Страница:
«Сколько же раз каждый день я пытался понять все, что произошло? Одна смерть за другой, бомба, этот австралиец со шкуркой лемура и мотоциклом – все это какая-то бессмыслица. И она тоже не может это понять. Но хоть верит». Песок струился между пальцев.
Со склона донесся стук камней. На тропинке, брякая колокольчиком, появилась коза, за ней – другие, позади прыгали козлята, они начали копаться своими носами в сухих пальмовых листьях на берегу.
Тыкая впереди себя сучковатой палкой, по тропке спускался седовласый старик в свободной накидке из козьей шкуры. У него были костлявые ноги с тощими икрами. Не говоря ни слова, он пошел по берегу и, сев на корточки рядом с Коэном, устремил свой взор на море. Легкий ветер шевелил, пучки его пожелтевшей бороды.
– Vroxi. – Он показал на небо.
Коэн непонимающе пожал плечами.
Пастух удивленно-насмешливо посмотрел на него, как будто Коэн не понял простой шутки. Он извлек из своей шкуры-накидки завернутый в тряпку кусок хлеба и, отломив ломоть, предложил Коэну. Крошащийся хлеб отдавал содой. Он отщипнул также и немного козьего сыра, сухого, с привкусом оливок.
– Tedesco? – спросил он.
Коэн покачал головой.
Пастух, улыбнувшись, обнажил обломки прокуренных зубов.
– Bambino, Benghazi. – Он показал на себя, потом вытянул руку на уровне пояса. Кивком головы он указал на Коэна. – Americano, bene?
Коэн покачал головой. Пастух пожал плечом. По металлически-серому с белой каймой небу плыло похожее на акулу облако. Пощипывая траву, козы стали забираться на северные утесы. Уперевшись палкой в песок, пастух поднялся. Желтые ногти на ногах торчали из его веревочных сандалий, как когти.
– La pioggia, stasera, – сказал он и засеменил за козами, подняв палку на плечо.
Коэн взглянул на море. «Почему же любитель обезьян не стал меня убивать? Надеялся, что выведу его на Пола? Зачем надо было убивать Ким или Фу Дордже, или Сирэл? Чтобы заставить их замолчать? Наказать? За что наказать?»
Коэн забрался по тропинке наверх. Долина была окутана предвечерней тишиной. Тускневший кустарник поднимался вверх и покрывал зазубренные высоты. На севере над одинокой низкорослой сосной на вершине горы кружил казавшийся крошечным ястреб. Девятнадцать дней.
Взяв с собой трубку тибетца, он направился на север по следу телеги. Грязные тучи собирались над голыми зубьями горных вершин. Тропа разделялась на несколько более мелких козьих тропок, каменистых и усыпанных козьим пометом. Пикируя друг на друга в теплых потоках воздуха, над горами резвились два ворона. Боль в колене никак не проходила, он шел до тех пор, пока она не стала нестерпимой.
Когда он вернулся, «пежо» уже стоял в кустах. Струившийся из трубы дым уходил куда-то в глубь острова.
– Я боялась, что ты уже превратился в козу, – сказала она, отходя от ручного насоса возле раковины и направляясь к столу с пучком шпината в руке.
– Куда ты ездила?
– В Ви, но там ничего не оказалось из еды. Оттуда махнула в Ситию.
– У нас же есть еда.
– Я забыла про зелень для салата.
– Я смотрел на океан...
– Да? Ну и что же он поделывает?
– ...и старался понять, зачем мы здесь.
– Мы разве еще не решили зачем? – Она взяла его за руки, пальцы были холодными и мокрыми. – То, что мы имеем, так непродолжительно.
– Зачем ты приехала сюда?
Она села на кровать рядом с ним. На столе под шпинатом начала собираться вода. Она стала обрывать листья.
– Если бы ты знал, как бессмысленны твои вопросы...
– Как ты думаешь, зачем я здесь?
– Чтобы скрыться, затаиться.
– От кого?
– От них. – Подойдя, она обняла его за шею, стараясь не касаться мокрыми ладонями. – Я лучше побуду с тобой, чем займусь сейчас чем-нибудь другим. Поэтому я и здесь. А не для того, чтобы написать что-нибудь. И даже не потому, что тебе страшно и я хочу быть с тобой. – Она вытерла руки. – Со мной что-то происходит, о чем ты даже не догадываешься.
– Что, например?
– Моя жизнь полностью меняется. Я теряю все, чего мне обычно хотелось. – Она вытряхнула маслины из белого бумажного пакета в салат. – Цель, лишенная смысла, все эти годы с тех пор, как... – Она выдохнула. – С тех пор, как Тим погиб. Многое произошло в Африке, Таиланде. Я была глупа, и теперь мне тяжело. – Она вышла, закрыв за собой дверь.
Он взял из салата маслину, обгрыз ее до косточки и, выйдя на улицу, подсел к Клэр на каменную стену. Ему была видна только часть ее лица. Красноватые отблески заката подчеркивали жесткие линии ее скул. Он невольно представил ее мертвой, а это лицо разлагавшимся в земле.
– Так что там, в Африке?
– Там я узнала, что такое отчаяние.
– Как?
– Меня обманули. Один человек погиб. – Она потерлась подбородком о его плечо. – Только потом я узнала, кем он был, в отличие от того, кем мне его представляли. Я не в состоянии это забыть. Его лицо преследует меня. В прошлом месяце я провела ночь с мужчиной – так, короткое увлечение от одиночества. Ночью он разбудил меня: я кричала во сне имя того, погибшего. – Она усмехнулась. – Он приревновал меня. – Подняв руку, она показала ему крошечную, похожую на стеклышко капельку воды среди золотистых волос на руке. – Дождь.
– По-моему, пастух пытался мне сказать об этом.
– Ты уверен?
– Я не понял его, за исключением одного-двух слов на итальянском. Он выучил его в Ливии, когда был еще bambino.
– Bambino. Как интересно и непонятно.
– Все непонятно, Клэр.
После полуночи дождь разыгрался не на шутку, он барабанил по листьям пальм и хлестал по соломе. Тени свечей плясали на стенах. Проснувшись, он захотел ее, и она с готовностью приняла его, издавая глухой стон. Ее волосы разметались по его плечам, она лизала языком его рот, шею, зубы и губы, увлекая его в свою великолепную узкую глубину. Ее губы, скользя по нему, целовали его, и он погружался в нее быстро и страстно, все более и более порывисто и в то же время нежно, потому что ее тело было подготовлено ее страстным желанием, которому не было предела. Он двигался все резче, полностью сознавая ее сексуальное великолепие. Ее прекрасные волосы обвивали его, он чувствовал, как в него упиралась ее грудь, ставшая еще более упругой от наслаждения, чувствовал на своей груди ее атласные округлые контуры, ее живот подрагивал, пот скопился в пупочной ямке, светлые завитки ее волос смешивались с его темными волосами каждый раз, когда их тела соединялись.
И вновь, когда она спала рядом с ним, он не чувствовал границы между их телами. При пламени свечи ее щека, казалось, светилась, как фарфор, ее дыхание было легким и размеренным, как у ребенка, ее ресницы – густые, как лес. Он задул свечу. «Почему любовь к ней освобождает меня от страха? Как получается, что я на какой-то момент все забываю. Куда девается боль? Куда уходят мертвецы? Куда уходит моя собственная смерть? Скоро мы расстанемся, я уеду в Париж. А она и все это останется только в памяти. Как Ким, как Сирэл, и никогда не вернется. Еще восемнадцать дней. Пол, где ты теперь?» Вытянувшись вдоль ее теплой наготы на узкой неровной кровати, он слушал, как дождь рвался к ним в бескрайней ночи.
– Знаешь, я все думала, – сказала она, – как лучше дать ход тому, что ты мне рассказал. С максимальным эффектом и минимальным риском.
– Никто этому не поверит.
– Поверят, когда с ними будет все кончено. Я смогу доказать.
– Как?
– Твой друг – когда он должен быть в Париже?
– Через пару недель.
– Подождем. Мы опубликуем статью – будет много шума – и вынудим их преследовать нас. А когда они начнут преследовать, это-то все и докажет.
– Докажет что, что мы мертвы?
– Нет, с нами все будет в порядке. Я это устрою. Вся эта история с бомбой могла бы предстать в ином свете, когда люди увидели бы наконец, какому они подвергаются риску, что ЦРУ – кучка кретинов-убийц, насколько лживы Штаты, насколько отвратительна политика...
– Они эндемичны. – Он открыл дверь. – Не хочешь пройтись?
– Посмотри, что у меня есть. – Она держала книжку в мягкой синей обложке. – Ты знал «...aucun art ne saurait etrc vraiment notre s'il ne rendait a 1'evenement sa brutale fraicheur. son ambiguite, son imprevisibilite, au temps son cours, au monde son opacite, menacante et somptueuse...»
– Как ты можешь читать эту чушь?
– Это мысли одного человека, описанные предельно откровенно.
– Ты уверена? – нахмурившись, он посмотрел на синюю книжку. – Ты просто всегда что-то напускала на себя, так же как в самолете из Тегерана.
Она засмеялась.
– Это ты о чем?
– Да хотя бы о том, что я знаю французский. Ты ни разу не спрашивала, и я не обронил ни одного французского слова.
– Ну а почему бы тебе его не знать? Возможно, я только догадывалась. Но, дорогой мой, я же наполовину француженка – так почему же я должна предполагать, что ты говоришь только по-английски?
– Кое-кто из моих учителей мог бы сказать, что я не говорю. – Все еще хмурый, он побрел по козьей тропке к морю, уже высохший песок в углублениях и ямках был теплым. Он закурил и сразу почувствовал, как какое-то, ни с чем не сравнимое ощущение медленно, по каплям, распространяется по телу, напружинивает мышцы, вселяет веру в способность понять самое непостижимое. Под лучами солнца на вибрировавшем от накатывавшихся волн песке парило умиротворение.
«Я просто раздражен, и мне дерьмово. Скоро надо ехать». Он очнулся от трели колокольчиков; по песку зашуршали шаги пастуха. Коэн прикрыл ладонью трубку. Пастух, присев на корточки, сморщил нос.
– Giomo.
– Fumare? – Коэн отнял руку с трубкой.
– Si.
Не говоря ни слова, они оба смотрели на море. От старика пахло козами, потом, солнцем и смесью мяты, Польши и вереска. В шуме моря чувствовалось что-то гипнотическое.
– Due tedesci – amici, – старик толкнул Коэна под локоть. – Perche con boomboom? – сказал он и, приставив воображаемое ружье к плечу, направил его в сторону моря.
– Dove?
– В Ви.
– Chi, amici?
– Chi? Vostri. – Он притронулся к руке Коэна. – Vostri.
– Non sono miei amici, tedesci.
– Amici con la signora...
Коэн откинулся на теплый песок. Упоминание о двух вооруженных немцах с женами было чем-то новым и неожиданным.
– Turisti, – сказал он.
Пожав плечом, пастух потянулся к трубке. Коэн зажег ее, наблюдая, как кроншнеп сквозь гребешок волны взлетел в небо. Старик выпустил дым.
– Non sono turisti. – Он вновь поднял воображаемое ружье.
Коэн выпрямился.
– Due tedesci, con due signore, allora.
Пастух покачал головой и ткнул пальцем в песок.
– Ви, – сказал он.
– Si.
Старик отставил палец на несколько дюймов к западу.
– Qui voi ed io. – Ткнув еще раз пальцем, он сделал вторую дырку в песке и показал на себя и Коэна. Рядом со второй дыркой он сделал третью. – Vostra signora. – Он показал на хижину.
– Si.
– Allora, due tedesci. – Он провел пальцем к западу и ткнул им в песок. – Con boomboom. – Показал на горы. – Amici con vostra signora.
Коэн кивнул и почувствовал, как легкий холодок пробежал по спине. Ему очень хотелось повернуться и взглянуть назад. Пастух показал ему жестом, что трубка погасла. Коэн зажег ее; старик затянулся и вернул ее.
– Perche boomboom?
– Cacciare, – ответил Коэн, тщетно пытаясь вспомнить, как по-итальянски «заяц», он наконец не нашел ничего другого, как показать руками заячьи уши.
– Lapide.
Глаза пастуха на мгновение расширились.
– Non si preoccupi, – улыбнулся Коэн. – Domani.
– Domani, – словно эхо отозвался старик. Коэн долго смотрел, как старик забирался вслед за козами на гору; сначала вершина скрыла его ноги, затем тело, пока, наконец, не осталась одна его седовласая голова, белевшая в лучах солнца.
Он сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, листья которой, как зонт, защищали от солнца, и глядел на кружившееся на ветерке пушистое перышко, стараясь сохранять спокойствие. «Значит, Клэр не ездила в Ситию – она встречалась в горах с двумя немцами, у них было оружие. А что было еще, чего не видел пастух? Какой же я невероятный болван. Как сказал „Неприкасаемый“, я слеп на оба глаза». Пробежав под пальмами, он поднялся вверх. «Сука, сука, сука. Смертоносная женщина. Женщина-смерть. Кали. Ты сейчас умрешь».
– Ты, должно быть, опять проголодался, – улыбнулась она. Капельки пота блестели у нее на лбу чуть ниже волос.
Ее ноги были янтарными от солнца, а выше начиналась скрываемая юбкой прохладная белизна ее бедер. «Надо затащить ее внутрь, чтобы не было видно. Я заставлю ее говорить. Вот сука!»
– Иди сюда, в дом, – проговорил он.
Она быстро встала.
– Мне и здесь хорошо.
Порывшись, он нашел свой бумажник, пересчитал деньги и тут же забыл, сколько их было.
– Что ты там делаешь? – крикнула она.
Он взял из шкафчика нож.
– Хочу пообедать. А где хлеб?
– В так называемом буфете.
– Что-то не могу найти. Иди сюда!
– Ты что, слепой?
Он бросился к двери и увидел, что она направилась к «пежо».
– Иди сюда! – заорал он.
– Я проедусь.
– Я с тобой. – Сунув нож в задний карман, он вышел из дома и взглянул на горы.
– Ты много ворчишь – я поеду одна.
– Ты даже не поцелуешь меня? Она открыла дверцу, сверкнувшую на ярком дневном свете.
– Не забудь про ленч.
– Куда ты?
– Подальше от этих вонючих коз, – она была за открытой дверцей «пежо». – Чао, Тезей.
Дав задний ход, она съехала по тропинке со следами телеги в заросли и, развернувшись, быстро поехала по направлению к Ви. «Теперь надо действовать быстро, или мне конец. Надо было убить ее. Но тогда они убили бы меня, и я бы не встретился с Полом». Он бросил быстрый взгляд на поросшие кустарником темные зловещие горы. «Где же вы? В кустах? На тропинке? На скалах?»
Ветер в лицо. На скалах – никого. За спиной – страх. Ожидание пули. И еще эта страшная боль. Безысходность. «Господи, скорее в лес. Там безопаснее. Надо пройти берегом. Они пристрелят меня. Но здесь оставаться нельзя. Они убьют меня».
Он вышел из-под пальм на солнце. Блестели волны. Ослепительно белел песок. «Никого. Или я просто не вижу. Нельзя показывать страх». Он старался идти по берегу легко и неторопливо. Никакого страха. Просто небольшая прогулка. Превозмогая боль, он опустился на колени и поднял плоский камень. Грохочущий шум заставил его вздрогнуть, он выронил голыш. Сделав усилие над собой, он вновь поднял его и запустил в море. Шлепнувшись о первую же волну, голыш исчез в воде.
«Какой горячий песок. Они следят за мной, ведут меня. Палец уже на курке – вот сейчас! Выстрел! Господи, это же волна. От страха перехватило дыхание. Песок словно суп, невозможно идти. Бежать – нет. Боже, только не бежать!»
Под ногами темные, мокрые, пахнущие водорослями и обросшие ракушками прохладные камни. Он побежал по ним по извилистой козьей тропке вверх на скалу.
Глава 10
Со склона донесся стук камней. На тропинке, брякая колокольчиком, появилась коза, за ней – другие, позади прыгали козлята, они начали копаться своими носами в сухих пальмовых листьях на берегу.
Тыкая впереди себя сучковатой палкой, по тропке спускался седовласый старик в свободной накидке из козьей шкуры. У него были костлявые ноги с тощими икрами. Не говоря ни слова, он пошел по берегу и, сев на корточки рядом с Коэном, устремил свой взор на море. Легкий ветер шевелил, пучки его пожелтевшей бороды.
– Vroxi. – Он показал на небо.
Коэн непонимающе пожал плечами.
Пастух удивленно-насмешливо посмотрел на него, как будто Коэн не понял простой шутки. Он извлек из своей шкуры-накидки завернутый в тряпку кусок хлеба и, отломив ломоть, предложил Коэну. Крошащийся хлеб отдавал содой. Он отщипнул также и немного козьего сыра, сухого, с привкусом оливок.
– Tedesco? – спросил он.
Коэн покачал головой.
Пастух, улыбнувшись, обнажил обломки прокуренных зубов.
– Bambino, Benghazi. – Он показал на себя, потом вытянул руку на уровне пояса. Кивком головы он указал на Коэна. – Americano, bene?
Коэн покачал головой. Пастух пожал плечом. По металлически-серому с белой каймой небу плыло похожее на акулу облако. Пощипывая траву, козы стали забираться на северные утесы. Уперевшись палкой в песок, пастух поднялся. Желтые ногти на ногах торчали из его веревочных сандалий, как когти.
– La pioggia, stasera, – сказал он и засеменил за козами, подняв палку на плечо.
Коэн взглянул на море. «Почему же любитель обезьян не стал меня убивать? Надеялся, что выведу его на Пола? Зачем надо было убивать Ким или Фу Дордже, или Сирэл? Чтобы заставить их замолчать? Наказать? За что наказать?»
Коэн забрался по тропинке наверх. Долина была окутана предвечерней тишиной. Тускневший кустарник поднимался вверх и покрывал зазубренные высоты. На севере над одинокой низкорослой сосной на вершине горы кружил казавшийся крошечным ястреб. Девятнадцать дней.
* * *
«Пежо» нигде не было видно. В домике было дымно и тепло, в очаге краснели угли, пол подметен, но Клэр отсутствовала. Ее одежда висела на стене возле кровати. Он притронулся рукой к телесного цвета бюстгальтеру, сохранявшему ее запах, затем сорвал горсть виноградин с грозди, лежавшей на столе, и выглянул в окно.Взяв с собой трубку тибетца, он направился на север по следу телеги. Грязные тучи собирались над голыми зубьями горных вершин. Тропа разделялась на несколько более мелких козьих тропок, каменистых и усыпанных козьим пометом. Пикируя друг на друга в теплых потоках воздуха, над горами резвились два ворона. Боль в колене никак не проходила, он шел до тех пор, пока она не стала нестерпимой.
Когда он вернулся, «пежо» уже стоял в кустах. Струившийся из трубы дым уходил куда-то в глубь острова.
– Я боялась, что ты уже превратился в козу, – сказала она, отходя от ручного насоса возле раковины и направляясь к столу с пучком шпината в руке.
– Куда ты ездила?
– В Ви, но там ничего не оказалось из еды. Оттуда махнула в Ситию.
– У нас же есть еда.
– Я забыла про зелень для салата.
– Я смотрел на океан...
– Да? Ну и что же он поделывает?
– ...и старался понять, зачем мы здесь.
– Мы разве еще не решили зачем? – Она взяла его за руки, пальцы были холодными и мокрыми. – То, что мы имеем, так непродолжительно.
– Зачем ты приехала сюда?
Она села на кровать рядом с ним. На столе под шпинатом начала собираться вода. Она стала обрывать листья.
– Если бы ты знал, как бессмысленны твои вопросы...
– Как ты думаешь, зачем я здесь?
– Чтобы скрыться, затаиться.
– От кого?
– От них. – Подойдя, она обняла его за шею, стараясь не касаться мокрыми ладонями. – Я лучше побуду с тобой, чем займусь сейчас чем-нибудь другим. Поэтому я и здесь. А не для того, чтобы написать что-нибудь. И даже не потому, что тебе страшно и я хочу быть с тобой. – Она вытерла руки. – Со мной что-то происходит, о чем ты даже не догадываешься.
– Что, например?
– Моя жизнь полностью меняется. Я теряю все, чего мне обычно хотелось. – Она вытряхнула маслины из белого бумажного пакета в салат. – Цель, лишенная смысла, все эти годы с тех пор, как... – Она выдохнула. – С тех пор, как Тим погиб. Многое произошло в Африке, Таиланде. Я была глупа, и теперь мне тяжело. – Она вышла, закрыв за собой дверь.
Он взял из салата маслину, обгрыз ее до косточки и, выйдя на улицу, подсел к Клэр на каменную стену. Ему была видна только часть ее лица. Красноватые отблески заката подчеркивали жесткие линии ее скул. Он невольно представил ее мертвой, а это лицо разлагавшимся в земле.
– Так что там, в Африке?
– Там я узнала, что такое отчаяние.
– Как?
– Меня обманули. Один человек погиб. – Она потерлась подбородком о его плечо. – Только потом я узнала, кем он был, в отличие от того, кем мне его представляли. Я не в состоянии это забыть. Его лицо преследует меня. В прошлом месяце я провела ночь с мужчиной – так, короткое увлечение от одиночества. Ночью он разбудил меня: я кричала во сне имя того, погибшего. – Она усмехнулась. – Он приревновал меня. – Подняв руку, она показала ему крошечную, похожую на стеклышко капельку воды среди золотистых волос на руке. – Дождь.
– По-моему, пастух пытался мне сказать об этом.
– Ты уверен?
– Я не понял его, за исключением одного-двух слов на итальянском. Он выучил его в Ливии, когда был еще bambino.
– Bambino. Как интересно и непонятно.
– Все непонятно, Клэр.
После полуночи дождь разыгрался не на шутку, он барабанил по листьям пальм и хлестал по соломе. Тени свечей плясали на стенах. Проснувшись, он захотел ее, и она с готовностью приняла его, издавая глухой стон. Ее волосы разметались по его плечам, она лизала языком его рот, шею, зубы и губы, увлекая его в свою великолепную узкую глубину. Ее губы, скользя по нему, целовали его, и он погружался в нее быстро и страстно, все более и более порывисто и в то же время нежно, потому что ее тело было подготовлено ее страстным желанием, которому не было предела. Он двигался все резче, полностью сознавая ее сексуальное великолепие. Ее прекрасные волосы обвивали его, он чувствовал, как в него упиралась ее грудь, ставшая еще более упругой от наслаждения, чувствовал на своей груди ее атласные округлые контуры, ее живот подрагивал, пот скопился в пупочной ямке, светлые завитки ее волос смешивались с его темными волосами каждый раз, когда их тела соединялись.
И вновь, когда она спала рядом с ним, он не чувствовал границы между их телами. При пламени свечи ее щека, казалось, светилась, как фарфор, ее дыхание было легким и размеренным, как у ребенка, ее ресницы – густые, как лес. Он задул свечу. «Почему любовь к ней освобождает меня от страха? Как получается, что я на какой-то момент все забываю. Куда девается боль? Куда уходят мертвецы? Куда уходит моя собственная смерть? Скоро мы расстанемся, я уеду в Париж. А она и все это останется только в памяти. Как Ким, как Сирэл, и никогда не вернется. Еще восемнадцать дней. Пол, где ты теперь?» Вытянувшись вдоль ее теплой наготы на узкой неровной кровати, он слушал, как дождь рвался к ним в бескрайней ночи.
* * *
Гранатовый рассвет застал их на берегу моря. У воды валялись водоросли, обрывки каната, щепки от какого-то судна с синими арабскими буквами, запутавшийся в рыбацких сетях дохлый баклан; В доме он вскипятил на огне очага воду для кофе и козье молоко, которым они собирались запивать хлеб и свежие липкие египетские финики, и наскреб на шатком столике гашиш в трубку.– Знаешь, я все думала, – сказала она, – как лучше дать ход тому, что ты мне рассказал. С максимальным эффектом и минимальным риском.
– Никто этому не поверит.
– Поверят, когда с ними будет все кончено. Я смогу доказать.
– Как?
– Твой друг – когда он должен быть в Париже?
– Через пару недель.
– Подождем. Мы опубликуем статью – будет много шума – и вынудим их преследовать нас. А когда они начнут преследовать, это-то все и докажет.
– Докажет что, что мы мертвы?
– Нет, с нами все будет в порядке. Я это устрою. Вся эта история с бомбой могла бы предстать в ином свете, когда люди увидели бы наконец, какому они подвергаются риску, что ЦРУ – кучка кретинов-убийц, насколько лживы Штаты, насколько отвратительна политика...
– Они эндемичны. – Он открыл дверь. – Не хочешь пройтись?
– Посмотри, что у меня есть. – Она держала книжку в мягкой синей обложке. – Ты знал «...aucun art ne saurait etrc vraiment notre s'il ne rendait a 1'evenement sa brutale fraicheur. son ambiguite, son imprevisibilite, au temps son cours, au monde son opacite, menacante et somptueuse...»
– Как ты можешь читать эту чушь?
– Это мысли одного человека, описанные предельно откровенно.
– Ты уверена? – нахмурившись, он посмотрел на синюю книжку. – Ты просто всегда что-то напускала на себя, так же как в самолете из Тегерана.
Она засмеялась.
– Это ты о чем?
– Да хотя бы о том, что я знаю французский. Ты ни разу не спрашивала, и я не обронил ни одного французского слова.
– Ну а почему бы тебе его не знать? Возможно, я только догадывалась. Но, дорогой мой, я же наполовину француженка – так почему же я должна предполагать, что ты говоришь только по-английски?
– Кое-кто из моих учителей мог бы сказать, что я не говорю. – Все еще хмурый, он побрел по козьей тропке к морю, уже высохший песок в углублениях и ямках был теплым. Он закурил и сразу почувствовал, как какое-то, ни с чем не сравнимое ощущение медленно, по каплям, распространяется по телу, напружинивает мышцы, вселяет веру в способность понять самое непостижимое. Под лучами солнца на вибрировавшем от накатывавшихся волн песке парило умиротворение.
«Я просто раздражен, и мне дерьмово. Скоро надо ехать». Он очнулся от трели колокольчиков; по песку зашуршали шаги пастуха. Коэн прикрыл ладонью трубку. Пастух, присев на корточки, сморщил нос.
– Giomo.
– Fumare? – Коэн отнял руку с трубкой.
– Si.
Не говоря ни слова, они оба смотрели на море. От старика пахло козами, потом, солнцем и смесью мяты, Польши и вереска. В шуме моря чувствовалось что-то гипнотическое.
– Due tedesci – amici, – старик толкнул Коэна под локоть. – Perche con boomboom? – сказал он и, приставив воображаемое ружье к плечу, направил его в сторону моря.
– Dove?
– В Ви.
– Chi, amici?
– Chi? Vostri. – Он притронулся к руке Коэна. – Vostri.
– Non sono miei amici, tedesci.
– Amici con la signora...
Коэн откинулся на теплый песок. Упоминание о двух вооруженных немцах с женами было чем-то новым и неожиданным.
– Turisti, – сказал он.
Пожав плечом, пастух потянулся к трубке. Коэн зажег ее, наблюдая, как кроншнеп сквозь гребешок волны взлетел в небо. Старик выпустил дым.
– Non sono turisti. – Он вновь поднял воображаемое ружье.
Коэн выпрямился.
– Due tedesci, con due signore, allora.
Пастух покачал головой и ткнул пальцем в песок.
– Ви, – сказал он.
– Si.
Старик отставил палец на несколько дюймов к западу.
– Qui voi ed io. – Ткнув еще раз пальцем, он сделал вторую дырку в песке и показал на себя и Коэна. Рядом со второй дыркой он сделал третью. – Vostra signora. – Он показал на хижину.
– Si.
– Allora, due tedesci. – Он провел пальцем к западу и ткнул им в песок. – Con boomboom. – Показал на горы. – Amici con vostra signora.
Коэн кивнул и почувствовал, как легкий холодок пробежал по спине. Ему очень хотелось повернуться и взглянуть назад. Пастух показал ему жестом, что трубка погасла. Коэн зажег ее; старик затянулся и вернул ее.
– Perche boomboom?
– Cacciare, – ответил Коэн, тщетно пытаясь вспомнить, как по-итальянски «заяц», он наконец не нашел ничего другого, как показать руками заячьи уши.
– Lapide.
Глаза пастуха на мгновение расширились.
– Non si preoccupi, – улыбнулся Коэн. – Domani.
– Domani, – словно эхо отозвался старик. Коэн долго смотрел, как старик забирался вслед за козами на гору; сначала вершина скрыла его ноги, затем тело, пока, наконец, не осталась одна его седовласая голова, белевшая в лучах солнца.
Он сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, листья которой, как зонт, защищали от солнца, и глядел на кружившееся на ветерке пушистое перышко, стараясь сохранять спокойствие. «Значит, Клэр не ездила в Ситию – она встречалась в горах с двумя немцами, у них было оружие. А что было еще, чего не видел пастух? Какой же я невероятный болван. Как сказал „Неприкасаемый“, я слеп на оба глаза». Пробежав под пальмами, он поднялся вверх. «Сука, сука, сука. Смертоносная женщина. Женщина-смерть. Кали. Ты сейчас умрешь».
* * *
Она загорала с книгой Сартра в руках, прислонившись к белой, выходившей на юг стене хижины, и глядела на раскинувшиеся перед ней горы.– Ты, должно быть, опять проголодался, – улыбнулась она. Капельки пота блестели у нее на лбу чуть ниже волос.
Ее ноги были янтарными от солнца, а выше начиналась скрываемая юбкой прохладная белизна ее бедер. «Надо затащить ее внутрь, чтобы не было видно. Я заставлю ее говорить. Вот сука!»
– Иди сюда, в дом, – проговорил он.
Она быстро встала.
– Мне и здесь хорошо.
Порывшись, он нашел свой бумажник, пересчитал деньги и тут же забыл, сколько их было.
– Что ты там делаешь? – крикнула она.
Он взял из шкафчика нож.
– Хочу пообедать. А где хлеб?
– В так называемом буфете.
– Что-то не могу найти. Иди сюда!
– Ты что, слепой?
Он бросился к двери и увидел, что она направилась к «пежо».
– Иди сюда! – заорал он.
– Я проедусь.
– Я с тобой. – Сунув нож в задний карман, он вышел из дома и взглянул на горы.
– Ты много ворчишь – я поеду одна.
– Ты даже не поцелуешь меня? Она открыла дверцу, сверкнувшую на ярком дневном свете.
– Не забудь про ленч.
– Куда ты?
– Подальше от этих вонючих коз, – она была за открытой дверцей «пежо». – Чао, Тезей.
Дав задний ход, она съехала по тропинке со следами телеги в заросли и, развернувшись, быстро поехала по направлению к Ви. «Теперь надо действовать быстро, или мне конец. Надо было убить ее. Но тогда они убили бы меня, и я бы не встретился с Полом». Он бросил быстрый взгляд на поросшие кустарником темные зловещие горы. «Где же вы? В кустах? На тропинке? На скалах?»
Ветер в лицо. На скалах – никого. За спиной – страх. Ожидание пули. И еще эта страшная боль. Безысходность. «Господи, скорее в лес. Там безопаснее. Надо пройти берегом. Они пристрелят меня. Но здесь оставаться нельзя. Они убьют меня».
Он вышел из-под пальм на солнце. Блестели волны. Ослепительно белел песок. «Никого. Или я просто не вижу. Нельзя показывать страх». Он старался идти по берегу легко и неторопливо. Никакого страха. Просто небольшая прогулка. Превозмогая боль, он опустился на колени и поднял плоский камень. Грохочущий шум заставил его вздрогнуть, он выронил голыш. Сделав усилие над собой, он вновь поднял его и запустил в море. Шлепнувшись о первую же волну, голыш исчез в воде.
«Какой горячий песок. Они следят за мной, ведут меня. Палец уже на курке – вот сейчас! Выстрел! Господи, это же волна. От страха перехватило дыхание. Песок словно суп, невозможно идти. Бежать – нет. Боже, только не бежать!»
Под ногами темные, мокрые, пахнущие водорослями и обросшие ракушками прохладные камни. Он побежал по ним по извилистой козьей тропке вверх на скалу.
Глава 10
«Страшная боль в колене. Сколько я смогу пройти? Они догоняют меня. Сейчас они уже близко. Вот миновали домик, идут по берегу. Бегут. Через камни, поднимаются на скалу. Настигнут через считанные минуты».
Высоко наверху виднелась освещенная солнцем глыба. Придерживая рукой колено, он, спотыкаясь, поднимался по козьей тропе. Она вдруг нырнула куда-то вниз, и он от неожиданности покатился, хватаясь за траву и вырывая ее с корнями. Зацепившись за корень, он вывихнул руку и растянул мышцы, в рот набилась грязь. Кое-как подтянувшись на вывихнутой руке, он взобрался на скалу. «Боже, вот они уже здесь». Извиваясь, он вполз на выступ, поднял руку, кое-как вправил ее, кусая губы от боли, и стал пробираться по узкому уступу вверх по ущелью. «Вот они, приближаются».
Выбравшись наконец из ущелья, он миновал гребень горы и, хромая, выбежал на луг, утыканный дубами. Он поднялся вверх по высохшему водопаду и обогнул плоский холм. Несколько раз он падал в ямы, обдирая колени и ладони, расцарапывая ноги о чертополох. «Все, больше не могу идти. Конец».
Солнце скрылось за черными тучами. Море и небо потускнели, подул сырой ветер. На юге – горы, похожие на груды камней, словно разрушенный дом великана, черные отвесные скалы, мрачный кустарник со зловещими, шелестящими на ветру листьями. «Где вы? Там, где на север уходит в море узкая каменистая коса? Или там, на западе, где над тревожными горами взметнулись серые тени?» Какая-то птичка спрыгнула с ветки дуба, и ее тут же снесло порывом ветра к западу – или вы уже здесь? Всех вас мне не убить. Да и чем?"
Стиснув зубы от боли, он побежал на запад, раздирая о колючки ноги и тело. «Надо во что бы то ни стало добраться до хребта. Ни за что не останавливаться. Надо их опередить. Мне всегда это удавалось. Как бы ни было больно».
Спотыкаясь и падая, он каждый раз заставлял себя подняться и бежать еще быстрее. «Они тоже бегут. Надо следить, чтобы они вдруг не появились впереди, где-нибудь там, на дороге». Он бежал уже около часа, но хребет так и не приближался. И вдруг ему показалось, что из-под земли выросла костлявая согнутая спина, преграждавшая дорогу ветру. Что за наваждение? Он рухнул на землю. «Досчитаю до ста и пойду дальше. Раз, два...»
В воздухе сильно пахло полынью, песчаный берег был похож на подернутую рябью водную гладь. «Двадцать один, двадцать два...» Дождь шел косой дымчатой завесой, сквозь которую светило солнце. «Сорок семь, сорок восемь, сорок девять...» Он подпрыгнул от какого-то звука, но это оказался крик охотившегося сокола... «Семьдесят три, семьдесят четыре... Ты умрешь, я тебе обещаю. Танцуй на трупах, танцуй. Кали, – ты тоже умрешь, их плоть еще на твоих зубах... Семьдесят один, семьдесят... Это я уже считал – я затащу тебя в твой же ад и не выпущу оттуда, пока ты от него же не умрешь... Девяносто семь, девяносто восемь...» Он с трудом поднялся на ноги и побрел дальше под холодным колючим дождем.
Ближе к закату дождь стал стихать. На вершине горы он увидел каменную стену и припал к ней, плача от боли. «Почему я плачу – по ней или от боли? Из-за того, что все рушится? Из-за собственной глупости и детских ошибок? По мертвым? По смерти?»
За стеной вдруг послышался крик петуха. Подтянувшись, он пытался разглядеть, что было за ней. Последние лучи солнечного света, скользя по морю, сходились к западу и исчезали там за облаками. Дувший с востока ветер доносил запах чабреца, олеандра и сырого лишайника. За стеной склон горного кряжа переходил в зеленую долину, в центре которой стояла пожелтевшая церковь с пристроенными к ней с дальней стороны двухъярусными кельями. Словно бородавки выбивались из-под ее терракотовой черепичной крыши пучки травы. В пустынном дворе у входа копались в земле куры, к ближайшей стене примыкал дряхлый крытый соломой хлев, в грязной овчарне жалось несколько мокрых овец. Из двора размытая дорога, извиваясь, уходила на юг, куда-то в горы.
«Вот моя защита, моя неприступная крепость, мое убежище. Доберутся они до меня здесь? Или я в безопасности?»
Никого не было видно в галерее с колоннами, никто не загонял тихих овец на ночь в хлев. Ни огонька в маленьких окошках с толстыми стеклами; не звонил вечерний колокол на разрушенной колокольне. Вновь закричал петух, и его безумное пение эхом отозвалось в долине. Из каменной трубы на дальнем конце хлева появилось едва заметное облачко дыма и тут же рассеялось в тускневшем свете.
Скользя по каменистому скату, он скатился вниз и пересек скотный двор; тощие рыжие цыплята, как свита, семенили перед ним. Дверь в торце хлева была приоткрыта; из щели выбивался дымок, внутри что-то тускло мерцало. Он постучал. Послышался скрежет ножек стула о камень, затем – шарканье ног. В открытой двери показалась сморщенная старуха с мутными глазами и с пучками седых волос на подбородке. Перекрестясь, она отпрянула назад. На ней была черная рубаха, ее белые волосы, перевязанные закопченным платком, спускались на плечи. В костлявой руке она держала наполовину ощипанную курицу, голова курицы с остекленевшим, словно мраморным, выпученным глазом болталась из стороны в сторону. Коэн жестом попросил еды и ночлега. Тряся курицей, старуха попыталась закрыть дверь, но Коэн всунул ногу в щель и не давал двери закрыться. Снова перекрестившись, старуха отошла. Коэн посмотрел на себя: брюки в крови, руки и грудь измазаны грязью и изодраны колючками, в ботинках хлюпала кровь с дождевой водой. В это время послышались чьи-то неторопливые шаги, перед ним появился испачканный сажей сгорбленный человек. Коэн повторил свою просьбу.
«Сития», – прошептал горбун, показывая на запад в сторону долины. Коэн кивнул головой, показал рукой, на тучи и, порывшись в карманах, вытащил оттуда горсть монет. Горбун отошел.
– Падре? – спросил Коэн, посмотрев на церковь. Горбун провел его через двери в просторный неуютный баптистерий. Стоявший перед нефом дубовый стол украшала единственная свеча. Ее дрожащее пламя освещало тарелку, вилку, нож и белую салфетку. Ветерок из двери донес спертый запах ладана и вонь сырого камня и гнилого дерева.
Дощатая лестница за баптистерием, поднимаясь, вела из галереи к ряду пустых келий. В первой на деревянной койке лежали какие-то скрученные в мотки сухие колючки и покрытая каплями дождя икона. Он стал подниматься на второй ярус. Здесь ему встретился молодой священник с бородой в поношенной рясе, с висящим на груди серебряным крестом. В третий раз Коэн повторил свою просьбу. Священник нахмурился и покачал головой. Он что-то быстро заговорил, из чего Коэн понял только слово «Сития».
– Vroxi, – ответил Коэн, вспомнив, что именно так сказал пастух, показывая на небо. Вновь донесся крик петуха, приглушенный стенами церкви. Закатав штанину, Коэн показал священнику свою рану и достал из кармана монеты. Священник перекрестился.
«В трудное время, – шептал Коэн, – он укроет меня от беды в своем храме». Однако священник, непонимающе покачав головой, стал подниматься по лестнице. До Коэна долетели брошенные им через плечо слова «Сития» и «трианта хилиометра».
Волоча свою больную ногу, Коэн побрел по грязной дороге в темневшие горы. «Тридцать километров по дороге – это двадцать миль, а сколько через заросли? Господь – мой свет и мое спасение, кого мне бояться? Господь – утешение жизни, он укроет меня в своем храме, даже если против меня будет вестись война, я не оставлю веры. Сохрани мне жизнь и спаси меня – о Боже, избавь Израиль от страдания».
Вспыхнув вновь, свет направился в его сторону. Донесся гул мотора и хруст щебня – машина, поднявшись на вершину гребня, покатилась вниз по дороге к церкви. Она была светлая и длинная, мотор удерживал ее при спуске. Вскоре она скрылась за бугром в долине, где стояла церковь. Воцарилась ночная тьма; он ждал, когда его глаза привыкнут к темноте, вздрогнув от робкого щебетания птицы.
Он сполз с дороги в кусты. Свет фар вновь пронзил темноту над горным хребтом, машина поехала медленнее, перед ней мелькали какие-то темные тени. Он прищурился, пытаясь разглядеть, что это. Это были мужские фигуры, бежавшие перед машиной. Нагнув головы, они внимательно разглядывали дорогу. Шатаясь, он поднялся, но тут же потерял сознание от резкой боли. Он очнулся и почувствовал, что лежит на колючках. «Земля, такая близкая, родная. И эти кусты – я не чувствую никакой боли. Так же будет и перед концом?»
На дороге послышались голоса, луч света снова запрыгал по кустам. «Они видят меня? Английский – они говорят по-английски! Помогите, спасите меня! Нет! Не шевелись!»
«Здесь!» Значит, кто-то идет. «Сэм!» – они зовут – «Сэм!» Они идут на помощь. Он вырвался из колючек и, шатаясь, встал на ноги.
– Сэм Коэн, ты здесь? – это был глухой мужской голос, казавшийся в ночи замогильным, как голос мертвеца. – Сэм, тебе нужна помощь! Мы здесь, чтобы спасти тебя!
«Господь, мое спасение, мой свет, моя крепость...» Поскользнувшись, он схватился за колючки. Свет на мгновение ослепил его; он упал, заслонив глаза руками, а из темноты вдруг раздался страшный грохот. Воздух словно раскалился от свиста и жужжания, летели комья земли, в ушах – звон пуль, ударяющихся о камни, треск разлетающихся в щепки ветвей, частые звонкие хлопки выстрелов, уносившиеся в горы.
– Это он! – раздался чей-то крик. – Вот он! Готов!
– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, – отозвался другой голос.
Какая тишина. Слышен шорох одежды о ветви. Луч света прощупывал темноту, словно медицинский зонд. «Спаси меня, ягненка, приготовленного в жертву». Каких невероятных усилий стоит проползти сквозь колючий кустарник. Каждый скрученный листик, каждый стебелек над головой ярко освещен.
Высоко наверху виднелась освещенная солнцем глыба. Придерживая рукой колено, он, спотыкаясь, поднимался по козьей тропе. Она вдруг нырнула куда-то вниз, и он от неожиданности покатился, хватаясь за траву и вырывая ее с корнями. Зацепившись за корень, он вывихнул руку и растянул мышцы, в рот набилась грязь. Кое-как подтянувшись на вывихнутой руке, он взобрался на скалу. «Боже, вот они уже здесь». Извиваясь, он вполз на выступ, поднял руку, кое-как вправил ее, кусая губы от боли, и стал пробираться по узкому уступу вверх по ущелью. «Вот они, приближаются».
Выбравшись наконец из ущелья, он миновал гребень горы и, хромая, выбежал на луг, утыканный дубами. Он поднялся вверх по высохшему водопаду и обогнул плоский холм. Несколько раз он падал в ямы, обдирая колени и ладони, расцарапывая ноги о чертополох. «Все, больше не могу идти. Конец».
Солнце скрылось за черными тучами. Море и небо потускнели, подул сырой ветер. На юге – горы, похожие на груды камней, словно разрушенный дом великана, черные отвесные скалы, мрачный кустарник со зловещими, шелестящими на ветру листьями. «Где вы? Там, где на север уходит в море узкая каменистая коса? Или там, на западе, где над тревожными горами взметнулись серые тени?» Какая-то птичка спрыгнула с ветки дуба, и ее тут же снесло порывом ветра к западу – или вы уже здесь? Всех вас мне не убить. Да и чем?"
Стиснув зубы от боли, он побежал на запад, раздирая о колючки ноги и тело. «Надо во что бы то ни стало добраться до хребта. Ни за что не останавливаться. Надо их опередить. Мне всегда это удавалось. Как бы ни было больно».
Спотыкаясь и падая, он каждый раз заставлял себя подняться и бежать еще быстрее. «Они тоже бегут. Надо следить, чтобы они вдруг не появились впереди, где-нибудь там, на дороге». Он бежал уже около часа, но хребет так и не приближался. И вдруг ему показалось, что из-под земли выросла костлявая согнутая спина, преграждавшая дорогу ветру. Что за наваждение? Он рухнул на землю. «Досчитаю до ста и пойду дальше. Раз, два...»
В воздухе сильно пахло полынью, песчаный берег был похож на подернутую рябью водную гладь. «Двадцать один, двадцать два...» Дождь шел косой дымчатой завесой, сквозь которую светило солнце. «Сорок семь, сорок восемь, сорок девять...» Он подпрыгнул от какого-то звука, но это оказался крик охотившегося сокола... «Семьдесят три, семьдесят четыре... Ты умрешь, я тебе обещаю. Танцуй на трупах, танцуй. Кали, – ты тоже умрешь, их плоть еще на твоих зубах... Семьдесят один, семьдесят... Это я уже считал – я затащу тебя в твой же ад и не выпущу оттуда, пока ты от него же не умрешь... Девяносто семь, девяносто восемь...» Он с трудом поднялся на ноги и побрел дальше под холодным колючим дождем.
Ближе к закату дождь стал стихать. На вершине горы он увидел каменную стену и припал к ней, плача от боли. «Почему я плачу – по ней или от боли? Из-за того, что все рушится? Из-за собственной глупости и детских ошибок? По мертвым? По смерти?»
За стеной вдруг послышался крик петуха. Подтянувшись, он пытался разглядеть, что было за ней. Последние лучи солнечного света, скользя по морю, сходились к западу и исчезали там за облаками. Дувший с востока ветер доносил запах чабреца, олеандра и сырого лишайника. За стеной склон горного кряжа переходил в зеленую долину, в центре которой стояла пожелтевшая церковь с пристроенными к ней с дальней стороны двухъярусными кельями. Словно бородавки выбивались из-под ее терракотовой черепичной крыши пучки травы. В пустынном дворе у входа копались в земле куры, к ближайшей стене примыкал дряхлый крытый соломой хлев, в грязной овчарне жалось несколько мокрых овец. Из двора размытая дорога, извиваясь, уходила на юг, куда-то в горы.
«Вот моя защита, моя неприступная крепость, мое убежище. Доберутся они до меня здесь? Или я в безопасности?»
Никого не было видно в галерее с колоннами, никто не загонял тихих овец на ночь в хлев. Ни огонька в маленьких окошках с толстыми стеклами; не звонил вечерний колокол на разрушенной колокольне. Вновь закричал петух, и его безумное пение эхом отозвалось в долине. Из каменной трубы на дальнем конце хлева появилось едва заметное облачко дыма и тут же рассеялось в тускневшем свете.
Скользя по каменистому скату, он скатился вниз и пересек скотный двор; тощие рыжие цыплята, как свита, семенили перед ним. Дверь в торце хлева была приоткрыта; из щели выбивался дымок, внутри что-то тускло мерцало. Он постучал. Послышался скрежет ножек стула о камень, затем – шарканье ног. В открытой двери показалась сморщенная старуха с мутными глазами и с пучками седых волос на подбородке. Перекрестясь, она отпрянула назад. На ней была черная рубаха, ее белые волосы, перевязанные закопченным платком, спускались на плечи. В костлявой руке она держала наполовину ощипанную курицу, голова курицы с остекленевшим, словно мраморным, выпученным глазом болталась из стороны в сторону. Коэн жестом попросил еды и ночлега. Тряся курицей, старуха попыталась закрыть дверь, но Коэн всунул ногу в щель и не давал двери закрыться. Снова перекрестившись, старуха отошла. Коэн посмотрел на себя: брюки в крови, руки и грудь измазаны грязью и изодраны колючками, в ботинках хлюпала кровь с дождевой водой. В это время послышались чьи-то неторопливые шаги, перед ним появился испачканный сажей сгорбленный человек. Коэн повторил свою просьбу.
«Сития», – прошептал горбун, показывая на запад в сторону долины. Коэн кивнул головой, показал рукой, на тучи и, порывшись в карманах, вытащил оттуда горсть монет. Горбун отошел.
– Падре? – спросил Коэн, посмотрев на церковь. Горбун провел его через двери в просторный неуютный баптистерий. Стоявший перед нефом дубовый стол украшала единственная свеча. Ее дрожащее пламя освещало тарелку, вилку, нож и белую салфетку. Ветерок из двери донес спертый запах ладана и вонь сырого камня и гнилого дерева.
Дощатая лестница за баптистерием, поднимаясь, вела из галереи к ряду пустых келий. В первой на деревянной койке лежали какие-то скрученные в мотки сухие колючки и покрытая каплями дождя икона. Он стал подниматься на второй ярус. Здесь ему встретился молодой священник с бородой в поношенной рясе, с висящим на груди серебряным крестом. В третий раз Коэн повторил свою просьбу. Священник нахмурился и покачал головой. Он что-то быстро заговорил, из чего Коэн понял только слово «Сития».
– Vroxi, – ответил Коэн, вспомнив, что именно так сказал пастух, показывая на небо. Вновь донесся крик петуха, приглушенный стенами церкви. Закатав штанину, Коэн показал священнику свою рану и достал из кармана монеты. Священник перекрестился.
«В трудное время, – шептал Коэн, – он укроет меня от беды в своем храме». Однако священник, непонимающе покачав головой, стал подниматься по лестнице. До Коэна долетели брошенные им через плечо слова «Сития» и «трианта хилиометра».
Волоча свою больную ногу, Коэн побрел по грязной дороге в темневшие горы. «Тридцать километров по дороге – это двадцать миль, а сколько через заросли? Господь – мой свет и мое спасение, кого мне бояться? Господь – утешение жизни, он укроет меня в своем храме, даже если против меня будет вестись война, я не оставлю веры. Сохрани мне жизнь и спаси меня – о Боже, избавь Израиль от страдания».
* * *
Луч света заскользил по склону, выхватывая из темноты отдельные кусты, словно часовых, уснувших на посту. Он кинулся прочь с дороги, свет скользнул над ним сзади, упал на дорогу, поднялся по дальнему склону и вернулся, освещая своей желтизной остроконечные листья. Послышался стук камней о металл.Вспыхнув вновь, свет направился в его сторону. Донесся гул мотора и хруст щебня – машина, поднявшись на вершину гребня, покатилась вниз по дороге к церкви. Она была светлая и длинная, мотор удерживал ее при спуске. Вскоре она скрылась за бугром в долине, где стояла церковь. Воцарилась ночная тьма; он ждал, когда его глаза привыкнут к темноте, вздрогнув от робкого щебетания птицы.
Он сполз с дороги в кусты. Свет фар вновь пронзил темноту над горным хребтом, машина поехала медленнее, перед ней мелькали какие-то темные тени. Он прищурился, пытаясь разглядеть, что это. Это были мужские фигуры, бежавшие перед машиной. Нагнув головы, они внимательно разглядывали дорогу. Шатаясь, он поднялся, но тут же потерял сознание от резкой боли. Он очнулся и почувствовал, что лежит на колючках. «Земля, такая близкая, родная. И эти кусты – я не чувствую никакой боли. Так же будет и перед концом?»
На дороге послышались голоса, луч света снова запрыгал по кустам. «Они видят меня? Английский – они говорят по-английски! Помогите, спасите меня! Нет! Не шевелись!»
«Здесь!» Значит, кто-то идет. «Сэм!» – они зовут – «Сэм!» Они идут на помощь. Он вырвался из колючек и, шатаясь, встал на ноги.
– Сэм Коэн, ты здесь? – это был глухой мужской голос, казавшийся в ночи замогильным, как голос мертвеца. – Сэм, тебе нужна помощь! Мы здесь, чтобы спасти тебя!
«Господь, мое спасение, мой свет, моя крепость...» Поскользнувшись, он схватился за колючки. Свет на мгновение ослепил его; он упал, заслонив глаза руками, а из темноты вдруг раздался страшный грохот. Воздух словно раскалился от свиста и жужжания, летели комья земли, в ушах – звон пуль, ударяющихся о камни, треск разлетающихся в щепки ветвей, частые звонкие хлопки выстрелов, уносившиеся в горы.
– Это он! – раздался чей-то крик. – Вот он! Готов!
– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, – отозвался другой голос.
Какая тишина. Слышен шорох одежды о ветви. Луч света прощупывал темноту, словно медицинский зонд. «Спаси меня, ягненка, приготовленного в жертву». Каких невероятных усилий стоит проползти сквозь колючий кустарник. Каждый скрученный листик, каждый стебелек над головой ярко освещен.