Страница:
Молодые люди, всё выслушавшие и всему бывшие свидетелями, наговорили Арригуччо столько грубостей, сколько ни один мерзавец за всю свою жизнь не слыхал, а в заключение пригрозили: «На сей раз мы тебя прощаем, коль скоро ты это с пьяных глаз, но если только тебе дорога жизнь, веди себя так, чтобы впредь подобные рассказы о тебе до нас не доходили; дойдут — тогда уж мы с тобой рассчитаемся сразу за все». С этими словами они удалились.
Арригуччо стоял как вкопанный; он не мог понять, то ли он в самом деле все это натворил, то ли это ему приснилось, а потому не сказал жене ни слова и оставил ее в покое, она же благодаря своей сообразительности не только отвела от себя беду, но и получила возможность в будущем делать все, что угодно, уже не боясь мужа.
Рассказ Нейфилы так понравился слушателям, что дамы не могли удержаться ни от смеха, ни от обмена мнениями по поводу только что услышанного, хотя король несколько раз просил всех замолчать и велел начать рассказывать Панфило; когда же тишина водворилась, Панфило начал так:
— Я полагаю, достопочтенные дамы, что нет такого тяжелого и рискованного предприятия, на которое не отважился бы пламенно влюбленный, и хотя это явствовало из многих повестей, со всем тем я почитаю за нужное еще раз это доказать на примере одной женщины, которой больше помогала в осуществлении ее замыслов Фортуна, нежели природная ее сметка, — вот почему я никому не посоветую ей подражать, ибо Фортуна не всегда бывает благосклонна, да и не все мужчины одинаково слепы.
В Греции есть старинный город Аргос, сам по себе небольшой, однако ж славящийся древними своими правителями, и вот в этом городе назад тому много лет жил знатный человек по имени Никострат, и когда он был уже в преклонных годах, судьба сочетала его узами брака с прелестной женщиной по имени Лидия, столь же отважной, сколь и красивой. Как все знатные и богатые люди, Никострат держал много прислуги, много собак и ловчих птиц и был заядлым охотником. И был у него слугою Пирр, прелестный юноша, стройный, пригожий, на все руки мастер, — Никострат ото всех его отличал и всех более к себе приближал. В него-то и влюбилась Лидия, да так, что он ни днем, ни ночью не выходил у нее из головы, а между тем Пирр, то ли потому, что ничего не замечал, то ли потому, что не желал замечать, не обращал на нее никакого внимания и тем причинял Лидии нестерпимую душевную муку.
Наконец, решившись ему открыться, Лидия позвала к себе свою служанку по имени Луска, коей она доверяла всецело, и повела с ней такую речь: «Луска! Я тебя облагодетельствовала, и ты должна быть мне послушной и верной, — смотри же, никому не открывай тайны, которую я тебе сейчас поверю, никому, за исключением одного человека. Ты видишь, Луска: я молода, свежа, богата и обильна всем, что только женщина может себе пожелать, — словом сказать, жаловаться мне не на что, кроме одного: мой муж гораздо старше меня, — вот почему я не чувствую себя вполне удовлетворенной как раз в том, что доставляет молодым женщинам особую отраду. Мне хочется того же, чего и другим, и я уже давно рассудила так: если Фортуна была ко мне столь неблагосклонна, что связала меня с таким старым мужем, то уж я-то врагом самой себе не буду, я сумею найти путь к наслаждению и к благополучию. И вот наконец я поняла, что могу быть вполне счастлива и довольна только в объятиях Пирра, ибо он наиболее достоин моей любви, а люблю я его так горячо, что мне только тогда и бывает хорошо на душе, когда я вижу его или же о нем помышляю. Я чувствую, что умру, если в самом непродолжительном времени не буду ему принадлежать. Так вот, если тебе не хочется, чтобы я умерла, изыщи наилучший способ уведомить его о моих чувствах и попроси его от моего имени прийти ко мне, а ты, мол, за ним зайдешь».
Служанка охотно за это взялась и, выбрав время и место, отвела Пирра в сторону и постаралась как можно лучше выполнить поручение своей госпожи. Слова служанки привели Пирра в крайнее изумление, ибо он ничего такого за госпожой не замечал, и в душу к нему закралось подозрение: уж не хочет ли госпожа испытать его? С живостью обратясь к Луске, он грубо ответил ей: «Луска! Я не могу поверить, чтобы это исходило от моей госпожи, — смотри, как бы тебе не пришлось отвечать за такие слова, — а если даже и от нее, то я не думаю, чтобы она это говорила от чистого сердца; если же и от чистого сердца, все равно я не нанесу моему господину такого оскорбления, ибо он превознес меня не по заслугам. Смотри же, никогда больше со мной о таких вещах не говори!»
Суровая его отповедь не смутила Луску. «Пирр! — сказала она. — Нравится тебе это или нет, я буду с тобой говорить и о таких вещах, и обо всем прочем столько, сколько мне прикажет моя госпожа. А ты осел!»
Раздосадованная ответом Пирра, она возвратилась к своей госпоже, — та, выслушав ее, чуть не умерла, однако ж несколько дней спустя снова с ней об этом заговорила. «Знаешь, Луска, — сказала она, — дуб после первого удара не падает. А коли так, то почему бы тебе еще разок не поговорить с этим человеком, который, назло мне, выказывает неслыханную преданность своему господину? Улучи минутку, скажи ему все, — пусть он восчувствует пыл моей страсти, — и доведи дело до конца; если же ты бросишь его на полдороге, то я умру, а он будет думать, что его хотели испытать, и, в противность тому, о чем я мечтала, не полюбит меня, а возненавидит».
Служанка успокоила госпожу; она разыскала Пирра и, заметив, что он весел и в добром расположении духа, повела с ним такую речь: «Пирр! Назад тому несколько дней ты от меня узнал, как пылает к тебе любовью наша общая госпожа. Еще раз повторяю: если ты и сейчас проявишь такое же бессердечие, то можешь быть уверен, что жить ей осталось недолго. Потому я и прошу тебя: исполни ее желание, а то ведь я всегда считала тебя умницей, но если ты заупрямишься, то будешь в моих глазах дураком. Неужто тебе не лестно, что такая красивая, благородная и богатая женщина любит тебя больше всего на свете? Помимо всего прочего, не сама ли судьба устраивает так, что ты сможешь удовлетворять желания, свойственные юному твоему возрасту, а сверх того, ни в чем не будешь иметь недостатка? Если ты проявишь благоразумие, то по части утех кто из ровесников твоих окажется в лучшем положении, нежели ты? Если ты ответишь ей взаимностью, то у кого еще будет столько оружия, коней, нарядов и денег, сколько у тебя? Одумайся и отнесись благосклонно к моим словам. Помни, что Фортуна улыбается человеку и отверзает ему свое лоно только однажды, — кто не окажет ей гостеприимства, тот потом, пребывая в нищете и убожестве, пусть пеняет на себя. И еще я тебе скажу: слугам не должно выказывать по отношению к господам такую же точно верность, как к родным и друзьям, — напротив того: слуги долженствуют обходиться с господами по возможности так же, как господа обходятся с ними. Или ты воображаешь, что если б у тебя была красивая жена, мать, дочь, сестра и она приглянулась бы Никострату, то он не перешагнул бы через верность, которую ты намерен соблюсти по отношению к нему, отказавшись от его жены? Если ты так думаешь, то ты болван. Можешь мне поверить: не помогли бы тебе ни ласки, ни просьбы — он бы на тебя не посмотрел, а применил бы силу. Будем же обходиться с ними самими и с тем, что им принадлежит, так же точно, как они обходятся с нами и с тем, что принадлежит нам. Воспользуйся милостью судьбы, не гони ее, выйди ей навстречу и прими у себя; если же ты поступишь иначе, то ручаюсь тебе, что госпожа твоя непременно умрет; этого мало: ты будешь так горько каяться, что в конце концов смерть и тебе покажется желанным исходом».
Обдумав все, что сказала Луска, Пирр пришел к такому решению: если только ему будет предоставлена возможность удостовериться, что его не испытывают, то в следующий раз, когда Луска к нему придет, он даст уже иной ответ и изъявит полную готовность ублаготворить госпожу. А пока что он обратился к Луске с такой речью: «Я понимаю, Луска, что ты говоришь дело, однако ж, с другой стороны, я знаю, что мой господин мудр и хитроумен, а так как он сдал мне на руки все дела, то я боюсь, не вздумал ли он меня испытать и не действует ли таким образом Лидия по его наущению и не исполняет ли она его волю. Так вот, если она в доказательство своей любви ко мне выполнит три условия, которые я ей поставлю, то уж тогда она может быть уверена, что всякое ее желание будет для меня законом. Итак, я ставлю ей три условия: во-первых, пусть она в присутствии Никострата убьет его лучшего ястреба; затем пусть она мне пошлет клок волос из Никостратовой бороды и, наконец, один из самых крепких его зубов».
Луске эти условия показались нелегкими, а еще более трудными показались они Лидии, однако ж Амур, великий утешитель и премудрый советчик, вдохновил ее на это, и она послала служанку передать Пирру, что все его требования будут исполнены, и притом — в самом скором времени. Кроме того, она велела передать ему следующее: пусть, мол, Пирр почитает Никострата за необыкновенно умного человека, а она будет в присутствии Никострата развлекаться с Пирром, Никострата же уверит, что ничего этого не было. Пирр стал ждать, что же предпримет знатная дама. И вот, когда несколько дней спустя Никострат, по своему обыкновению, давал некоторым дворянам парадный обед, Лидия надела зеленое бархатное платье, нацепила на себя множество драгоценных вещей и, после того как со столов уже убрали, вошла в залу[254], где сидели гости, в присутствии Пирра и всех остальных направилась к жердочке, на которой сидел ястреб, коим особенно дорожил Никострат, как бы с намерением посадить ястреба себе на руку, отвязала его, схватила за ремешок и, хватив об стену, убила.
«Ох, жена, что ты наделала!» — вскричал Никострат. Ему Лидия ничего на это не ответила, — она обратилась к обедавшим у него дворянам. «Когда бы у меня, господа, не достало смелости отомстить ястребу, — сказала она, — то как бы я тогда отомстила королю, если б он нанес мне оскорбление? Надобно вам знать, что этот ястреб долго отнимал у меня время, которое мужчины обязаны посвящать женщинам. Бывало, чуть забрезжит свет, Никострат встает, садится на коня, с ястребом на руке едет в чистое поле поглядеть, как он летает, а я, женщина, как видите, в самой поре, рассерженная, остаюсь в постели одна. Я давно уже задумала убить ястреба, но меня удерживало одно: мне хотелось убить его на глазах у людей, которые могли бы рассудить меня с мужем по справедливости, чего я от вас и ожидаю».
Выслушав Лидию и придя к заключению, что любовь ее к Никострату в самом деле так сильна, как о том свидетельствуют ее слова, гости со смехом сказали огорченному Никострату: «Ах, как славно твоя жена выместила обиду на ястребе!» — и, обернув дело в шутку, добилась того, что и насупившийся Никострат в конце концов развеселился, а Лидия между тем ушла к себе в комнату.
«Любовь моя, верно, будет счастливой, — подумал при сем присутствовавший Пирр, — Лидия положила прекрасное начало — помоги ей бог довести дело до конца!»
Прошло всего несколько дней после того, как Лидия убила ястреба, и вот как-то раз, сидя у себя в комнате с Никостратом, она ласкала его, заигрывала с ним, он же в шутку слегка потянул ее за волосы, и это послужило для нее поводом выполнить и второе Пиррово условие: не долго думая, она вцепилась Никострату в бороду, изо всех сил дернула и, смеясь, вырвала клочок волос. Никострат стал ей за это выговаривать. «Да что с тобой? Чего это ты надулся? — спросила она. — Из-за нескольких волосков, которые я у тебя вырвала? Мне было больней, когда ты меня дернул за волосы». Продолжая болтать с ним и шутить, Лидия незаметно припрятала клочок волос и в тот же день послала его своему милому.
Третье условие заставило Лидию поломать голову, но так как она была очень умна от природы, Амур же изощрил ее ум, то в конце концов она придумала, как ей достигнуть цели. У Никострата жили два мальчика, оба из хороших семей, — родители отдали их ему на воспитание, дабы они у него в доме обучились светскому обхождению; один из них нарезал Никострату на кусочки кушанья, когда тот сидел за столом, другой подносил питье; Лидия позвала к себе обоих, сказала, что у них пахнет изо рта, что, когда они прислуживают Никострату, им надлежит держать голову как можно дальше от него, и велела никому про то не говорить. Мальчики ей поверили и стали делать так, как она их научила. И вот однажды она задала Никострату вопрос: «Ты заметил, как делают мальчики, когда прислуживают тебе?»
«Конечно, заметил, — отвечал Никострат, — я даже хотел спросить, зачем это они так делают». — «Не надо, — сказала Лидия, — я тебе сейчас объясню. Я долго не решалась с тобой о этом заговорить — боялась, что тебе это будет неприятно, но потом вижу, что и другие стали замечать, — нет, думаю, дольше скрывать нельзя. Делают мальчики так оттого, что у тебя скверно пахнет изо рта, — не могу понять, в чем дело, раньше ведь этого не было. Нехорошо! Ты постоянно бываешь в высшем обществе, — нужно с этим покончить».
«Что же это такое? — спросил Никострат. — Нет ли у меня во рту гнилого зуба?»
«Очень может быть, — отвечала Лидия и, подведя Никострата к окну, велела открыть рот. — Ах, Никострат! — осмотрев ему рот и справа и слева, воскликнула она. — Как же это ты так запустил? С той стороны у тебя испорченный зуб, — по-моему, он совсем сгнил, и если ты его не удалишь, то он испортит тебе соседние, — не доводи до этого, выдерни его!»
«Когда так, я согласен, — сказал Никострат, — пусть сей же час пошлют за лекарем — он мне его и выдернет».
А жена ему: «Да зачем тебе лекарь? Зуб шатается — я сама отлично его выдерну, безо всякого лекаря. Да и потом, эти лекари зверски обращаются с больными — у меня сердце разорвалось бы от жалости, если б я видела или если б знала, что ты попал в руки к кому-либо из них. Никаких разговоров, — я сама, а если будет больно, сейчас же брошу; лекарь так бы не поступил».
Послав за инструментами, она всех, кроме Луски, выпроводила из комнаты, заперла дверь изнутри, велела Никострату лечь на стол, и, сунув ему в рот щипцы, подцепила один из его зубов; Никострат на крик кричал от боли, но, с одной стороны его крепко держали, а потому, с другой стороны, ценою огромных усилий зуб все же удалось вытащить. Спрятав его, Лидия показала страждущему, полумертвому Никострату другой, весь как есть сгнивший, который был у нее в руке. «Посмотри, что у тебя столько времени было во рту», — сказала она. Никострат всему поверил; он вынес адскую боль, кричал от нее не своим голосом, но после того как зуб вытащили, почувствовал себя здоровым. Его еще кое-чем подкрепили, боль утихла, и он пошел к себе. А Лидия, нимало не медля, послала зуб своему возлюбленному, — тот, уверившись в ее чувстве, просил ей передать, что теперь он готов исполнить любое ее желание.
А чтобы у Пирра не оставалось и тени сомнений, Лидия, которой каждый час разлуки с милым казался вечностью и которой не терпелось исполнить свое обещание, сказалась больной, и когда однажды, после обеда, Никострат к ней зашел, она, удостоверившись, что вошел он в сопровождении одного лишь Пирра, попросила обоих вывести ее в сад — там-де ей будет легче. Никострат и Пирр в ту же минуту взяли ее на руки, вынесли в сад и положили на лужайке, под сенью чудного грушевого дерева. Посидев здесь немного, Лидия, уже успевшая научить Пирра, как ему надлежит в сих обстоятельствах действовать, сказала: «Пирр! Мне очень хочется груш. Влезь на дерево, брось несколько штучек!»
Пирр мигом вскарабкался на дерево. «Эй, мессер, что это вы там делаете? — бросая груши, заговорил он. — А вы, донна Лидия? Как вам не стыдно! Как вы разрешаете это в моем присутствии? Вы думаете, что я слепой? Вы же только что были тяжело больны? Скоро же вам удалось поправиться, раз вы этакое вытворяете. Коли вам невтерпеж, то ведь в вашем распоряжении столько прекрасных комнат — почему бы вам не пойти в любую и там этим не заняться? Так будет приличнее, чем при мне!»
«Что это Пирр говорит? — обратясь к мужу, спросила Лидия. — Бредит он, что ли?»
«Нет, не брежу, — отозвался с дерева Пирр. — Неужели вы думаете, что я ничего не вижу?»
«Тебе что-то снится, Пирр», — в крайнем изумлении заметил Никострат.
«Да ничего мне не снится, государь мой, — возразил Пирр, — и вам ничего не снится, — какое там! Если бы это дерево тряслось так же, как трясетесь сейчас вы, то на нем не осталось бы ни единой груши».
«Что с ним такое? — снова заговорила Лидия. — Неужто ему и впрямь что-то кажется? Ах, боже мой, если 6 я была здорова, я бы непременно влезла на дерево и поглядела, что за чудеса ему мерещатся».
Пирр, сидя на груше, продолжал молоть вздор. «Слезай!» — крикнул ему Никострат. Пирр слез. «Так что же ты видел?» — спросил его Никострат.
«Вы, уж верно, думаете, что я грежу или брежу, — отвечал Пирр, — но если уж говорить по чистой совести, то я видел вас на вашей жене. Только я спустился на землю — гляжу: ан вы уже слезли и сидите там же, где и сейчас».
«Значит, на тебя тогда нашло, — заключил Никострат. — После того как ты взобрался на грушу, мы оба с места не сдвинулись».
«Да что вы со мной спорите? — воскликнул Пирр. — Я же вас видел — видел, что вы лежите кверху спиной».
Никострат был окончательно сбит с толку. «Дай-ка я посмотрю, не колдовское ли это дерево и подлинно ль тому, кто на нем сидит, мерещатся чудеса», — сказал он и полез на дерево. Стоило ему взгромоздиться на грушу — Лидия с Пирром давай развлекаться. Увидел их Никострат, да как закричит: «Ах ты срамница! Ты что делаешь? И ты, Пирр! А я так тебе верил!» И тут он поспешил слезть с груши.
Жена и Пирр ему: «Да мы сидим!» А потом видят, что он спускается на землю, — и снова приняли прежнее положение. Никострат слез, удостоверился, что они там же, где и были, и начал их ругать.
А Пирр ему: «Теперь я понимаю, Никострат, что давеча вы были правы: все, что я видел, когда сидел на груше, — это обман зрения, а вывожу я это вот из чего: как видно, и у вас был такой же точно обман зрения. А что я говорю правду — в этом вы можете убедиться, как скоро поразмыслите и раздумаетесь: если бы даже ваша супруга, честнейшая и благоразумнейшая женщина, и решилась запятнать вашу честь, то стала ли бы она заниматься этим у вас на глазах? О себе уж я не говорю, — я скорее позволил бы четвертовать себя, чем хотя бы помыслил о таком деле, а не то что заниматься им в вашем присутствии. Таким образом, всему виной грушевое дерево — это оно вызывает обман зрения. В самом деле, весь свет не сумел бы мне доказать, что вы не совокуплялись сейчас с вашей женой, если б я не услышал от вас, что вам показалось, будто и я тем же самым занимался, тогда как я не только не занимался такими вещами, а и в мыслях-то их не держал — кому же это и знать, как не мне?»
Тут Лидия, притворившись разгневанной, встала. «Как тебе не совестно! — обратясь к мужу, вскричала она. — Значит, я, по-твоему, совсем уже дурочка, коли вздумала, как ты уверяешь, творить блуд у тебя на глазах? Если б мне припала такая охота, я бы расположилась в какой-нибудь комнате, — уж ты мне поверь, — да так бы хитро и ловко устроила, что если б ты когда-нибудь узнал, я бы ахнула».
Никострат пришел к заключению, что оба говорят правду, — никогда бы они не дерзнули так при нем поступить; перестав бранить их и корить, он заговорил о небывалом случае — о том, что с дерева все представляется не так, как оно есть на самом деле.
Лидия, однако ж, делала вид, будто она все еще зла на Никострата за то, что он посмел дурно о ней подумать.
«Я постараюсь сделать так, чтобы это дерево больше не срамило ни меня, ни других женщин, — сказала она. — Сбегай, Пирр, принеси топор и отомсти и за себя и за меня: сруби это дерево. Впрочем, гораздо лучше было бы хватить топором не по дереву, а по твоей голове, Никострат, — за то, что ты не дал себе труда подумать, вследствие чего мысленные твои очи мгновенно ослепли. Пусть даже глазам твоим и почудилось то, о чем ты нам толковал, — суд твоего разумения ни в коем случае не должен был принимать и признавать это за правду».
Пирр в ту же секунду сбегал за топором и срубил грушевое дерево. Когда оно упало, Лидия объявила Никострату: «Враг моей чести повержен, и я уже не сержусь», — и, великодушно простив Никострата, который ее о том умолял, примолвила, чтоб он больше не смел подозревать женщину, которая любит его больше, чем самое себя.
Засим бедный обманутый муж, жена и любовник вошли в дом, и в этом доме Пирр с Лидией и Лидия с Пирром много раз потом, и уже без помех, наслаждались и утешались. Дай бог и нам того же![255]
Все что-нибудь да рассказали, кроме короля. Как скоро дамы, жалевшие грушевое дерево, которое ни за что ни про что срубили, успокоились, король начал следующим образом:
— Всем известно, что справедливый король является самым строгим блюстителем изданных им законов; если же он поступает не так, то это не король, а заслуживающий наказания раб. В такой именно грех — в сущности, поневоле — придется впасть и мне, вашему королю, и такие же точно навлеку я на себя обвинения. В самом деле, когда я вчера устанавливал закон для нынешнего нашего собеседования, то я не рассчитывал воспользоваться предоставленной мне льготой, — напротив того: я намерен был заодно с вами подчиниться общему для всех закону и повести речь о том же, о чем и вы, однако вы не только рассказали о том, что должно было составить предмет моей повести, вы рассказывали значительно подробнее и гораздо занимательнее, чем это мог бы сделать я, и теперь, сколько ни роюсь я в памяти, а все не могу припомнить и сообразить, какая из мне известных историй выдержала бы сравнение с вашими рассказами. Вот почему я, вынужденный нарушить мною же самим изданный закон и, следственно, заслуживающий наказания, заранее уведомляю, что готов уплатить пеню в любом размере, но льготою моею воспользуюсь. Признаюсь, милейшие дамы, рассказ Элиссы про кума и куму и про тупоумие сиенцев произвел на меня столь сильное впечатление, что я решился оставить шутки, которые умные жены вытворяют с глупыми мужьями, и предложить вашему вниманию небольшой рассказ про кума и куму, который вы, уж верно, выслушаете не без приятности, хотя многое в нем неправдоподобно.
Итак, жили-были в Сиене два молодых человека низшего состояния, из коих одного звали Тингоччо Мини, другого — Меуччо ди Тура[256], а проживали они у ворот Салайя, общались преимущественно друг с другом и, казалось, очень друг друга любили. Как все добрые люди, они часто ходили в церковь и слушали проповеди, а проповедники постоянно внушали молящимся, что души усопших ожидают на том свете слава или мука — в зависимости от их заслуг. Друзьям хотелось раздобыть достоверные о том сведения, но они не знали, как можно их получить, и потому дали друг другу такое обещание: кто первый умрет, тот постарается прийти к оставшемуся в живых и осведомить его; и на том они поклялись.
Итак, они продолжали постоянно друг с другом общаться, о чем я уже упоминал, а после того как они дали это обещание, Тингоччо покумился с неким Амброджо Ансельмини[257], проживавшим в Кампо Реджи, — жена этого Ансельмини, монна Мита, только что родила ему сына. После крестин Тингоччо вместе с Меуччо изредка навещал свою куму, прелестную, обворожительную женщину, и невзирая на кумовство влюбился в нее. Меуччо она тоже очень нравилась, а тут еще Тингоччо постоянно ее расхваливал, — кончилось дело тем, что и Меуччо в нее влюбился. Оба скрывали это друг от друга, однако ж основания у каждого были особые: Тингоччо не хотелось сообщать об этом Меуччо потому, что он почитал свою любовь к куме за грех и ему было стыдно кому-либо в этом признаться, а Меуччо держал свою любовь в тайне по другой причине: от него не укрылось, что монна Мита нравится Тингоччо. «Если я ему откроюсь, — рассуждал он сам с собой, — это вызовет в нем чувство ревности, а так как он на правах кума имеет возможность говорить с ней сколько угодно, то настроит ее против меня, и тогда я от нее уже ничего не добьюсь».
Арригуччо стоял как вкопанный; он не мог понять, то ли он в самом деле все это натворил, то ли это ему приснилось, а потому не сказал жене ни слова и оставил ее в покое, она же благодаря своей сообразительности не только отвела от себя беду, но и получила возможность в будущем делать все, что угодно, уже не боясь мужа.
Новелла девятая
Жена Никострата Лидия любит Пирра[253]; дабы увериться в истинности ее чувства, Пирр ставит ей три условия, и Лидия все эти условия выполняет; к довершению всего она в присутствии Никострата развлекается с Пирром, Никострата же уверяет, что ничего этого не было
Рассказ Нейфилы так понравился слушателям, что дамы не могли удержаться ни от смеха, ни от обмена мнениями по поводу только что услышанного, хотя король несколько раз просил всех замолчать и велел начать рассказывать Панфило; когда же тишина водворилась, Панфило начал так:
— Я полагаю, достопочтенные дамы, что нет такого тяжелого и рискованного предприятия, на которое не отважился бы пламенно влюбленный, и хотя это явствовало из многих повестей, со всем тем я почитаю за нужное еще раз это доказать на примере одной женщины, которой больше помогала в осуществлении ее замыслов Фортуна, нежели природная ее сметка, — вот почему я никому не посоветую ей подражать, ибо Фортуна не всегда бывает благосклонна, да и не все мужчины одинаково слепы.
В Греции есть старинный город Аргос, сам по себе небольшой, однако ж славящийся древними своими правителями, и вот в этом городе назад тому много лет жил знатный человек по имени Никострат, и когда он был уже в преклонных годах, судьба сочетала его узами брака с прелестной женщиной по имени Лидия, столь же отважной, сколь и красивой. Как все знатные и богатые люди, Никострат держал много прислуги, много собак и ловчих птиц и был заядлым охотником. И был у него слугою Пирр, прелестный юноша, стройный, пригожий, на все руки мастер, — Никострат ото всех его отличал и всех более к себе приближал. В него-то и влюбилась Лидия, да так, что он ни днем, ни ночью не выходил у нее из головы, а между тем Пирр, то ли потому, что ничего не замечал, то ли потому, что не желал замечать, не обращал на нее никакого внимания и тем причинял Лидии нестерпимую душевную муку.
Наконец, решившись ему открыться, Лидия позвала к себе свою служанку по имени Луска, коей она доверяла всецело, и повела с ней такую речь: «Луска! Я тебя облагодетельствовала, и ты должна быть мне послушной и верной, — смотри же, никому не открывай тайны, которую я тебе сейчас поверю, никому, за исключением одного человека. Ты видишь, Луска: я молода, свежа, богата и обильна всем, что только женщина может себе пожелать, — словом сказать, жаловаться мне не на что, кроме одного: мой муж гораздо старше меня, — вот почему я не чувствую себя вполне удовлетворенной как раз в том, что доставляет молодым женщинам особую отраду. Мне хочется того же, чего и другим, и я уже давно рассудила так: если Фортуна была ко мне столь неблагосклонна, что связала меня с таким старым мужем, то уж я-то врагом самой себе не буду, я сумею найти путь к наслаждению и к благополучию. И вот наконец я поняла, что могу быть вполне счастлива и довольна только в объятиях Пирра, ибо он наиболее достоин моей любви, а люблю я его так горячо, что мне только тогда и бывает хорошо на душе, когда я вижу его или же о нем помышляю. Я чувствую, что умру, если в самом непродолжительном времени не буду ему принадлежать. Так вот, если тебе не хочется, чтобы я умерла, изыщи наилучший способ уведомить его о моих чувствах и попроси его от моего имени прийти ко мне, а ты, мол, за ним зайдешь».
Служанка охотно за это взялась и, выбрав время и место, отвела Пирра в сторону и постаралась как можно лучше выполнить поручение своей госпожи. Слова служанки привели Пирра в крайнее изумление, ибо он ничего такого за госпожой не замечал, и в душу к нему закралось подозрение: уж не хочет ли госпожа испытать его? С живостью обратясь к Луске, он грубо ответил ей: «Луска! Я не могу поверить, чтобы это исходило от моей госпожи, — смотри, как бы тебе не пришлось отвечать за такие слова, — а если даже и от нее, то я не думаю, чтобы она это говорила от чистого сердца; если же и от чистого сердца, все равно я не нанесу моему господину такого оскорбления, ибо он превознес меня не по заслугам. Смотри же, никогда больше со мной о таких вещах не говори!»
Суровая его отповедь не смутила Луску. «Пирр! — сказала она. — Нравится тебе это или нет, я буду с тобой говорить и о таких вещах, и обо всем прочем столько, сколько мне прикажет моя госпожа. А ты осел!»
Раздосадованная ответом Пирра, она возвратилась к своей госпоже, — та, выслушав ее, чуть не умерла, однако ж несколько дней спустя снова с ней об этом заговорила. «Знаешь, Луска, — сказала она, — дуб после первого удара не падает. А коли так, то почему бы тебе еще разок не поговорить с этим человеком, который, назло мне, выказывает неслыханную преданность своему господину? Улучи минутку, скажи ему все, — пусть он восчувствует пыл моей страсти, — и доведи дело до конца; если же ты бросишь его на полдороге, то я умру, а он будет думать, что его хотели испытать, и, в противность тому, о чем я мечтала, не полюбит меня, а возненавидит».
Служанка успокоила госпожу; она разыскала Пирра и, заметив, что он весел и в добром расположении духа, повела с ним такую речь: «Пирр! Назад тому несколько дней ты от меня узнал, как пылает к тебе любовью наша общая госпожа. Еще раз повторяю: если ты и сейчас проявишь такое же бессердечие, то можешь быть уверен, что жить ей осталось недолго. Потому я и прошу тебя: исполни ее желание, а то ведь я всегда считала тебя умницей, но если ты заупрямишься, то будешь в моих глазах дураком. Неужто тебе не лестно, что такая красивая, благородная и богатая женщина любит тебя больше всего на свете? Помимо всего прочего, не сама ли судьба устраивает так, что ты сможешь удовлетворять желания, свойственные юному твоему возрасту, а сверх того, ни в чем не будешь иметь недостатка? Если ты проявишь благоразумие, то по части утех кто из ровесников твоих окажется в лучшем положении, нежели ты? Если ты ответишь ей взаимностью, то у кого еще будет столько оружия, коней, нарядов и денег, сколько у тебя? Одумайся и отнесись благосклонно к моим словам. Помни, что Фортуна улыбается человеку и отверзает ему свое лоно только однажды, — кто не окажет ей гостеприимства, тот потом, пребывая в нищете и убожестве, пусть пеняет на себя. И еще я тебе скажу: слугам не должно выказывать по отношению к господам такую же точно верность, как к родным и друзьям, — напротив того: слуги долженствуют обходиться с господами по возможности так же, как господа обходятся с ними. Или ты воображаешь, что если б у тебя была красивая жена, мать, дочь, сестра и она приглянулась бы Никострату, то он не перешагнул бы через верность, которую ты намерен соблюсти по отношению к нему, отказавшись от его жены? Если ты так думаешь, то ты болван. Можешь мне поверить: не помогли бы тебе ни ласки, ни просьбы — он бы на тебя не посмотрел, а применил бы силу. Будем же обходиться с ними самими и с тем, что им принадлежит, так же точно, как они обходятся с нами и с тем, что принадлежит нам. Воспользуйся милостью судьбы, не гони ее, выйди ей навстречу и прими у себя; если же ты поступишь иначе, то ручаюсь тебе, что госпожа твоя непременно умрет; этого мало: ты будешь так горько каяться, что в конце концов смерть и тебе покажется желанным исходом».
Обдумав все, что сказала Луска, Пирр пришел к такому решению: если только ему будет предоставлена возможность удостовериться, что его не испытывают, то в следующий раз, когда Луска к нему придет, он даст уже иной ответ и изъявит полную готовность ублаготворить госпожу. А пока что он обратился к Луске с такой речью: «Я понимаю, Луска, что ты говоришь дело, однако ж, с другой стороны, я знаю, что мой господин мудр и хитроумен, а так как он сдал мне на руки все дела, то я боюсь, не вздумал ли он меня испытать и не действует ли таким образом Лидия по его наущению и не исполняет ли она его волю. Так вот, если она в доказательство своей любви ко мне выполнит три условия, которые я ей поставлю, то уж тогда она может быть уверена, что всякое ее желание будет для меня законом. Итак, я ставлю ей три условия: во-первых, пусть она в присутствии Никострата убьет его лучшего ястреба; затем пусть она мне пошлет клок волос из Никостратовой бороды и, наконец, один из самых крепких его зубов».
Луске эти условия показались нелегкими, а еще более трудными показались они Лидии, однако ж Амур, великий утешитель и премудрый советчик, вдохновил ее на это, и она послала служанку передать Пирру, что все его требования будут исполнены, и притом — в самом скором времени. Кроме того, она велела передать ему следующее: пусть, мол, Пирр почитает Никострата за необыкновенно умного человека, а она будет в присутствии Никострата развлекаться с Пирром, Никострата же уверит, что ничего этого не было. Пирр стал ждать, что же предпримет знатная дама. И вот, когда несколько дней спустя Никострат, по своему обыкновению, давал некоторым дворянам парадный обед, Лидия надела зеленое бархатное платье, нацепила на себя множество драгоценных вещей и, после того как со столов уже убрали, вошла в залу[254], где сидели гости, в присутствии Пирра и всех остальных направилась к жердочке, на которой сидел ястреб, коим особенно дорожил Никострат, как бы с намерением посадить ястреба себе на руку, отвязала его, схватила за ремешок и, хватив об стену, убила.
«Ох, жена, что ты наделала!» — вскричал Никострат. Ему Лидия ничего на это не ответила, — она обратилась к обедавшим у него дворянам. «Когда бы у меня, господа, не достало смелости отомстить ястребу, — сказала она, — то как бы я тогда отомстила королю, если б он нанес мне оскорбление? Надобно вам знать, что этот ястреб долго отнимал у меня время, которое мужчины обязаны посвящать женщинам. Бывало, чуть забрезжит свет, Никострат встает, садится на коня, с ястребом на руке едет в чистое поле поглядеть, как он летает, а я, женщина, как видите, в самой поре, рассерженная, остаюсь в постели одна. Я давно уже задумала убить ястреба, но меня удерживало одно: мне хотелось убить его на глазах у людей, которые могли бы рассудить меня с мужем по справедливости, чего я от вас и ожидаю».
Выслушав Лидию и придя к заключению, что любовь ее к Никострату в самом деле так сильна, как о том свидетельствуют ее слова, гости со смехом сказали огорченному Никострату: «Ах, как славно твоя жена выместила обиду на ястребе!» — и, обернув дело в шутку, добилась того, что и насупившийся Никострат в конце концов развеселился, а Лидия между тем ушла к себе в комнату.
«Любовь моя, верно, будет счастливой, — подумал при сем присутствовавший Пирр, — Лидия положила прекрасное начало — помоги ей бог довести дело до конца!»
Прошло всего несколько дней после того, как Лидия убила ястреба, и вот как-то раз, сидя у себя в комнате с Никостратом, она ласкала его, заигрывала с ним, он же в шутку слегка потянул ее за волосы, и это послужило для нее поводом выполнить и второе Пиррово условие: не долго думая, она вцепилась Никострату в бороду, изо всех сил дернула и, смеясь, вырвала клочок волос. Никострат стал ей за это выговаривать. «Да что с тобой? Чего это ты надулся? — спросила она. — Из-за нескольких волосков, которые я у тебя вырвала? Мне было больней, когда ты меня дернул за волосы». Продолжая болтать с ним и шутить, Лидия незаметно припрятала клочок волос и в тот же день послала его своему милому.
Третье условие заставило Лидию поломать голову, но так как она была очень умна от природы, Амур же изощрил ее ум, то в конце концов она придумала, как ей достигнуть цели. У Никострата жили два мальчика, оба из хороших семей, — родители отдали их ему на воспитание, дабы они у него в доме обучились светскому обхождению; один из них нарезал Никострату на кусочки кушанья, когда тот сидел за столом, другой подносил питье; Лидия позвала к себе обоих, сказала, что у них пахнет изо рта, что, когда они прислуживают Никострату, им надлежит держать голову как можно дальше от него, и велела никому про то не говорить. Мальчики ей поверили и стали делать так, как она их научила. И вот однажды она задала Никострату вопрос: «Ты заметил, как делают мальчики, когда прислуживают тебе?»
«Конечно, заметил, — отвечал Никострат, — я даже хотел спросить, зачем это они так делают». — «Не надо, — сказала Лидия, — я тебе сейчас объясню. Я долго не решалась с тобой о этом заговорить — боялась, что тебе это будет неприятно, но потом вижу, что и другие стали замечать, — нет, думаю, дольше скрывать нельзя. Делают мальчики так оттого, что у тебя скверно пахнет изо рта, — не могу понять, в чем дело, раньше ведь этого не было. Нехорошо! Ты постоянно бываешь в высшем обществе, — нужно с этим покончить».
«Что же это такое? — спросил Никострат. — Нет ли у меня во рту гнилого зуба?»
«Очень может быть, — отвечала Лидия и, подведя Никострата к окну, велела открыть рот. — Ах, Никострат! — осмотрев ему рот и справа и слева, воскликнула она. — Как же это ты так запустил? С той стороны у тебя испорченный зуб, — по-моему, он совсем сгнил, и если ты его не удалишь, то он испортит тебе соседние, — не доводи до этого, выдерни его!»
«Когда так, я согласен, — сказал Никострат, — пусть сей же час пошлют за лекарем — он мне его и выдернет».
А жена ему: «Да зачем тебе лекарь? Зуб шатается — я сама отлично его выдерну, безо всякого лекаря. Да и потом, эти лекари зверски обращаются с больными — у меня сердце разорвалось бы от жалости, если б я видела или если б знала, что ты попал в руки к кому-либо из них. Никаких разговоров, — я сама, а если будет больно, сейчас же брошу; лекарь так бы не поступил».
Послав за инструментами, она всех, кроме Луски, выпроводила из комнаты, заперла дверь изнутри, велела Никострату лечь на стол, и, сунув ему в рот щипцы, подцепила один из его зубов; Никострат на крик кричал от боли, но, с одной стороны его крепко держали, а потому, с другой стороны, ценою огромных усилий зуб все же удалось вытащить. Спрятав его, Лидия показала страждущему, полумертвому Никострату другой, весь как есть сгнивший, который был у нее в руке. «Посмотри, что у тебя столько времени было во рту», — сказала она. Никострат всему поверил; он вынес адскую боль, кричал от нее не своим голосом, но после того как зуб вытащили, почувствовал себя здоровым. Его еще кое-чем подкрепили, боль утихла, и он пошел к себе. А Лидия, нимало не медля, послала зуб своему возлюбленному, — тот, уверившись в ее чувстве, просил ей передать, что теперь он готов исполнить любое ее желание.
А чтобы у Пирра не оставалось и тени сомнений, Лидия, которой каждый час разлуки с милым казался вечностью и которой не терпелось исполнить свое обещание, сказалась больной, и когда однажды, после обеда, Никострат к ней зашел, она, удостоверившись, что вошел он в сопровождении одного лишь Пирра, попросила обоих вывести ее в сад — там-де ей будет легче. Никострат и Пирр в ту же минуту взяли ее на руки, вынесли в сад и положили на лужайке, под сенью чудного грушевого дерева. Посидев здесь немного, Лидия, уже успевшая научить Пирра, как ему надлежит в сих обстоятельствах действовать, сказала: «Пирр! Мне очень хочется груш. Влезь на дерево, брось несколько штучек!»
Пирр мигом вскарабкался на дерево. «Эй, мессер, что это вы там делаете? — бросая груши, заговорил он. — А вы, донна Лидия? Как вам не стыдно! Как вы разрешаете это в моем присутствии? Вы думаете, что я слепой? Вы же только что были тяжело больны? Скоро же вам удалось поправиться, раз вы этакое вытворяете. Коли вам невтерпеж, то ведь в вашем распоряжении столько прекрасных комнат — почему бы вам не пойти в любую и там этим не заняться? Так будет приличнее, чем при мне!»
«Что это Пирр говорит? — обратясь к мужу, спросила Лидия. — Бредит он, что ли?»
«Нет, не брежу, — отозвался с дерева Пирр. — Неужели вы думаете, что я ничего не вижу?»
«Тебе что-то снится, Пирр», — в крайнем изумлении заметил Никострат.
«Да ничего мне не снится, государь мой, — возразил Пирр, — и вам ничего не снится, — какое там! Если бы это дерево тряслось так же, как трясетесь сейчас вы, то на нем не осталось бы ни единой груши».
«Что с ним такое? — снова заговорила Лидия. — Неужто ему и впрямь что-то кажется? Ах, боже мой, если 6 я была здорова, я бы непременно влезла на дерево и поглядела, что за чудеса ему мерещатся».
Пирр, сидя на груше, продолжал молоть вздор. «Слезай!» — крикнул ему Никострат. Пирр слез. «Так что же ты видел?» — спросил его Никострат.
«Вы, уж верно, думаете, что я грежу или брежу, — отвечал Пирр, — но если уж говорить по чистой совести, то я видел вас на вашей жене. Только я спустился на землю — гляжу: ан вы уже слезли и сидите там же, где и сейчас».
«Значит, на тебя тогда нашло, — заключил Никострат. — После того как ты взобрался на грушу, мы оба с места не сдвинулись».
«Да что вы со мной спорите? — воскликнул Пирр. — Я же вас видел — видел, что вы лежите кверху спиной».
Никострат был окончательно сбит с толку. «Дай-ка я посмотрю, не колдовское ли это дерево и подлинно ль тому, кто на нем сидит, мерещатся чудеса», — сказал он и полез на дерево. Стоило ему взгромоздиться на грушу — Лидия с Пирром давай развлекаться. Увидел их Никострат, да как закричит: «Ах ты срамница! Ты что делаешь? И ты, Пирр! А я так тебе верил!» И тут он поспешил слезть с груши.
Жена и Пирр ему: «Да мы сидим!» А потом видят, что он спускается на землю, — и снова приняли прежнее положение. Никострат слез, удостоверился, что они там же, где и были, и начал их ругать.
А Пирр ему: «Теперь я понимаю, Никострат, что давеча вы были правы: все, что я видел, когда сидел на груше, — это обман зрения, а вывожу я это вот из чего: как видно, и у вас был такой же точно обман зрения. А что я говорю правду — в этом вы можете убедиться, как скоро поразмыслите и раздумаетесь: если бы даже ваша супруга, честнейшая и благоразумнейшая женщина, и решилась запятнать вашу честь, то стала ли бы она заниматься этим у вас на глазах? О себе уж я не говорю, — я скорее позволил бы четвертовать себя, чем хотя бы помыслил о таком деле, а не то что заниматься им в вашем присутствии. Таким образом, всему виной грушевое дерево — это оно вызывает обман зрения. В самом деле, весь свет не сумел бы мне доказать, что вы не совокуплялись сейчас с вашей женой, если б я не услышал от вас, что вам показалось, будто и я тем же самым занимался, тогда как я не только не занимался такими вещами, а и в мыслях-то их не держал — кому же это и знать, как не мне?»
Тут Лидия, притворившись разгневанной, встала. «Как тебе не совестно! — обратясь к мужу, вскричала она. — Значит, я, по-твоему, совсем уже дурочка, коли вздумала, как ты уверяешь, творить блуд у тебя на глазах? Если б мне припала такая охота, я бы расположилась в какой-нибудь комнате, — уж ты мне поверь, — да так бы хитро и ловко устроила, что если б ты когда-нибудь узнал, я бы ахнула».
Никострат пришел к заключению, что оба говорят правду, — никогда бы они не дерзнули так при нем поступить; перестав бранить их и корить, он заговорил о небывалом случае — о том, что с дерева все представляется не так, как оно есть на самом деле.
Лидия, однако ж, делала вид, будто она все еще зла на Никострата за то, что он посмел дурно о ней подумать.
«Я постараюсь сделать так, чтобы это дерево больше не срамило ни меня, ни других женщин, — сказала она. — Сбегай, Пирр, принеси топор и отомсти и за себя и за меня: сруби это дерево. Впрочем, гораздо лучше было бы хватить топором не по дереву, а по твоей голове, Никострат, — за то, что ты не дал себе труда подумать, вследствие чего мысленные твои очи мгновенно ослепли. Пусть даже глазам твоим и почудилось то, о чем ты нам толковал, — суд твоего разумения ни в коем случае не должен был принимать и признавать это за правду».
Пирр в ту же секунду сбегал за топором и срубил грушевое дерево. Когда оно упало, Лидия объявила Никострату: «Враг моей чести повержен, и я уже не сержусь», — и, великодушно простив Никострата, который ее о том умолял, примолвила, чтоб он больше не смел подозревать женщину, которая любит его больше, чем самое себя.
Засим бедный обманутый муж, жена и любовник вошли в дом, и в этом доме Пирр с Лидией и Лидия с Пирром много раз потом, и уже без помех, наслаждались и утешались. Дай бог и нам того же![255]
Новелла десятая
Двое сиенцев влюбляются в куму одного из них; кум неожиданно умирает; согласно данному обещанию, он после смерти является своему приятелю и рассказывает, как живется на том свете
Все что-нибудь да рассказали, кроме короля. Как скоро дамы, жалевшие грушевое дерево, которое ни за что ни про что срубили, успокоились, король начал следующим образом:
— Всем известно, что справедливый король является самым строгим блюстителем изданных им законов; если же он поступает не так, то это не король, а заслуживающий наказания раб. В такой именно грех — в сущности, поневоле — придется впасть и мне, вашему королю, и такие же точно навлеку я на себя обвинения. В самом деле, когда я вчера устанавливал закон для нынешнего нашего собеседования, то я не рассчитывал воспользоваться предоставленной мне льготой, — напротив того: я намерен был заодно с вами подчиниться общему для всех закону и повести речь о том же, о чем и вы, однако вы не только рассказали о том, что должно было составить предмет моей повести, вы рассказывали значительно подробнее и гораздо занимательнее, чем это мог бы сделать я, и теперь, сколько ни роюсь я в памяти, а все не могу припомнить и сообразить, какая из мне известных историй выдержала бы сравнение с вашими рассказами. Вот почему я, вынужденный нарушить мною же самим изданный закон и, следственно, заслуживающий наказания, заранее уведомляю, что готов уплатить пеню в любом размере, но льготою моею воспользуюсь. Признаюсь, милейшие дамы, рассказ Элиссы про кума и куму и про тупоумие сиенцев произвел на меня столь сильное впечатление, что я решился оставить шутки, которые умные жены вытворяют с глупыми мужьями, и предложить вашему вниманию небольшой рассказ про кума и куму, который вы, уж верно, выслушаете не без приятности, хотя многое в нем неправдоподобно.
Итак, жили-были в Сиене два молодых человека низшего состояния, из коих одного звали Тингоччо Мини, другого — Меуччо ди Тура[256], а проживали они у ворот Салайя, общались преимущественно друг с другом и, казалось, очень друг друга любили. Как все добрые люди, они часто ходили в церковь и слушали проповеди, а проповедники постоянно внушали молящимся, что души усопших ожидают на том свете слава или мука — в зависимости от их заслуг. Друзьям хотелось раздобыть достоверные о том сведения, но они не знали, как можно их получить, и потому дали друг другу такое обещание: кто первый умрет, тот постарается прийти к оставшемуся в живых и осведомить его; и на том они поклялись.
Итак, они продолжали постоянно друг с другом общаться, о чем я уже упоминал, а после того как они дали это обещание, Тингоччо покумился с неким Амброджо Ансельмини[257], проживавшим в Кампо Реджи, — жена этого Ансельмини, монна Мита, только что родила ему сына. После крестин Тингоччо вместе с Меуччо изредка навещал свою куму, прелестную, обворожительную женщину, и невзирая на кумовство влюбился в нее. Меуччо она тоже очень нравилась, а тут еще Тингоччо постоянно ее расхваливал, — кончилось дело тем, что и Меуччо в нее влюбился. Оба скрывали это друг от друга, однако ж основания у каждого были особые: Тингоччо не хотелось сообщать об этом Меуччо потому, что он почитал свою любовь к куме за грех и ему было стыдно кому-либо в этом признаться, а Меуччо держал свою любовь в тайне по другой причине: от него не укрылось, что монна Мита нравится Тингоччо. «Если я ему откроюсь, — рассуждал он сам с собой, — это вызовет в нем чувство ревности, а так как он на правах кума имеет возможность говорить с ней сколько угодно, то настроит ее против меня, и тогда я от нее уже ничего не добьюсь».