Страница:
– К чему весь этот разговор? – спросил Коэн, когда полковник вернулся.
– Que c'est complique, la vie! Да так! Смерть Кеннеди и его брата, казалось бы, ушли в прошлое. Но это все еще продолжает оставаться трагедией для людей во всем мире. С тех пор ваша страна скатывается в пропасть, становится врагом мира и справедливости, врагом свободы и эволюции. А эволюция, mon ami, это – жизнь! – Полковник снова закурил. – Сколько детей убила Америка во Вьетнаме? Сотни тысяч? Миллион? Как много малышей было убито французами во время нашей революции... Ты знаешь, друг мой, что больше умирает детей, чем мужчин? – Пепел сигареты упал на край стола, полковник собрал его в ладонь и высыпал в пепельницу. – Вот почему я не верю в Бога – никакой Бог не позволил бы случиться тому, что мне довелось увидеть.
С наступлением позднего вечера в баре стихло; за мутными окнами клочья тумана, похожие на призраки, сливаясь воедино, рассеивались по улице.
– Было бы гораздо лучше, – сказал полковник, – если бы вместо меня выжил хотя бы один ребенок. После нашей победы я обнаружил, что все потерял. С тех пор я никогда не хотел иметь детей – чтобы не ждать, пока на них посыпятся бомбы.
– Бомбы?
– Вы, американцы, великие и могучие, уверены, что будете смеяться последними. Но ты понимаешь, mon vieux, что когда-нибудь упадет последняя бомба, самая последняя? Интересно, чьей она будет, русской или вашей?
– Я ирландец.
– Конечно, совсем забыл; мысли разбредаются. Да, те времена уже прошли, но вот я остаюсь один – и все всплывает перед глазами. Иногда я возвращаюсь в Гхардайю – этого не следует делать, но тем не менее – и вижу, что те годы и вовсе никуда не уходили. Они все еще здесь. Во мне, внутри! – Он резким движением потушил сигарету. – Mon ami, время – это фикция. – Улыбаясь, он подался вперед. – Так почему же американцы преследуют тебя?
Коэн оглянулся по сторонам. Он вдруг почувствовал себя бездомным не только потому, что сидел в этом грязном чужом портовом баре с резкой арабской речью, завывающей музыкой, с незнакомыми запахами военной формы, мяты, кефты, пота, морского тумана и грязи, с грубыми солдатами и коварно-дружелюбным полковником. Бездомным не только потому, что был в Оране – городе La Peste, или в Алжире, где христиане, изначально преследуя мусульман, затем сами бежали от них. И не только потому, что находился на засушливом, ласкаемом морем и терзаемом пустыней краю Африки вдали от страны, некогда любимой им и теперь охотившейся за ним. «Нет, – понял он, – я чувствую себя бездомным среди людей – чужим и одиноким». Он улыбнулся полковнику.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я – турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это – спокойно проехать через вашу страну.
– Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?
– Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.
– Где ты остановишься сегодня?
– В гостинице.
Полковник посмотрел на часы.
– Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. – Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. – Ты – гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.
– Спасибо за любезность. Однако – нет.
– Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов – торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, – кажется, они называют это «взаимодействие с частным предпринимательством». – Полковник со стуком поставил стакан. – Поскольку ты похож на этого... как его... Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. – Он встал. – Ирландцы – отличные солдаты. «Дикие гуси», вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.
Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.
– Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.
Полковник усмехнулся.
– Мусульмане с гостями так не обращаются. – Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.
– Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, – рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, – здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?
Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.
– Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?
– Революционеры так не говорят.
– А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.
– Я тоже.
Полковник приостановился.
– Да?
– Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.
– Ты имеешь в виду Америку?
– В данный момент, да. Но и не только ее. В России, несомненно, то же самое.
– Конечно. – Развернувшись, полковник пошел дальше. – Как война все упрощает! Жизнь или смерть. – Полковник тяжело вздохнул. – Потом эта простота легко утрачивается. Слова теряют смысл.
– Я не верю словам.
Они свернули в темную немощеную улочку, в конце которой тускло светился подъезд высокого бетонного здания. Двери лифта были открыты, внутри пахло мочой.
– Моего дяди нет, – сказал полковник, – он уехал в Константин.
– Я не знаю твоего имени.
– Джо.
– Пойдем, Джо, выпьем с тобой по стаканчику вина. – Когда они сели за маленький, покрытый пятнами столик в тесной кухне, он схватил Коэна за руку. – Я бы что угодно сделал ради мира.
При свете загаженной мухами кухонной лампочки Коэн обратил внимание на мутноватые глаза, черную щетину, неприятный запах изо рта, пожелтевшую нижнюю рубашку с выбивавшимися из-под ворота завитками волос.
– Мир – это ведь только слово, – сказал он, – оно ничего не значит само по себе.
Полковник, снова закурив, соскреб с губы прилипший табак.
– Еще мальчиком я как-то вечером учил французский, лежа перед камином. Моя мать что-то вязала, отец чинил седло для осла, а трое моих младших братьев играли возле меня. Вдруг мое внимание привлекла одна из страниц словаря. Там были разные слова: ложка, зеркало, дерево, и среди них было слово mort, как будто смерть была чем-то обыденным, вроде зеркала или ложки, и не более того. – Он выпустил дым вверх, стараясь не попасть Коэну в лицо. – Вот тогда-то я и понял, что значение в любом языке имеют только два слова: жизнь и смерть.
Он убрал вино и сполоснул в раковине стаканы. Затем проводил Коэна в комнату с плюшевыми занавесками и двуспальной кроватью, покрытой бархатным одеялом, и, тяжело ступая, вышел в коридор.
Отодвинув занавеску, Коэн посмотрел в окно на тихий город. По дороге в тускло падавшем свете фонаря прошел нищий с джутовым мешком через плечо. За ним вдоль бордюра в сточную канаву прошмыгнула крыса. Издалека донесся гудок парохода.
Дверь распахнулась. В длинной пожелтевшей нижней рубахе вошел полковник. Пройдя через комнату, он забрался в кровать. Стоявший в противоположном углу Коэн направился к двери.
– Я, так понимаю, сплю не здесь, – сказал он.
– Здесь, со мной. Ты что, боишься?
– Это не в моем духе. – Коэн почувствовал, как его лицо вспыхнуло от гнева. С ярко-красной подушки в оборках ему ласково улыбалась смуглая физиономия.
– На самом деле в этом нет ничего особенного, – сказал полковник.
– Это не по мне. – Натягивая рубашку, Коэн вышел в темный коридор и наткнулся на столик с цветком, который с грохотом упал на пол.
– Ладно, оставайся здесь. – Полковник соскочил с кровати. – Я буду спать в другом месте.
С нижнего этажа послышались сердитые крики. Коэн наклонился, чтобы поднять цветок; его очки выскользнули из кармана и упали. Он пошарил по полу руками и почувствовал на пальцах что-то липкое.
– Бесполезно. Здесь нет гостиниц, – послышался голос полковника. Он щелкнул выключателем, зажег свет, набросил на себя лиловый халат и прошел в гостиную. – Тебя схватят, mon ami. И на этом все закончится.
Коэн подошел к двери. Полковник встал сзади него.
– Посмотри, что у меня есть.
Взявшись за ручку двери, Коэн обернулся и увидел направленный на него маленький никелированный пистолет. Едва сдерживая раздражение, Коэн вздохнул, прикидывая расстояние между ними.
– Не валяй дурака. Я убил стольких, что не знаю, каким ты можешь быть по счету.
– Неужели вы убьете человека за то, что он не хочет с вами спать?
– Может, присядем? – Полковник указал дулом в сторону кухни. – Я уберу это. – Он включил на кухне свет. – Я бы хотел кое-что узнать. – Подойдя босиком к раковине, он достал стаканы, из которых они пили вино, и поставил их вместе с бутылкой на стол.
– Что вы хотите? – Коэн раздраженно вертел в руках очки. Одно стекло треснуло пополам, в трещину набилась грязь.
– Хочу услышать, что с тобой произошло. Моего дядю – хозяина этой квартиры – однажды спасло сиюминутное предупреждение. При французах он работал инженером на государственном заводе; когда французы стали уходить, они созвали весь алжирский персонал под предлогом обсудить передачу управления заводом в руки алжирцев. Это происходило в большой комнате. Там собрались все арабы, когда-либо работавшие на этом предприятии, все, кто был знаком с трубопроводами и электрокоммуникациями. В последний момент один из французов – друг моего дяди – предупредил его криком, и он успел нырнуть под стол как раз в тот момент, когда ворвавшиеся французские солдаты стали поливать всех из пулеметов... Мой дядя, заваленный трупами своих товарищей по работе, пролежал под тем столом пять часов. Потом ему удалось выползти через окно и пробраться домой, минуя французские патрули, которые стреляли в любого, кто попадался им на улице. Его жена пережила два ужасных потрясения: сначала, когда ей сказали, что он мертв, и потом, когда она открыла дверь и увидела его всего в крови, забрызганного мозгами убитых. – Полковник усмехнулся. – Французы сожгли все планы, чертежи и копии. Долгие месяцы в Оране ничего не работало и никто из оставшихся в живых не мог ничего исправить. – Он подался вперед вместе со стулом. – Может, и тебе есть, о чем предупредить?
– Кто меня послушает?
– Немногие. А вдруг ты умрешь раньше, чем расскажешь?
– Сначала я расскажу все своему другу. Он сделает это за меня. – Коэн встал. – Мне можно идти?
– Подожди. – Выйдя из кухни, он вернулся с белой шелковой рубашкой в руках. – Это подарок.
Коэн посмотрел на старый халат полковника, на выглядывавшую из-под него грязную нижнюю рубашку.
– Не надо.
– Тогда иди.
Он быстро спустился по лестнице, опасаясь услышать шум лифта или шаги за спиной. Уличный воздух был напоен ароматами гиацинтов, лимонов и моря, время от времени чувствовались зловонные запахи канализации. «Двенадцать дней, Пол. Я все еще с тобой».
Его шаги гулко раздавались по тротуару. Огни порта мигали за завесой тумана. Когда он проходил через прибрежный бульвар, ему бросилось в глаза, что окна «Елисейских полей» все еще светились. Повернувшись к ним спиной, он перелез через противоциклонное заграждение. Между двух складов возвышалась груда старых автомобильных покрышек, в центре он разглядел одну, достаточно большую, чтобы на ней можно было растянуться. «Воистину, отдавая, мы обретаем. Это сказал святой Франциск. Тогда, может, получая, мы отдаем. А я становлюсь кем-то несуществующим для всех, кроме себя, тем, кто довольствуется объедками, кого нет, и кому больше ничего не надо».
Положив под голову Noces, он лег на потертую резину среди крысиного помета и, с отвращением вдыхая вонь маслянистой грязи, заснул.
Боль исходила от глубокой раны на шее через все правое плечо. Кровь сочилась сквозь пальцы и, стекая по руке, капала на землю. Взяв в здоровую руку кусок доски, он побрел по проходу между стенами склада, пытаясь уловить звук шагов или дыхания, или шороха одежды.
Глава 13
– Que c'est complique, la vie! Да так! Смерть Кеннеди и его брата, казалось бы, ушли в прошлое. Но это все еще продолжает оставаться трагедией для людей во всем мире. С тех пор ваша страна скатывается в пропасть, становится врагом мира и справедливости, врагом свободы и эволюции. А эволюция, mon ami, это – жизнь! – Полковник снова закурил. – Сколько детей убила Америка во Вьетнаме? Сотни тысяч? Миллион? Как много малышей было убито французами во время нашей революции... Ты знаешь, друг мой, что больше умирает детей, чем мужчин? – Пепел сигареты упал на край стола, полковник собрал его в ладонь и высыпал в пепельницу. – Вот почему я не верю в Бога – никакой Бог не позволил бы случиться тому, что мне довелось увидеть.
С наступлением позднего вечера в баре стихло; за мутными окнами клочья тумана, похожие на призраки, сливаясь воедино, рассеивались по улице.
– Было бы гораздо лучше, – сказал полковник, – если бы вместо меня выжил хотя бы один ребенок. После нашей победы я обнаружил, что все потерял. С тех пор я никогда не хотел иметь детей – чтобы не ждать, пока на них посыпятся бомбы.
– Бомбы?
– Вы, американцы, великие и могучие, уверены, что будете смеяться последними. Но ты понимаешь, mon vieux, что когда-нибудь упадет последняя бомба, самая последняя? Интересно, чьей она будет, русской или вашей?
– Я ирландец.
– Конечно, совсем забыл; мысли разбредаются. Да, те времена уже прошли, но вот я остаюсь один – и все всплывает перед глазами. Иногда я возвращаюсь в Гхардайю – этого не следует делать, но тем не менее – и вижу, что те годы и вовсе никуда не уходили. Они все еще здесь. Во мне, внутри! – Он резким движением потушил сигарету. – Mon ami, время – это фикция. – Улыбаясь, он подался вперед. – Так почему же американцы преследуют тебя?
Коэн оглянулся по сторонам. Он вдруг почувствовал себя бездомным не только потому, что сидел в этом грязном чужом портовом баре с резкой арабской речью, завывающей музыкой, с незнакомыми запахами военной формы, мяты, кефты, пота, морского тумана и грязи, с грубыми солдатами и коварно-дружелюбным полковником. Бездомным не только потому, что был в Оране – городе La Peste, или в Алжире, где христиане, изначально преследуя мусульман, затем сами бежали от них. И не только потому, что находился на засушливом, ласкаемом морем и терзаемом пустыней краю Африки вдали от страны, некогда любимой им и теперь охотившейся за ним. «Нет, – понял он, – я чувствую себя бездомным среди людей – чужим и одиноким». Он улыбнулся полковнику.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я – турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это – спокойно проехать через вашу страну.
– Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?
– Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.
– Где ты остановишься сегодня?
– В гостинице.
Полковник посмотрел на часы.
– Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. – Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. – Ты – гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.
– Спасибо за любезность. Однако – нет.
– Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов – торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, – кажется, они называют это «взаимодействие с частным предпринимательством». – Полковник со стуком поставил стакан. – Поскольку ты похож на этого... как его... Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. – Он встал. – Ирландцы – отличные солдаты. «Дикие гуси», вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.
Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.
– Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.
Полковник усмехнулся.
– Мусульмане с гостями так не обращаются. – Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.
* * *
Они шли по мокрым извилистым улицам к центру города. Машин не было, по пути им попалось всего несколько прохожих. Был слышен только скрип ботинок полковника.– Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, – рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, – здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?
Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.
– Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?
– Революционеры так не говорят.
– А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.
– Я тоже.
Полковник приостановился.
– Да?
– Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.
– Ты имеешь в виду Америку?
– В данный момент, да. Но и не только ее. В России, несомненно, то же самое.
– Конечно. – Развернувшись, полковник пошел дальше. – Как война все упрощает! Жизнь или смерть. – Полковник тяжело вздохнул. – Потом эта простота легко утрачивается. Слова теряют смысл.
– Я не верю словам.
Они свернули в темную немощеную улочку, в конце которой тускло светился подъезд высокого бетонного здания. Двери лифта были открыты, внутри пахло мочой.
– Моего дяди нет, – сказал полковник, – он уехал в Константин.
* * *
Квартира была большая, хорошо обставленная во французском колониальном стиле, с арабскими коврами. К аромату благовоний примешивался легкий запах требовавших ремонта канализационных труб. За окнами в капельках тумана мерцал ночной город.– Я не знаю твоего имени.
– Джо.
– Пойдем, Джо, выпьем с тобой по стаканчику вина. – Когда они сели за маленький, покрытый пятнами столик в тесной кухне, он схватил Коэна за руку. – Я бы что угодно сделал ради мира.
При свете загаженной мухами кухонной лампочки Коэн обратил внимание на мутноватые глаза, черную щетину, неприятный запах изо рта, пожелтевшую нижнюю рубашку с выбивавшимися из-под ворота завитками волос.
– Мир – это ведь только слово, – сказал он, – оно ничего не значит само по себе.
Полковник, снова закурив, соскреб с губы прилипший табак.
– Еще мальчиком я как-то вечером учил французский, лежа перед камином. Моя мать что-то вязала, отец чинил седло для осла, а трое моих младших братьев играли возле меня. Вдруг мое внимание привлекла одна из страниц словаря. Там были разные слова: ложка, зеркало, дерево, и среди них было слово mort, как будто смерть была чем-то обыденным, вроде зеркала или ложки, и не более того. – Он выпустил дым вверх, стараясь не попасть Коэну в лицо. – Вот тогда-то я и понял, что значение в любом языке имеют только два слова: жизнь и смерть.
Он убрал вино и сполоснул в раковине стаканы. Затем проводил Коэна в комнату с плюшевыми занавесками и двуспальной кроватью, покрытой бархатным одеялом, и, тяжело ступая, вышел в коридор.
Отодвинув занавеску, Коэн посмотрел в окно на тихий город. По дороге в тускло падавшем свете фонаря прошел нищий с джутовым мешком через плечо. За ним вдоль бордюра в сточную канаву прошмыгнула крыса. Издалека донесся гудок парохода.
Дверь распахнулась. В длинной пожелтевшей нижней рубахе вошел полковник. Пройдя через комнату, он забрался в кровать. Стоявший в противоположном углу Коэн направился к двери.
– Я, так понимаю, сплю не здесь, – сказал он.
– Здесь, со мной. Ты что, боишься?
– Это не в моем духе. – Коэн почувствовал, как его лицо вспыхнуло от гнева. С ярко-красной подушки в оборках ему ласково улыбалась смуглая физиономия.
– На самом деле в этом нет ничего особенного, – сказал полковник.
– Это не по мне. – Натягивая рубашку, Коэн вышел в темный коридор и наткнулся на столик с цветком, который с грохотом упал на пол.
– Ладно, оставайся здесь. – Полковник соскочил с кровати. – Я буду спать в другом месте.
С нижнего этажа послышались сердитые крики. Коэн наклонился, чтобы поднять цветок; его очки выскользнули из кармана и упали. Он пошарил по полу руками и почувствовал на пальцах что-то липкое.
– Бесполезно. Здесь нет гостиниц, – послышался голос полковника. Он щелкнул выключателем, зажег свет, набросил на себя лиловый халат и прошел в гостиную. – Тебя схватят, mon ami. И на этом все закончится.
Коэн подошел к двери. Полковник встал сзади него.
– Посмотри, что у меня есть.
Взявшись за ручку двери, Коэн обернулся и увидел направленный на него маленький никелированный пистолет. Едва сдерживая раздражение, Коэн вздохнул, прикидывая расстояние между ними.
– Не валяй дурака. Я убил стольких, что не знаю, каким ты можешь быть по счету.
– Неужели вы убьете человека за то, что он не хочет с вами спать?
– Может, присядем? – Полковник указал дулом в сторону кухни. – Я уберу это. – Он включил на кухне свет. – Я бы хотел кое-что узнать. – Подойдя босиком к раковине, он достал стаканы, из которых они пили вино, и поставил их вместе с бутылкой на стол.
– Что вы хотите? – Коэн раздраженно вертел в руках очки. Одно стекло треснуло пополам, в трещину набилась грязь.
– Хочу услышать, что с тобой произошло. Моего дядю – хозяина этой квартиры – однажды спасло сиюминутное предупреждение. При французах он работал инженером на государственном заводе; когда французы стали уходить, они созвали весь алжирский персонал под предлогом обсудить передачу управления заводом в руки алжирцев. Это происходило в большой комнате. Там собрались все арабы, когда-либо работавшие на этом предприятии, все, кто был знаком с трубопроводами и электрокоммуникациями. В последний момент один из французов – друг моего дяди – предупредил его криком, и он успел нырнуть под стол как раз в тот момент, когда ворвавшиеся французские солдаты стали поливать всех из пулеметов... Мой дядя, заваленный трупами своих товарищей по работе, пролежал под тем столом пять часов. Потом ему удалось выползти через окно и пробраться домой, минуя французские патрули, которые стреляли в любого, кто попадался им на улице. Его жена пережила два ужасных потрясения: сначала, когда ей сказали, что он мертв, и потом, когда она открыла дверь и увидела его всего в крови, забрызганного мозгами убитых. – Полковник усмехнулся. – Французы сожгли все планы, чертежи и копии. Долгие месяцы в Оране ничего не работало и никто из оставшихся в живых не мог ничего исправить. – Он подался вперед вместе со стулом. – Может, и тебе есть, о чем предупредить?
– Кто меня послушает?
– Немногие. А вдруг ты умрешь раньше, чем расскажешь?
– Сначала я расскажу все своему другу. Он сделает это за меня. – Коэн встал. – Мне можно идти?
– Подожди. – Выйдя из кухни, он вернулся с белой шелковой рубашкой в руках. – Это подарок.
Коэн посмотрел на старый халат полковника, на выглядывавшую из-под него грязную нижнюю рубашку.
– Не надо.
– Тогда иди.
Он быстро спустился по лестнице, опасаясь услышать шум лифта или шаги за спиной. Уличный воздух был напоен ароматами гиацинтов, лимонов и моря, время от времени чувствовались зловонные запахи канализации. «Двенадцать дней, Пол. Я все еще с тобой».
Его шаги гулко раздавались по тротуару. Огни порта мигали за завесой тумана. Когда он проходил через прибрежный бульвар, ему бросилось в глаза, что окна «Елисейских полей» все еще светились. Повернувшись к ним спиной, он перелез через противоциклонное заграждение. Между двух складов возвышалась груда старых автомобильных покрышек, в центре он разглядел одну, достаточно большую, чтобы на ней можно было растянуться. «Воистину, отдавая, мы обретаем. Это сказал святой Франциск. Тогда, может, получая, мы отдаем. А я становлюсь кем-то несуществующим для всех, кроме себя, тем, кто довольствуется объедками, кого нет, и кому больше ничего не надо».
Положив под голову Noces, он лег на потертую резину среди крысиного помета и, с отвращением вдыхая вонь маслянистой грязи, заснул.
* * *
Один раз он проснулся, чтобы смахнуть с уголка рта таракана, и снова уснул. Ему приснилось, что он лежит в густом лесу. Из темноты к нему подобрался медведь и, встав на дыбы, навис над ним. От боли и ужаса он закричал. Полоснув по нему, медведь исчез. Он с трудом приподнялся, держась за грудь, – шаги, удаляясь вдоль стен склада, растворились в тишине. Шею жгло, она была липкой. Бумажника не было. Он пошарил в грязи под покрышками, встал и, прищурившись, стал вглядываться в темноту. Ему был слышен лишь плеск волн о сваи и доносившееся издали одинокое тарахтение грузовика на подъеме. Пот струился по животу, собираясь у пояса широкой, темной и липкой полосой. Он потер шею – боль прорезала горло и грудь. Он сел и почувствовал дурноту.Боль исходила от глубокой раны на шее через все правое плечо. Кровь сочилась сквозь пальцы и, стекая по руке, капала на землю. Взяв в здоровую руку кусок доски, он побрел по проходу между стенами склада, пытаясь уловить звук шагов или дыхания, или шороха одежды.
Глава 13
Нагруженные поддоны громоздились над ним, как заброшенные дома, сквозь них тянуло холодом и запахами сырой парусины, просмоленного дерева и мазута. Пройдя немного вперед, он вновь прислушался – ни звука. Дойдя до бульвара, он остановился. Сквозь волнистый туман мерцали огоньки «Елисейских полей». Вернувшись к покрышкам, он обыскал все вокруг, но бумажник и тибетский мешочек с «вечным снегом» бесследно исчезли.
Кровь текла уже не так сильно. Надо было бы взять рубашку. Отбросив обломок доски в сторону, он пересек бульвар. Светящиеся часы в окошке бензоколонки показывали 3.35. Вновь почувствовав дурноту, он присел на ступеньку перед дверью. Клочья тумана покачивались, как вуаль на ветру, на фоне портовых огней. Жирная крыса, выскочив из темноты, обнюхала его ногу и убежала. Осторожно поднявшись, левой рукой он вытащил содержимое правого кармана. Семь динаров. Совсем ничего.
Хлопнула дверь, из «Елисейских полей» вышел человек в белой фуражке. Пошатываясь, Коэн прошел между мокрых столиков, прикрепленных цепью к тротуару, и заглянул в мутное окно. Темноволосый парнишка тер шваброй пол. Дверь была открыта. Теплый, воздух окутал его, словно одеялом. Едва держась на ногах, Коэн двинулся через зал к пареньку. Вдруг все закружилось перед глазами; пол разом взлетел и ударил его в лицо. Мальчик склонился над ним.
– Vous etes blesse, – сказал он.
– J'ai tombe. – Выпив принесенную парнишкой воду, Коэн сел. Ладонь была мокрой, подняв ее, он посмотрел на грязные разводы. Он вытер ее о джинсы и поднялся на корточки.
– Что случилось? – спросил паренек.
– J'ai tombe, – повторил Коэн. – Я упал и поранил шею.
У парня были рыжеватые с крапинками глаза. Поднявшись, Коэн подошел к стойке.
– Ты не сделаешь мне кофе?
– Aussi un cognac, peut-etre?
Зал больше не кружился. Вкус кофе с бренди приятно обволакивал язык. Мальчик, молча склонившись со шваброй над ведром, по пояс отражался в зеркале бара. Сев за стойку, Коэн смотрел на свои динары. Закончив уборку, мальчик унес ведро и швабру.
– Са va mieux? – сказал он.
– Да, получше.
– Ты американец?
– Oui.
– De quelle partie?
Коэн слишком устал, чтобы соврать.
– Монтана.
– Это горы? Рядом с Нью-Йорком?
– Далеко.
– Когда-нибудь я поеду в Нью-Йорк. Хочешь сэндвичи? Хлеб вчерашний – свежий привозят в семь. Я все равно его выкину. Любишь паштет?
– Он тоже вчерашний?
Парнишка улыбнулся.
– Это бесплатно. Ты упал, поскользнувшись на мокром полу.
– Не потому, что он был мокрым.
Мальчик сделал еще кофе, сэндвич и оставил бутылку коньяка рядом со стаканом Коэна на стойке.
– Ты пойдешь к врачу?
– Нет.
– Ты любишь музыку? – Мальчик бросил монету в музыкальный автомат. – Когда я приеду в Нью-Йорк, я буду слушать эту песню, «Земляничные поляны», – она там популярна, n'est-ce pas?
– Не знаю. – Увидев, что мальчик расстроился, Коэн добавил. – Я там два года не был.
– Аллах! Ты так долго не был дома! Мой брат девять месяцев во Франции; он очень хочет приехать.
– Почему же он тогда не едет?
– Он получает там много денег, сюда присылает. Он работает, как и я, в баре в Лионе. Ему здорово повезло.
– Повезло?
– Получить такую работу. – Паренек убрал тарелку Коэна и налил ему еще бренди.
– Когда ты поедешь назад в Америку?
– Это дорого.
– Для тебя-то это просто, – рассмеялся мальчик, – ты – американец. Лучше всего в мире – быть американцем.
Скрипнула дверь. Старик в тюрбане и коричневой потрепанной галабее прошлепал по полу.
– Абдул, салям, – сказал мальчик. Посмотрев на Коэна своими черными глазами, он кивнул мальчику.
– Салям, Хассим.
Коэн сидел в полудреме, пока старик шумно и торопливо глотал свой кофе. Вошел матрос, он с улыбкой бросил в мальчика свой берет. Стоя у автомата, они о чем-то говорили по-арабски. Коэн боролся с сильным желанием уронить голову на стойку. Он уже забыл, что ему только что сказал мальчик.
– Tu peux me faire un autre? – окликнул он, поднимая свою чашку.
За окнами кафе ночь отступала перед предрассветным туманом. Женщина в белом переходила улицу, держа на голове черный мешок.
– До чего хорошо путешествовать, – сказал мальчик.
– Тебе здесь не нравится?
– Эта страна, как и моя семья: хорошая, но бедная. Кроме работы и сна мне бы хотелось еще чего-нибудь. И этот постоянный голод.
Коэн кивком показал на хлеб, сыр и паштет за прилавком.
– Тебе что, не хватает?
– Этого-то хватает. Но постоянно недостает многого другого. Мы слышим об Америке, Париже.
– В Америке то же самое, даже еще хуже.
– Ты шутишь. В Америке у всех есть машины, n'est-ce pas?
– У некоторых даже по две-три.
– Так, значит, они счастливы.
– Многие, возможно, несчастнее тебя.
– Там у каждого свой дом?
– У многих. У некоторых по два и больше.
Парнишка рассмеялся.
– Так они очень счастливы.
– Ты собираешься во Францию?
– Как и мой брат, я проберусь на корабль.
– Тебя поймают. Так случилось со мной на пути из Греции. – Коэн рассказал ему про «Петра Вяземского». Мальчик не сводил с него своих хитроватых глаз с желтыми искорками. – Но они дали мне работу, – добавил Коэн.
– А теперь? – Парнишка вопросительно поднял брови.
– Теперь, как видишь, мне плохо.
– А деньги?
– Украли. – Коэн показал на лежавшие перед ним на стойке динары.
– Это все, что у меня осталось.
– Alors, ты так же беден, как я.
Вошел насупленный полицейский и, постукивая пальцами по столу, стал ждать, пока мальчик приготовит ему кофе с молоком. Он пристально смотрел на Коэна, вытирая усы после каждого глотка. Облокотившись на стойку как можно естественнее, Коэн старался прикрыть испачканную кровью рубашку.
– Он спрашивал о тебе, – доверительно сообщил паренек после того, как полицейский ушел. – Я сказал ему, что ты – мой друг с нью-йоркских гор. – Наклонившись к нему ближе, мальчик спросил: – Ты опять собираешься сесть на корабль, да?
– Возможно.
– Я с тобой.
– Ты слишком молод, Хассим.
– Мне девятнадцать. Я покажу тебе mon certificat.
– Что-то не верится.
Перегнувшись через стойку, мальчик зашептал, хотя кроме них в кафе никого не было.
– Каждое утро в десять часов в Марсель отправляется paquebot. Мы можем остановиться у моего брата в Лионе. Он найдет мне работу. Я скопил около сотни динаров.
Коэн старался унять дрожь.
– Во Франции, – сказал он, – все очень дорого. И холодно. Возьми что-нибудь теплое. И еду, – добавил он, вспомнив спасательную шлюпку на «Петре Вяземском».
Дрожащий крик муэдзина эхом разнесся по едва начинавшей светлеть улице. Какой-то старик, опустив на землю узел, встал на колени лицом к востоку.
Извинившись, паренек скрылся за шторой, украшенной бусинками, в конце бара.
– Мы сможем уйти в семь, – сказал он, вернувшись, – я приготовлю тебе завтрак. Oeufs plats. Все американцы любят яичницу.
В семь появился хозяин, постоянно подергивавший усы.
Десять минут спустя Коэн с мальчиком вышли из кафе и окунулись в сырую свежесть утра. Их карманы были набиты хлебом и паштетом.
– Я попросил его, чтобы он заплатил мне за работу до сегодняшнего вечера. – Парнишка улыбнулся. – Я сказал ему, что хочу купить велосипед.
– Alors?
– Да он знает, что на свои деньги я не смогу купить велосипед.
– Мама будет плакать, – сказал он. Коэн остался ждать на улице. Боль в груди становилась одуряюще невыносимой, она распространялась по всему телу, наполняла его и вызывала приступы мучительной тошноты при каждом вздохе. «Я не боюсь просить Господа, – подумал он, – я молюсь, чтобы мы добрались до Франции. Я молю Его». Мальчик спустился, протягивая ему плащ и клочок бумаги, на котором было написано что-то по-арабски. – Это пропуск в порт, старый, еще моего брата. У меня тоже есть.
– Они меня заметят.
– Неважно. Корабли может разгружать кто угодно. Подними воротник, вот так, повыше. Опусти голову, когда будешь показывать пропуск.
Действительно, дежурный в будке не обратил никакого внимания. Они вошли в порт. Вдоль причалов, покрытых пятнами масла и мазута, стояли грузовые суда, зиявшие открытыми люками. С их мачт свисали разные флаги. Чайки жалобно кричали над головой или стоически плавали в затхлой воде. Мужчины в изношенных джеллабах ждали у покрытых брезентом поддонов.
Paquebot был старым и ржавым. Несколько человек поднимались на него по переднему трапу. Мужчина в голубой рубашке проверял билеты. Задний трап не был закреплен цепью. Наверху, облокотившись на поручни, курил матрос.
– Подожди-ка. – Мальчик показал туда, где в средней части судна прямо над ватерлинией была открыта дверь. Из нее высунулся человек в черной вязаной шапочке и плюнул в воду. Устремившаяся было к белому пятнышку плевка чайка взмыла опять вверх.
– Там же нет трапа.
– Можно прыгнуть!
Paquebot качнуло волной, трапы заскрежетали о пристань.
Вдоль всей набережной тянулся склад, в центре цепочкой выстроились машины и грузовые фургоны. От склада вниз спускалась лестница, ведущая в темный коридор под пристанью. Мальчик зажег спичку. За коридором со стороны моря располагались отсеки. Войдя в один из них, мальчик открыл засов стальной двери.
– Merde, – прошептал он. – Палец.
При свете гаснущей спички Коэн увидел капли крови на полу.
– Теперь мы оба бедные и раненые, – сказал он. Мальчик толкнул дверь. Перед ними был черный корпус paquebot, его дверь – справа от них. Спотыкаясь в темноте, они перешли в соседний отсек. Засов на двери не поддавался.
– Надо было взять больше спичек, – прошептал мальчик.
Заржавевшая дверь следующего отсека тоже не открывалась. Они нашли какую-то железяку, вставили ее между дверью и стеной. Дверь поддалась. Они вновь увидели корпус paquebot, на этот раз открытая дверь оказалась левее. Наверху раздался свисток. Они услышали топот ног, бежавших по переднему трапу. При помощи той же железяки им удалось открыть и дверь среднего отсека.
Борт корабля, словно стена каньона, уходил под наклоном вверх к узкой полоске света. Трапы раскачивались, прогибаясь, как провода электропередач, на фоне яркого неба. Прыгнув, мальчик ухватился за ржавый порожек двери, одна нога повисла. Оглянувшись, он посмотрел на Коэна из темноты дверного проема.
– Avancez, – прошептал он. – Vite!
Коэн взглянул наверх. На трапах никого не было. Прыгнув к двери, он ухватился за петлю и оказался по колено в воде среди масляных разводов, грудь прорезало болью. Мальчик втащил его в полумрак.
– C'est ca, – проговорил он, часто дыша. Ступени уходили вверх, в темноту. Пахло маслом, снизу доносилось пыхтение машин. Коэн чертыхнулся, почувствовав струившуюся по руке кровь. В темноте они стали на ощупь пробираться вглубь по шаткому узкому мостику. Мальчик зажег спичку, осветив металлическую решетку мостика. Коэн с досадой заметил, что его мокрый шнурок развязался. Облупленные стены были усеяны тараканами, как каплями дождя, от внезапного света их усики зашевелились.
Кровь текла уже не так сильно. Надо было бы взять рубашку. Отбросив обломок доски в сторону, он пересек бульвар. Светящиеся часы в окошке бензоколонки показывали 3.35. Вновь почувствовав дурноту, он присел на ступеньку перед дверью. Клочья тумана покачивались, как вуаль на ветру, на фоне портовых огней. Жирная крыса, выскочив из темноты, обнюхала его ногу и убежала. Осторожно поднявшись, левой рукой он вытащил содержимое правого кармана. Семь динаров. Совсем ничего.
Хлопнула дверь, из «Елисейских полей» вышел человек в белой фуражке. Пошатываясь, Коэн прошел между мокрых столиков, прикрепленных цепью к тротуару, и заглянул в мутное окно. Темноволосый парнишка тер шваброй пол. Дверь была открыта. Теплый, воздух окутал его, словно одеялом. Едва держась на ногах, Коэн двинулся через зал к пареньку. Вдруг все закружилось перед глазами; пол разом взлетел и ударил его в лицо. Мальчик склонился над ним.
– Vous etes blesse, – сказал он.
– J'ai tombe. – Выпив принесенную парнишкой воду, Коэн сел. Ладонь была мокрой, подняв ее, он посмотрел на грязные разводы. Он вытер ее о джинсы и поднялся на корточки.
– Что случилось? – спросил паренек.
– J'ai tombe, – повторил Коэн. – Я упал и поранил шею.
У парня были рыжеватые с крапинками глаза. Поднявшись, Коэн подошел к стойке.
– Ты не сделаешь мне кофе?
– Aussi un cognac, peut-etre?
Зал больше не кружился. Вкус кофе с бренди приятно обволакивал язык. Мальчик, молча склонившись со шваброй над ведром, по пояс отражался в зеркале бара. Сев за стойку, Коэн смотрел на свои динары. Закончив уборку, мальчик унес ведро и швабру.
– Са va mieux? – сказал он.
– Да, получше.
– Ты американец?
– Oui.
– De quelle partie?
Коэн слишком устал, чтобы соврать.
– Монтана.
– Это горы? Рядом с Нью-Йорком?
– Далеко.
– Когда-нибудь я поеду в Нью-Йорк. Хочешь сэндвичи? Хлеб вчерашний – свежий привозят в семь. Я все равно его выкину. Любишь паштет?
– Он тоже вчерашний?
Парнишка улыбнулся.
– Это бесплатно. Ты упал, поскользнувшись на мокром полу.
– Не потому, что он был мокрым.
Мальчик сделал еще кофе, сэндвич и оставил бутылку коньяка рядом со стаканом Коэна на стойке.
– Ты пойдешь к врачу?
– Нет.
– Ты любишь музыку? – Мальчик бросил монету в музыкальный автомат. – Когда я приеду в Нью-Йорк, я буду слушать эту песню, «Земляничные поляны», – она там популярна, n'est-ce pas?
– Не знаю. – Увидев, что мальчик расстроился, Коэн добавил. – Я там два года не был.
– Аллах! Ты так долго не был дома! Мой брат девять месяцев во Франции; он очень хочет приехать.
– Почему же он тогда не едет?
– Он получает там много денег, сюда присылает. Он работает, как и я, в баре в Лионе. Ему здорово повезло.
– Повезло?
– Получить такую работу. – Паренек убрал тарелку Коэна и налил ему еще бренди.
– Когда ты поедешь назад в Америку?
– Это дорого.
– Для тебя-то это просто, – рассмеялся мальчик, – ты – американец. Лучше всего в мире – быть американцем.
Скрипнула дверь. Старик в тюрбане и коричневой потрепанной галабее прошлепал по полу.
– Абдул, салям, – сказал мальчик. Посмотрев на Коэна своими черными глазами, он кивнул мальчику.
– Салям, Хассим.
Коэн сидел в полудреме, пока старик шумно и торопливо глотал свой кофе. Вошел матрос, он с улыбкой бросил в мальчика свой берет. Стоя у автомата, они о чем-то говорили по-арабски. Коэн боролся с сильным желанием уронить голову на стойку. Он уже забыл, что ему только что сказал мальчик.
– Tu peux me faire un autre? – окликнул он, поднимая свою чашку.
За окнами кафе ночь отступала перед предрассветным туманом. Женщина в белом переходила улицу, держа на голове черный мешок.
– До чего хорошо путешествовать, – сказал мальчик.
– Тебе здесь не нравится?
– Эта страна, как и моя семья: хорошая, но бедная. Кроме работы и сна мне бы хотелось еще чего-нибудь. И этот постоянный голод.
Коэн кивком показал на хлеб, сыр и паштет за прилавком.
– Тебе что, не хватает?
– Этого-то хватает. Но постоянно недостает многого другого. Мы слышим об Америке, Париже.
– В Америке то же самое, даже еще хуже.
– Ты шутишь. В Америке у всех есть машины, n'est-ce pas?
– У некоторых даже по две-три.
– Так, значит, они счастливы.
– Многие, возможно, несчастнее тебя.
– Там у каждого свой дом?
– У многих. У некоторых по два и больше.
Парнишка рассмеялся.
– Так они очень счастливы.
– Ты собираешься во Францию?
– Как и мой брат, я проберусь на корабль.
– Тебя поймают. Так случилось со мной на пути из Греции. – Коэн рассказал ему про «Петра Вяземского». Мальчик не сводил с него своих хитроватых глаз с желтыми искорками. – Но они дали мне работу, – добавил Коэн.
– А теперь? – Парнишка вопросительно поднял брови.
– Теперь, как видишь, мне плохо.
– А деньги?
– Украли. – Коэн показал на лежавшие перед ним на стойке динары.
– Это все, что у меня осталось.
– Alors, ты так же беден, как я.
Вошел насупленный полицейский и, постукивая пальцами по столу, стал ждать, пока мальчик приготовит ему кофе с молоком. Он пристально смотрел на Коэна, вытирая усы после каждого глотка. Облокотившись на стойку как можно естественнее, Коэн старался прикрыть испачканную кровью рубашку.
– Он спрашивал о тебе, – доверительно сообщил паренек после того, как полицейский ушел. – Я сказал ему, что ты – мой друг с нью-йоркских гор. – Наклонившись к нему ближе, мальчик спросил: – Ты опять собираешься сесть на корабль, да?
– Возможно.
– Я с тобой.
– Ты слишком молод, Хассим.
– Мне девятнадцать. Я покажу тебе mon certificat.
– Что-то не верится.
Перегнувшись через стойку, мальчик зашептал, хотя кроме них в кафе никого не было.
– Каждое утро в десять часов в Марсель отправляется paquebot. Мы можем остановиться у моего брата в Лионе. Он найдет мне работу. Я скопил около сотни динаров.
Коэн старался унять дрожь.
– Во Франции, – сказал он, – все очень дорого. И холодно. Возьми что-нибудь теплое. И еду, – добавил он, вспомнив спасательную шлюпку на «Петре Вяземском».
Дрожащий крик муэдзина эхом разнесся по едва начинавшей светлеть улице. Какой-то старик, опустив на землю узел, встал на колени лицом к востоку.
Извинившись, паренек скрылся за шторой, украшенной бусинками, в конце бара.
– Мы сможем уйти в семь, – сказал он, вернувшись, – я приготовлю тебе завтрак. Oeufs plats. Все американцы любят яичницу.
В семь появился хозяин, постоянно подергивавший усы.
Десять минут спустя Коэн с мальчиком вышли из кафе и окунулись в сырую свежесть утра. Их карманы были набиты хлебом и паштетом.
– Я попросил его, чтобы он заплатил мне за работу до сегодняшнего вечера. – Парнишка улыбнулся. – Я сказал ему, что хочу купить велосипед.
– Alors?
– Да он знает, что на свои деньги я не смогу купить велосипед.
* * *
В воздухе витал запах моря, помоев и пристани. Мальчик жил в замазанном штукатуркой доме над берегом моря.– Мама будет плакать, – сказал он. Коэн остался ждать на улице. Боль в груди становилась одуряюще невыносимой, она распространялась по всему телу, наполняла его и вызывала приступы мучительной тошноты при каждом вздохе. «Я не боюсь просить Господа, – подумал он, – я молюсь, чтобы мы добрались до Франции. Я молю Его». Мальчик спустился, протягивая ему плащ и клочок бумаги, на котором было написано что-то по-арабски. – Это пропуск в порт, старый, еще моего брата. У меня тоже есть.
– Они меня заметят.
– Неважно. Корабли может разгружать кто угодно. Подними воротник, вот так, повыше. Опусти голову, когда будешь показывать пропуск.
Действительно, дежурный в будке не обратил никакого внимания. Они вошли в порт. Вдоль причалов, покрытых пятнами масла и мазута, стояли грузовые суда, зиявшие открытыми люками. С их мачт свисали разные флаги. Чайки жалобно кричали над головой или стоически плавали в затхлой воде. Мужчины в изношенных джеллабах ждали у покрытых брезентом поддонов.
Paquebot был старым и ржавым. Несколько человек поднимались на него по переднему трапу. Мужчина в голубой рубашке проверял билеты. Задний трап не был закреплен цепью. Наверху, облокотившись на поручни, курил матрос.
– Подожди-ка. – Мальчик показал туда, где в средней части судна прямо над ватерлинией была открыта дверь. Из нее высунулся человек в черной вязаной шапочке и плюнул в воду. Устремившаяся было к белому пятнышку плевка чайка взмыла опять вверх.
– Там же нет трапа.
– Можно прыгнуть!
Paquebot качнуло волной, трапы заскрежетали о пристань.
Вдоль всей набережной тянулся склад, в центре цепочкой выстроились машины и грузовые фургоны. От склада вниз спускалась лестница, ведущая в темный коридор под пристанью. Мальчик зажег спичку. За коридором со стороны моря располагались отсеки. Войдя в один из них, мальчик открыл засов стальной двери.
– Merde, – прошептал он. – Палец.
При свете гаснущей спички Коэн увидел капли крови на полу.
– Теперь мы оба бедные и раненые, – сказал он. Мальчик толкнул дверь. Перед ними был черный корпус paquebot, его дверь – справа от них. Спотыкаясь в темноте, они перешли в соседний отсек. Засов на двери не поддавался.
– Надо было взять больше спичек, – прошептал мальчик.
Заржавевшая дверь следующего отсека тоже не открывалась. Они нашли какую-то железяку, вставили ее между дверью и стеной. Дверь поддалась. Они вновь увидели корпус paquebot, на этот раз открытая дверь оказалась левее. Наверху раздался свисток. Они услышали топот ног, бежавших по переднему трапу. При помощи той же железяки им удалось открыть и дверь среднего отсека.
Борт корабля, словно стена каньона, уходил под наклоном вверх к узкой полоске света. Трапы раскачивались, прогибаясь, как провода электропередач, на фоне яркого неба. Прыгнув, мальчик ухватился за ржавый порожек двери, одна нога повисла. Оглянувшись, он посмотрел на Коэна из темноты дверного проема.
– Avancez, – прошептал он. – Vite!
Коэн взглянул наверх. На трапах никого не было. Прыгнув к двери, он ухватился за петлю и оказался по колено в воде среди масляных разводов, грудь прорезало болью. Мальчик втащил его в полумрак.
– C'est ca, – проговорил он, часто дыша. Ступени уходили вверх, в темноту. Пахло маслом, снизу доносилось пыхтение машин. Коэн чертыхнулся, почувствовав струившуюся по руке кровь. В темноте они стали на ощупь пробираться вглубь по шаткому узкому мостику. Мальчик зажег спичку, осветив металлическую решетку мостика. Коэн с досадой заметил, что его мокрый шнурок развязался. Облупленные стены были усеяны тараканами, как каплями дождя, от внезапного света их усики зашевелились.