-- Эй, маэстро Мюррей! Как вы себе чувствуете, -- хорошо, да?
-- Хорошо, Бонифацио, -- сказал твердо Мюррей, позволяя муравью вползти
на конверт и осторожно сбрасывая его на каменый пол.
-- Так и следует, маэстро Мюррей. Такие, как мы, должны умирать, как
мужчины. Мой срок на будущей неделе. Отлично. Помните, маэстро Мюррей, я
выиграл у вас последнюю партию в шашки. Может быть, мы когда-нибудь опять
будем играть с вами. Я не знаю, Может быть, нам придется чертовски громко
выкликать ходы в том месте, куда нас отправят.
Грубая философия Бонифацио, за которой последовал басистый взрыв
музыкального смеха, согрела закоченевшее сердце Мюррея. Да, но Бонифацио
оставалось жить еще целую неделю.
Обитатели камер услышали знакомое громкое щелканье стальных затворов, в
то время как открывалась дверь в конце корридора. Трое людей подошли к
камере Мюррея и отперли ее. Двое из них были тюремные сторожа; третий был
Леон, сосед и друг детства Мюррея. Нет -- это было в прежние дни -- теперь
это был Преподобный Леонард Уистон.
-- Я добился разрешения заняь место тюремного священника, -- сказал он,
крепко пожимая руку Мюррею. В левой руке он держал небольшую библию, отмечая
указательным пальцем нужную страницу. Мюррей слегка улыбнулся и начал
приводить в порядок две-три книги и несколько ручек на своем столике. Он
охотно заговорил бы, но никакие подходящие слова не шли ему на ум.
Заключенные окрестили эту часть тюрьмы, в восемьдесят футов длиной и
двадцать восемь футов шириной, "преддверием ада". Постоянный сторож
"преддверия ада", огромный, неотесанный, добрый человек, вытащил из кармана
бутылку виски и протянул ее Мюррею со словами:
-- Это самое, понимаешь, настоящее дело для тех, кому нужно
подкрепиться. И, понимаешь, тебе нечего бояться, ты приохотишься к виски.
Мюррей хлебнул из бутылки.
-- Вот так, -- сказал сторож, -- Немного укрепляющего средства, и все
пойдет как по маслу.
Они вышли в коридор, и каждый из семи обреченных понял, что было около
восьми часов и что в восемь была назначена казнь Мюррея. В "преддверии ада"
существует своя аристократия. Человек, убивший своего врага или
преследователя в открытом бою, в пылу битвы или обуреваемый первобытными
чувствами, с презрением относится к подлым убийцам из-за угла.
Таким образом, только трое из семи обреченных крикнули последнее
"прости" Мюррею в то время, как он шагал по коридору между двумя
стражниками. Эти были Бонифацио, Марвин, убивший тюремщика во время попытки
бегства из тюрьмы, и Бассет, железнодорожный грабитель, который был
принужден убить проводника экспресса, не пожелавшего поднять руки вверх.
Остальные четверо молча притаились в своих камерах, чувствуя себя
отщепенцами в обществе "преддверия ада".
Мюррей удивлялся своему собственному спокойствию и почти безразличию. В
комнате казни собралось около двадцати людей -- тюремное начальство,
газетные репортеры и зрители, которым удалось...
* * *
Здесь, на самой середине фразы, рука смерти прервала последний рассказ
О.Генри. Он предполагал написать этот рассказ совершенно в другом духе, чем
предыдущие рассказы. Это должно было стать началом новой серии.
-- Я хочу показать публике, -- говорил Генри, -- что я могу написать
нечто новое -- то есть новое для меня -- историю с настоящей драматической
завязкой, трактованную в таком духе, который, ближе подойдет к моим взглядам
на писательство.
До того, как начать писать настоящий рассказ, он вкратце набросал, как
он предполагал развить его. Мюррей, виновный в зверском убийство своей
возлюбленной -- убийстве, вызванном припадком безумной ревности, --
встречает сперва смертную казнь совершенно, спокойно и, по всем внешним
признакам, даже безразлично. Когда он приближается к электрическому стулу,
им овладевает странное чувство нереальности. Вся сцена в комнате казни --
свидетели, зрители, приготовления к казни -- кажется ему нереальной. В его
уме мелькает мысль, что произошла страшная ошибка.
Почему его привязывают к стулу? Что он сделал? Какое преступление он
совершил? В те несколько мгновений, когда прикрепляли ремни на стуле, перед
его умственным взором встало видение. Ему снился сон. Он видит маленький
деревенский коттедж, светлый, залитый солнцем, спрятавшийся под сень цветов.
Он видит женщину и ребенка. Он говорит с ними и узнает, что это его жена и
ребенок, а коттедж -- его дом. Таким образом, в конце концов, все это была
ошибка. Кто-то страшно, непоправимо ошибся. Обвинение, суд, приговор к
смерти на электрическом стуле -- все это сон. Он обнимает жену и целует
ребенка. Да, здесь счастье. А то был сон. Но тут, по знаку тюремного
сторожа, пускается роковой ток.
И то, что Мюррей принял за сон, оказалось действительностью.
О.Генри


    СОН МАКАРИЯ


Приснилось святому Макарию, будто он шел по пустыне и, увидев на песке
череп, тронул его своим посохом. Из черепа послышался как бы стон, и Макарий
спросил, кем он был. "Был я одним из жрецов идолопоклонников, обитавших в
сем месте, а ты аббат Макарий". И прибавил, что всякий раз, когда Макарий
молится за осужденных на муки, грешникам становится чуточку легче: все они
погребены, и жжет их огонь адов в недрах земных столь же глубоких, сколь от
земли далеко до неба, и видеть их невозможно; однако когда какой-либо
милостивец о них вспоминает, им удается подать о себе весть, и они чувствуют
себя в кромешных тех пределах менее одинокими.
"Жития отцов-отшельников Востока"


    СОЗНАТЕЛЬНОЕ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ


Юнг в своей автобиографии рассказывает об одном впечатляющем сне. (Но
бывает ли сон не впечатляющим?) Возле молитвенного дома он сидит на земле, в
позе лотоса, и вдруг замечает невдалеке йога, погруженного в глубокую
медитацию. Подойдя к йогу, он видит, что лицо йога это его лицо. Охваченные
страхом, он уходит и, проснувшись думает: йог медитирует, видит сон, и его
сон -- это я. Когда он проснется, меня не станет.
РодерикусБартиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)


    СОН ЭРА


-- Я передам тебе не Алкиноево повествование, а рассказ одного
отважного человека, Эра, сына Армения, родом из Памфилии. Как-то он был убит
на войне; когда через десять дней стали подбирать тела уже разложившихся
мертвецов, его нашли еще целым, привезли домой, и когда на двенадцатый день
приступили к погребению, то, лежа уже на костре, он вдруг ожил, а оживши,
рассказал, что он там видел.
Он говорил, что его душа, чуть только вышла из тела, отправилась вместе
со многими другими, и все они пришли к какому-то божественному месту, где в
земле были две расселины, одна подле другой, а напротив, наверху в небе,
тоже две. Посреди между ними восседали судьи. После вынесения приговора они
приказывали справедливым людям идти по дороге направо, вверх по небу, и
привешивали им спереди знак приговора, а несправедливым -- идти по дороге
налево, вниз. Когда дошла очередь до Эра, судьи сказали, что он должен стать
для людей вестником всего, что здесь видел, и велели ему все слушать и за
всем наблюдать.
Он видел там, как души после суда над ними уходили по двум расселинам
-- неба и земли, а по двум другим приходили: по одной подымались с земли
души, полные грязи и пыли, а по другой спускались с неба чистые души. И все,
кто бы ни приходил, казалось, вернулись из долгого странствия. Они
приветствовали друг друга, если кто с кем был знаком, и расспрашивали
пришедших с земли, как там дела, а спустившихся с неба -- о том, что там, у
них. Они, вспоминая, рассказывали друг другу -- одни, со скорбью и слезами,
сколько они чего натерпелись и насмотрелись в своем странствии под землей (а
странствие это тысячелетнее), а другие, те, что с неба, о блаженстве и о
поразительном по своей красоте зрелище.
За всякую нанесенную кому-либо обиду и за любого обиженного все
обидчики подвергаются наказанию в десятикратном размере (рассчитанному на
сто лет, потому что такова продолжительность человеческой жизни), чтобы пеня
была в десять раз больше преступления. Он говорил, что в его присутствии
один спрашивал там другого, куда же девался великий Ардией. Этот Ардией был
тираном в каком-то из городов Памфилии еще за тысячу лет до того.
Рассказывали, что он убил своего старика отца и старшего брата и совершил
много других нечестии и преступлений. Тот, кому был задан этот вопрос,
отвечал на него, по словам Эра, так: "Ардией не пришел, да и не придет сюда.
Ведь из разных ужасных зрелищ видели мы и такое: когда после многочисленных
мук были мы уже недалеко от устья и собирались войти, вдруг мы заметили
Ардиея и еще некоторых -- там были едва ли не сплошь все тираны, а из
простых людей разве лишь величайшие преступники; они уже думали было войти,
но устье их не пускало и издавало рев, чуть только кто из этих злодеев,
неисцелимых по своей порочности или недостаточно еще наказанных, делал
попытку выйти. Ардиея и других связали по рукам и ногам, накинули им петлю
на шею, повалили наземь, содрали с них кожу и поволокли по бездорожью, по
вонзающимся колючкам, причем всем встречным объясняли, за что такая казнь, и
говорили, что сбросят этих преступников в Тартар". Хотя люди эти и
натерпелись уже множества разных страхов, но всех их сильнее был тогда
страх, как бы не раздался этот рев, когда кто-либо из нас будет у устья;
поэтому величайшей радостью было для каждого из них, что рев этот умолкал,
когда они входили в устье. Всем, кто провел на лугу семь дней, на восьмой
день надо было встать и отправиться в путь, чтобы за четыре дня прийти в
такое место, откуда сверху виден луч света, протянувшийся через все небо и
землю, словно столп, очень похожий на радугу, только ярче и чище. Они дошли
до него, совершив однодневный переход, и там увидели, внутри этого столпа
света, свешивающиеся с неба концы связей: ведь этот свет -- узел неба; как
брус на кораблях, так он скрепляет небесный свод. На концах этих связей
висит веретено Ананки, придающее всему вращательное движение. Все веретено в
целом, вращаясь, совершает всякий раз один и тот же оборот, но при его
вращательном движении внутренние семь кругов медленно поворачиваются в
направлении, противоположном вращению целого. Из них всего быстрее движется
восьмой круг, на втором месте по быстроте -- седьмой, шестой и пятый,
которые движутся с одинаковой скоростью; на третьем месте, как им было
заметно, стоят вращательные обороты четвертого круга; на четвертом месте
находится третий круг, а на пятом -- второй. Вращается же это веретено на
коленях Ананки.
Сверху на каждом из кругов веретена восседает по Сирене; вращаясь
вместе с ними, каждая из них издает только один звук, всегда той же высоты.
Из всех звуков -- а их восемь -- получается стройное созвучие. Около Сирен
на равном от них расстоянии сидят, каждая на своем престоле, другие три
существа -- это Мойры, дочери Ананки: Лахесис, Клото и Атропос.
Так вот, чуть только они пришли туда, они сразу же должны были подойти
к Лахесис. Некий прорицатель расставил их по порядку, затем взял с колен
Лахесис жребии и образчики жизней, взошел на высокий помост и сказал:
"Чей жребий будет первым, тот первым пусть выберет себе жизнь,
неизбежно ему предстоящую. Добродетель не есть достояние кого-либо одного:
почитая или не почитая ее, каждый приобщится к ней больше либо меньше. Это
-- вина избирающего, бог не виновен".
Сказав это, прорицатель бросил жребий в толпу, и каждый, кроме Эра,
поднял тот жребий, который упал подле него, Эру же это не было дозволено.
Всякому поднявшему стало ясно, какой он по счету при жеребьевке. После этого
прорицатель разложил перед ними на земле образчики жизней. Эти образчики
были весьма различны -- жизнь разных животных и все виды человеческой жизни.
Среди них были даже тирании, пожизненные либо приходящие в упадок посреди
жизни и кончающиеся бедностью, изгнанием и нищетой. Соответственно была
здесь и жизнь людей неприметных. Были там и жизни женщин. Тут были
вперемежку богатство и бедность, болезнь и здоровье, а также промежуточные
состояния.
Прорицатель сказал тогда вот что: "Даже для того, кто приступит
последним к выбору, имеется здесь приятная жизнь. Кто выбирает вначале, не
будь невнимательным, а кто в конце, не отчаивайся!"
После этих слов прорицателя сразу же подошел тот, кому достался первый
жребий: он взял себе жизнь могущественнейшего тирана. Из-за своего неразумия
и ненасытности он произвел выбор, не поразмыслив, а там таилась роковая для
него участь -- пожирание собственных детей и другие всевозможные беды. Когда
он потом, не торопясь, поразмыслил, он начал бить
себя в грудь, горевать, что, делая свой выбор, не посчитался с
предупреждением прорицателя, винил в этих бедах не себя, а судьбу, божества
-- все, что угодно, кроме себя самого. А те, что выходили из земли,
производили выбор не торопясь: ведь они и сами испытали всякие трудности, да
и видели их на примере других людей. Эр видел, как душа бывшего Орфея
выбрала жизнь лебедя из-за ненависти к женскому полу: так как от них он
претерпел смерть, его душа не пожелала родиться от женщины. Он видел и душу
Фамирида -- она выбрала жизнь соловья. Душа, имевшая двадцатый жребий,
выбрала жизнь льва: это была душа Аякса, сына Теламона, она избегала стать
человеком. После него шла душа Агамемнона. Она тоже неприязненно относилась
к человеческому роду и сменила свою жизнь на жизнь орла. Между тем выпал
жребий душе Аталанты: заметив, каким великим почетом пользуется победитель
на состязаниях, она не могла устоять и выбрала себе эту участь. После нее он
видел, как душа Эпея взяла себе природу женщины, искусной в ремеслах. Где-то
далеко, среди самых последних, он увидел душу Терсита, этого всеобщего
посмешища: она облачалась в обезьяну. Случайно самой последней из всех выпал
жребий идти выбирать душе Одиссея. Она долго бродила, разыскивая жизнь
обыкновенного человека, далекого от дел; наконец она насилу нашла ее, где-то
валявшуюся: все ведь ею пренебрегли, но душа Одиссея, чуть ее увидела, с
радостью взяла себе.
Так вот, когда все души выбрали себе ту или иную жизнь, они в порядке
жребия стали подходить к Лахесис. Какого кто избрал себе гения, того она с
ним и посылает как стража жизни и исполнителя сделанного выбора. Прежде
всего этот страж ведет душу к Клото, под ее руку и под кругообороты
вращающегося веретена: этим он утверждает участь, какую кто себе выбрал по
жребию. После прикосновения к Клото он ведет душу к пряже Атропос, чем
делает нити жизни уже неизменными.
Отсюда душа, не оборачиваясь, идет к престолу Ананки и проходит через
него. Когда и другие души проходят через него, они все вместе в жару и
страшный зной отправляются на равнину Леты, где нет ни деревьев, ни другой
растительности. Уже под вечер они располагаются у реки Амелет, вода которой
не может удержаться ни в каком сосуде. В меру все должны были выпить этой
воды, но, кто не соблюдал благоразумия, те пили без меры, а кто ее пьет
таким образом, тот все забывает. Когда они легли спать, то в самую полночь
раздался гром и разразилось землетрясение. Внезапно их понесло оттуда вверх
в разные стороны, к местам, где им суждено было родиться, и они рассыпались
по небу, как звезды. Эру же не было дозволено испить этой воды. Он не знает,
где и каким образом душа его вернулась в тело. Внезапно очнувшись на
рассвете, он увидел себя на костре.
Платон, "Государство"


    ОСНОВА


Погрузившись в усталое и рассеянное раздумье при виде ковра перед собой
(узор которого никогда не повторяется), можно вообразить, что он являет
собой схему земного бытия; изнанка плетения основы -- это другая сторона
мира (уничтожение времени и пространства, либо хулящее или восхваляющее
превозношение и того и другого), сама же основа ковра--сны. Снилось это
Моисею Неману в Тегеране, который ткал ковры и продавал их в своем магазине
напротив площади Фердоуси.
Гастон Падилья, "Записки ничтожного человека" (1974)


    ПРОБУЖДЕНИЕ КОРОЛЯ


После разгрома войск Франции в Канаде в 1753 году французские агенты
пустили среди индейцев слух о том, что король Франции, который спал в
течение нескольких лет подряд, только что проснулся и первые его слова
гласили: "Необходимо сейчас же изгнать англичан, вторгшихся в страну моих
краснокожих сыновей". Новость эта разнеслась по всему континенту и стала
одной из причин знаменитого восстания Понтиака.
Х.ДевинъДулитл, "Разбросанные мысли о мировой истории"


РАГНАР К
Образы наших снов (пишет Колридж) воспроизводят ощущения, а не вызывают
их, как принято думать; мы не потому испытываем ужас, что нас душит сфинкс,
-- мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас. Если так, то в
силах ли простой рассказ об увиденном передать смятение, лихорадку, тревогу,
страх и восторг, из которых соткался сон этой ночи? И все же попробую
рассказать; быть может, в моем случае основная проблема отпадет или хотя бы
упростится, поскольку сон состоял из одной-единственной сцены.
Место действия -- факультет философии и литературы, время -- вечер. Все
(как обычно во сне) выглядело чуть иным, как бы слегка увеличенным и потому
-- странным. Шли выборы руководства; я разговаривал с Педро Энрикесом
Уреньей, в действительности давно умершим. Вдруг нас оглушило гулом
демонстрации или празднества. Людской и звериный рев катился со стороны
Бахо. Кто-то завопил: "Идут!" Следом пронеслось: "Боги! Боги!" Четверо или
пятеро выбрались из давки и взошли на сцену Большого зала. Мы били в ладоши,
не скрывая слез: Боги возвращались из векового изгнания. Поднятые над
толпой, откинув головы и расправив плечи, они свысока принимали наше
поклонение. Один держал ветку, что-то из бесхитростной флоры сновидений;
другой в широком жесте выбросил вперед руку с когтями; лик Януса не без
опаски поглядывал на кривой клюв Тота. Вероятно, подогретый овациями, кто-то
из них -- теперь уж не помню кто -- вдруг разразился победным клекотом,
невыносимо резким, не то свища, не то прополаскивая горло. С этой минуты все
переменилось.
Началось с подозрения (видимо, преувеличенного), что Боги не умеют
говорить. Столетия дикой и кочевой жизни истребили в них все человеческое;
исламский полумесяц и римский крест не знали снисхождения к гонимым.
Скошенные лбы, желтизна зубов, жидкие усы мулатов или китайцев и
вывороченные губы животных говорили об оскудении олимпийской породы. Их
одежда не вязалась со скромной и честной бедностью и наводила на мысль о
мрачном шике игорных домов и борделей Бахо. Петлица кровоточила гвоздикой,
под облегающим пиджаком угадывалась рукоять ножа. И тут мы поняли, что идет
их последняя карта, что они хитры, слепы и жестоки, как матерые звери в
облаве, и -- дай мы волю страху или состраданию -- они нас уничтожат.
И тогда мы выхватили по увесистому револьверу (откуда-то во сне взялись
револьверы) и с наслаждением пристрелили Богов.
Хорхе Луис Борхес


    УМЕРЕТЬ, УСНУТЬ И ВИДЕТЬ СНЫ, БЫТЬ МОЖЕТ


Ему снилось, что настойчивая боль внизу живота, которую он скрывал,
чтобы не докучать другим, а может, чтобы его самого не изводили, перестала
его мучить. Боль исчезла, будто ее вовсе и не было. Ему снилось, что кухарка
Эустолия (ох, он унаследовал ее от матери, старуха была помешанной)
отправилась жить к своей племяннице и, наконец-то, ему было позволено есть
по-человечески. В доме перестало вонять чесноком. Ему снилась нежданная
встреча с Лавинией, его незабвенной Лавинией, оказавшейся свободной.
Бракосочетание прошло тихо и скромно. Ему снилось, что он составил обширную
антологию о бесполезности литературной апологии. Одобрение критиков было
единодушным. Ему приснился выигрышный номер в рождественской лотерее. Стоило
трудов его отыскать, но зато будущее его состояние было обеспечено. Ему
снились победители всех скачек на предстоящих бегах на ипподроме Палермо.
Однако он ненавидел скачки, его дядя покончил с собой, и т. д и т. д. Ему
снилось, что он просыпается. Но он не проснулся. Вот уже несколько минут,
как он был мертв.
ЭлисеоДиас, "Заметки о случайностях" (1956)


    ВИДЕТЬ СНЫ


От латинского глагола somnio. Существует некая фантазия, что здравый
смысл отказывает во время сна, ей не следует придавать значение; лишь те сны
обладают определенным правдоподобием, по которым врачи судят о настроении
больного, и здесь в расчет не входят святые и божественные откровения,
сказанные Богом Иосифу и другим святым. "И снилось слепому, что он видит, и
снилось ему то, чего он желал". А вот чем обернулся сон собаки: снилось
собаке, что она ест кусок мяса и вгрызается в него зубами, и глухо урчит от
удовольствия. Хозяин же, увидев это, хватает палку и начинает избивать ее, и
здесь она просыпается, избитая и без мяса.
Себастьян де Коваррубиас Ороско,
"Сокровище кастильского,
или испанского языка" (1611), 1943


    ДВА РЫЦАРЯ


Готфрид Келлер на смертном одре признался своему другу, что несколько
дней тому назад он увидел во сне двух рыцарей, облаченных с ног до головы в
доспехи, кованные из чистого золота. Две эти фигуры бесстрастно застыли
рядом с маленьким шкафом, стоящим между двух окон. Снова и снова писатель
возвращался к этой теме, но ему никак не удавалось описать то чудесное
сияние, которое, по его словам, пронизывало всю эту картину.
ИбрахимСаид, "Маргиналии" (1932)


IN ILLO TEMPORE (В то время)
Я получил стипендию Колледжа Мехико и 18 марта 1949 года ступил на
мексиканскую землю. Меня встретили друзья (среди них была и Соня Энрикес
Уренья) и отвезли в студенческий пансион, там мы распрощались. Разложив свои
скудные пожитки, включавшие, между прочим, латинский словарь, я собрался
лечь спать. Дорога -- целых тридцать четыре часа -- была крайне
утомительной.
Мне приснилось, что прошло несколько месяцев. Накануне моего
возвращения в Буэнос-Айрес Альфонсо Рейес пригласил меня на выходные к себе
в отель в Куэрнаваку. И там он на прощание читал мне свой перевод первых
девяти песен "Илиады", это был тот самый перевод, анонс которого я видел
каждую субботу в те незабываемые вечера в нашей обители "Капилья Альфонсина"
на тогдашней улице Индустриас. Альфонсо Рейес читает мне, мне одному,
Гомера, а вокруг нас плато Анауак! (Не утверждал ли Педро Сармьенто де
Гамбоа, что он обнаружил на мексиканской земле следы подошв Одиссея?) Я
подарил Рейесу издание полного собрания поэтических произведений Лугонеса,
где были его переводы из Гомера.
Утром я проснулся очень рано. Колледж находился на расстоянии чуть
более квартала от улицы Неаполь, в доме номер пять. Двери были еще закрыты,
когда я пришел. Я купил "Новедадес" ("Новости") и принялся читать. Вскоре
появился Раймундо Лида. Мы поднялись с ним на второй этаж, в зал филологии.
Спуся час Раймундо Лида сказал мне: "Вас ждет дон Альфонсо". Я спустился
вниз, где меня встретили словами: "Рой, дайте пожать Вашу руку. Отныне это
Ваш дом. Садитесь". И сразу же, без всякого перехода: "Расскажите мне о
Педро". Я начал говорить, однако не слишком связно, -- воспоминания удручали
меня. Рейес (а он был самым близким его другом -- неважно, находился ли он
рядом или вдалеке -- в течение долгих сорока лет) не скрывал своих чувств.
Память о Педро Энрикесе Уре-нье, ясная как свет звезды, непреходящая как
крепкая дружба, объединила нас. Прошли месяцы. За несколько дней до моего
возвращения в Буэнос-Айрес Альфонсо Рейес пригласил меня на выходные к себе
в отель в Куэрнаваку, вместе с доньей Мануэлей. Я хорошо представил себе,
что там должно произойти, -- и захватил томик Лугонеса. Два дня подряд (о,
Боже, для меня одного!) дон Альфонсо читал свой поэтический перевод первых
девяти песен "Илиады".
В ту ночь мне приснилось, что я прибыл в аэропорт столицы ацтеков и что
друзья, которые меня встретили, привезли меня в студенческий пансион, там мы
и распростились. Я распаковал мои скудные пожитки (правда, немного отвлекся,
полистав мексиканский словарь), а на следующее утро, уже в колледже,
Раймундо Лида сказал мне: "Вас ждет дон Альфонсо". Я спустился вниз, где
меня встретили словами: "Рой, дайте пожать Вашу руку. Отныне это Ваш дом.
Садитесь". И сразу же, без всякого перехода: "Расскажите мне о Педро". Я
начал рассказывать. Память об Энрикесе Уренье объединяла нас.
Рой Бартоломью


    СЦЕНА С ВРАГОМ


Столько лет я убегал и ожидал его, и вот враг был здесь. Я смотрел из
окна, как он с трудом поднимается на холм по каменистой тропе. Ему помогала
палка -- в руке старика не столько оружие, сколько опора. Много сил я
потратил на то, чего наконец дождался: в дверь слабо постучали. Я не без
грусти оглядел рукописи, наполовину законченный черновик и трактат
Артемидора о сновиденьях -- книгу совершенно неуместную, ведь греческого я
не знал. Еще день потерян, мелькнуло в уме. Осталось повернуть ключ. Я
боялся, что гость бросится на меня, но он сделал несколько неуверенных
шагов, уронил палку, даже не глянув ей вслед, и без сил рухнул на кровать.
Тоска много раз рисовала мне его, но только теперь я заметил, что он как две
капли воды похож на последний портрет Линкольна. Пробило четыре.
Я наклонился, чтобы он лучше слышал.
-- Мы думаем, что время идет только для других, а оно не щадит никого,
-- выговорил я. -- Мы встретились, но все, что было, потеряло теперь всякий