Страница:
Пока я общался с Артуровой воздыхательницей, Кравец, в свою очередь, имел весьма непростой разговор с ректором. Внучек оказался все же большей сволочью, чем мне показалось в момент показательного примирения – успел настучать дедушке. Что он там ему рассказывал, осталось за кадром, только находящийся на очередном подъеме не только забронзовевший, но уже и вызолоченный с кормы языками камарильи Пузан не упустил случая поквитаться со старым приятелем. Вот, сразу видно – старая школа… Ну кто, спрашивается, из новой формации в состоянии родить фразочку: "Почему в нашем ВУЗе сегодня этот, так называемый, журналистишка – изгаляется"? Каково?! "Нашем ВУЗе"! Сейчас – заплачу: он "машик"
[105]закончил уже будучи руководящей комсомольской шишкой, причем заочно и заглазно – появился, небось, лишь на вручение диплома… Мурло свинячье!
Когда на Стаса, вдобавок, с другой стороны, упало веское: "Всё! Достало меня это козлоскакание!" – его терпение лопнуло. Пять минут ора и Витин проект благополучно протянул ноги.
Больше распинаться перед молодыми покорителями клубных вершин, рекордсменами уличных гонок и их преданными фальшивоминетчицами – мне уже не пришлось. Буквально через месяц – началась война…
***
Поскреба, привалившись спиной к пыльному боку своей "Нивы", посапывал в чуткой полудреме. Поперек колен, под гнетом тяжелых ладошек потомственного горняка, бодрствовал полуавтоматический Браунинг. Красивый финн, почти до самого торца рукояти утонув в мягких ножнах, косо свисал с груди на ремне нашейного подвеса и зорко поблескивал бронзой оголовья по сторонам.
Костлявые Вовины гачи, в сандалиях поверх позорных носков, на полметра торчали из дедовских "Жигулей". Чуть ниже, забурившись в траву, съехал приклад двустволки. Еще зацепит во сне, ненароком – беды не оберешься. Пришлось подниматься – будить… Он еще и очки на ночь – в футляр прячет! О-о-о!!! Ты бы, паря, комплекта ради – пижаму одел! Прибрать к себе ружьишко, что-ли, ему оно – на кой!?
Дёмины клоны, беззвучно переговариваясь, словно стайка пираний, попарно плавали кругами по периметру лагеря. Их шеф, отцом прайда, щурясь от бесконечного табачного дыма, сканировал обстановку с вершины капота папиного крейсера.
Обитатели наших машин замерли, провалившись в удушливую, настороженную ночь. Лишь изредка раздавались слабые скрипы и невнятное, выдававшее присутствие людей, предательское шебуршанье. Единственный, кто решительно презрел всякую звукомаскировку, был Светкин красавчик: завалившись на спину и бесстыже раскинув ноги – вывалив богатое хозяйство небу на показ – булькая и причмокивая соплями, смачно выдавал курносиной одну руладу за другой; да еще, временами, поскуливал и, загребая, сучил лапами – не иначе, или суку кроет, или бесится с пацанятами во сне.
Выдававшаяся на глубоком черном фоне слабыми мазками мышинно-серого, безмолвная лента очереди, юркой змейкой уходила за поворотом под холм. Там тишина и вовсе становилась откровенно давящей. Хоть бы зажигалкой кто-то чиркнул, что-ли?!
Небо, притушив звезды, затягивало невидимой пеленой. Луны, понятно, и не намечалось. Народ суеверно грешит на полнолуния. Ха! Там – светло! Безлуние – вот где мрак кромешный! Да и киношные страшилки просто чудные сказочки перед святками: вы на приграничных гоблинов гляньте – вот где настоящие исчадия ночи.
Шакалья пока неслышно. Неужто ухайдокались? Два "Урала" так и остались с вечера на вершине холма – пасут безразмерную колонну. Остальные – нетопырями растворились в степи. Ни отблеска костерка, ни голоса. Уже два ночи – глядишь и пронесет до утра…
Мои, посапывают на заднем сидении. Можно разложить сидушки, но они сами отказались. Я, понятно, не против – разок и сидя переспится. Мне же по тревоге, – только ухватившись за баранку, ввалиться на переднее да ключи крутануть. Девчонки намучались за день. С рассвета – езда черепашьим ходом, жара, плюс общий стресс бегства, оружия, военных вокруг, да, напоследок, ублюдочный движняк: хоть и не оранжерейные у меня кобылки да только скопом всего – дюже чересчур для любых.
Сел возле водительского колеса, облокотился спиной на теплый капот, затянулся одногорбым. И ведь – хорошо-то! Турки, сволочи, хороший табачок делают, не отнять. И духота середины лета уже не особо досаждает: ветерок когда-никогда по лицу прошелестит, под отлепленные липучки броника – пахнет. Да и попустило…
Ясное дело, в уме на всевозможные варианты, прикончил раз десять дневного выродка. Только, ежели с самим собой – разбираться по-честному, то, по-любому, получается, что Дёмин выход – лучший. Начни рубиться – выхватили бы и мы. Пару дурных очередей, тупо – вдоль автомобильных крыш, и все – вилы! вытаскивали бы потом из машин окровавленных мамок и деток. И ради чего – пяти приморенных недоносков?! Ну, ничего… Как менты и предлагали – клыки оскалили. Пусть – приценятся…
Поплыл… Из дурного сна с какими-то конными лавами, мерцанием сабельной стали над папахами и грохотом разрывов, я вырываюсь в душную реальность рева моторов и багряных всполохов костров. Казалось, провалился на мгновение, а тут уже Валтасаров пир – в полном разгаре… Как же я это так?!
Буквально у дороги пылают три костра – облитые бензином тракторные покрышки "домиком". Ближайший – в пятидесяти шагах от нас. По подсвеченной трассе свободной встречной полосы и незанятом куске обочины, в оранжево-багряных сполохах, мечутся ревущие машины – показательное моторалли для парализованных ужасом зрителей. Правила непонятны да, скорее, их вообще – нет. Просто – выкобенивается сволота: люльку задрать и на двух колесах пройтись да так, чтобы третье – по окнам замерших машин прокатилось, на дыбы поставить те, которые без колясок, просто ревя моторами – обдать копотью потенциальных жертв. Не просто ублюдки веселятся – с прицелом: демонстрируют свою многочисленность, силу, уверенность – полное, тотальное превосходство.
Меж машинами шныряют одиночные тени. Явно – не беженцы. Незримая облава все ближе и ближе к нам. Обкладывают. Несколько раз отчетливо слышу вызывающе сиплый базар Сявы. Аборта кусок! Этот выродок у них действительно – главный. Со всех сторон выкрики, убогая, но пропитанная нечеловеческой злобой, матерщина, пьяные визги и рыгот.
Нечто запредельное. Причем, воспринимаю так не из-за недавнего сновидения – нет. В разыгравшейся вакханалии есть нечто такое – босховское, что-ли, инфернальное: чадящие смрадом, потусторонние блики пламени, рев неживого металла, заполошное метание слепящих фар, звериный визг обдолбленной мрази. Картины воплощенного ада. Дантовы видения…
Мы – подрываемся, приседаем за передками, скидываем оружие с предохранителей. В машинах уже в голос скулят ребятня и бабы. Всем страшно… Мне, не столько, даже, за себя – хотя адреналин уже в глотке стучит – а за своих. Со мной два ствола и опыт прошлой войны за пазухой. Уже умирал – знакомо. Остальным в нашей колонне, им-то – каково?! Да и девчонки, как гири на ногах. Словно война на два фронта: начнется месиво – что делать? Ублюдков валить, или своих из-под огня выволакивать?
Там и вовсе посказились – ко всему еще и в воздух лупить принялись. Фейерверка зверью, никак, захотелось: поливают длинными струями трассеров с двух пулеметов на холмах да в середине очереди щедро садят с "калашей" и ухают с обрезов. И неспроста ведь, суки, гремят… Ведь действует же – по себе чую! Ощущение, что они – везде, их – масса: окружили со всех сторон и уже в середине наших порядков. Что уж там про нервы говорить: отовсюду слышно, как в голос воют женщины и дети.
Подтягиваюсь к остальным. Тут командует Демьяненко…
– Кирилл и Вадим Валентинович – держат зад. Вы оба, вместе с Вовой – передок. Остальные – посередине. Если сунутся – гасите в упор. Сразу! Никаких разговоров. Мы из центра – бьем пулеметы. Весь народ, прямо сейчас, – под днища. У кого есть броники – укрывайте… Всё! Пошли, пошли, пошли!!!
Мои под "симбул" ныряют молча. Малая тащит с собой два контейнера. Мне уже не до кошек. Укрываю бабский батальон двумя развернутыми пончо, снятых с окон бронежилетов. Глашка явно заторможена. У Алёны ужас из глаз переливает через край. Ну, что им сказать… Молитесь!!!
С первыми лучами рассвета – прорвало. В тридцати метрах от головного Круизера слышится хруст выбиваемых окон и отчаянные женские крики. Шакалье всей стаей, словно с краев паутины, как по команде, кидается в центр. Вокруг машины нарастает шум схватки. Кто-то из нападающих начинает судорожно расстреливать в воздух магазин за магазином. Твари! Точно – у ОМОНовцев подсмотрели: те – тоже глушат при штурмах – подавляют волю атакуемых.
Отчаянный женский визг перекрывает грохот Калашникова. Возня растягивается на смежные участки. Сквозь дикий гам прорываются узнаваемые плюхи ударов. Кого-то ногами растирают по асфальту. Словно в мясную тушу бьют.
Вдруг по ушам рвёт гром дробового дуплета. Женский визг на миг зависает и сменяется каким-то не людским – животным, утробным ревом отчаянья. Это не в тело, это в душу – выстрелили.
Больше отсиживаться я не могу. Встаю и рву к месту бойни. За мной стелется приземистая тень Поскребы. Мельком вижу его глаза – то, что надо, сейчас…
Над самым ухом звенит яростных рёв Демьяненко:
– Назад! На место! Приказа не было, мать вашу за ногу! Стоять!
В плечи и в шею вцепляются четыре цепкие руки. Мои девки… Ну, как вы – не вовремя! На Вадика наседают трое его домашних. Вместе с Валерой подлетают чекисты – перекрывают путь. Вижу по взглядам: сунусь – получу, с приклада, в пятак. Ребята конкретные, это тебе не мусора пластилиновые.
– На хер! Надоело! Сколько – слушать? Там людей рвут!!!
– Кирьян! Угомонись! – глаза Демьяна искрятся бешенством… – Или я тебя, по дружбе, лично угомоню. Хочешь – ногу сломаю, шоб ты не рыпался?! Они тут каждую ночь куражатся. Отведем своих в Ростов, лично пойду с тобой – зачистим территорию. Хочешь?! Обещаю! Но не сейчас! Понял! Не сейчас!!! – кинул моим… – Заберите его…
Поскребу всей семьей тащат назад. Сзади него семенит бабка и гневно шипит ему в спину. На ее руках, в крике, заходится пацаненок. Видать, жена и внук – дочь с зятем – висят на руках.
Местные тремя небольшими группами отрезают свалку от нас и остальной очереди. Остальные курочат машину. Еще дальше, за разрываемым седаном, какой-то мерзкий шум. Я догадываюсь "что" – там, но знать точно – уже не хочу…
На одном плече бьется Глашка. Все накопленное за сутки – вылетает истерикой. Никогда она так не выла, даже маленькой. Моя вцепилась дикой кошкой. Того гляди рожу мне разнесет. Глаза – белые. Снизу-вверх, орет в лицо. Что-то, про "не пущу"… Не пустит – она! А как теперь жить с этим?!
В шесть утра свалили последние дозоры, лишь прямо по курсу на холме в сотне метров – остался вчерашний "Днепр". Только пулеметик прибрали.
Через двадцать минут тронулись навстречу границе, и мы. К раскуроченной ночью машине не подходили. Там и без нас хватает сострадальцев. Да и толку? На меня нашло какое-то озлобленное отупение. Просидел до самого старта под своим колесом. Ни с кем не разговаривал. Не хочу… Алёна, задав пару безответных вопросов, заглянула мне в глазки и больше не приставала. Малая тупо не вставала с заднего сидения до самого "поехали".
Я, как и вчера, шел предпоследним. Проползая мимо, хорошо рассмотрел поле битвы…
Вокруг раскуроченного сто двадцать четвертого "Мэрса", втоптанным в пыль мусором, раскиданы кучи шмотья. На краю, в центре этой свалки – у раскрытого багажника, навзничь лежит мужик с синюшно-серым, уткнутым в гравий, лицом. Ноги, пятками врозь, поджаты к животу. Одна рука придавлена корпусом, вторая – вывернута вверх скрюченными, почерневшими от крови пальцами. Видно, что получив в живот заряд картечи, мужчина, тяжело умирая, греб ими по асфальту. Когда-то белая рубашка и светлые летние брюки превратились в рванину. Перед тем, как пристрелить – били…
На земле, поодаль, прислонившись к скосу обочины, застыла немая пара. Почерневшая, расхлыстанная женщина, лет пятидесяти, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, прижимала к себе лежащую на коленях девушку. На голове белыми пятнами зияют вырванные клоки. Заскорузлые волосы взбиты колтуном и закаменели от крови. Повернутая к дороге часть лица – свезена и застыла коричнево-черной коркой. Дочь, судя по судорожной, мертвой хватке в обрывки материного платья – жива, но выглядит – трупом. На правой ноге, у самой её щиколотки, повисло грязное матерчатое кольцо. Как-то неосознанно, по наитию, без осмысленного желания, я, содрогнувшись, вдруг понял "что" – это… Трусики!
Тут, ознобом по телу и жаром в лицо, доходит: это – Зеленские… Я их знаю! Ну, конечно… Они! Оба – врачи. На земле, наверняка, Михаил Борисович. Прекрасный доктор, хирург полостник, без блата – не попасть. Она – известный детский ЛОР. На моей памяти, их еще "ухо-горло-нос" называли. Кажется, какую-то свою клинику или кабинет имела. Уж и не вспомню, сейчас. О муже только слышал, а вот Ольга Романовна до войны депутатствовала в областном Совете.
Уехали, называется, от войны – подальше… Всё. Надо теперь говорить "были". Нет больше врачебной династии Зеленских.
Развернулся:
– Узнала? – Алёна молчит… еще бы! – Еще раз спрашиваю, узнала? – иногда надо не орать, достаточно – понизить голос.
– Да…
Смысл – пытать?! Как она может её и не знать?! Сотни раз по своим медицинским делам пересекались. Сколько всего таких врачей на тот город?! И, вообще, Алёна-то причем? Ей, наверняка, не меньше моего в душу досталось…
Развернулся плечами – пожал холодную руку. Она ответила легким добрым движением. Держись, девочка, скоро уже… Мамсик отпустила меня и прижалась к Глашке. Обе переваривают пережитой кошмар. Как-то надо перешагнуть через этот кусок нашей жизни. Проглотить… Похоронить в себе.
Границу прошли за час с копейками. С милицейским эскортом, под завывания мигалок, проскочили до Ростова. На Лиховском мосту менты отдали кортежу честь. Я так и не понял – или перепутали с какой-то делегацией, или все фронтовые машины из Малороссии теперь "на караул" встречать положено. Может лично на пацанов, накатило: сами стоят – в броне, касках и с кастрированными АКСами [106]. Типа – в предчувствии…
К полудню получил заветный, еще пахнувший горячим ламинатом, квадрат, с широкой красной диаганалью, перламутровыми голографическими гербами и собственным красным номером. "Красные" это – мы, малороссияне. "Синие" – дончаки. "Зеленые" – харьковчане. Такой пропуск на лобовом – дорогого стоит. Всего семь дней, правда, но зато – чего душе угодно на машине твори: залейся водярой, обвешайся оружием, навали полон салон нелегалов, взрывчатки в багажник и… катайся, дорогой товарищ, по трем приграничным областям, сутки напролет в свое полное удовольствие – хоть жопой вперед по разделителю.
Мне, правда, и нужно-то всего – без проблем и задрочек на бесчисленных постах – промотнуться в Богучар: сдать девчонок Мамсиковым родителям и за сутки успеть обратно. Вопрос, конечно, не в расстоянии – чего там ехать до той "Божьей чарки": вместе с ростовскими петляниями – лениво ковыряя пальцем в носу по широкой М-04 – неполные четыре часа. Вопрос в моем возвращении… Представляю, как Алёна разобидится да только назад – я уже не сдам…
В Ростове сел на холку Дёмычу; потом, придавив, взялся за Стаса. Ор стоял на весь горотдел – даже, хлюпая наспех накинутыми брониками, прибежали менты "тревожной" группы – но, в конце, окончательно посадив Валеркин мобильник – договорились. Встречаемся с Демьяненко на Изваринской таможне завтра с двенадцати ноль-ноль. К этому времени Кравец решает вопрос с войсковым обеспечением и оперативным сопровождением. Дёма и его волкодавы – уходят под мою команду. Официально – охрана, негласно – сторожа, притормозить, на всякий случай. Всем – неделя на зачистку района от мародеров и их крыш. Вопросы "наверху" решает Стас. Наше дело – встретиться на границе и присматривать за проведением спецоперации. Полномочия, как с выбриком, раздраженно выразился член Военсовета – "ноу лимитэд".
Через триста пятьдесят километров пути – наша рэнушка пересекла помпезную придорожную стелу с юрким зверьком на желто-зеленом фоне. Ну, здравствуй – кузница невест и родина сказочников – Петров град Богучар!
Предчувствуя неминуемый домашний скандал, нарисованный хорек, блестя пьяным глазом, ехидно показал мне алый язык. Привет, привет, родной! И я – рад тебя видеть…
Войсковой группировкой оказался недоукомплектованный батальон Буслаевского полка под командованием майора Колодия. Оперативным сопровождением – три бывших омоновца из ближайшего окружения Ярослава Узварко и один бывший гэбист из штаба Владимира Каргалина – командующего южным фронтом, к коему относится Краснодонской район с соокраинами и всем приграничьем.
Официально спецоперацией "кєрував" Михаил Богданович. Правда, он откровенно побаивался толпы непонятно каких, но весьма приближенных к Военсовету рож и, по сему, за руки нас не придерживал и, упрямо бурча под нос, выполнял все наши пожелания. Хлопцы Ярика осуществляли функции глаз и ушей, причем отлично, на все сто задачу отработали – совершенно конкретные ребята. В то, чем занимался Каргалинский эмиссар, я так, честно сказать, до конца и не въехал, но свой участок общей координации, видать, делал исправно. Во всяком случае, уважением пользовался огромным, плюс сам вместе с остальными не чурался ни с БТРа – не слазить, ни АКМ из рук – не выпускать.
С первых дней повального шмона тридцатикилометровая зона вдоль сектора отработки вздрогнула и замерла в немом ужасе. В придорожных поселках запылали особняки и богатые подворья. Езда на мотоциклах – стала самоубийственным аттракционом смертников. Ублюдочное выражение лица – приговором. Полновесной свинцовой слезинкой отлились промысловикам кошмары беженских ночей. Все причастные к приграничному беспределу, не взирая на должности, возраст и пол, выхватывали по максимальному счету. Продажные мусора, рядышком с рядовыми налетчиками, снопами валились под стены складов награбленного. У сунувшихся под раздачу родственников и родителей – трещали ребра и в миг вылетали кровавые сопли. Приговор гопнику, автоматом, означал уничтожение всего хозяйства, имущества и скота. Дети платили – быстрым сиротством, родители – неминуемой нищетой: расплатой за собственных выродков. Вот думайте, теперь, кого вырастили! Круговая порука и поселковое кумовство сплошной родни не могло противостоять раздробленным пальцам и сточенным, по живому, зубам. Мародерство из лихого образа жизни и доходного бизнеса, в одночасье, превратилось в несмываемое проклятие и неминуемую расплату.
Начали, разумеется, с поселка Урало-Кавказ. Сяву не взяли, хотя и искали, как никого – по слухам, ушел в окрестности Давыдо-Никольского, гнида. Ну, туда всей армией Республики соваться надо, не меньше и то – после войны. Традиции, никуда не денешься: исторически – всесоюзная малина "откинувшихся", вышедших после отсидки на зоне, урок. Банду его пошерстили, минимум, на половину. Публично, для наглядности, укокошили "смотрящего" – из Сявыных родственничков, бандюган. Хозяйство – сожгли, как и еще десятки в поселке. Скотину – вырезали. Под руку, не повезло то ли брату, то ли свату – такой же урод, весь синий от многочисленных ходок, лишь возрастом – вдвое старше. Сунулся, в самый разгар, с гунявыми тёрками и, разумеется, тут же получил прикладом в череп. Причем, так выгреб, что к концу погрома богатой усадьбы – врезал дуба. И – хер с ним! Одной околевшей пакостью – больше…
Помню, еще в институте, много спорили о роли Ивана Грозного. Юные моралисты-историки – мантии судей примеряли. Попал тогда основательно: за попытку вякнуть в защиту "Новгородского Усмирения" – чуть глаза не выдрали. Я то, наивный, исходил с точки зрения задач по "собиранию страны" и централизации государственной власти. Оказалось же: "гуманизм – юбер аллес". Понятно – масштабы накал да и эпохи – несопоставимы, но общее – налицо. Куда деваться от реального опыта? Вот – жизнь наглядно подтверждает: иногда жестокость – единственное противоядие. Ведь, по сути, все дерьмо в мире – от безнаказанности. И коль нет страха перед воздаянием свыше, приходиться порой кому-то из небрезгливых, надевать забрызганный красным фартук и желтую резину на руки да идти – в какашках копаться. Бывает и такая – работенка, не из приятных…
На четвертый день "ракоставленья" раздался первый звоночек моего персонального Рока – словно профзаболевание, какое-то, честное слово… Некий пронырливый и, надо признать, не ссыкливый журналист одного известного Московского рупора либеральной педерастии, переслал по спутнику фоторепортаж, который, естественно – как же иначе! моментально растиражировали по всему миру. Святое дело – ценности общечеловеков под угрозой! В числе главных командоров средневековых извергов, кровавых мясников и профессиональных палачей – впервые прозвучала скромная фамилия Кирилла Деркулова. Дебют, так сказать… Вэлком в мир культовых персонажей Украинской Зверофермы. Ничего, со временем пропечатают и в Нюренбергской колоде – триумф карьеры малороссийского недочеловека. Целого трефового короля удостоюсь. Из военных, в короли – один Буслаев попал и тот, червовым. За бешенные матюки по общей связи, не иначе… сердечко ты наше, гламурненькое! Рядом поставили – будущего командарма и полевика… Говорю же – общечеловеки!
Особо продвинутых носителей гуманитарных идеалов впечатлил один из кадров – крупный план повешенного выблядка. Красивая фотография. Молодец, железножопый сталкер! Кроме портретного ракурса – правильный эстетический подход: такие вещи, по определению, должны быть черно-белые. Я ее видел… Завис в петле, красавчик: вываленный язык, порванная пасть и, ровно срезанный "болгаркой", передний ряд зубов. Более того, точно помню о ком речь: генетический двойник здрыснувшего Сявы – один в один, недоносок!
Жаль, не сохранилась вырезка – я бы ее над кроватью повесил. Может в Нюрнберге, при знакомстве со своим делом, разживусь?
***
– Занесло мне как-то во двор листок выборной, на мове их, бычьей, писаный. Мой кобелек цепной, Жучок, уж года три как нет, дурка… так он вот – нюхнул его разок – неделю слизью поблевал зеленой, поносом посрался кровавым да издох, бедолага. А ты говоришь – нормальный был палитицкий процесс – хитро улыбаясь в прокуренные усы, заканчивает свой рассказ Дядя Михась…
Наш КАМАЗистый водила, развалившись вместе с остальными на ребристоре БМПэшки, откровенно подзуживает, пытающегося на полном серьезе что-то доказать, Кузнецова. Кинжалом непорочности, пристроившийся меж ними Салам, исподволь зыркая на горячо возражающего Антошу, явно из последних сил душит саркастическую улыбку. Сверху – с башни, мне назойливо маячит сеть широких шрамов через весь его бритый затылок да дурацкий обрывок нижней половины правого уха, вместе с мочкой, зачем-то оставленный врачами, по кускам собиравшими в госпиталях его изрядно подряпанный "татарский башка". Жихарь, вытянув ноги вдоль брони, грызет травинку, тяжелым взглядом давит в сияющую небесную синь и до обычных, ничего у нас не значащих, диспутов – не опускается.
Сзади башни, на десантах сгурьбились мои "мышата" – бывшее Сутоганское пополнение. Отстояли ребятки своё – в секторе Салимуллина, с граниками. Трое выживших во главе со старшим Лёшкой Гридницким прибились ко мне и теперь, по преданности к командиру, составляют конкуренцию старым афганцам. Молодые, мелкие, какие-то моторные, неуловимо подвижные, что-ли. Похожи – как братья да и, вроде, все из одного шахтного поселка от Вахрушевских окраин. Лица востренькие, прыщавые, словно из плохо промешанной ржаной муки с полбой, нездоровые… Точно – мышата. Но только на вид: дойдет до дела – гасите свет. Солдатских навыков, знаний – кот наплакал, зато упертой ярости, готовности зубами рвать – только успевай поводья придерживать. Вот точно такие, поди, в Отечественную, бросаясь со связками под танки – стальной вал "Барбароссы" остановили. Один в один! Забери разгрузку и оружие, помой, причеши – вылитые ПТУшники, а никакие не бойцы. Сейчас прижухли, сидят молча – слушают. Вообще – не из балакучих, детишки.
Наша новенькая БМП-2 стоит на примыкающей к трассе многополосной объездной, меж Острой Могилой и Хрящеватым, у самого въезда в город. Вторую броню, в виде подарка, получили от Шурпалыча сразу после "зимнестояния". Хороший довесок к нашему БТРу.
Мимо нас, с Краснодонского конгломерата, идут пропыленные добровольческие отряды. "Добровольческие" – фича Кравеца, не иначе. Очередная пропагандистская замануха. Все добровольцы ушли на фронт в первые месяцы войны. Кто осилил ровно год боев – от лета до лета – сидят у меня на броне, либо рядом с Гирманом – через дорогу от нас, на Прокопыном бэтэре. Да костяками подразделений в войсках и отрядах… Идущие в колоннах мимо нас – последние лихорадочные гребенки перед неминуемым штурмом Луганска. Как говорит Колодий: "Шо було"…
К августу фашики окончательно осознали себя застрявшей в чужой жопе шишкой. Точно по присказке: влезли хорошо, выходить – шершаво. После Сутоганской бойни и потерь в длительной тягомотине прошедшей зимы, и ЦУР, и их младоевропейские покровители, и, даже, легионеры с сичовиками – всем скопом – с удовольствием бы остановились да вот только уже – никак нельзя, отдача заморит. У нас на верху больше нет ни левых, ни правых, ни центристов – никого. Сплошной, требующий победы, монолит. Несмотря на скромный титул "Секретаря", возглавивший после трагической гибели Скудельникова Военный Совет, Кравец проводит жесткую линию тотальной войны – до последнего солдата, городка, пяди земли. Подобные установки при Бессмертных, считалась бы неким фантастическим, запредельным радикализмом и были бы просто невозможны. Ну да за год – много изменилось. Массированные БШУ по спальным районам, и ковровые зачистки сёл бронетанковыми частями – кардинально меняют восприятие действительности.
Когда на Стаса, вдобавок, с другой стороны, упало веское: "Всё! Достало меня это козлоскакание!" – его терпение лопнуло. Пять минут ора и Витин проект благополучно протянул ноги.
Больше распинаться перед молодыми покорителями клубных вершин, рекордсменами уличных гонок и их преданными фальшивоминетчицами – мне уже не пришлось. Буквально через месяц – началась война…
***
Поскреба, привалившись спиной к пыльному боку своей "Нивы", посапывал в чуткой полудреме. Поперек колен, под гнетом тяжелых ладошек потомственного горняка, бодрствовал полуавтоматический Браунинг. Красивый финн, почти до самого торца рукояти утонув в мягких ножнах, косо свисал с груди на ремне нашейного подвеса и зорко поблескивал бронзой оголовья по сторонам.
Костлявые Вовины гачи, в сандалиях поверх позорных носков, на полметра торчали из дедовских "Жигулей". Чуть ниже, забурившись в траву, съехал приклад двустволки. Еще зацепит во сне, ненароком – беды не оберешься. Пришлось подниматься – будить… Он еще и очки на ночь – в футляр прячет! О-о-о!!! Ты бы, паря, комплекта ради – пижаму одел! Прибрать к себе ружьишко, что-ли, ему оно – на кой!?
Дёмины клоны, беззвучно переговариваясь, словно стайка пираний, попарно плавали кругами по периметру лагеря. Их шеф, отцом прайда, щурясь от бесконечного табачного дыма, сканировал обстановку с вершины капота папиного крейсера.
Обитатели наших машин замерли, провалившись в удушливую, настороженную ночь. Лишь изредка раздавались слабые скрипы и невнятное, выдававшее присутствие людей, предательское шебуршанье. Единственный, кто решительно презрел всякую звукомаскировку, был Светкин красавчик: завалившись на спину и бесстыже раскинув ноги – вывалив богатое хозяйство небу на показ – булькая и причмокивая соплями, смачно выдавал курносиной одну руладу за другой; да еще, временами, поскуливал и, загребая, сучил лапами – не иначе, или суку кроет, или бесится с пацанятами во сне.
Выдававшаяся на глубоком черном фоне слабыми мазками мышинно-серого, безмолвная лента очереди, юркой змейкой уходила за поворотом под холм. Там тишина и вовсе становилась откровенно давящей. Хоть бы зажигалкой кто-то чиркнул, что-ли?!
Небо, притушив звезды, затягивало невидимой пеленой. Луны, понятно, и не намечалось. Народ суеверно грешит на полнолуния. Ха! Там – светло! Безлуние – вот где мрак кромешный! Да и киношные страшилки просто чудные сказочки перед святками: вы на приграничных гоблинов гляньте – вот где настоящие исчадия ночи.
Шакалья пока неслышно. Неужто ухайдокались? Два "Урала" так и остались с вечера на вершине холма – пасут безразмерную колонну. Остальные – нетопырями растворились в степи. Ни отблеска костерка, ни голоса. Уже два ночи – глядишь и пронесет до утра…
Мои, посапывают на заднем сидении. Можно разложить сидушки, но они сами отказались. Я, понятно, не против – разок и сидя переспится. Мне же по тревоге, – только ухватившись за баранку, ввалиться на переднее да ключи крутануть. Девчонки намучались за день. С рассвета – езда черепашьим ходом, жара, плюс общий стресс бегства, оружия, военных вокруг, да, напоследок, ублюдочный движняк: хоть и не оранжерейные у меня кобылки да только скопом всего – дюже чересчур для любых.
Сел возле водительского колеса, облокотился спиной на теплый капот, затянулся одногорбым. И ведь – хорошо-то! Турки, сволочи, хороший табачок делают, не отнять. И духота середины лета уже не особо досаждает: ветерок когда-никогда по лицу прошелестит, под отлепленные липучки броника – пахнет. Да и попустило…
Ясное дело, в уме на всевозможные варианты, прикончил раз десять дневного выродка. Только, ежели с самим собой – разбираться по-честному, то, по-любому, получается, что Дёмин выход – лучший. Начни рубиться – выхватили бы и мы. Пару дурных очередей, тупо – вдоль автомобильных крыш, и все – вилы! вытаскивали бы потом из машин окровавленных мамок и деток. И ради чего – пяти приморенных недоносков?! Ну, ничего… Как менты и предлагали – клыки оскалили. Пусть – приценятся…
Поплыл… Из дурного сна с какими-то конными лавами, мерцанием сабельной стали над папахами и грохотом разрывов, я вырываюсь в душную реальность рева моторов и багряных всполохов костров. Казалось, провалился на мгновение, а тут уже Валтасаров пир – в полном разгаре… Как же я это так?!
Буквально у дороги пылают три костра – облитые бензином тракторные покрышки "домиком". Ближайший – в пятидесяти шагах от нас. По подсвеченной трассе свободной встречной полосы и незанятом куске обочины, в оранжево-багряных сполохах, мечутся ревущие машины – показательное моторалли для парализованных ужасом зрителей. Правила непонятны да, скорее, их вообще – нет. Просто – выкобенивается сволота: люльку задрать и на двух колесах пройтись да так, чтобы третье – по окнам замерших машин прокатилось, на дыбы поставить те, которые без колясок, просто ревя моторами – обдать копотью потенциальных жертв. Не просто ублюдки веселятся – с прицелом: демонстрируют свою многочисленность, силу, уверенность – полное, тотальное превосходство.
Меж машинами шныряют одиночные тени. Явно – не беженцы. Незримая облава все ближе и ближе к нам. Обкладывают. Несколько раз отчетливо слышу вызывающе сиплый базар Сявы. Аборта кусок! Этот выродок у них действительно – главный. Со всех сторон выкрики, убогая, но пропитанная нечеловеческой злобой, матерщина, пьяные визги и рыгот.
Нечто запредельное. Причем, воспринимаю так не из-за недавнего сновидения – нет. В разыгравшейся вакханалии есть нечто такое – босховское, что-ли, инфернальное: чадящие смрадом, потусторонние блики пламени, рев неживого металла, заполошное метание слепящих фар, звериный визг обдолбленной мрази. Картины воплощенного ада. Дантовы видения…
Мы – подрываемся, приседаем за передками, скидываем оружие с предохранителей. В машинах уже в голос скулят ребятня и бабы. Всем страшно… Мне, не столько, даже, за себя – хотя адреналин уже в глотке стучит – а за своих. Со мной два ствола и опыт прошлой войны за пазухой. Уже умирал – знакомо. Остальным в нашей колонне, им-то – каково?! Да и девчонки, как гири на ногах. Словно война на два фронта: начнется месиво – что делать? Ублюдков валить, или своих из-под огня выволакивать?
Там и вовсе посказились – ко всему еще и в воздух лупить принялись. Фейерверка зверью, никак, захотелось: поливают длинными струями трассеров с двух пулеметов на холмах да в середине очереди щедро садят с "калашей" и ухают с обрезов. И неспроста ведь, суки, гремят… Ведь действует же – по себе чую! Ощущение, что они – везде, их – масса: окружили со всех сторон и уже в середине наших порядков. Что уж там про нервы говорить: отовсюду слышно, как в голос воют женщины и дети.
Подтягиваюсь к остальным. Тут командует Демьяненко…
– Кирилл и Вадим Валентинович – держат зад. Вы оба, вместе с Вовой – передок. Остальные – посередине. Если сунутся – гасите в упор. Сразу! Никаких разговоров. Мы из центра – бьем пулеметы. Весь народ, прямо сейчас, – под днища. У кого есть броники – укрывайте… Всё! Пошли, пошли, пошли!!!
Мои под "симбул" ныряют молча. Малая тащит с собой два контейнера. Мне уже не до кошек. Укрываю бабский батальон двумя развернутыми пончо, снятых с окон бронежилетов. Глашка явно заторможена. У Алёны ужас из глаз переливает через край. Ну, что им сказать… Молитесь!!!
С первыми лучами рассвета – прорвало. В тридцати метрах от головного Круизера слышится хруст выбиваемых окон и отчаянные женские крики. Шакалье всей стаей, словно с краев паутины, как по команде, кидается в центр. Вокруг машины нарастает шум схватки. Кто-то из нападающих начинает судорожно расстреливать в воздух магазин за магазином. Твари! Точно – у ОМОНовцев подсмотрели: те – тоже глушат при штурмах – подавляют волю атакуемых.
Отчаянный женский визг перекрывает грохот Калашникова. Возня растягивается на смежные участки. Сквозь дикий гам прорываются узнаваемые плюхи ударов. Кого-то ногами растирают по асфальту. Словно в мясную тушу бьют.
Вдруг по ушам рвёт гром дробового дуплета. Женский визг на миг зависает и сменяется каким-то не людским – животным, утробным ревом отчаянья. Это не в тело, это в душу – выстрелили.
Больше отсиживаться я не могу. Встаю и рву к месту бойни. За мной стелется приземистая тень Поскребы. Мельком вижу его глаза – то, что надо, сейчас…
Над самым ухом звенит яростных рёв Демьяненко:
– Назад! На место! Приказа не было, мать вашу за ногу! Стоять!
В плечи и в шею вцепляются четыре цепкие руки. Мои девки… Ну, как вы – не вовремя! На Вадика наседают трое его домашних. Вместе с Валерой подлетают чекисты – перекрывают путь. Вижу по взглядам: сунусь – получу, с приклада, в пятак. Ребята конкретные, это тебе не мусора пластилиновые.
– На хер! Надоело! Сколько – слушать? Там людей рвут!!!
– Кирьян! Угомонись! – глаза Демьяна искрятся бешенством… – Или я тебя, по дружбе, лично угомоню. Хочешь – ногу сломаю, шоб ты не рыпался?! Они тут каждую ночь куражатся. Отведем своих в Ростов, лично пойду с тобой – зачистим территорию. Хочешь?! Обещаю! Но не сейчас! Понял! Не сейчас!!! – кинул моим… – Заберите его…
Поскребу всей семьей тащат назад. Сзади него семенит бабка и гневно шипит ему в спину. На ее руках, в крике, заходится пацаненок. Видать, жена и внук – дочь с зятем – висят на руках.
Местные тремя небольшими группами отрезают свалку от нас и остальной очереди. Остальные курочат машину. Еще дальше, за разрываемым седаном, какой-то мерзкий шум. Я догадываюсь "что" – там, но знать точно – уже не хочу…
На одном плече бьется Глашка. Все накопленное за сутки – вылетает истерикой. Никогда она так не выла, даже маленькой. Моя вцепилась дикой кошкой. Того гляди рожу мне разнесет. Глаза – белые. Снизу-вверх, орет в лицо. Что-то, про "не пущу"… Не пустит – она! А как теперь жить с этим?!
В шесть утра свалили последние дозоры, лишь прямо по курсу на холме в сотне метров – остался вчерашний "Днепр". Только пулеметик прибрали.
Через двадцать минут тронулись навстречу границе, и мы. К раскуроченной ночью машине не подходили. Там и без нас хватает сострадальцев. Да и толку? На меня нашло какое-то озлобленное отупение. Просидел до самого старта под своим колесом. Ни с кем не разговаривал. Не хочу… Алёна, задав пару безответных вопросов, заглянула мне в глазки и больше не приставала. Малая тупо не вставала с заднего сидения до самого "поехали".
Я, как и вчера, шел предпоследним. Проползая мимо, хорошо рассмотрел поле битвы…
Вокруг раскуроченного сто двадцать четвертого "Мэрса", втоптанным в пыль мусором, раскиданы кучи шмотья. На краю, в центре этой свалки – у раскрытого багажника, навзничь лежит мужик с синюшно-серым, уткнутым в гравий, лицом. Ноги, пятками врозь, поджаты к животу. Одна рука придавлена корпусом, вторая – вывернута вверх скрюченными, почерневшими от крови пальцами. Видно, что получив в живот заряд картечи, мужчина, тяжело умирая, греб ими по асфальту. Когда-то белая рубашка и светлые летние брюки превратились в рванину. Перед тем, как пристрелить – били…
На земле, поодаль, прислонившись к скосу обочины, застыла немая пара. Почерневшая, расхлыстанная женщина, лет пятидесяти, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, прижимала к себе лежащую на коленях девушку. На голове белыми пятнами зияют вырванные клоки. Заскорузлые волосы взбиты колтуном и закаменели от крови. Повернутая к дороге часть лица – свезена и застыла коричнево-черной коркой. Дочь, судя по судорожной, мертвой хватке в обрывки материного платья – жива, но выглядит – трупом. На правой ноге, у самой её щиколотки, повисло грязное матерчатое кольцо. Как-то неосознанно, по наитию, без осмысленного желания, я, содрогнувшись, вдруг понял "что" – это… Трусики!
Тут, ознобом по телу и жаром в лицо, доходит: это – Зеленские… Я их знаю! Ну, конечно… Они! Оба – врачи. На земле, наверняка, Михаил Борисович. Прекрасный доктор, хирург полостник, без блата – не попасть. Она – известный детский ЛОР. На моей памяти, их еще "ухо-горло-нос" называли. Кажется, какую-то свою клинику или кабинет имела. Уж и не вспомню, сейчас. О муже только слышал, а вот Ольга Романовна до войны депутатствовала в областном Совете.
Уехали, называется, от войны – подальше… Всё. Надо теперь говорить "были". Нет больше врачебной династии Зеленских.
Развернулся:
– Узнала? – Алёна молчит… еще бы! – Еще раз спрашиваю, узнала? – иногда надо не орать, достаточно – понизить голос.
– Да…
Смысл – пытать?! Как она может её и не знать?! Сотни раз по своим медицинским делам пересекались. Сколько всего таких врачей на тот город?! И, вообще, Алёна-то причем? Ей, наверняка, не меньше моего в душу досталось…
Развернулся плечами – пожал холодную руку. Она ответила легким добрым движением. Держись, девочка, скоро уже… Мамсик отпустила меня и прижалась к Глашке. Обе переваривают пережитой кошмар. Как-то надо перешагнуть через этот кусок нашей жизни. Проглотить… Похоронить в себе.
Границу прошли за час с копейками. С милицейским эскортом, под завывания мигалок, проскочили до Ростова. На Лиховском мосту менты отдали кортежу честь. Я так и не понял – или перепутали с какой-то делегацией, или все фронтовые машины из Малороссии теперь "на караул" встречать положено. Может лично на пацанов, накатило: сами стоят – в броне, касках и с кастрированными АКСами [106]. Типа – в предчувствии…
К полудню получил заветный, еще пахнувший горячим ламинатом, квадрат, с широкой красной диаганалью, перламутровыми голографическими гербами и собственным красным номером. "Красные" это – мы, малороссияне. "Синие" – дончаки. "Зеленые" – харьковчане. Такой пропуск на лобовом – дорогого стоит. Всего семь дней, правда, но зато – чего душе угодно на машине твори: залейся водярой, обвешайся оружием, навали полон салон нелегалов, взрывчатки в багажник и… катайся, дорогой товарищ, по трем приграничным областям, сутки напролет в свое полное удовольствие – хоть жопой вперед по разделителю.
Мне, правда, и нужно-то всего – без проблем и задрочек на бесчисленных постах – промотнуться в Богучар: сдать девчонок Мамсиковым родителям и за сутки успеть обратно. Вопрос, конечно, не в расстоянии – чего там ехать до той "Божьей чарки": вместе с ростовскими петляниями – лениво ковыряя пальцем в носу по широкой М-04 – неполные четыре часа. Вопрос в моем возвращении… Представляю, как Алёна разобидится да только назад – я уже не сдам…
В Ростове сел на холку Дёмычу; потом, придавив, взялся за Стаса. Ор стоял на весь горотдел – даже, хлюпая наспех накинутыми брониками, прибежали менты "тревожной" группы – но, в конце, окончательно посадив Валеркин мобильник – договорились. Встречаемся с Демьяненко на Изваринской таможне завтра с двенадцати ноль-ноль. К этому времени Кравец решает вопрос с войсковым обеспечением и оперативным сопровождением. Дёма и его волкодавы – уходят под мою команду. Официально – охрана, негласно – сторожа, притормозить, на всякий случай. Всем – неделя на зачистку района от мародеров и их крыш. Вопросы "наверху" решает Стас. Наше дело – встретиться на границе и присматривать за проведением спецоперации. Полномочия, как с выбриком, раздраженно выразился член Военсовета – "ноу лимитэд".
Через триста пятьдесят километров пути – наша рэнушка пересекла помпезную придорожную стелу с юрким зверьком на желто-зеленом фоне. Ну, здравствуй – кузница невест и родина сказочников – Петров град Богучар!
Предчувствуя неминуемый домашний скандал, нарисованный хорек, блестя пьяным глазом, ехидно показал мне алый язык. Привет, привет, родной! И я – рад тебя видеть…
Войсковой группировкой оказался недоукомплектованный батальон Буслаевского полка под командованием майора Колодия. Оперативным сопровождением – три бывших омоновца из ближайшего окружения Ярослава Узварко и один бывший гэбист из штаба Владимира Каргалина – командующего южным фронтом, к коему относится Краснодонской район с соокраинами и всем приграничьем.
Официально спецоперацией "кєрував" Михаил Богданович. Правда, он откровенно побаивался толпы непонятно каких, но весьма приближенных к Военсовету рож и, по сему, за руки нас не придерживал и, упрямо бурча под нос, выполнял все наши пожелания. Хлопцы Ярика осуществляли функции глаз и ушей, причем отлично, на все сто задачу отработали – совершенно конкретные ребята. В то, чем занимался Каргалинский эмиссар, я так, честно сказать, до конца и не въехал, но свой участок общей координации, видать, делал исправно. Во всяком случае, уважением пользовался огромным, плюс сам вместе с остальными не чурался ни с БТРа – не слазить, ни АКМ из рук – не выпускать.
С первых дней повального шмона тридцатикилометровая зона вдоль сектора отработки вздрогнула и замерла в немом ужасе. В придорожных поселках запылали особняки и богатые подворья. Езда на мотоциклах – стала самоубийственным аттракционом смертников. Ублюдочное выражение лица – приговором. Полновесной свинцовой слезинкой отлились промысловикам кошмары беженских ночей. Все причастные к приграничному беспределу, не взирая на должности, возраст и пол, выхватывали по максимальному счету. Продажные мусора, рядышком с рядовыми налетчиками, снопами валились под стены складов награбленного. У сунувшихся под раздачу родственников и родителей – трещали ребра и в миг вылетали кровавые сопли. Приговор гопнику, автоматом, означал уничтожение всего хозяйства, имущества и скота. Дети платили – быстрым сиротством, родители – неминуемой нищетой: расплатой за собственных выродков. Вот думайте, теперь, кого вырастили! Круговая порука и поселковое кумовство сплошной родни не могло противостоять раздробленным пальцам и сточенным, по живому, зубам. Мародерство из лихого образа жизни и доходного бизнеса, в одночасье, превратилось в несмываемое проклятие и неминуемую расплату.
Начали, разумеется, с поселка Урало-Кавказ. Сяву не взяли, хотя и искали, как никого – по слухам, ушел в окрестности Давыдо-Никольского, гнида. Ну, туда всей армией Республики соваться надо, не меньше и то – после войны. Традиции, никуда не денешься: исторически – всесоюзная малина "откинувшихся", вышедших после отсидки на зоне, урок. Банду его пошерстили, минимум, на половину. Публично, для наглядности, укокошили "смотрящего" – из Сявыных родственничков, бандюган. Хозяйство – сожгли, как и еще десятки в поселке. Скотину – вырезали. Под руку, не повезло то ли брату, то ли свату – такой же урод, весь синий от многочисленных ходок, лишь возрастом – вдвое старше. Сунулся, в самый разгар, с гунявыми тёрками и, разумеется, тут же получил прикладом в череп. Причем, так выгреб, что к концу погрома богатой усадьбы – врезал дуба. И – хер с ним! Одной околевшей пакостью – больше…
Помню, еще в институте, много спорили о роли Ивана Грозного. Юные моралисты-историки – мантии судей примеряли. Попал тогда основательно: за попытку вякнуть в защиту "Новгородского Усмирения" – чуть глаза не выдрали. Я то, наивный, исходил с точки зрения задач по "собиранию страны" и централизации государственной власти. Оказалось же: "гуманизм – юбер аллес". Понятно – масштабы накал да и эпохи – несопоставимы, но общее – налицо. Куда деваться от реального опыта? Вот – жизнь наглядно подтверждает: иногда жестокость – единственное противоядие. Ведь, по сути, все дерьмо в мире – от безнаказанности. И коль нет страха перед воздаянием свыше, приходиться порой кому-то из небрезгливых, надевать забрызганный красным фартук и желтую резину на руки да идти – в какашках копаться. Бывает и такая – работенка, не из приятных…
На четвертый день "ракоставленья" раздался первый звоночек моего персонального Рока – словно профзаболевание, какое-то, честное слово… Некий пронырливый и, надо признать, не ссыкливый журналист одного известного Московского рупора либеральной педерастии, переслал по спутнику фоторепортаж, который, естественно – как же иначе! моментально растиражировали по всему миру. Святое дело – ценности общечеловеков под угрозой! В числе главных командоров средневековых извергов, кровавых мясников и профессиональных палачей – впервые прозвучала скромная фамилия Кирилла Деркулова. Дебют, так сказать… Вэлком в мир культовых персонажей Украинской Зверофермы. Ничего, со временем пропечатают и в Нюренбергской колоде – триумф карьеры малороссийского недочеловека. Целого трефового короля удостоюсь. Из военных, в короли – один Буслаев попал и тот, червовым. За бешенные матюки по общей связи, не иначе… сердечко ты наше, гламурненькое! Рядом поставили – будущего командарма и полевика… Говорю же – общечеловеки!
Особо продвинутых носителей гуманитарных идеалов впечатлил один из кадров – крупный план повешенного выблядка. Красивая фотография. Молодец, железножопый сталкер! Кроме портретного ракурса – правильный эстетический подход: такие вещи, по определению, должны быть черно-белые. Я ее видел… Завис в петле, красавчик: вываленный язык, порванная пасть и, ровно срезанный "болгаркой", передний ряд зубов. Более того, точно помню о ком речь: генетический двойник здрыснувшего Сявы – один в один, недоносок!
Жаль, не сохранилась вырезка – я бы ее над кроватью повесил. Может в Нюрнберге, при знакомстве со своим делом, разживусь?
***
– Занесло мне как-то во двор листок выборной, на мове их, бычьей, писаный. Мой кобелек цепной, Жучок, уж года три как нет, дурка… так он вот – нюхнул его разок – неделю слизью поблевал зеленой, поносом посрался кровавым да издох, бедолага. А ты говоришь – нормальный был палитицкий процесс – хитро улыбаясь в прокуренные усы, заканчивает свой рассказ Дядя Михась…
Наш КАМАЗистый водила, развалившись вместе с остальными на ребристоре БМПэшки, откровенно подзуживает, пытающегося на полном серьезе что-то доказать, Кузнецова. Кинжалом непорочности, пристроившийся меж ними Салам, исподволь зыркая на горячо возражающего Антошу, явно из последних сил душит саркастическую улыбку. Сверху – с башни, мне назойливо маячит сеть широких шрамов через весь его бритый затылок да дурацкий обрывок нижней половины правого уха, вместе с мочкой, зачем-то оставленный врачами, по кускам собиравшими в госпиталях его изрядно подряпанный "татарский башка". Жихарь, вытянув ноги вдоль брони, грызет травинку, тяжелым взглядом давит в сияющую небесную синь и до обычных, ничего у нас не значащих, диспутов – не опускается.
Сзади башни, на десантах сгурьбились мои "мышата" – бывшее Сутоганское пополнение. Отстояли ребятки своё – в секторе Салимуллина, с граниками. Трое выживших во главе со старшим Лёшкой Гридницким прибились ко мне и теперь, по преданности к командиру, составляют конкуренцию старым афганцам. Молодые, мелкие, какие-то моторные, неуловимо подвижные, что-ли. Похожи – как братья да и, вроде, все из одного шахтного поселка от Вахрушевских окраин. Лица востренькие, прыщавые, словно из плохо промешанной ржаной муки с полбой, нездоровые… Точно – мышата. Но только на вид: дойдет до дела – гасите свет. Солдатских навыков, знаний – кот наплакал, зато упертой ярости, готовности зубами рвать – только успевай поводья придерживать. Вот точно такие, поди, в Отечественную, бросаясь со связками под танки – стальной вал "Барбароссы" остановили. Один в один! Забери разгрузку и оружие, помой, причеши – вылитые ПТУшники, а никакие не бойцы. Сейчас прижухли, сидят молча – слушают. Вообще – не из балакучих, детишки.
Наша новенькая БМП-2 стоит на примыкающей к трассе многополосной объездной, меж Острой Могилой и Хрящеватым, у самого въезда в город. Вторую броню, в виде подарка, получили от Шурпалыча сразу после "зимнестояния". Хороший довесок к нашему БТРу.
Мимо нас, с Краснодонского конгломерата, идут пропыленные добровольческие отряды. "Добровольческие" – фича Кравеца, не иначе. Очередная пропагандистская замануха. Все добровольцы ушли на фронт в первые месяцы войны. Кто осилил ровно год боев – от лета до лета – сидят у меня на броне, либо рядом с Гирманом – через дорогу от нас, на Прокопыном бэтэре. Да костяками подразделений в войсках и отрядах… Идущие в колоннах мимо нас – последние лихорадочные гребенки перед неминуемым штурмом Луганска. Как говорит Колодий: "Шо було"…
К августу фашики окончательно осознали себя застрявшей в чужой жопе шишкой. Точно по присказке: влезли хорошо, выходить – шершаво. После Сутоганской бойни и потерь в длительной тягомотине прошедшей зимы, и ЦУР, и их младоевропейские покровители, и, даже, легионеры с сичовиками – всем скопом – с удовольствием бы остановились да вот только уже – никак нельзя, отдача заморит. У нас на верху больше нет ни левых, ни правых, ни центристов – никого. Сплошной, требующий победы, монолит. Несмотря на скромный титул "Секретаря", возглавивший после трагической гибели Скудельникова Военный Совет, Кравец проводит жесткую линию тотальной войны – до последнего солдата, городка, пяди земли. Подобные установки при Бессмертных, считалась бы неким фантастическим, запредельным радикализмом и были бы просто невозможны. Ну да за год – много изменилось. Массированные БШУ по спальным районам, и ковровые зачистки сёл бронетанковыми частями – кардинально меняют восприятие действительности.