Страница:
Вернулся, с задержкой, уже к обеду. Народ всё еще колобродит. Построил…
– Итак… Кто остается в обороне – подошли сюда!
Остается большая половина. Блядь! Весь костяк. Ничего, сейчас разжижу…
– Кобеняка – три шага вперед. Бугай – следом. Стовбур – вперед. Ты – тоже. И ты. Так… О! Прокоп – хватит с тебя трех дырок – быстро рядом с остальными… Я не спорю – я приказываю… Молчать всем!!! Антон – рот закрыл! Сейчас и ты пойдешь, умник, бля! Дядь Михась, иди – сюда. Не артачься, сказал! Вот так… Всё, что ли? – мужики, краснея и отводя глаза, выстроились третьим строем. Ну! другое дело… – Жихарев! Бери остающихся. Разбирайте, что привез. Ночью продолжаем стройбатиться и нычкарить [148]: сегодня – помогаем сапёрам и тарим привезенные граники по базам сектора. Остальные! В этой Ниве… – я указал рукой за плечо… – капитан Бурсаков! Звать – Андрей Петрович. По очереди: подходите, записываетесь, сообщаете ему пункт назначения – куда вам надо, то бишь. Следом – получаете у него свой маршрут, пропуски и денежное пособие. Стовбур! Тупо подели кассу и раздай всем поровну. Только отъезжающим – нас не считать! Объявишь всем – сколько выходит на рыло. Я потом проверю, понял?! – Женя преданно и, на всякий случай, виновато, кивнул… – Кобеняка, иди сюда. Бугай – ко мне!
Когда подошли, отвел их чуток в сторону и понизив голос, выложил напрямик:
– Василь Степаныч забирай мой джип, мне он больше без надобности. И еще, прошу, возьми с собой Мыколу. Только тебе могу пацана доверить… Присмотри, вместо Деда. У тебя под Осколом, всё равно, такая орава, что, считай, целый строевой взвод. Один рот…
– Да о чем ты, Аркадьевич?! Все будет хорошо. За сына парнишка будет.
– Мыкола?
– Га?
– Та не гакай, дытынко… – шутя ткнул его кулаком в броник на пузе… – Ось Васылю Стэпановычу… Вин будэ тоби – шо батько. Вин – гарный, ты сам бачив, та памъятаешь. Бувай, здоров сынку! Хай тоби щастыть… – обнял растроганного парнишку, потом своего седоусого подполковника. Давайте, собирайтесь, мужики – посветлу, пока… – повернулся к притихшим остаткам отряда… – Лёха, выгрузи шмотки из джипа, машина – уезжает.
Тут, третий раз за день в нагрудном кармане, мелкой дрожью стыдливой женской радости, забилась мобилка. Бутыль ставлю – Алёна… Так и есть. Ну, кранты – пошла на характер, теперь будет набирать пока я трубу не возьму. Отошел, сел в тенек, под стеночку.
– Да, солнце…
– Можешь говорить?
– Угу. Что у тебя, Мамсик?
– Просто звоню. Как дела – узнать. Все нормально?
– Было бы иначе – ты б первая узнала…
– Типун тебе на язык!
– Уже…
– Я вернулась.
– Откуда!
– Папс, не тормози! Я к Малой в Воронеж ездила. И домой, к своим, заскочила.
– Да, точно. Прости! Как она?
– Хорошо. На каникулы обещает приехать. Такая взрослая… Ночевала в общежитии. Легли, чувствую – принюхивается ко мне. Спрашиваю: "Что – пропотела, да?" – а она мне отвечает: "Какая ты дурочка – от тебя мамкой пахнет!". А я чувствую – отошла от меня. Уже выросла, моя красавица…
– Хм…
– Просила тебе не говорить… У нее мальчик появился.
– Кто?
– Студент физмата. Зовут Илья. На два курса старше. Не нахвалится.
– Ботан?
– Что?
– Ничего… Они – уже?
– В смысле?
– В прямом! Что – спрашиваешь?!
– Не кричи на меня… Откуда я знаю!
– Извини! На себя злюсь. Скоро внуки пойдут, а я тут, как последний мудак – весь в говне и паутине.
– Возвращайся…
– Не могу, солнышко. Прости…
– Передают, будут Город штурмовать.
– Пусть штурмуют. Я не в Луганске.
– Хочешь – я приеду?
– Нет!
– На день. В Краснодон и обратно…
– Даже не думай.
– Что у тебя, вообще?
– Мамсик, давай позже – у меня совещание идет.
Не дожидаясь ответа – отбил связь. Надо бы тебе, Алёнушка, начать заранее свыкаться со статусом вдовы…
На восьмые сутки боев я почувствовал: еще немного и просто сойду с ума.
Время тупо зависло. Голова – расплавленным оловом налита. Перед глазами постоянно оранжево-зеленые масляные завитушки в глицерине довоенного светильника. Если бы не проклятая техника – то и дням бы счет потерял. Месиво вокруг идет несусветное. Шаримся по всем топкам Юго-восточной линии обороны. Воропаев, сучара одноглазая, кидает нас из одной сраки в другую. Причем, исключительно туда, где жарят – во все дыры! Еще и ржет, гандон! Говорит: "Фаши, как слышат по связи твои позывные, так сразу срутся". То, что сами мы, как из жопы достатые – никого не вставляет!
Нам – везет. Не считая троих раненых, пока – тьфу-тьфу. Чапу только жалко; точно мой кандагарец без правой руки останется. Предпоследний, братишка… Рядом Борек Никольский сидит: он – последний. Вот и вся афганская гвардия. Старого и Прокопа, как ни упирались, а заранее отправил по домам.
Вот потому и уворачиваемся, что два десятка нас всего. Сейчас и того меньше. Какой с меня, в жопу комбат, по-хорошему… Была бы сотня бойцов, положил бы всех.
Сегодня, кажется, доигрались в везунчика – попали под раздачу. Если ничего не произойдет, СОРовцы нас точно здесь живьем под асфальт закатают. Объединенные Силы бесятся, но пока сделать ничего не могут. Мы, кротами зарылись на линии Гостиница Турист – Автобаза УВД – Острая Могила и, из последних сил вцепившись обломками зубов в плавящийся бетон подвалов и развалин бывшего ВАУША [149], стоим с упорством защитников Брестской Крепости у последних рубежей прикрытия трассы Краснодон – Российская граница.
Видимо, исходя из умозаключения: "Деркулова больше обосрать уже невозможно!" – Нельсон, скотина, вдобавок, повесил на меня заложников…
На дальних подступах, у коттеджей поселка Видное, его пластуны хапнули съемочную группу Тбилисского ТВ с аккредитацией Объединенных Сил. Водилу, из военных, грохнули на глазах у телевизионщиков – южной прыти, наверняка, поубавить. Что там Коля себе надумал, не знаю, только решил он до поры придержать троих присмиревших геноцвале у меня в группе. Ну, и, по закону подлости, со "здрасьте", напоролись несчастные телевизионщики на Жихаря…
Только по нам, с утреца, отработали установки залпового огня, гаубицы и еще, непонятно какая хрень, только по подвалам, продираясь через завалы, вернулись на позиции, тут, пользуясь затишьем, приметается Воропаевский порученец с этими тремя придурками, их камерами и прочей ТВ-рухлядью.
В это время на свет Божий выползает белый, как лунь, пересыпанный цементно-алебастровой пылью, что тот мельник мукой, Жихарь. Молча кидает взгляд на прижухшую стайку телевизионщиков, отворачивает рожу, расстегивает мотню и ссыт себе в ладошку. Наполнив немалую лохань своей грабалки, всполаскивает запорошенную морду, дует снова, опять умывается, и, с третьего омовения, прихватив, расчесывая пятерней, еще и темный ёжик коротко стриженых волос, спрашивает:
– Что за носороги?
– Приказ командира корпуса. Задержанных до выяснения – под вашу охрану.
Моложавый майор, оттараторив текст, шустро развернулся и, кивнув своим бойцам, удовлетворенно потрусил в сторону перекрестка Гастелло и Южно-радиальной. Миссия исполнена, теперь вы – ебитесь…
Завели невольных гостей вниз. Стали беседовать. Я в этом цирке не участвовал – сидел, мультики снимал. Через пять минут договорились до бессмертного "малэнький, но гордый птычка". Вы, ребята, нюхнув либерастической демократии, совсем белены объелись, что-ли? Нашли – где и с кем…
Юра сверху-вниз, наклонив голову, словно ворона в мерзлую кость, заглянул в очи собеседника и выдал:
– А-а-а… Вот оно, значится, как… Ну, та-да – ноги в руки… возвращайтесь в свою маленькую, но гордую! страну, дружно задирайте клювы в небо и дрочите друг-другу свои крошечные, но гордые писюны!
Те, с трудом переваривая оскорбление, заткнулись. Но – поздно… Загодя надо мозгами шевелить: взводный уже завелся.
– Как вы заебали со своим национализмом, падлы… Все – дружно! Вы – кавказёры черножопые, урюки Бабайстана, Балтийские чухонцы, Кишинёвские мамалыжники, Крымские зверьки, наши, окраинские – пидары мокрожопые… Все национально озабоченные подпевалы забугорья! Сколько еще от вас крови будет?! Сколько – еще?!!! Только нам одним – ничего ни от кого не надо, кроме как умирать на ваших мелочных войнах. На всех кладбищах Союза – офицерские кости без имен и крестов. Зато потом, отвоевав, приезжаете толпой попсовых уродов – звезды голубого экрана нахуй никому не нужные – с чудовищным акцентом, коверкая слова, рассказываете взахлеб как здорово рубить капусту в Москве, лапать наших баб и жрать водку и, при этом, шалавы, искренне и праведно, до корчей, ненавидите русских! Мы вас трогали, уебки? Звали сюда?! – Юра делает решительный шаг к самому рослому телевизионщику… – Я маму твою – ебал! Понял, чурек!!!
Тут неожиданно, совсем несвойственно для гортанно-гордого джигита, по-бабьи высоко, подорванно вскрикивает стоящий позади всех телеоператор и, держась за правую ягодицу, в один прыжок, заскакивает в мгновенно сгрудившуюся, перепуганную воробьиную стайку.
– Проба пера! – провозглашает вынырнувший с тыла Гридницкий… – Тоже хочу в журналисты… – в заведенной за ногу руке прячется закопченное на костерке лезвие ножа, бритвой наверх. Лицо побелевшее, узловатыми комками пошло. Плотно сжатых, гипсовых губ не видно. Глазные яблоки слились цветом с белками. Следующий раз пыранёт уже не по-детски и не в смуглую попку, а насквозь глотку распанахает – совсем не на полшишечки… Остальные пацаны тоже набычились. Ох, покромсают сейчас коллег…
– Откатили назад! Быстро!!! Отъебались от них, сказал! Заняться – нечем?! Юра – остынь! Лёха, ко мне… Ильяс! Задержанные – в твои расчеты. Под личную ответственность. Ну? что я сказал?!
Вовремя! По улице Оборонной слышится лязг гусениц. Продолжаем концерт по заявкам международной общественности…
День десятый. Держимся на честном слове. Камрады выкатили все, что есть и тупо лупят в подвалы руин масштабной предвоенной новостройки прямой наводкой. Хвала небу, что хотя бы добровольческой пехоты тут нет, одни крипаки. Но зато – какими толпами!
Минометчики Штейнберга свалили вчера с остатками уцелевшей батареи. Петя приказ на отход еще два дня назад дал да вот – уперлись мужики, на нас глядя. До последней мины стояли.
Мы, шустрыми землеройками курсируем по дымящимся развалинам да полузаваленным подвалам от одной, заложенной бетонными блоками и мешками с песком бойнице импровизированного ДОТа [150], до другой. По уцелевшим пока крышам и верхним этажам гостиницы, когда-то жилой девятиэтажки и остовов, так и недостроенного, квартала "Новый город" – мартышками скачут мои снайперы и "Корнетовцы".
Ильяс командует расчетами ПТУР: Максим Шкуратов с намертво прилепленной Кузнецовым погремухой "Малюта" вместе с Денисом Коваленко – превратили район Острой Могилы в кладбище СОРовской бронетехники. Переименовывать потом придется. Антошины "ухальщики" ведут свой счет. Тройка Гирмана бьет редко, но метко, хотя и оглушены конкретно, тяжелее всех – от барабанных перепонок у пацанов, видимо, одно название осталось.
Мы приказ на отход получили два дня назад. Но отойти не можем физически. Полностью окружены. И Объединенные Силы свалили бы с радостью, но тоже не могут – свои расклады. И мы и они – заложники этой бойни.
Напомнило чем-то афганскую юность. Подобное я в своей жизни уже проходил, правда в иной роли… В роли фашика.
***
Зарывшись в грязный снег носом, меж дувалами лежит Бродя. Из-под живота, смешавшись с раскисшей кизячной грязью, набежала добрячая лужа. Бушлат на пояснице вздыблен пучком вылезшей белой ваты. Блестки красного внутри придают ей сходство с каким-то цветком – словно прощаясь, распустилась огромная коробочка пурпурно-белого хлопка на спине нашего пулеметчика. Последний букет в жизни, длиной в девятнадцать лет. Через полгода, после Бродиных похорон, умрет не пережившая смерть сына мать. Отец сопьется и, по словам его Витебских земляков, пропадет с концами на очередной, непонятно какой, шабашке.
Нам, правда, сейчас не об убитом пацане надо думать-горевать, а смотреть, как бы самим отсюда ноги унести. Вляпались, нечего сказать – влезли по самое "не балуй". Ведь я же, дурака кусок, жопой чуял, что неспроста этот грёбаный кишлачишко так затих, так прижух еще до нашего появления. Нет! Надо, надо доверять собственной чуйке.
Взводный тоже что-то уловил, но теперь уж точно – не расскажет. Пока жив, но это – последние потуги молодого здорового организма. Пуля, явно пять сорок пять, прошив голову насквозь и нашинковав мозги в форшмак, как-то умудрилась не задеть жизненно важные центры. По любому, не дотянуть мужику до вертушки. Не выжить. Да и смысл – выкарабкиваться?! Чтоб потом всю жизнь в коляске досиживать, прорастать овощем, рвя в клочья материно сердце? Она для этого его тутушкала, растила да в училище отправляла, чтобы любоваться, как он под себя ходит и слюни бульбами пускает? Да, нет уж! пусть лучше героем похоронит. Как икону, на уголок тумбочки – напротив выпускной фотографии, открытую коробочку "Боевого Красного Знамени" поставит пред глазами. Чтоб – всегда… Матушка после него еще лет десять протянет. Правда, почернеет вся, сожмется. Буду ездить к нему домой, потом… раз десять, наверное, навещу старушку. И каждый приезд, словно самого – в могилу опускают.
Третий наш "попандопало" сидит у дальней клуни – судя по обилию катышек овечьего "гамна", овен. Бедро прошито насквозь, кость, как впоследствии выяснится – в труху, нога – соплей болтается. Всю жизнь с третьей группой и инвалидной палочкой не расставаться Хмелику. Родина щедро отоварит героя за вовремя брошенную в окно эфку [151]: боевую медаль даст и однокомнатную квартиру в спальнике Салтовки [152].
Это – потери. Приобретено же за них – негусто: круговая оборона в раскинувшейся в центре кишлака байской усадьбе. Можно возгордиться, что прорвались в середину духовских позиций, но сей факт как-то не особо вдохновляет, потому что теперь воины Аллаха звиздячат нас, что тех проклятых исламом свиней, с трех сторон.
Начиналось все тихо и спокойно. Если бы не гаденькое предчувствие с утра, вообще – не операция, а бодрящая зимняя прогулка за свежей бараниной…
Вышли навстречу колонне. Доползли бронегруппой до точки Артынджилау [153]. Встали. В преддверии скорого возвращения командование решило погонять духов. И правильно решило. Лучше загодя, пока налегке, чем после, когда машины на холке тяжкими путами висят. Выскочили веером батальона в разных направлениях, затем спешились и пошли – один кишлак за другим. Особо на уши не ставили, правда, но страху нагнали, как положено, пока в очередном, насквозь провонявшимся прокисшим айраном и дымом сушеного с соломой помета, безымянном кишлачишке нас не встретили…
Подразделение своими взводами вошло в селение с двух параллельных направлений. Первый взвод, прикрывая, сидел на хребте сверху. Кизячной лепешкой, прилепившийся к подъему хребта, кишлак напоминал сверху скорее отпечатанный в заснеженной грязи протектор, нежели место жизни людей.
Ротный, шедший левее вместе со вторым взводом, успел проскочить до мечети, когда дозорный Бродя вышиб ногой эту злополучную калитку. Из окна в глубине двора оглушительно рыгнуло оранжево-желтым и, размашисто отшвырнув тяжелый ПК, наш пулеметчик, крутанувшись в воздухе, грузно рухнул лицом в снег. Время, словно замерев на неуловимое мгновение, позволило мне краем глаза заметить ныряющий назад в темноту проема, нос тупорылого бура [154].
С верхних окон полутораэтажного дома ударило несколько "калашей". Взводный успел кинуть нас в боковой проход и опрокинулся на спину с дырой у среза волос. Если бы не граната Валерки Хмелько, то и остальные двенадцать бойцов третьего мотострелкового с хрустом бы вытянулись в замысловатых позах, встряв окостенелыми, восковыми лицами в смешанный с кровью снег Бадахшана.
Не думаю, что духи, заблаговременно подготовив засаду, целенаправленно ждали прихода шурави. С восемьдесят третьего массированными БШУ артиллерии и авиации мы отучили правоверных упираться в собственных поселках. Если бы они действительно нас ждали, то никогда уж не вспоминать мне то Артынджилавское рубилово. Скорее всего, они просто не успели уйти, а когда заметили нашу броню – было поздно: первый взвод, оседлав возвышенности периметра, блокировал пути отступления.
Схема обороны, на случай внезапного попадалова, у бабаёв, конечно же, была. Понятно, что цель любого наезда – хоть нашего шмона [155], хоть делегации от конкурирующей группировки – дом местного полевого командира, тире, духовного лидера общины. Вот они и подготовились. В угловых домах по краям треугольника создали укрепленные точки, а в самой усадьбе оставили, в виде приманки, крошечную засаду из двух человек. Теперь они – вон где валяются: порубанные да посечённые Валеркиной гранатой смердят у входа.
Ротный ничем нам помочь не может. Ну, хоть ляг в полный рост, технически невозможно пятнадцатью бойцами взять штурмом сразу два укрепленных многоуровневых строения, откуда тебя, крест на крест, рвут кинжальным огнем два десятка душариков. Мы сами, считая каждый патрон, скупо отгавкиваемся на любое проявление вражеской активности и, в десятый раз, срывая глотки, пытаемся выяснить сколько же и кому – ёб вашу мать! – надо передать гранат. В остальное время, из обрывочных воспоминаний детства, по кусочкам – словно мозаику, пыжимся собрать в башке хотя бы одну целую молитву. Нашим БМПшкам на бугор не забраться и издали бить некуда – склон закрывает. Самая близкая к нам, разведрота, как позже узнаем, сама в глубокой жопе за тридцать километров от нас. Остальные роты батальона доберутся сюда лишь к утру. Что духи умеют вытворять с пленными и телами убитых – видел каждый. Аут…
Правоверные, словно по коридорам, проскакивают сквозь дувалы из одной усадьбы в другую, внезапно переносят массированный огонь со второго взвода на нас. Как всё логичное и действенное в этом мире – до безобразия просто: надо лишь заблаговременно пробить в перегородках и стенах, скрещенных с сараями заборов, овальные дыры! Теперь нам кажется, что у них здесь не меньше полусотни штыков. Двое убитых и раненый – у меня да двое задетых – у ротного, в первые минуты боя сломали нас морально. Мы уже не хотим побеждать, мы хотим уйти. Это – всё, конец…
В норме, солдат, конечно же, хочет выжить, но это – не крайняя задача. Основа основ – победить. Пусть, даже – любой ценой. Если каждый выигрывает свой собственный бой, то армией, все вместе, мы побеждаем в сражении и в самой войне. Но только не здесь! Тут нет фронта, да и противника как такового – тоже нет. Он призрак, сгустившийся до огненного плевка клок темноты, который, ударив в живот жгущей болью, тут же опять растворяется в предрассветных сумерках. Да и не за что нам тут стоять насмерть – отцы командиры так и не удосужились нам внятно объяснить, за что мы идем под афганскую газонокосилку. Единственно, за что можно упереться – так это за Бродю, да за летеху нашего, на три года всего меня старше. За Виталю, подорвавшегося вместе с Мурмоном месяц назад, да за Тахира, снятого снайпером под Джармом… Вот за наших, за пацанов, мы вас, твари, теперь, назло всему – даже слезам собственных матерей, хрен отсюда подобру выпустим. И в самом кишлаке, камня на камне не оставим. Что не сожжем – взорвем, сроем, в щепу порубим. Из домашней скотины – одних блох оставим. Даже хозяйский сортир – единственный туалет, который я видел в афганских кишлаках, и тот тремя четырехсотграммовыми тротиловыми шашками саперы чуть позже Байконуром в небо запустят.
Воины Аллаха тоже чуток успокоились. Начали они, не отнять, хорошо да вот тоже – увязли. Прошелся по своим бойцам, переговорил с каждым. Ничего, тут никому не обломится на халяву: звезду Героя с неба рвать – не намерены, но и смиренно идти под топор – тоже никто не собирается. Гранаты есть, патронов тоже пока хватает. Молодых всех вниз, на последний рубеж, дедов на верхние уровни. Огонь – только одиночными…
Куда бы увалиться со своей снайперкой поглубже? Да, хоть вот за этот угол – перед проломом в стене в дальнем конце коридора: побитой крысой заползти, высунуть длинный ствол и пасти любую падаль, рискнувшую проскочить перед окнами второго этажа дома муллы. Когда еще они повторно влепят сюда с РПГ?! Да и приметы – про два раза в одну дыру – опять же…
К ночи перестали бить из автоматов. Один эн-зэ [156]остался на случай штурма – по неполному магазину на брата. Нормально более-менее только на двух пулеметах да и то лишь потому, что бабаи высунуться не дают. На три снайперки – боеприпасов вагон, только толку нам от СВД, если духи на рывок решатся. Граников у нас, само собой, нет, хотя здесь они очень бы даже не помешали, и хрен с тем, что только кумулятивные гранаты стоят на вооружении. Подствольников маловато да и ВОГи на счет. АГС – остался на броне. Ну нам он бесплатно не нужен – лучше бы ножей родное командование подбросило: если дойдет до свалки, поплачем без них.
Эх, жаль, что не положен советскому срочнику боевой нож. И правильно, что не положен! Выдай ширялово, научи врагов кромсать – греха не оберешься: вернется с приобретенными навыками такой вот "резчик по чурбанам" на гражданку, что с ним дальше делать – зверинец для него строить всесоюзный, что ли?! Нет! Пусть лучше духи часть покромсают – наши бабы новых солдатиков нарожают… все одно великая космическая держава до самого своего падения так и не научилась гандоны делать.
Ротный все время на связи. Поддерживает залётчика сержанта, вдруг ставшего целым командиром взвода. После еще и к медали представит, решительно махнув на все былые грозные обещания.
В полночь правоверные разок прокололись: начав отход – шумнули. Выждали бы ближе к утру – ушли бы без потерь. Это нам – некуда, со всех сторон обложены, а у них же – только редкий блок первого взвода да ротный со своими пацанами с одной стороны. Видимо, боялись подкрепления и не смогли высчитать время подхода основных сил. Пошли слишком рано – у нас еще оставалась пиротехника…
Первого косой пулеметной очередью, с перепугу, упорол Дьяченко. Второй – суперпризом и единственным оправданием за все случившееся – достается мне…
В мерцающем свете осветительных ракет с пятидесяти метров да в подсвеченную сетку четырехкратного ПСО [157], перетянутая крест-накрест кожаными лентами патронташей убегающая вдоль улицы спина кажется огромным Андреевским флагом. Промахнуться невозможно и я, с мстительным, тягучим наслаждением – с оттягом, всадил меж лопатками первый финик. Следом, боясь упустить везуху, добавил еще несколько – в неподвижно распростертую фигуру с косо подломленным под руку дубиноподобной винтовкой. Может я сам себе все это придумал, но потом, совершенно честно и свято, уверовал на всю оставшуюся, в то, что это – тот самый, бур. Бродинский…
***
День двенадцатый. Мы толком-то уже и не сражаемся – тупо прячемся и редко-редко огрызаемся огнем. Наших вокруг практически никого не осталось – все уже отошли. Одним мы до сих пор никак выскочить не можем. Хорошо хотя бы, что раненых своих вынесли. До пункта сбора, поселка Николаевка – всего двенадцать километров, до Вишневого Дола – вполовину меньше. И – никак! Меж нами и заветным пересохшим Луганчиком – вся мощь Объединенных Сил.
Камрады просто посказились. Приволокли какой-то страшный, огромный, хуже танка бронированный бульдозер. Взорвали наш фундамент основной баррикады на Краснодонской трассе: служивший до начала штурма памятником героям Великой Отечественной Т-34. Не взирая на мины, сгребли все бетонные блоки наших загородей, а у меня, как назло, ни одного заряда на ПТУРы. Разок оставшийся в одиночестве Боря Яковлевич врезал по бульдозеру с "двадцать девятого", но граната "Вампира" лишь навылет прожгла и так изрядно подряпанную подрывами лопату.
Вообще, с обеспечением последнюю неделю совсем глухо. Из граников – один "двадцать седьмой". Крупнокалиберных осталось патронов двадцать. Боеприпасы на стрелковое – тоже на счет. Надо уходить. Если не сейчас, то ляжем без вариантов…
За последние дни погибло двое снайперов Кузнецова – из новеньких пацанята, практически не знал. Еще двоих "мышат" – с интервалом в ночь – изрядно посекло осколками. Лёха на пару с командиром остался куковать. Гирман тоже в одиночестве. Вчера отправили последнего бойца с дыркой в плечевом суставе. Ну, там норма – сам своими ножками, скособочившись, ушел с последним медицинским караваном. Тяжело контузило Дэнова напарника. Теперь на два Корнета – ноль зарядов, два оператора-наводчика и один шерп. Остальные относительно целы. Оглушены, конечно, не раз и не два, царапины-подряпины у всех, но кого этим сейчас удивишь? Последний рубеж обороны: одиннадцать измученных, отупевших, измочаленных двухнедельными боями практически безоружных призраков на бескрайних просторах серой пустыни с одинокими остовами бетонных ульев.
Добро пожаловать в преисподнюю, камрады, вы ведь – этого хотели…
СОРовцы, расчистив очередной проход, явно опять что-то затевают. Рассыпали веерной цепью снайперов в трехстах метрах и час уже урчат моторами. Выманивают, не иначе. В оптику видно, как разворачиваются бронетранспортеры. О! Танк появился! Словно средневековый рыцарь, весь в квадратных чешуйках навесной брони, вперед, поводя стальным хоботом, опасливо выползает "Чизет". Непропорционально хлипенький, пулемет над люком башни – зорко поглядывал на наши серые терриконы.
– Итак… Кто остается в обороне – подошли сюда!
Остается большая половина. Блядь! Весь костяк. Ничего, сейчас разжижу…
– Кобеняка – три шага вперед. Бугай – следом. Стовбур – вперед. Ты – тоже. И ты. Так… О! Прокоп – хватит с тебя трех дырок – быстро рядом с остальными… Я не спорю – я приказываю… Молчать всем!!! Антон – рот закрыл! Сейчас и ты пойдешь, умник, бля! Дядь Михась, иди – сюда. Не артачься, сказал! Вот так… Всё, что ли? – мужики, краснея и отводя глаза, выстроились третьим строем. Ну! другое дело… – Жихарев! Бери остающихся. Разбирайте, что привез. Ночью продолжаем стройбатиться и нычкарить [148]: сегодня – помогаем сапёрам и тарим привезенные граники по базам сектора. Остальные! В этой Ниве… – я указал рукой за плечо… – капитан Бурсаков! Звать – Андрей Петрович. По очереди: подходите, записываетесь, сообщаете ему пункт назначения – куда вам надо, то бишь. Следом – получаете у него свой маршрут, пропуски и денежное пособие. Стовбур! Тупо подели кассу и раздай всем поровну. Только отъезжающим – нас не считать! Объявишь всем – сколько выходит на рыло. Я потом проверю, понял?! – Женя преданно и, на всякий случай, виновато, кивнул… – Кобеняка, иди сюда. Бугай – ко мне!
Когда подошли, отвел их чуток в сторону и понизив голос, выложил напрямик:
– Василь Степаныч забирай мой джип, мне он больше без надобности. И еще, прошу, возьми с собой Мыколу. Только тебе могу пацана доверить… Присмотри, вместо Деда. У тебя под Осколом, всё равно, такая орава, что, считай, целый строевой взвод. Один рот…
– Да о чем ты, Аркадьевич?! Все будет хорошо. За сына парнишка будет.
– Мыкола?
– Га?
– Та не гакай, дытынко… – шутя ткнул его кулаком в броник на пузе… – Ось Васылю Стэпановычу… Вин будэ тоби – шо батько. Вин – гарный, ты сам бачив, та памъятаешь. Бувай, здоров сынку! Хай тоби щастыть… – обнял растроганного парнишку, потом своего седоусого подполковника. Давайте, собирайтесь, мужики – посветлу, пока… – повернулся к притихшим остаткам отряда… – Лёха, выгрузи шмотки из джипа, машина – уезжает.
Тут, третий раз за день в нагрудном кармане, мелкой дрожью стыдливой женской радости, забилась мобилка. Бутыль ставлю – Алёна… Так и есть. Ну, кранты – пошла на характер, теперь будет набирать пока я трубу не возьму. Отошел, сел в тенек, под стеночку.
– Да, солнце…
– Можешь говорить?
– Угу. Что у тебя, Мамсик?
– Просто звоню. Как дела – узнать. Все нормально?
– Было бы иначе – ты б первая узнала…
– Типун тебе на язык!
– Уже…
– Я вернулась.
– Откуда!
– Папс, не тормози! Я к Малой в Воронеж ездила. И домой, к своим, заскочила.
– Да, точно. Прости! Как она?
– Хорошо. На каникулы обещает приехать. Такая взрослая… Ночевала в общежитии. Легли, чувствую – принюхивается ко мне. Спрашиваю: "Что – пропотела, да?" – а она мне отвечает: "Какая ты дурочка – от тебя мамкой пахнет!". А я чувствую – отошла от меня. Уже выросла, моя красавица…
– Хм…
– Просила тебе не говорить… У нее мальчик появился.
– Кто?
– Студент физмата. Зовут Илья. На два курса старше. Не нахвалится.
– Ботан?
– Что?
– Ничего… Они – уже?
– В смысле?
– В прямом! Что – спрашиваешь?!
– Не кричи на меня… Откуда я знаю!
– Извини! На себя злюсь. Скоро внуки пойдут, а я тут, как последний мудак – весь в говне и паутине.
– Возвращайся…
– Не могу, солнышко. Прости…
– Передают, будут Город штурмовать.
– Пусть штурмуют. Я не в Луганске.
– Хочешь – я приеду?
– Нет!
– На день. В Краснодон и обратно…
– Даже не думай.
– Что у тебя, вообще?
– Мамсик, давай позже – у меня совещание идет.
Не дожидаясь ответа – отбил связь. Надо бы тебе, Алёнушка, начать заранее свыкаться со статусом вдовы…
На восьмые сутки боев я почувствовал: еще немного и просто сойду с ума.
Время тупо зависло. Голова – расплавленным оловом налита. Перед глазами постоянно оранжево-зеленые масляные завитушки в глицерине довоенного светильника. Если бы не проклятая техника – то и дням бы счет потерял. Месиво вокруг идет несусветное. Шаримся по всем топкам Юго-восточной линии обороны. Воропаев, сучара одноглазая, кидает нас из одной сраки в другую. Причем, исключительно туда, где жарят – во все дыры! Еще и ржет, гандон! Говорит: "Фаши, как слышат по связи твои позывные, так сразу срутся". То, что сами мы, как из жопы достатые – никого не вставляет!
Нам – везет. Не считая троих раненых, пока – тьфу-тьфу. Чапу только жалко; точно мой кандагарец без правой руки останется. Предпоследний, братишка… Рядом Борек Никольский сидит: он – последний. Вот и вся афганская гвардия. Старого и Прокопа, как ни упирались, а заранее отправил по домам.
Вот потому и уворачиваемся, что два десятка нас всего. Сейчас и того меньше. Какой с меня, в жопу комбат, по-хорошему… Была бы сотня бойцов, положил бы всех.
Сегодня, кажется, доигрались в везунчика – попали под раздачу. Если ничего не произойдет, СОРовцы нас точно здесь живьем под асфальт закатают. Объединенные Силы бесятся, но пока сделать ничего не могут. Мы, кротами зарылись на линии Гостиница Турист – Автобаза УВД – Острая Могила и, из последних сил вцепившись обломками зубов в плавящийся бетон подвалов и развалин бывшего ВАУША [149], стоим с упорством защитников Брестской Крепости у последних рубежей прикрытия трассы Краснодон – Российская граница.
Видимо, исходя из умозаключения: "Деркулова больше обосрать уже невозможно!" – Нельсон, скотина, вдобавок, повесил на меня заложников…
На дальних подступах, у коттеджей поселка Видное, его пластуны хапнули съемочную группу Тбилисского ТВ с аккредитацией Объединенных Сил. Водилу, из военных, грохнули на глазах у телевизионщиков – южной прыти, наверняка, поубавить. Что там Коля себе надумал, не знаю, только решил он до поры придержать троих присмиревших геноцвале у меня в группе. Ну, и, по закону подлости, со "здрасьте", напоролись несчастные телевизионщики на Жихаря…
Только по нам, с утреца, отработали установки залпового огня, гаубицы и еще, непонятно какая хрень, только по подвалам, продираясь через завалы, вернулись на позиции, тут, пользуясь затишьем, приметается Воропаевский порученец с этими тремя придурками, их камерами и прочей ТВ-рухлядью.
В это время на свет Божий выползает белый, как лунь, пересыпанный цементно-алебастровой пылью, что тот мельник мукой, Жихарь. Молча кидает взгляд на прижухшую стайку телевизионщиков, отворачивает рожу, расстегивает мотню и ссыт себе в ладошку. Наполнив немалую лохань своей грабалки, всполаскивает запорошенную морду, дует снова, опять умывается, и, с третьего омовения, прихватив, расчесывая пятерней, еще и темный ёжик коротко стриженых волос, спрашивает:
– Что за носороги?
– Приказ командира корпуса. Задержанных до выяснения – под вашу охрану.
Моложавый майор, оттараторив текст, шустро развернулся и, кивнув своим бойцам, удовлетворенно потрусил в сторону перекрестка Гастелло и Южно-радиальной. Миссия исполнена, теперь вы – ебитесь…
Завели невольных гостей вниз. Стали беседовать. Я в этом цирке не участвовал – сидел, мультики снимал. Через пять минут договорились до бессмертного "малэнький, но гордый птычка". Вы, ребята, нюхнув либерастической демократии, совсем белены объелись, что-ли? Нашли – где и с кем…
Юра сверху-вниз, наклонив голову, словно ворона в мерзлую кость, заглянул в очи собеседника и выдал:
– А-а-а… Вот оно, значится, как… Ну, та-да – ноги в руки… возвращайтесь в свою маленькую, но гордую! страну, дружно задирайте клювы в небо и дрочите друг-другу свои крошечные, но гордые писюны!
Те, с трудом переваривая оскорбление, заткнулись. Но – поздно… Загодя надо мозгами шевелить: взводный уже завелся.
– Как вы заебали со своим национализмом, падлы… Все – дружно! Вы – кавказёры черножопые, урюки Бабайстана, Балтийские чухонцы, Кишинёвские мамалыжники, Крымские зверьки, наши, окраинские – пидары мокрожопые… Все национально озабоченные подпевалы забугорья! Сколько еще от вас крови будет?! Сколько – еще?!!! Только нам одним – ничего ни от кого не надо, кроме как умирать на ваших мелочных войнах. На всех кладбищах Союза – офицерские кости без имен и крестов. Зато потом, отвоевав, приезжаете толпой попсовых уродов – звезды голубого экрана нахуй никому не нужные – с чудовищным акцентом, коверкая слова, рассказываете взахлеб как здорово рубить капусту в Москве, лапать наших баб и жрать водку и, при этом, шалавы, искренне и праведно, до корчей, ненавидите русских! Мы вас трогали, уебки? Звали сюда?! – Юра делает решительный шаг к самому рослому телевизионщику… – Я маму твою – ебал! Понял, чурек!!!
Тут неожиданно, совсем несвойственно для гортанно-гордого джигита, по-бабьи высоко, подорванно вскрикивает стоящий позади всех телеоператор и, держась за правую ягодицу, в один прыжок, заскакивает в мгновенно сгрудившуюся, перепуганную воробьиную стайку.
– Проба пера! – провозглашает вынырнувший с тыла Гридницкий… – Тоже хочу в журналисты… – в заведенной за ногу руке прячется закопченное на костерке лезвие ножа, бритвой наверх. Лицо побелевшее, узловатыми комками пошло. Плотно сжатых, гипсовых губ не видно. Глазные яблоки слились цветом с белками. Следующий раз пыранёт уже не по-детски и не в смуглую попку, а насквозь глотку распанахает – совсем не на полшишечки… Остальные пацаны тоже набычились. Ох, покромсают сейчас коллег…
– Откатили назад! Быстро!!! Отъебались от них, сказал! Заняться – нечем?! Юра – остынь! Лёха, ко мне… Ильяс! Задержанные – в твои расчеты. Под личную ответственность. Ну? что я сказал?!
Вовремя! По улице Оборонной слышится лязг гусениц. Продолжаем концерт по заявкам международной общественности…
День десятый. Держимся на честном слове. Камрады выкатили все, что есть и тупо лупят в подвалы руин масштабной предвоенной новостройки прямой наводкой. Хвала небу, что хотя бы добровольческой пехоты тут нет, одни крипаки. Но зато – какими толпами!
Минометчики Штейнберга свалили вчера с остатками уцелевшей батареи. Петя приказ на отход еще два дня назад дал да вот – уперлись мужики, на нас глядя. До последней мины стояли.
Мы, шустрыми землеройками курсируем по дымящимся развалинам да полузаваленным подвалам от одной, заложенной бетонными блоками и мешками с песком бойнице импровизированного ДОТа [150], до другой. По уцелевшим пока крышам и верхним этажам гостиницы, когда-то жилой девятиэтажки и остовов, так и недостроенного, квартала "Новый город" – мартышками скачут мои снайперы и "Корнетовцы".
Ильяс командует расчетами ПТУР: Максим Шкуратов с намертво прилепленной Кузнецовым погремухой "Малюта" вместе с Денисом Коваленко – превратили район Острой Могилы в кладбище СОРовской бронетехники. Переименовывать потом придется. Антошины "ухальщики" ведут свой счет. Тройка Гирмана бьет редко, но метко, хотя и оглушены конкретно, тяжелее всех – от барабанных перепонок у пацанов, видимо, одно название осталось.
Мы приказ на отход получили два дня назад. Но отойти не можем физически. Полностью окружены. И Объединенные Силы свалили бы с радостью, но тоже не могут – свои расклады. И мы и они – заложники этой бойни.
Напомнило чем-то афганскую юность. Подобное я в своей жизни уже проходил, правда в иной роли… В роли фашика.
***
Зарывшись в грязный снег носом, меж дувалами лежит Бродя. Из-под живота, смешавшись с раскисшей кизячной грязью, набежала добрячая лужа. Бушлат на пояснице вздыблен пучком вылезшей белой ваты. Блестки красного внутри придают ей сходство с каким-то цветком – словно прощаясь, распустилась огромная коробочка пурпурно-белого хлопка на спине нашего пулеметчика. Последний букет в жизни, длиной в девятнадцать лет. Через полгода, после Бродиных похорон, умрет не пережившая смерть сына мать. Отец сопьется и, по словам его Витебских земляков, пропадет с концами на очередной, непонятно какой, шабашке.
Нам, правда, сейчас не об убитом пацане надо думать-горевать, а смотреть, как бы самим отсюда ноги унести. Вляпались, нечего сказать – влезли по самое "не балуй". Ведь я же, дурака кусок, жопой чуял, что неспроста этот грёбаный кишлачишко так затих, так прижух еще до нашего появления. Нет! Надо, надо доверять собственной чуйке.
Взводный тоже что-то уловил, но теперь уж точно – не расскажет. Пока жив, но это – последние потуги молодого здорового организма. Пуля, явно пять сорок пять, прошив голову насквозь и нашинковав мозги в форшмак, как-то умудрилась не задеть жизненно важные центры. По любому, не дотянуть мужику до вертушки. Не выжить. Да и смысл – выкарабкиваться?! Чтоб потом всю жизнь в коляске досиживать, прорастать овощем, рвя в клочья материно сердце? Она для этого его тутушкала, растила да в училище отправляла, чтобы любоваться, как он под себя ходит и слюни бульбами пускает? Да, нет уж! пусть лучше героем похоронит. Как икону, на уголок тумбочки – напротив выпускной фотографии, открытую коробочку "Боевого Красного Знамени" поставит пред глазами. Чтоб – всегда… Матушка после него еще лет десять протянет. Правда, почернеет вся, сожмется. Буду ездить к нему домой, потом… раз десять, наверное, навещу старушку. И каждый приезд, словно самого – в могилу опускают.
Третий наш "попандопало" сидит у дальней клуни – судя по обилию катышек овечьего "гамна", овен. Бедро прошито насквозь, кость, как впоследствии выяснится – в труху, нога – соплей болтается. Всю жизнь с третьей группой и инвалидной палочкой не расставаться Хмелику. Родина щедро отоварит героя за вовремя брошенную в окно эфку [151]: боевую медаль даст и однокомнатную квартиру в спальнике Салтовки [152].
Это – потери. Приобретено же за них – негусто: круговая оборона в раскинувшейся в центре кишлака байской усадьбе. Можно возгордиться, что прорвались в середину духовских позиций, но сей факт как-то не особо вдохновляет, потому что теперь воины Аллаха звиздячат нас, что тех проклятых исламом свиней, с трех сторон.
Начиналось все тихо и спокойно. Если бы не гаденькое предчувствие с утра, вообще – не операция, а бодрящая зимняя прогулка за свежей бараниной…
Вышли навстречу колонне. Доползли бронегруппой до точки Артынджилау [153]. Встали. В преддверии скорого возвращения командование решило погонять духов. И правильно решило. Лучше загодя, пока налегке, чем после, когда машины на холке тяжкими путами висят. Выскочили веером батальона в разных направлениях, затем спешились и пошли – один кишлак за другим. Особо на уши не ставили, правда, но страху нагнали, как положено, пока в очередном, насквозь провонявшимся прокисшим айраном и дымом сушеного с соломой помета, безымянном кишлачишке нас не встретили…
Подразделение своими взводами вошло в селение с двух параллельных направлений. Первый взвод, прикрывая, сидел на хребте сверху. Кизячной лепешкой, прилепившийся к подъему хребта, кишлак напоминал сверху скорее отпечатанный в заснеженной грязи протектор, нежели место жизни людей.
Ротный, шедший левее вместе со вторым взводом, успел проскочить до мечети, когда дозорный Бродя вышиб ногой эту злополучную калитку. Из окна в глубине двора оглушительно рыгнуло оранжево-желтым и, размашисто отшвырнув тяжелый ПК, наш пулеметчик, крутанувшись в воздухе, грузно рухнул лицом в снег. Время, словно замерев на неуловимое мгновение, позволило мне краем глаза заметить ныряющий назад в темноту проема, нос тупорылого бура [154].
С верхних окон полутораэтажного дома ударило несколько "калашей". Взводный успел кинуть нас в боковой проход и опрокинулся на спину с дырой у среза волос. Если бы не граната Валерки Хмелько, то и остальные двенадцать бойцов третьего мотострелкового с хрустом бы вытянулись в замысловатых позах, встряв окостенелыми, восковыми лицами в смешанный с кровью снег Бадахшана.
Не думаю, что духи, заблаговременно подготовив засаду, целенаправленно ждали прихода шурави. С восемьдесят третьего массированными БШУ артиллерии и авиации мы отучили правоверных упираться в собственных поселках. Если бы они действительно нас ждали, то никогда уж не вспоминать мне то Артынджилавское рубилово. Скорее всего, они просто не успели уйти, а когда заметили нашу броню – было поздно: первый взвод, оседлав возвышенности периметра, блокировал пути отступления.
Схема обороны, на случай внезапного попадалова, у бабаёв, конечно же, была. Понятно, что цель любого наезда – хоть нашего шмона [155], хоть делегации от конкурирующей группировки – дом местного полевого командира, тире, духовного лидера общины. Вот они и подготовились. В угловых домах по краям треугольника создали укрепленные точки, а в самой усадьбе оставили, в виде приманки, крошечную засаду из двух человек. Теперь они – вон где валяются: порубанные да посечённые Валеркиной гранатой смердят у входа.
Ротный ничем нам помочь не может. Ну, хоть ляг в полный рост, технически невозможно пятнадцатью бойцами взять штурмом сразу два укрепленных многоуровневых строения, откуда тебя, крест на крест, рвут кинжальным огнем два десятка душариков. Мы сами, считая каждый патрон, скупо отгавкиваемся на любое проявление вражеской активности и, в десятый раз, срывая глотки, пытаемся выяснить сколько же и кому – ёб вашу мать! – надо передать гранат. В остальное время, из обрывочных воспоминаний детства, по кусочкам – словно мозаику, пыжимся собрать в башке хотя бы одну целую молитву. Нашим БМПшкам на бугор не забраться и издали бить некуда – склон закрывает. Самая близкая к нам, разведрота, как позже узнаем, сама в глубокой жопе за тридцать километров от нас. Остальные роты батальона доберутся сюда лишь к утру. Что духи умеют вытворять с пленными и телами убитых – видел каждый. Аут…
Правоверные, словно по коридорам, проскакивают сквозь дувалы из одной усадьбы в другую, внезапно переносят массированный огонь со второго взвода на нас. Как всё логичное и действенное в этом мире – до безобразия просто: надо лишь заблаговременно пробить в перегородках и стенах, скрещенных с сараями заборов, овальные дыры! Теперь нам кажется, что у них здесь не меньше полусотни штыков. Двое убитых и раненый – у меня да двое задетых – у ротного, в первые минуты боя сломали нас морально. Мы уже не хотим побеждать, мы хотим уйти. Это – всё, конец…
В норме, солдат, конечно же, хочет выжить, но это – не крайняя задача. Основа основ – победить. Пусть, даже – любой ценой. Если каждый выигрывает свой собственный бой, то армией, все вместе, мы побеждаем в сражении и в самой войне. Но только не здесь! Тут нет фронта, да и противника как такового – тоже нет. Он призрак, сгустившийся до огненного плевка клок темноты, который, ударив в живот жгущей болью, тут же опять растворяется в предрассветных сумерках. Да и не за что нам тут стоять насмерть – отцы командиры так и не удосужились нам внятно объяснить, за что мы идем под афганскую газонокосилку. Единственно, за что можно упереться – так это за Бродю, да за летеху нашего, на три года всего меня старше. За Виталю, подорвавшегося вместе с Мурмоном месяц назад, да за Тахира, снятого снайпером под Джармом… Вот за наших, за пацанов, мы вас, твари, теперь, назло всему – даже слезам собственных матерей, хрен отсюда подобру выпустим. И в самом кишлаке, камня на камне не оставим. Что не сожжем – взорвем, сроем, в щепу порубим. Из домашней скотины – одних блох оставим. Даже хозяйский сортир – единственный туалет, который я видел в афганских кишлаках, и тот тремя четырехсотграммовыми тротиловыми шашками саперы чуть позже Байконуром в небо запустят.
Воины Аллаха тоже чуток успокоились. Начали они, не отнять, хорошо да вот тоже – увязли. Прошелся по своим бойцам, переговорил с каждым. Ничего, тут никому не обломится на халяву: звезду Героя с неба рвать – не намерены, но и смиренно идти под топор – тоже никто не собирается. Гранаты есть, патронов тоже пока хватает. Молодых всех вниз, на последний рубеж, дедов на верхние уровни. Огонь – только одиночными…
Куда бы увалиться со своей снайперкой поглубже? Да, хоть вот за этот угол – перед проломом в стене в дальнем конце коридора: побитой крысой заползти, высунуть длинный ствол и пасти любую падаль, рискнувшую проскочить перед окнами второго этажа дома муллы. Когда еще они повторно влепят сюда с РПГ?! Да и приметы – про два раза в одну дыру – опять же…
К ночи перестали бить из автоматов. Один эн-зэ [156]остался на случай штурма – по неполному магазину на брата. Нормально более-менее только на двух пулеметах да и то лишь потому, что бабаи высунуться не дают. На три снайперки – боеприпасов вагон, только толку нам от СВД, если духи на рывок решатся. Граников у нас, само собой, нет, хотя здесь они очень бы даже не помешали, и хрен с тем, что только кумулятивные гранаты стоят на вооружении. Подствольников маловато да и ВОГи на счет. АГС – остался на броне. Ну нам он бесплатно не нужен – лучше бы ножей родное командование подбросило: если дойдет до свалки, поплачем без них.
Эх, жаль, что не положен советскому срочнику боевой нож. И правильно, что не положен! Выдай ширялово, научи врагов кромсать – греха не оберешься: вернется с приобретенными навыками такой вот "резчик по чурбанам" на гражданку, что с ним дальше делать – зверинец для него строить всесоюзный, что ли?! Нет! Пусть лучше духи часть покромсают – наши бабы новых солдатиков нарожают… все одно великая космическая держава до самого своего падения так и не научилась гандоны делать.
Ротный все время на связи. Поддерживает залётчика сержанта, вдруг ставшего целым командиром взвода. После еще и к медали представит, решительно махнув на все былые грозные обещания.
В полночь правоверные разок прокололись: начав отход – шумнули. Выждали бы ближе к утру – ушли бы без потерь. Это нам – некуда, со всех сторон обложены, а у них же – только редкий блок первого взвода да ротный со своими пацанами с одной стороны. Видимо, боялись подкрепления и не смогли высчитать время подхода основных сил. Пошли слишком рано – у нас еще оставалась пиротехника…
Первого косой пулеметной очередью, с перепугу, упорол Дьяченко. Второй – суперпризом и единственным оправданием за все случившееся – достается мне…
В мерцающем свете осветительных ракет с пятидесяти метров да в подсвеченную сетку четырехкратного ПСО [157], перетянутая крест-накрест кожаными лентами патронташей убегающая вдоль улицы спина кажется огромным Андреевским флагом. Промахнуться невозможно и я, с мстительным, тягучим наслаждением – с оттягом, всадил меж лопатками первый финик. Следом, боясь упустить везуху, добавил еще несколько – в неподвижно распростертую фигуру с косо подломленным под руку дубиноподобной винтовкой. Может я сам себе все это придумал, но потом, совершенно честно и свято, уверовал на всю оставшуюся, в то, что это – тот самый, бур. Бродинский…
***
День двенадцатый. Мы толком-то уже и не сражаемся – тупо прячемся и редко-редко огрызаемся огнем. Наших вокруг практически никого не осталось – все уже отошли. Одним мы до сих пор никак выскочить не можем. Хорошо хотя бы, что раненых своих вынесли. До пункта сбора, поселка Николаевка – всего двенадцать километров, до Вишневого Дола – вполовину меньше. И – никак! Меж нами и заветным пересохшим Луганчиком – вся мощь Объединенных Сил.
Камрады просто посказились. Приволокли какой-то страшный, огромный, хуже танка бронированный бульдозер. Взорвали наш фундамент основной баррикады на Краснодонской трассе: служивший до начала штурма памятником героям Великой Отечественной Т-34. Не взирая на мины, сгребли все бетонные блоки наших загородей, а у меня, как назло, ни одного заряда на ПТУРы. Разок оставшийся в одиночестве Боря Яковлевич врезал по бульдозеру с "двадцать девятого", но граната "Вампира" лишь навылет прожгла и так изрядно подряпанную подрывами лопату.
Вообще, с обеспечением последнюю неделю совсем глухо. Из граников – один "двадцать седьмой". Крупнокалиберных осталось патронов двадцать. Боеприпасы на стрелковое – тоже на счет. Надо уходить. Если не сейчас, то ляжем без вариантов…
За последние дни погибло двое снайперов Кузнецова – из новеньких пацанята, практически не знал. Еще двоих "мышат" – с интервалом в ночь – изрядно посекло осколками. Лёха на пару с командиром остался куковать. Гирман тоже в одиночестве. Вчера отправили последнего бойца с дыркой в плечевом суставе. Ну, там норма – сам своими ножками, скособочившись, ушел с последним медицинским караваном. Тяжело контузило Дэнова напарника. Теперь на два Корнета – ноль зарядов, два оператора-наводчика и один шерп. Остальные относительно целы. Оглушены, конечно, не раз и не два, царапины-подряпины у всех, но кого этим сейчас удивишь? Последний рубеж обороны: одиннадцать измученных, отупевших, измочаленных двухнедельными боями практически безоружных призраков на бескрайних просторах серой пустыни с одинокими остовами бетонных ульев.
Добро пожаловать в преисподнюю, камрады, вы ведь – этого хотели…
СОРовцы, расчистив очередной проход, явно опять что-то затевают. Рассыпали веерной цепью снайперов в трехстах метрах и час уже урчат моторами. Выманивают, не иначе. В оптику видно, как разворачиваются бронетранспортеры. О! Танк появился! Словно средневековый рыцарь, весь в квадратных чешуйках навесной брони, вперед, поводя стальным хоботом, опасливо выползает "Чизет". Непропорционально хлипенький, пулемет над люком башни – зорко поглядывал на наши серые терриконы.