Страница:
Тут Янкофьоре велела принести кошель с деньгами и, отдав его Салабаэтто, примолвила: «Пересчитай — тут должно быть пятьсот».
Салабаэтто обрадовался: пересчитав деньги и уверившись, что вся сумма налицо, он спрятал их и сказал: «Вам можно верить, сударыня, — вы это доказали. Так вот знайте: я питаю к вам такое доверие и так вас люблю, что готов в случае надобности дать вам взаймы любую сумму, какой только я располагаю. Когда я тут устроюсь, вы удостоверитесь в том на деле».
Итак, возобновив на словах былую сердечную склонность, Салабаэтто снова зажил с Янкофьоре в любви и согласии, а Янкофьоре не знала, как его ублажить, как ему угодить, и прикидывалась самою страстною в мире любовницею.
Между тем Салабаэтто намеревался отплатить ей обманом за обман, и вот как-то раз, получив от нее приглашение отужинать и остаться на ночь, он пришел к ней удрученный, сокрушенный, убитый. Янкофьоре начала обнимать его, целовать и расспрашивать, чем он так расстроен. Салабаэтто долго отнекивался, но в конце концов сказал: «Я разорен: корабль с товаром, который я поджидал, захватили монакские корсары[310]; корабельщики от них откупились — дали им десять тысяч флоринов золотом, из коих мне надлежит уплатить тысячу, а я сижу без гроша: те пятьсот флоринов, что ты мне возвратила, я тот же час послал в Неаполь на покупку полотна, которое должны были доставить мне сюда. Если бы даже я продал имеющийся у меня товар, то у меня бы его взяли за полцены — ведь теперь не сезон, а меня здесь еще не знают, выручить меня некому, — просто ума не приложу, что мне делать и как мне быть. Если же я не вышлю денег немедленно, товар будет отвезен в Монако, и я останусь ни при чем».
Янкофьоре была этим обстоятельством крайне огорчена — ей казалось, что все пропало; поломав голову над тем, как бы так исхитриться, чтобы товар не был увезен в Монако, она наконец сказала: «Ты меня пленил своею любовью, и мне тебя так жаль — видит бог, как мне тебя жаль! Но все-таки зачем уж так убиваться? Если б у меня были такие деньги, ей-ей, я бы их тебе дала, но у меня их нет. Правда, есть тут один человек — на днях он дал мне взаймы пятьсот флоринов, но под большие проценты: он пускает деньги в рост из тридцати процентов, не меньше. Если ты надумаешь взять у него, нужно будет оставить ему хороший заклад. Ради тебя я готова заложить все свои вещи и даже самое себя, только бы он тебя выручил, но этого не хватит, — что бы ты мог ему предложить в обеспечение долга?»
Салабаэтто сообразил, с какою целью Янкофьоре хочет оказать ему эту услугу, и догадался, что она намерена ссудить ему свои же собственные деньги. Придя от этого в восторг, он прежде всего поблагодарил ее, а потом сказал, что лихой процент его не смущает, ибо он в безвыходном положении. Еще он сказал, что обеспечит уплату долга товаром, находящимся в таможенном складе, и что он немедленно переведет товар на имя того, кто даст ему в долг, а ключ от склада оставит пока у себя, во-первых, на тот случай, если понадобится кому-нибудь показать товар, а во-вторых — чтобы ничего у него там не тронули, не переложили и не подменили. Янкофьоре со всем этим согласилась и сказала, что это вполне достаточное обеспечение. На другой же день она позвала маклера, который пользовался у нее особым доверием, и, изложив суть дела, дала ему тысячу флоринов золотом, маклер передал их Салабаэтто, а Салабаэтто перевел на его имя весь свой товар, который лежал в таможне. Салабаэтто вручил маклеру опись, тот ему расписку, оба остались довольны и пошли по своим делам.
Салабаэтто с полутора тысячами золотых флоринов в кармане при первой возможности сел на корабль, возвратился в Неаполь, к Пьетро делло Каниджано, и уже оттуда направил во Флоренцию своим хозяевам, посылавшим его в Палермо с шерстяными тканями, полный и безобманный отчет. Расплатившись со всеми заимодавцами, и в частности с Пьетро, он несколько дней кутил с ним на счет одураченной сицилийки, а затем, порешив бросить торговлю, отбыл в Феррару.
Между тем Янкофьоре, убедившись, что Салабаэтто в Палермо нет, далась диву, и в душу к ней закрались сомнения. Прождала она его добрых два месяца — он все не показывался; наконец она велела маклеру взломать склад. Первым делом они осмотрели бочки, якобы полные оливкового масла, и что же оказалось? В каждой бочке оливковое масло было только около самого отверстия, а вся бочка была наполнена морской водой. Когда же они развязали тюки, то обнаружили, что только в двух были ткани, все же остальные были набиты паклей. Коротко говоря, все, что там ни было, стоило от силы двести флоринов. Посрамленная Янкофьоре долго оплакивала те пятьсот флоринов, которые она вернула Салабаэтто, а еще больше — тысячу, которую она дала ему в долг. «Тосканца обирай, да сама рот не разевай»[311], — часто повторяла она. Только теперь, оставшись в накладе да еще и в дураках, она поняла, что как аукнется, так и откликнется.
Когда Дионео окончил свой рассказ, Лауретта одобрила совет Пьетро Каниджано, коего полезность была испытана на деле, равно как и то хитроумие, с каким Салабаэтто ему последовал, а затем, вспомнив о том, что царствованию ее пришел конец, сняла с головы лавровый венок и, возложив его на Эмилию, обратилась к ней с речью, исполненною чисто женского изящества:
— Государыня! — молвила она. — Я не осмеливаюсь утверждать, будет ли наша королева милостива, но что она прелестна — это не подлежит сомнению. Мне остается только пожелать, чтобы во все продолжение вашего царствования поступки ваши соответствовали вашей красоте.
Сказавши это, она села на свое обычное место.
Эмилия зарделась — не столько оттого, что ее возвели на королевский престол, сколько от того, что ей при всех были сказаны слова, доставляющие особое удовольствие женщинам, — сейчас ее можно было уподобить розе, распустившейся на заре. Долго не поднимала она очей — до тех пор, пока не сбежала с ее лица краска смущения, а затем, поговорив с дворецким о делах, которые касались всего общества, повела такую речь:
— Прелестные дамы! Нам с вами нередко приходилось видеть, что волов, часть дня походивших в ярме, освобождают от ярма, распрягают и пускают пастись на воле в лесу. И еще мы видим, что сады, обильные многоразличными густолиственными деревьями, гораздо красивее тех лесов, где растут одни лишь дубы. Вот почему, приняв в рассуждение, сколько дней мы, соблюдая установленное правило, беседовали, я нахожу, что теперь нам, нуждающимся в отдыхе, было бы не только полезно, но даже необходимо погулять, а затем мы со свежими силами снова впряжемся в ярмо. И вот почему, когда мы завтра продолжим приятную нашу беседу, я не стану стеснять вас каким-нибудь одним предметом, — пусть каждый рассказывает О чем угодно, — я стою на том, что от рассказов на различные темы мы получим не меньшее наслаждение, чем если бы все мы избрали один предмет. Тем же, кто будет царствовать после меня, легче будет заставить нас, отдохнувших, по-прежнему соблюдать существующий у нас закон.
Сказавши это, королева всех отпустила до ужина.
Все изъявили королеве одобрение за ее мудрую речь, а затем встали, и тут каждый выбрал себе занятие по душе: дамы начали плести венки и развлекаться, молодые люди — играть в разные игры и петь, и так прошло у них время до ужина. Затем все уселись возле прелестного фонтана и весело, с удовольствием отужинали, а после ужина стали, по обыкновению, петь и танцевать. Под конец, несмотря на то, что было уже спето немало песен, причем участники веселья сами вызывались что-нибудь спеть, королева, следуя установлению своих предшественников, сказала, что теперь должен спеть песню Панфило, и тот охотнейшим образом начал так:
Уже от сиянья зари побежали ночные тени, а звездное небо из синего стало бледно-голубым, и цветы на лугах начали поднимать головки, когда Эмилия, встав с постели, велела позвать своих подружек и молодых людей. Когда они собрались, королева медленным шагом повела их к рощице, что росла недалеко от дворца, и, войдя в нее, все увидели разных животных, как, например, косуль, оленей и прочих; на них теперь почти не охотились, так как чумное поветрие не прекращалось, и они без опаски, точно прирученные, ожидали приближения людей. Люди же приближались то к тому, то к другому животному для развлечения и делали вид, что вот сейчас бросятся за ними в погоню, а животные вскачь от них убегали. Наконец солнце взошло, и все порешили вернуться. Они сплели себе венки из дубовых листьев, руки у них были полны душистых трав и цветов. Если бы кто-нибудь тогда с ними встретился, то, верно уж, сказал бы себе: «Их и смерть не возьмет, а если они и умрут, то благословляя жизнь». Так, идя тихим шагом, распевая, болтая и шуточки отпуская, дошли они до дворца, — здесь все уже было готово, их ожидали слуги с приветливыми и веселыми лицами. Дамы и молодые люди немного отдохнули, потом спели шесть песенок, одна веселей другой, после чего им подали воды для мытья рук, дворецкий, согласно воле королевы, усадил их за стол, тут подали кушанья, и сотрапезники в отличнейшем расположении духа отдали им должное. После трапезы все стали танцевать круговые танцы, играть на музыкальных инструментах, а затем королева дозволила желающим пойти отдохнуть. В обычный час все в определенном месте собрались для беседы. Обратив взор на Филомену, королева объявила, что положить начало нынешней беседе надлежит ей. Филомена улыбнулась и начала так.
— Государыня! Вашему величеству заблагорассудилось вывести нас на открытое и широкое поле повествования, и мне очень лестно, что это состязание начинаю я; если же я сумею положить ему удачное начало, то можно не сомневаться, что у тех, кто будет рассказывать после меня, дело пойдет хорошо, может быть, даже еще лучше.
Из многих выслушанных нами рассказов явствовало, дражайшие дамы, каковы суть и сколь могущественны силы любви, однако я не думаю, чтобы все об этом уже сказано, — мы бы и за целый год всего не перетолковали. Мало того что любовь подвергает любящих смертельной опасности, — она приводит их в обиталище мертвых, как будто они тоже умерли, и вот мне хочется в добавление к тому, что мы уже слышали, предложить вашему вниманию повесть, из коей вам станет ясно, сколь сильна любовь, и из коей вы узнаете, какую находчивость выказала некая достойная женщина, чтобы отвязаться от двух поклонников, любивших ее без взаимности.
Итак, да будет вам известно, что в городе Пистойе жила когда-то пригожая вдовушка, и нужно было случиться так, чтобы ею прельстились два наших флорентийца, изгнанные из Флоренции и проживавшие в Пистойе, — Ринуччо Палермини и Алессандро Кьярмонтези[312], причем каждый из них, не подозревая о существовании другого, хитроумно применял все имевшиеся в его распоряжении средства, дабы покорить свою возлюбленную. Оба старались воздействовать на знатную даму (звали ее донной Франческой де Ладзари[313]) посланиями и мольбами, она же имела неосторожность приклонять к ним слух, а когда благоразумие взяло верх, то отступать было уже трудно, и вот тут-то она и надумала, как избавиться от их назойливости: ей пришло в голову попросить их об одной услуге, вообще говоря — не невозможной, но для них обоих заведомо непосильной, с тем чтобы их неудача послужила для нее благовидным и разумным предлогом, дабы решительно их отвергнуть. Мысль ее состояла в следующем. В тот самый день, когда она у нее появилась, в Пистойе умер один человек, которого, несмотря на то что он вел свое происхождение от славных предков, все признавали за самого скверного человека не только во всей Пистойе, но и в целом мире. Притом он был до того уродлив, столь безобразная была у него образина, что тот, кто видел его впервые, невольно содрогнулся от ужаса; похоронили его в склепе, на кладбище при монастыре миноритов.[314] Донна Франческа нашла, что это обстоятельство может способствовать успеху задуманного ею предприятия.
Она обратилась к своей служанке с такими словами: «Тебе известно, как мне надоели и опостылели послания двух флорентийцев, Ринуччо и Алессандро. Я вовсе не намерена осчастливить их своею любовью, и вот, чтобы от них отвязаться, я порешила, — ведь на словах-то они все готовы для меня сделать! — подвергнуть их испытанию, которое они, понятно, не выдержат, и тогда я буду избавлена от их назойливости. Вот что я измыслила. Тебе известно, что нынче утром похоронили на кладбище при монастыре миноритов Сканнадио (так звали того гадкого человека), а ведь его и живого пугались самые бесстрашные люди в нашем городе. Так вот сбегай сперва к Алессандро и скажи: „Донна Франческа велела тебе передать, что она готова полюбить тебя и, если хочешь, побыть с тобою наедине, но вот что для этого нужно сделать. По причине, которую она тебе потом объяснит, один из ее родственников должен принести ей ночью тело Сканнадио, которого нынче утром похоронили, но она этого не хочет, потому что боится. Так вот, она просит тебя оказать ей большую услугу: ночью, в первосонье, пойди на кладбище, войди в склеп, где похоронен Сканнадио, надень на себя его саван, ляг на его место и жди: за тобой придут — а ты молчи, ни звука! — и отнесут к ней в дом, она тебя встретит, и ты с ней побудешь, потом уйдешь, а она все уладит“. Согласится Алессандро — отлично, а если нет, то скажи ему от моего имени, чтобы он не смел попадаться мне на глаза и, если только ему дорога жизнь, не рисковал посылать мне письма. От него пойди к Ринуччо Палермини и скажи: „Донна Франческа говорит, что исполнит любое твое желание, если ты окажешь ей большую услугу: в полночь войди в тот склеп, где утром похоронили Сканнадио, и, не издав ни звука, что бы ты там ни увидел, ни услышал и ни испытал, осторожно достань его тело и отнеси к ней в дом. Там ты узнаешь, почему она обратилась к тебе с такой просьбой, и утолишь свою страсть. Если же ты откажешься, то она воспретит тебе посылать ей письма“.
Служанка побывала у обоих и каждому сказала все, что ей было ведено. Оба ответили, что если донне Франческе будет угодно, они не то что в склеп, а и в преисподнюю сойдут. Служанка передала их ответ госпоже, и донна Франческа стала ждать той минуты, когда наконец выяснится, так ли оба ее поклонника глупы, чтобы пойти на столь многотрудное дело.
И вот глухою ночью Алессандро Кьярмонтези вышел в одном полукафтанье из дому и направился к склепу, чтобы лечь в гроб вместо Сканнадио. Дорогой ему, однако ж, стало очень страшно, и он начал сам с собой рассуждать: «Какой же я был болван! Куда меня несет? Не ровен час, родные донны Франчески догадались, что я ее люблю, невесть что вообразили и толкнули ее на это, чтобы убить меня в склепе. Коли так, то я пропал — никто ничего не узнает, убийство останется безнаказанным. Чего доброго, это мне подстроил кто-нибудь из моих недоброжелателей, а она его любит и хочет ему угодить. Положим даже, что все это вздор, — продолжал он, — положим, ее родные в самом деле намерены отнести меня к ней в дом. Вряд ли, однако ж, они отнесут туда тело Сканнадио, чтобы его обнимать или же чтобы его заключила в объятия донна Франческа, — скорее всего он при жизни чем-нибудь им насолил, и теперь они в отместку хотят надругаться над его телом. Она велела мне молчать, что бы ни случилось. А вдруг они примутся выкалывать мне глаза, вышибать зубы, отсекать руки или что-нибудь в этом роде, — что мне тогда делать? Как тут смолчишь? А если я заговорю, они меня сейчас узнают, и тогда, должно полагать, мне от них попадет, а если и не попадет, то я все равно на мели: ведь не оставят же они меня с донной Франческой вдвоем! А потом она скажет, что я нарушил ее запрет, и ничего мне от нее не дождаться». Тут он чуть было не повернул обратно, однако же страстная любовь, подсказав ему чрезвычайно веские доводы «за», повлекла его вперед и подвела к самому склепу. Отворив дверцу, он вошел в склеп, раздел Сканнадио, надел на себя его саван и лег, а сверху положил плиту, но стоило Алессандро лечь на место покойника, как ему сию же минуту вспомнилось, что это был за человек, и еще пришли ему на память все страшные рассказы о том, что творится по ночам не только в склепах, но и в других местах. Волосы встали у него дыбом; ему казалось, что вот сейчас поднимется расканалья Сканнадио и прикончит его. Однако, воодушевляемый пламенною своею страстью, он преоборол всякий страх; лежа неподвижно, как настоящий покойник, он ожидал решения своей учести.
Близко к полночи вышел из своего дома Ринуччо и отправился исполнять веление владычицы его души. Дорогой его одолевали многоразличные мысли касательно того, что его ожидает, например: вдруг его с телом Сканнадио задержит городская стража, а затем он по обвинению в чародействе будет сожжен на костре? Вдруг, если все это узнается, его возненавидят родственники Сканнадио? И прочие тому подобные мысли лезли Ринуччо в голову и едва не удержали его. Однако ему удалось переломить себя. «Неужто, — подумал он, — я отвечу отказом на первую же просьбу, с которой ко мне обратилась благородная дама, которую я так любил и продолжаю любить, — откажусь сделать для нее то, чем я смогу снискать ее благоволение? Нет, пускай я погибну, но слово свое сдержу!» Тут он снова тронулся в путь и, дойдя до склепа, без всяких усилий отворил дверцу.
Алессандро, услыхав, что кто-то идет, испугался, однако ж ничем себя не выдал. Ринуччо вошел и, воображая, что это тело Сканиадио, взял Алессандро за ноги, вытащил его и, взвалив на плечи, направил стопы свои к дому донны Франчески. Нес он мертвое тело без всякого береженья, и оно поминутно ударялось об углы скамеек, стоявших по обе стороны улицы, а ночь выдалась темная-претемная, в двух шагах ничего не было видно. Донна Франческа, в полной уверенности, что сейчас она укажет обоим от ворот поворот, и ее служанка стояли в это время у окон и смотрели, не несет ли Ринуччо Алессандро, и вот, когда Ринуччо уже приблизился к лестнице ее дома, стражники, устроившие на той улице засаду с целью изловить одного высланного, услыхали шаги Ринуччо и, подняв фонарь, дабы решить, что делать и куда устремиться, взяв копья наперевес и придерживая руками щиты, крикнули: «Кто идет?» Как увидел Ринуччо стражников, так, не долго думая, бросил Алессандро и пустился бежать со всех ног. Алессандро вскочил и, хотя на нем был длинный-предлинный саван, тоже убежал.
При свете фонаря донна Франческа отлично успела разглядеть и Ринуччо, и облаченного в саван Алессандро, которого тот взвалил себе на плечи. Беззаветная храбрость обоих привела ее в крайнее изумление, однако ж, увидев, как Ринуччо сбросил с себя Алессандро и какого они оба задали стрекача, не могла удержаться от смеха. Весьма этим обстоятельством обрадованная, донна Франческа возблагодарила бога за то, что он избавил ее от навязчивых поклонников, пошла вместе со служанкой к себе в спальню, и обе они высказали такую мысль: значит же, сильна любовь Ринуччо и Алессандро, если они, как видно, исполнили то, что она им велела.
Удрученный Ринуччо хотя и проклинал незадачу, а все-таки, выждав, когда стража ушла, вернулся не к себе домой, а на то место, где он сбросил с плеч Алессандро, и, надеясь исполнить обещание, стал шарить впотьмах, однако ж тела так и не нашел; решив, что тело убрала стража, он с сокрушенным сердцем пошел домой. Алессандро, так и не узнав, кто его нес, оплакивал горькую свою долю, в совершенной растерянности также возвратился домой.
Утром все увидели, что склеп Сканнадио отперт, тело же его не обнаружили, потому что Алессандро столкнул его в яму, и тогда по всей Пистойе пошли разные слухи; глупцы же уверяли, что Сканнадио унесли черти. Со всем тем оба вздыхателя, рассказав донне Франческе, что они совершили и что с ними приключилось, каковое происшествие — утверждали они — служит им оправданием в том, что они не довели дело до конца, молили ее о снисхождении и о том, чтобы она их полюбила. Она же, притворившись, что ни единому их слову не верит, с самым решительным видом объявила, что раз они не исполнили ее просьбу, то ничего от нее и не получат. И так она от них отделалась.
Когда Филомена умолкла, все стали восхищаться тем, сколь искусно отделалась донна Франческа от немилых ее сердцу поклонников; что же касается самонадеянной храбрости влюбленных, то слушатели усмотрели в ней не проявление любви, а всего-навсего сумасбродство; наконец королева, с обольстительною приятностью обратившись к Элиссе, молвила:
— Теперь твоя очередь, Элисса, — и та сейчас же начала рассказывать:
— Милейшие дамы! Донна Франческа, как мы только что слышали, хитро сумела избавиться от своей докуки, а вот одна юная монахиня отвела от себя беду благодаря своей находчивости, а еще потому, что ей благоприятствовала сама судьба. Все вы знаете, как много непроходимых дураков любят поучать и обличать, и, как это будет видно из моего рассказа, судьба иной раз выставляет их на посмешище, и за дело. Так именно и случилось с настоятельницею одного монастыря, у коей под началом находилась монахиня, о которой я и поведу речь.
Итак, надобно вам знать, что в Ломбардии есть монастырь, славящийся своим благочестием и строгим уставом, в каковом монастыре вместе с другими монахинями спасалась девушка благородного происхождения и невиданной красоты, по имени Изабетта, и вот однажды, подойдя к решетке, за которой ожидал свидания с ней один из ее родственников, она увидела пришедшего вместе с ним прелестного юношу и влюбилась в него. Пораженный ее красотою, юноша, узрев в ее очах огонь внезапно вспыхнувшего чувства, также воспылал к ней страстью, однако в течение долгого времени они, к великому для них обоих огорчению, принуждены были не давать выхода сердечной своей привязанности. Но так как оба они этого чаяли, то в конце концов юноша нашел возможность украдкой навещать свою монашку, а так как она была от этих посещений в восторге, то он, к величайшему обоюдному удовольствию, был у нее не раз и не два, а много раз. И так это у них шло до тех пор, пока наконец ночною порою некая монахиня, которую ни он, ни она не заметили, увидела, как он с Изабеттой прощался и как он от нее уходил. Монахиня тут же все рассказала другим, и первоначально было постановлено немедленно уведомить о том аббатису Узимбальду, о которой монахини и все, кто ее знал, отзывались как о женщине доброй и благочестивой, но затем передумали: решено было подстроить так, чтобы настоятельница застала Изабетту с молодым человеком — тогда уж, мол, Изабетте не отвертеться. Никого больше в это не посвящая, они тайно уговорились между собой, кому когда быть на часах и на карауле, дабы застигнуть Изабетту врасплох.
Салабаэтто обрадовался: пересчитав деньги и уверившись, что вся сумма налицо, он спрятал их и сказал: «Вам можно верить, сударыня, — вы это доказали. Так вот знайте: я питаю к вам такое доверие и так вас люблю, что готов в случае надобности дать вам взаймы любую сумму, какой только я располагаю. Когда я тут устроюсь, вы удостоверитесь в том на деле».
Итак, возобновив на словах былую сердечную склонность, Салабаэтто снова зажил с Янкофьоре в любви и согласии, а Янкофьоре не знала, как его ублажить, как ему угодить, и прикидывалась самою страстною в мире любовницею.
Между тем Салабаэтто намеревался отплатить ей обманом за обман, и вот как-то раз, получив от нее приглашение отужинать и остаться на ночь, он пришел к ней удрученный, сокрушенный, убитый. Янкофьоре начала обнимать его, целовать и расспрашивать, чем он так расстроен. Салабаэтто долго отнекивался, но в конце концов сказал: «Я разорен: корабль с товаром, который я поджидал, захватили монакские корсары[310]; корабельщики от них откупились — дали им десять тысяч флоринов золотом, из коих мне надлежит уплатить тысячу, а я сижу без гроша: те пятьсот флоринов, что ты мне возвратила, я тот же час послал в Неаполь на покупку полотна, которое должны были доставить мне сюда. Если бы даже я продал имеющийся у меня товар, то у меня бы его взяли за полцены — ведь теперь не сезон, а меня здесь еще не знают, выручить меня некому, — просто ума не приложу, что мне делать и как мне быть. Если же я не вышлю денег немедленно, товар будет отвезен в Монако, и я останусь ни при чем».
Янкофьоре была этим обстоятельством крайне огорчена — ей казалось, что все пропало; поломав голову над тем, как бы так исхитриться, чтобы товар не был увезен в Монако, она наконец сказала: «Ты меня пленил своею любовью, и мне тебя так жаль — видит бог, как мне тебя жаль! Но все-таки зачем уж так убиваться? Если б у меня были такие деньги, ей-ей, я бы их тебе дала, но у меня их нет. Правда, есть тут один человек — на днях он дал мне взаймы пятьсот флоринов, но под большие проценты: он пускает деньги в рост из тридцати процентов, не меньше. Если ты надумаешь взять у него, нужно будет оставить ему хороший заклад. Ради тебя я готова заложить все свои вещи и даже самое себя, только бы он тебя выручил, но этого не хватит, — что бы ты мог ему предложить в обеспечение долга?»
Салабаэтто сообразил, с какою целью Янкофьоре хочет оказать ему эту услугу, и догадался, что она намерена ссудить ему свои же собственные деньги. Придя от этого в восторг, он прежде всего поблагодарил ее, а потом сказал, что лихой процент его не смущает, ибо он в безвыходном положении. Еще он сказал, что обеспечит уплату долга товаром, находящимся в таможенном складе, и что он немедленно переведет товар на имя того, кто даст ему в долг, а ключ от склада оставит пока у себя, во-первых, на тот случай, если понадобится кому-нибудь показать товар, а во-вторых — чтобы ничего у него там не тронули, не переложили и не подменили. Янкофьоре со всем этим согласилась и сказала, что это вполне достаточное обеспечение. На другой же день она позвала маклера, который пользовался у нее особым доверием, и, изложив суть дела, дала ему тысячу флоринов золотом, маклер передал их Салабаэтто, а Салабаэтто перевел на его имя весь свой товар, который лежал в таможне. Салабаэтто вручил маклеру опись, тот ему расписку, оба остались довольны и пошли по своим делам.
Салабаэтто с полутора тысячами золотых флоринов в кармане при первой возможности сел на корабль, возвратился в Неаполь, к Пьетро делло Каниджано, и уже оттуда направил во Флоренцию своим хозяевам, посылавшим его в Палермо с шерстяными тканями, полный и безобманный отчет. Расплатившись со всеми заимодавцами, и в частности с Пьетро, он несколько дней кутил с ним на счет одураченной сицилийки, а затем, порешив бросить торговлю, отбыл в Феррару.
Между тем Янкофьоре, убедившись, что Салабаэтто в Палермо нет, далась диву, и в душу к ней закрались сомнения. Прождала она его добрых два месяца — он все не показывался; наконец она велела маклеру взломать склад. Первым делом они осмотрели бочки, якобы полные оливкового масла, и что же оказалось? В каждой бочке оливковое масло было только около самого отверстия, а вся бочка была наполнена морской водой. Когда же они развязали тюки, то обнаружили, что только в двух были ткани, все же остальные были набиты паклей. Коротко говоря, все, что там ни было, стоило от силы двести флоринов. Посрамленная Янкофьоре долго оплакивала те пятьсот флоринов, которые она вернула Салабаэтто, а еще больше — тысячу, которую она дала ему в долг. «Тосканца обирай, да сама рот не разевай»[311], — часто повторяла она. Только теперь, оставшись в накладе да еще и в дураках, она поняла, что как аукнется, так и откликнется.
Когда Дионео окончил свой рассказ, Лауретта одобрила совет Пьетро Каниджано, коего полезность была испытана на деле, равно как и то хитроумие, с каким Салабаэтто ему последовал, а затем, вспомнив о том, что царствованию ее пришел конец, сняла с головы лавровый венок и, возложив его на Эмилию, обратилась к ней с речью, исполненною чисто женского изящества:
— Государыня! — молвила она. — Я не осмеливаюсь утверждать, будет ли наша королева милостива, но что она прелестна — это не подлежит сомнению. Мне остается только пожелать, чтобы во все продолжение вашего царствования поступки ваши соответствовали вашей красоте.
Сказавши это, она села на свое обычное место.
Эмилия зарделась — не столько оттого, что ее возвели на королевский престол, сколько от того, что ей при всех были сказаны слова, доставляющие особое удовольствие женщинам, — сейчас ее можно было уподобить розе, распустившейся на заре. Долго не поднимала она очей — до тех пор, пока не сбежала с ее лица краска смущения, а затем, поговорив с дворецким о делах, которые касались всего общества, повела такую речь:
— Прелестные дамы! Нам с вами нередко приходилось видеть, что волов, часть дня походивших в ярме, освобождают от ярма, распрягают и пускают пастись на воле в лесу. И еще мы видим, что сады, обильные многоразличными густолиственными деревьями, гораздо красивее тех лесов, где растут одни лишь дубы. Вот почему, приняв в рассуждение, сколько дней мы, соблюдая установленное правило, беседовали, я нахожу, что теперь нам, нуждающимся в отдыхе, было бы не только полезно, но даже необходимо погулять, а затем мы со свежими силами снова впряжемся в ярмо. И вот почему, когда мы завтра продолжим приятную нашу беседу, я не стану стеснять вас каким-нибудь одним предметом, — пусть каждый рассказывает О чем угодно, — я стою на том, что от рассказов на различные темы мы получим не меньшее наслаждение, чем если бы все мы избрали один предмет. Тем же, кто будет царствовать после меня, легче будет заставить нас, отдохнувших, по-прежнему соблюдать существующий у нас закон.
Сказавши это, королева всех отпустила до ужина.
Все изъявили королеве одобрение за ее мудрую речь, а затем встали, и тут каждый выбрал себе занятие по душе: дамы начали плести венки и развлекаться, молодые люди — играть в разные игры и петь, и так прошло у них время до ужина. Затем все уселись возле прелестного фонтана и весело, с удовольствием отужинали, а после ужина стали, по обыкновению, петь и танцевать. Под конец, несмотря на то, что было уже спето немало песен, причем участники веселья сами вызывались что-нибудь спеть, королева, следуя установлению своих предшественников, сказала, что теперь должен спеть песню Панфило, и тот охотнейшим образом начал так:
На этом Панфило кончил свою песню. Молодые дамы и юноши дружно подхватывали припев, что не мешало им необычайно внимательно вслушиваться в слова песни, дабы уловить таинственный ее смысл. Все толковали ее по-разному — и все были куда как далеки от истины. Между тем королева, приняв в соображение, что песня Панфило окончено, а молодым дамам и юношам хочется отдохнуть, велела всем идти спать.
Любовь! Так много счастья
Я от тебя, всевластной, получил,
Что страшный пламень твой — и тот мне мил.
Такую радость сердце ощущает,
Что не сокрыть ее,
Как ни владей собою.
Ясней с минутой каждой возвещает
О ней лицо мое
Любой своей чертою:
Тому, кто всей душою
Себя высокой страсти посвятил,
Не утаить ее победный пыл.
Но о своем восторге без предела
Хранить стараюсь я
Упорное молчанье:
Мое воображение несмело,
Убога речь моя,
И для меня страданье
Знать, что при всем желанье
Не хватит мне, увы, ни слов, ни сил
Поведать, как судьбой я взыскан был.
И сам бы не дерзнул предполагать я.
Что через день всего
Придет конец остуде
И вновь друг друга примем мы в объятья.
Так можно ль ждать того,
Чтоб в столь безмерном чуде
Не усомнились люди?
Вот почему не говорить решил
Я о блаженстве, коего вкусил.
Кончился восьмой день ДЕКАМЕРОНА, начинается девятый.
В день правления Эмилии каждый рассказывает о чем у годно и о чем ему больше нравится
Уже от сиянья зари побежали ночные тени, а звездное небо из синего стало бледно-голубым, и цветы на лугах начали поднимать головки, когда Эмилия, встав с постели, велела позвать своих подружек и молодых людей. Когда они собрались, королева медленным шагом повела их к рощице, что росла недалеко от дворца, и, войдя в нее, все увидели разных животных, как, например, косуль, оленей и прочих; на них теперь почти не охотились, так как чумное поветрие не прекращалось, и они без опаски, точно прирученные, ожидали приближения людей. Люди же приближались то к тому, то к другому животному для развлечения и делали вид, что вот сейчас бросятся за ними в погоню, а животные вскачь от них убегали. Наконец солнце взошло, и все порешили вернуться. Они сплели себе венки из дубовых листьев, руки у них были полны душистых трав и цветов. Если бы кто-нибудь тогда с ними встретился, то, верно уж, сказал бы себе: «Их и смерть не возьмет, а если они и умрут, то благословляя жизнь». Так, идя тихим шагом, распевая, болтая и шуточки отпуская, дошли они до дворца, — здесь все уже было готово, их ожидали слуги с приветливыми и веселыми лицами. Дамы и молодые люди немного отдохнули, потом спели шесть песенок, одна веселей другой, после чего им подали воды для мытья рук, дворецкий, согласно воле королевы, усадил их за стол, тут подали кушанья, и сотрапезники в отличнейшем расположении духа отдали им должное. После трапезы все стали танцевать круговые танцы, играть на музыкальных инструментах, а затем королева дозволила желающим пойти отдохнуть. В обычный час все в определенном месте собрались для беседы. Обратив взор на Филомену, королева объявила, что положить начало нынешней беседе надлежит ей. Филомена улыбнулась и начала так.
Новелла первая
Донну Франческу любят Ринуччо и Алессандро, она же их не любит; одному она приказывает лечь в склеп, как будто он мертвый, а другому велит вынести оттуда мнимого покойника; и того и другого постигает неудача; тогда донна Франческа ловко от них отделывается
— Государыня! Вашему величеству заблагорассудилось вывести нас на открытое и широкое поле повествования, и мне очень лестно, что это состязание начинаю я; если же я сумею положить ему удачное начало, то можно не сомневаться, что у тех, кто будет рассказывать после меня, дело пойдет хорошо, может быть, даже еще лучше.
Из многих выслушанных нами рассказов явствовало, дражайшие дамы, каковы суть и сколь могущественны силы любви, однако я не думаю, чтобы все об этом уже сказано, — мы бы и за целый год всего не перетолковали. Мало того что любовь подвергает любящих смертельной опасности, — она приводит их в обиталище мертвых, как будто они тоже умерли, и вот мне хочется в добавление к тому, что мы уже слышали, предложить вашему вниманию повесть, из коей вам станет ясно, сколь сильна любовь, и из коей вы узнаете, какую находчивость выказала некая достойная женщина, чтобы отвязаться от двух поклонников, любивших ее без взаимности.
Итак, да будет вам известно, что в городе Пистойе жила когда-то пригожая вдовушка, и нужно было случиться так, чтобы ею прельстились два наших флорентийца, изгнанные из Флоренции и проживавшие в Пистойе, — Ринуччо Палермини и Алессандро Кьярмонтези[312], причем каждый из них, не подозревая о существовании другого, хитроумно применял все имевшиеся в его распоряжении средства, дабы покорить свою возлюбленную. Оба старались воздействовать на знатную даму (звали ее донной Франческой де Ладзари[313]) посланиями и мольбами, она же имела неосторожность приклонять к ним слух, а когда благоразумие взяло верх, то отступать было уже трудно, и вот тут-то она и надумала, как избавиться от их назойливости: ей пришло в голову попросить их об одной услуге, вообще говоря — не невозможной, но для них обоих заведомо непосильной, с тем чтобы их неудача послужила для нее благовидным и разумным предлогом, дабы решительно их отвергнуть. Мысль ее состояла в следующем. В тот самый день, когда она у нее появилась, в Пистойе умер один человек, которого, несмотря на то что он вел свое происхождение от славных предков, все признавали за самого скверного человека не только во всей Пистойе, но и в целом мире. Притом он был до того уродлив, столь безобразная была у него образина, что тот, кто видел его впервые, невольно содрогнулся от ужаса; похоронили его в склепе, на кладбище при монастыре миноритов.[314] Донна Франческа нашла, что это обстоятельство может способствовать успеху задуманного ею предприятия.
Она обратилась к своей служанке с такими словами: «Тебе известно, как мне надоели и опостылели послания двух флорентийцев, Ринуччо и Алессандро. Я вовсе не намерена осчастливить их своею любовью, и вот, чтобы от них отвязаться, я порешила, — ведь на словах-то они все готовы для меня сделать! — подвергнуть их испытанию, которое они, понятно, не выдержат, и тогда я буду избавлена от их назойливости. Вот что я измыслила. Тебе известно, что нынче утром похоронили на кладбище при монастыре миноритов Сканнадио (так звали того гадкого человека), а ведь его и живого пугались самые бесстрашные люди в нашем городе. Так вот сбегай сперва к Алессандро и скажи: „Донна Франческа велела тебе передать, что она готова полюбить тебя и, если хочешь, побыть с тобою наедине, но вот что для этого нужно сделать. По причине, которую она тебе потом объяснит, один из ее родственников должен принести ей ночью тело Сканнадио, которого нынче утром похоронили, но она этого не хочет, потому что боится. Так вот, она просит тебя оказать ей большую услугу: ночью, в первосонье, пойди на кладбище, войди в склеп, где похоронен Сканнадио, надень на себя его саван, ляг на его место и жди: за тобой придут — а ты молчи, ни звука! — и отнесут к ней в дом, она тебя встретит, и ты с ней побудешь, потом уйдешь, а она все уладит“. Согласится Алессандро — отлично, а если нет, то скажи ему от моего имени, чтобы он не смел попадаться мне на глаза и, если только ему дорога жизнь, не рисковал посылать мне письма. От него пойди к Ринуччо Палермини и скажи: „Донна Франческа говорит, что исполнит любое твое желание, если ты окажешь ей большую услугу: в полночь войди в тот склеп, где утром похоронили Сканнадио, и, не издав ни звука, что бы ты там ни увидел, ни услышал и ни испытал, осторожно достань его тело и отнеси к ней в дом. Там ты узнаешь, почему она обратилась к тебе с такой просьбой, и утолишь свою страсть. Если же ты откажешься, то она воспретит тебе посылать ей письма“.
Служанка побывала у обоих и каждому сказала все, что ей было ведено. Оба ответили, что если донне Франческе будет угодно, они не то что в склеп, а и в преисподнюю сойдут. Служанка передала их ответ госпоже, и донна Франческа стала ждать той минуты, когда наконец выяснится, так ли оба ее поклонника глупы, чтобы пойти на столь многотрудное дело.
И вот глухою ночью Алессандро Кьярмонтези вышел в одном полукафтанье из дому и направился к склепу, чтобы лечь в гроб вместо Сканнадио. Дорогой ему, однако ж, стало очень страшно, и он начал сам с собой рассуждать: «Какой же я был болван! Куда меня несет? Не ровен час, родные донны Франчески догадались, что я ее люблю, невесть что вообразили и толкнули ее на это, чтобы убить меня в склепе. Коли так, то я пропал — никто ничего не узнает, убийство останется безнаказанным. Чего доброго, это мне подстроил кто-нибудь из моих недоброжелателей, а она его любит и хочет ему угодить. Положим даже, что все это вздор, — продолжал он, — положим, ее родные в самом деле намерены отнести меня к ней в дом. Вряд ли, однако ж, они отнесут туда тело Сканнадио, чтобы его обнимать или же чтобы его заключила в объятия донна Франческа, — скорее всего он при жизни чем-нибудь им насолил, и теперь они в отместку хотят надругаться над его телом. Она велела мне молчать, что бы ни случилось. А вдруг они примутся выкалывать мне глаза, вышибать зубы, отсекать руки или что-нибудь в этом роде, — что мне тогда делать? Как тут смолчишь? А если я заговорю, они меня сейчас узнают, и тогда, должно полагать, мне от них попадет, а если и не попадет, то я все равно на мели: ведь не оставят же они меня с донной Франческой вдвоем! А потом она скажет, что я нарушил ее запрет, и ничего мне от нее не дождаться». Тут он чуть было не повернул обратно, однако же страстная любовь, подсказав ему чрезвычайно веские доводы «за», повлекла его вперед и подвела к самому склепу. Отворив дверцу, он вошел в склеп, раздел Сканнадио, надел на себя его саван и лег, а сверху положил плиту, но стоило Алессандро лечь на место покойника, как ему сию же минуту вспомнилось, что это был за человек, и еще пришли ему на память все страшные рассказы о том, что творится по ночам не только в склепах, но и в других местах. Волосы встали у него дыбом; ему казалось, что вот сейчас поднимется расканалья Сканнадио и прикончит его. Однако, воодушевляемый пламенною своею страстью, он преоборол всякий страх; лежа неподвижно, как настоящий покойник, он ожидал решения своей учести.
Близко к полночи вышел из своего дома Ринуччо и отправился исполнять веление владычицы его души. Дорогой его одолевали многоразличные мысли касательно того, что его ожидает, например: вдруг его с телом Сканнадио задержит городская стража, а затем он по обвинению в чародействе будет сожжен на костре? Вдруг, если все это узнается, его возненавидят родственники Сканнадио? И прочие тому подобные мысли лезли Ринуччо в голову и едва не удержали его. Однако ему удалось переломить себя. «Неужто, — подумал он, — я отвечу отказом на первую же просьбу, с которой ко мне обратилась благородная дама, которую я так любил и продолжаю любить, — откажусь сделать для нее то, чем я смогу снискать ее благоволение? Нет, пускай я погибну, но слово свое сдержу!» Тут он снова тронулся в путь и, дойдя до склепа, без всяких усилий отворил дверцу.
Алессандро, услыхав, что кто-то идет, испугался, однако ж ничем себя не выдал. Ринуччо вошел и, воображая, что это тело Сканиадио, взял Алессандро за ноги, вытащил его и, взвалив на плечи, направил стопы свои к дому донны Франчески. Нес он мертвое тело без всякого береженья, и оно поминутно ударялось об углы скамеек, стоявших по обе стороны улицы, а ночь выдалась темная-претемная, в двух шагах ничего не было видно. Донна Франческа, в полной уверенности, что сейчас она укажет обоим от ворот поворот, и ее служанка стояли в это время у окон и смотрели, не несет ли Ринуччо Алессандро, и вот, когда Ринуччо уже приблизился к лестнице ее дома, стражники, устроившие на той улице засаду с целью изловить одного высланного, услыхали шаги Ринуччо и, подняв фонарь, дабы решить, что делать и куда устремиться, взяв копья наперевес и придерживая руками щиты, крикнули: «Кто идет?» Как увидел Ринуччо стражников, так, не долго думая, бросил Алессандро и пустился бежать со всех ног. Алессандро вскочил и, хотя на нем был длинный-предлинный саван, тоже убежал.
При свете фонаря донна Франческа отлично успела разглядеть и Ринуччо, и облаченного в саван Алессандро, которого тот взвалил себе на плечи. Беззаветная храбрость обоих привела ее в крайнее изумление, однако ж, увидев, как Ринуччо сбросил с себя Алессандро и какого они оба задали стрекача, не могла удержаться от смеха. Весьма этим обстоятельством обрадованная, донна Франческа возблагодарила бога за то, что он избавил ее от навязчивых поклонников, пошла вместе со служанкой к себе в спальню, и обе они высказали такую мысль: значит же, сильна любовь Ринуччо и Алессандро, если они, как видно, исполнили то, что она им велела.
Удрученный Ринуччо хотя и проклинал незадачу, а все-таки, выждав, когда стража ушла, вернулся не к себе домой, а на то место, где он сбросил с плеч Алессандро, и, надеясь исполнить обещание, стал шарить впотьмах, однако ж тела так и не нашел; решив, что тело убрала стража, он с сокрушенным сердцем пошел домой. Алессандро, так и не узнав, кто его нес, оплакивал горькую свою долю, в совершенной растерянности также возвратился домой.
Утром все увидели, что склеп Сканнадио отперт, тело же его не обнаружили, потому что Алессандро столкнул его в яму, и тогда по всей Пистойе пошли разные слухи; глупцы же уверяли, что Сканнадио унесли черти. Со всем тем оба вздыхателя, рассказав донне Франческе, что они совершили и что с ними приключилось, каковое происшествие — утверждали они — служит им оправданием в том, что они не довели дело до конца, молили ее о снисхождении и о том, чтобы она их полюбила. Она же, притворившись, что ни единому их слову не верит, с самым решительным видом объявила, что раз они не исполнили ее просьбу, то ничего от нее и не получат. И так она от них отделалась.
Новелла вторая
Настоятельница одного монастыря в потемках вскакивает с постели, чтобы застать на ложе с любовником монашку, на которую ей донесли; так как в это же самое время у нее о келье находится священник, то она вместо покрывала второпях надевает себе на голову его подштанники; уличенная монашка указывает на них настоятельнице, вследствие чего монашку отпускают, и она продолжает блаженствовать со своим возлюбленным
Когда Филомена умолкла, все стали восхищаться тем, сколь искусно отделалась донна Франческа от немилых ее сердцу поклонников; что же касается самонадеянной храбрости влюбленных, то слушатели усмотрели в ней не проявление любви, а всего-навсего сумасбродство; наконец королева, с обольстительною приятностью обратившись к Элиссе, молвила:
— Теперь твоя очередь, Элисса, — и та сейчас же начала рассказывать:
— Милейшие дамы! Донна Франческа, как мы только что слышали, хитро сумела избавиться от своей докуки, а вот одна юная монахиня отвела от себя беду благодаря своей находчивости, а еще потому, что ей благоприятствовала сама судьба. Все вы знаете, как много непроходимых дураков любят поучать и обличать, и, как это будет видно из моего рассказа, судьба иной раз выставляет их на посмешище, и за дело. Так именно и случилось с настоятельницею одного монастыря, у коей под началом находилась монахиня, о которой я и поведу речь.
Итак, надобно вам знать, что в Ломбардии есть монастырь, славящийся своим благочестием и строгим уставом, в каковом монастыре вместе с другими монахинями спасалась девушка благородного происхождения и невиданной красоты, по имени Изабетта, и вот однажды, подойдя к решетке, за которой ожидал свидания с ней один из ее родственников, она увидела пришедшего вместе с ним прелестного юношу и влюбилась в него. Пораженный ее красотою, юноша, узрев в ее очах огонь внезапно вспыхнувшего чувства, также воспылал к ней страстью, однако в течение долгого времени они, к великому для них обоих огорчению, принуждены были не давать выхода сердечной своей привязанности. Но так как оба они этого чаяли, то в конце концов юноша нашел возможность украдкой навещать свою монашку, а так как она была от этих посещений в восторге, то он, к величайшему обоюдному удовольствию, был у нее не раз и не два, а много раз. И так это у них шло до тех пор, пока наконец ночною порою некая монахиня, которую ни он, ни она не заметили, увидела, как он с Изабеттой прощался и как он от нее уходил. Монахиня тут же все рассказала другим, и первоначально было постановлено немедленно уведомить о том аббатису Узимбальду, о которой монахини и все, кто ее знал, отзывались как о женщине доброй и благочестивой, но затем передумали: решено было подстроить так, чтобы настоятельница застала Изабетту с молодым человеком — тогда уж, мол, Изабетте не отвертеться. Никого больше в это не посвящая, они тайно уговорились между собой, кому когда быть на часах и на карауле, дабы застигнуть Изабетту врасплох.