"Где душа твоя, я ее оседлаю!--Душа моя -- кобылка, охромевшая от
дневных трудов; теперь она отдыхает на золотистой подстилке сновидений".
А душа моя в ужасе понеслась сквозь синеватую паутину сумерек, поверх
темных горизонтов, изрезанных темными колокольнями готических церквей.
Карлик же, вцепившись в ржущую беглянку, катался в ее белой гриве, как
веретено в пучке кудели.
Вы, спящие в домах, проснитесь Да за усопших помолитесь!
Возглас ночного дозорного
О как сладостно ночью, когда на колокольне бьют часы, любоваться луной,
у которой нос вроде медного гроша!
* * *
Двое прокаженных стенали у меня под окном, пес выл на перекрестке, а в
очаге что-то еле слышно вещал сверчок.
Но вскоре слух мой перестал улавливать что-либо кроме глубокого
безмолвия. Услышав, как Жакмар колотит жену, прокаженные укрылись в своих
конурах.
При виде стражников с копьями, одуревших от дождя и продрогших на
ветру, пес в испуге убежал в переулок.
А сверчок уснул, едва только последняя искорка погасила свой последний
огонек в золе очага.
Мне же казалось -- такая уж причудница лихорадка, -- что луна, набелив
лицо, показывает мне язык, высунутый как у висельника.
То было приземистое, почти квадратное сооружение среди развалин,
главная башня которого, с еще сохранившимися часами, высилась над всей
округой.
Фенимор Купер
Двенадцать колдунов водили хоровод под большим колоколом храма святого
Иоанна. Они один за другим накликали грозу, и я, зарывшись в постель, с
ужасом слышал двенадцать голосов, один за другим доносившихся до меня сквозь
тьму.
Тут месяц поспешил скрыться за тучей, и дождь с перемежавшимися
молниями и порывами ветра забарабанил по моему окну, в то время как флюгера
курлыкали, словно журавли, застигнутые в лесу ненастьем.
У моей лютни, висевшей на стене, лопнула струна; щегол в клетке стал
бить крылышками; какой-то любознательный дух перевернул страницу "Романа о
Розе", дремавшего на моем письменном столе.
Вдруг над храмом святого Иоанна сверкнула молния. Кудесники рухнули,
сраженные насмерть, и я издали увидел, как их колдовские книги, подобно
факелу, вспыхнули в темной колокольне.
От этого жуткого отблеска, словно исходящего из чистилища и ада, стены
готического храма стали алыми, в то время как соседние дома погрузились в
тень огромной статуи святого Иоанна.
Флюгера перестали вертеться; месяц разогнал жемчужно-серые облака,
дождь теперь лишь капля за каплей стекал с крыш, а ветерок, распахнув
неплотно затворенное окно, бросил мне на подушку сорванные грозой лепестки
жасмина.
Снилась мне всякая всячина, но
я ничего не понял.
"Пантагрюэль", кн. III
Спускалась ночь. Сначала то был -- как видел, так и рассказываю --
монастырь, на стенах коего играл лунный свет, лес, изборожденный извилистыми
тропками, и Моримой(Площадь в Дижоне, где с незапамятных времен совершались
казни), кишевший плащами и шапками.
Затем то был -- как слыхал, так и рассказываю -- погребальный
колокольный звон, и ему вторили скорбные рыдания, доносившиеся из одной из
келий, жалобные вопли и свирепый хохот, от которых на деревьях трепетали все
листочки, и молитвенные напевы черных кающихся, провожавших какого-то
преступника на казнь.
То были, наконец, -- как завершился сон, так и рассказываю -- схимник,
готовый испустить дух и лежащий на одре для умирающих, девушка, повешенная
на дубовом суку, -- она барахталась, пытаясь освободиться, -- и я сам, весь
растерзанный, а палач привязывал меня к спицам колеса.
Дон Огюстен, усопший игумен, будет облачен в кордельерскую рясу и
торжественно отпет в часовне. Маргариту же, убитую своим возлюбленным,
похоронят в белом платье, подобающем девственницам, и зажгут четыре восковых
свечи.
Что же касается меня, то железный брус в руках палача при первом же
ударе разбился, как стеклянный; факелы черных кающихся погасли от проливного
дождя, толпа растеклась вместе со стремительными, бурными ручейками, -- и до
самого рассвета мне продолжали сниться сны.
Все в этой комнате было по-прежнему, если не считать, что гобелены
превратились в лохмотья, а в пыльных углах пауки сплели паутину. Вальтер
Скотт, "Вудсток"
Почтенные персонажи готического гобелена, тронутого ветром, учтиво
раскланялись друг с другом, и в комнату вошел мой прадед -- прадед, умерший
уже почти восемьдесят лет тому назад!
Здесь, именно здесь, перед аналоем, коленопреклонился он, мой прадед
Советник, и приложился бородой к желтому молитвеннику, раскрытому на
странице, которую заложили ленточкой.
Он всю ночь шептал молитвы, ни на минуту не разомкнул рук,
крестообразно сложенных на лиловом шелковом кафтане, ни разу не обратил
взгляда на меня, своего потомка, лежащего в его постели, в запыленной
постели с балдахином! И я с ужасом заметил, что глаза у него пустые, хоть и
казалось, будто он читает, что губы его неподвижны, хоть я и слышал, как он
молится, что пальцы его -- обнаженные кости, хоть на них и сверкают
драгоценные каменья.
И я не в силах был понять -- бодрствую я или сплю, сияет ли то луна или
Люцифер, -- полночь ли теперь или занимается заря.
Сквозь дрему мне казалось, Что тихо -- словно волн шуршанье о песок --
О чем-то рядом пел печальный голосок, И песня грустная слезами прерывалась.
Ш. Брюньо, "Добрый и злой гений"
"Слышишь? Слышишь? Это я, Ундина, бросаю капли воды на звенящие стекла
твоего окна, озаренного унылым светом месяца. Владелица замка, в муаровом
платье, любуется со своего балкона прекрасной звездной ночью и чудесным
задремавшим озером.
Каждая струйка течения -- водяной, плывущий в потоке; каждый поток --
извилистая тропка, ведущая к моему дворцу, а зыбкий дворец мой воздвигнут на
дне озера -- между огнем, землей и воздухом.
Слышишь? Слышишь, как плещется вода? Это мой отец взбивает ее зеленой
ольховой веткой, а сестры мои обнимают пенистыми руками нежные островки
водяных лилий, гладиолусов и травы или насмехаются над дряхлой, бородатой
вербой и мешают ей удить рыбу" .
Пропев свою тихую песенку, Ундина стала молить меня принять с ее пальца
перстень, быть ей супругом, посетить ее дворец и стать владыкой озер.
Но я ей ответил, что люблю земную девушку. Ундина нахмурилась, с досады
пролила несколько слезинок, однако тут же расхохоталась и превратилась в
струи весеннего дождика с градом, который белыми потоками низвергался по
синим стеклам моего окна.
Он бросил в очаг несколько веточек освященного остролиста, и они
загорелись, потрескивая.
Ш. Нодье, "Трильби"
"Сверчок, друг мой! Уж не умер ли ты, что не отзываешься на мой посвист
и не замечаешь отсветов огня?"
А сверчок, как ни были ласковы слова саламандры, ничего не отвечал ей
-- то ли он спал волшебным сном, то ли ему вздумалось покапризничать.
"Ах, спой же мне песенку, которую поешь каждый вечер, укрывшись в своей
каморке из копоти и пепла, за железным щитком, украшенным тремя
геральдическими лилиями!"
Но сверчок все не отвечал, и огорченная саламандра то прислушивалась --
не подает ли он голос, то принималась петь вместе с пламенем, переливавшим
розовыми, голубыми, красными, желтыми, белыми и лиловыми блестками.
"Умер! Друг мой сверчок умер!" И мне слышались как бы вздохи и рыдания,
в то время как пламя, ставшее мертвенно-бледным, затухало в опечаленном
очаге.
"Умер! А раз он умер, хочу и я умереть!" Веточки остролиста догорели,
пламя ползло по уголькам, прощаясь с железным щитком, и саламандра умерла от
истощения.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? А. де Латуш, "Лесной царь"
(Из Гете)
Здесь соберутся! И вот в лесной чаще, чуть освещенной фосфорическим
глазом дикой кошки, что притаилась под ветвями;
На склоне утесов, поросших кустарником и устремляющих в темные бездны
лохматую поросль, во тьме, сверкающей росой и светлячками;
Возле ключа, который брызжет у подножья сосен белоснежной пеной и
стелет над замками серую мглистую пелену, --
Собирается несметная толпа. Запоздалый дровосек, бредущий с вязанкой на
горбу, слышит, но не видит ее.
А с дерева на дерево, с пригорка на пригорок, вторя друг другу, несутся
бесчисленные смутные, зловещие, жуткие звуки: "Пум! пум! -- Шп! шп! -- Куку!
куку!"
Виселица тут! И вот в тумане появляется жид; при золотистом мерцании
"славной руки" он что-то ищет в сырой траве.
Примерно в четырехсотом году нашей эры сын Моники, епископ Ггашонский,
Аврелий Августин, получивший известность как Блаженный Августин, писал свою
"Исповедь". Он изумлялся несдержанности и распущенности, владеющими во сне
человеком, который, бодрствуя, придерживается христианской доктрины и
определенных этико-философских представлений. "Я не совершал того, что
каким-то образом совершилось во мне, -- говорит он. -- Между мной, когда я
погрузился в сон, и мною же, когда я стряхнул его с себя, какая разница!" И
епископ благодарит Господа за то, что не в ответе за увиденное во сне.
Действительно, только святой, проснувшись, может обрести покой в своей
совести, сознавая, как далеки сон и явь.
Родерикус Бартиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
Ну кто бы мог во всех деталях описать свой первый день в Афинах, когда
почти забытые детские сны вновь обретают цвета и четкие контуры и кажутся
сбывшимися? Мы бродили среди богов и туристов, обливались потом, пили вино.
Я то погружался в раздумье, то говорил без умолку, мне то хотелось петь, а
то вдруг я терял дар речи. Глаза пропускали все необязательное и впивались в
вечное. Если я сталкивался с девушкой, одетой в простое ниспадающее платье,
она казалась мне жрицей. Я прошел мимо Эрехтейона с его кариатидами, едва
кинув на него взор и молча поприветствовав старых подруг. В Парфеноне мне
открылась мудрость зодчего Иктина: совершенство храма и мастерство, с каким
он вписан в пейзаж. А море, что видишь с Акрополя! Где-то там плыл корабль
под черными парусами, погубившими старого Эгея... И неожиданный подарок:
самые вкусные помидоры, которые я когда-либо ел!
Вечером час или два я провел на террасе отеля, глядя на Парфенон,
освещенный a giorno (Дневное освещение). (Знал ли я, что камни его цвета
грубой желтизны?)
Сколько же всего мне предстояло еще узнать! Заснул я в предвкушении
видений, навеянных минувшим днем. Но этого не произошло. Мне приснилось,
какими путями Бог подпитывает наш дух.
По акриловым желобкам (мне никогда не доводилось видеть ни сосудов, ни
трубок из акрила) приятные молекулы света проникали мне в грудь, словно
ежесекундно принося себя в дар. Это напоминало хрупкую, какую-то особенную
дополнительную сердечно-сосудистую систему, источник благодати. Одновременно
(самого Бога не было видно, но я был уверен, что он где-то здесь) по
волоконцам, пересылавшим искорки слова Божьего, передавались мне величайшие
понятия пространства и молчания. Голоса толпы смолкли. И все эти частички
искупительной пыли остались в моем существе, наполненном прозрачностью и
таким умиротворением, какого никогда не испытываешь в состоянии
бодрствования.
За завтраком я рассказал обо всем жене (во времена религиозных
преследований она, верно, стала бы мученицей), но та лишь улыбнулась.
Что поделаешь! Бог никогда не станет больше, чем он есть, а я, кем бы
ни оказался, не смогу быть меньше, чем я уже есть. Так или иначе, на днях мы
встретимся.
Гастан Падилъя, "Заметки ничтожного человека" (1974)
Сообщение вашего величества поощряет меня рассказать о сне, который я
видел весной 1863 г., в самые трудные дни конфликта, когда человеческий глаз
не видел никакого выхода. Мне снилось, -- и я тотчас же утром рассказал этот
сон жене и другим свидетелям, -- что я еду верхом по узкой альпийской тропе,
направо -- пропасть, налево -- скалы; тропа стала еще более узкой, конь
отказывается идти дальше, а повернуться или сойти с коня невозможно из-за
недостатка места; здесь я ударил хлыстом, находящимся в левой руке, по
отвесной скале и воззвал к Богу; хлыст стал удлиняться до бесконечности,
горная стена рухнула, словно кулисы, и открыла широкую дорогу с видами на
холмы и леса, как в Богемии, прусские войска при знаменах. Еще во сне меня
занимала мысль о том, как бы поскорее доложить обо всем вашему величеству.
Этот сон потом исполнился (В1863 г. произошло польское восстание; в ноябре,
в связи со смертью Фридриха VII Датского, в Европе вновь встал вопрос
относительно Шлезвиг-Гольштейна; в 1866 разразилась "молниеносная"
семинедельная война против Австрии).
Бисмарк -- Вильгельму!, 18 декабря 1881 г.
Стряхнув свой сон, где за спиной хрипит Сверкающая саблями погоня, Он
щупает лицо, как посторонний, И сам не знает, жив или убит. И разве маги,
горяча коней, Его не кляли под луною в поле? Безлюдье. Только стужа. Только
боли Его беспомощных последних дней. Сервантесу он снился, вслед за этим
Ему, Кихано, снился Дон Кихот. Два сна смешались, и теперь встает Пережитое
сновиденьем третьим: Кихано снится люгер, давший течь, Сраженье при Лепанто
и картечь.
Хорхе Луис Борхес
Дней десять назад я лег спать очень поздно. Я ожидал очень важных
донесений... Вскоре мне приснился сон. Казалось, меня сковало смертное
оцепенение. Я слышал приглушенные всхлипывания, словно плакали несколько
человек. Во сне я покинул свою кровать и спустился по лестнице вниз.
Там тишину нарушало то же всхлипывание, но плачущих не было видно. Я
проходил комнату за комнатой, но никого не видел, и пока я шел, меня
сопровождали те же горестные звуки.
Залы были освещены, обстановка казалась мне знакомой, но где же люди,
сердца которых, казалось, готовы разорваться от горя?
Меня охватили смятение и тревога. Что все это означает? В поисках этой
волнующей загадки я дошел до Восточного зала. Там меня ожидало ужасное
открытие. На катафалке лежал труп в траурной одежде. Вокруг стоял почетный
караул и толпились люди, с грустью глядевшие на умершего, лицо которого было
закрыто куском ткани. Некоторые горько плакали.
-- Кто умер в Белом доме? -- спросил я одного из солдат.
-- Президент, -- ответил тот. -- Он погиб от руки убийцы.
ЗаписаноУордом Хиллом Ламоном, начальником полиции округа Колумбия,
который присутствовал при том, как Авраам Линкольн рассказывал группе друзей
в Белом доме сон, приснившийся ему за несколько дней до того, как 14 апреля
1865 года он был смертельно ранен в вашингтонском театре "Форд" Джоном
Уилксом Бутом.
Во время поста и молитвы св. Антония одолел сон, и услышал он во сне
глас с небес, говорящий, что его заслуги не идут ни в какое сравнение с
заслугами кожевника Иосифа из Александрии. Антоний предпринял путешествие в
Александрию и своим появлением привел простодушного Иосифа в изумление: "Я
не припомню за собой никаких добрых дел, -- заявил кожевник. -- Я
бесполезный раб. Каждый день, глядя, как солнце восходит над этим обширным
городом, я думаю, что все его обитатели, от мала до велика, за свои добрые
дела попадут на небо, кроме меня одного, который за свои грехи достоин ада;
те же мысли печалят меня перед отходом ко сну, и всякий раз все сильнее". "И
впрямь, сын мой, -- заметил Антоний, -- ты в своем доме как добрый делатель
своими неустанными трудами завоевал Царство Божие, тогда как я, недостойный,
впустую растратил время моего уединения, но так и не достиг твоих высот". С
этим Антоний возвратился в пустыню, и как только он уснул, раздался с небес
глас Божий: "Не печалься, ты близко от меня. Но помни, что никто не может
быть уверен в своей или чужой судьбе".
"Жития отцов-отшельников Востока"
...Прошел год. Цзя Жую становилось все хуже. Образ недоступной госпожи
Феникс поглощал его дни, кошмары и бессонница -- ночи.
Но однажды вечером на улице появился нищий даос. Он просил подаяние и
похвалялся, что лечит душевные болезни. Цзя Жуй приказал слугам его позвать.
Нищий сказал: "Твою болезнь не вылечит ни одно лекарство. Но есть у меня
одно сокровище. Оно поможет, если ты исполнишь все, что я скажу". Он вытащил
из сумы небольшое зеркало, отполированное с двух сторон. На оборотной
стороне было нацарапано: "Драгоценное зеркало Ветра и Луны". Монах объяснил:
"Это зеркало из дворца Феи Ужасного Пробуждения. Оно излечивает хвори,
вызванные нечистыми помыслами. Но остерегайся смотреть в его лицевую сторону
-- смотрись только в оборотную. Завтра я вернусь за зеркалом и найду тебя
здоровым". С этими словами нищий ушел, не взяв денег, которые ему
предлагали.
Цзя Жуй взял зеркало, посмотрелся, как учил даос, и в ужасе выронил
его. Там отражался череп. Он обругал нищего и, разозлившись, решил
посмотреть в лицевую сторону. Взял, посмотрелся и увидел госпожу Феникс:
нарядно одетая, она манила его к себе. Цзя Жуй почувствовал, как его
втягивает вглубь зеркала, проник сквозь металл и предался любви с Феникс.
Потом она проводила его до выхода. Когда Цзя Жуй очнулся, зеркало было
повернуто к нему оборотной стороной, в нем снова виделся череп. Ослабев от
наслаждений обманчивого зеркала, Цзя Жуй все-таки не мог удержаться и еще
раз посмотрелся в лицевую сторону. Феникс опять поманила его, он опять
проник в зеркало и утолил свою страсть. Так повторялось несколько раз, пока
двое мужчин не схватили его на выходе и не заковали в цепи. "Ведите меня,
куда хотите, -- прошептал он, -- только дайте я возьму с собой зеркало" .
Больше он не сказал ни слова. Его нашли мертвым на липкой простыне.
Цао Сюэцинь, "Сон в Красном Тереме"
Я ехала по снегу, думаю, на повозке, запряженной лошадьми. Свет был
далекой крохотной точкой на небе; мне казалось, он слабеет. Земля сошла с
орбиты, и мы удалялись все дальше от Солнца. Я подумала: это угасает жизнь.
Когда я проснулась, мое тело было ледяным. Но я нашла успокоение: о моем
трупе позаботился кто-то милосердный.
Гастон Падилья, "Записки ничтожного человека" (1974)
Графу Лемосу, главе Совета по делам Индий
Пред вашей светлостью предстанут сии нагие истины, ищущие не того, кто
оденет их, но того, кто их примет; ибо дожили мы до такого времени, когда и
столь высокое благо, как то, кои они являют, нуждается в представительстве и
заступничестве. Одни лишь эти истины сулят надежность. Да живет ваша
светлость долгие лета к чести нашего века. Франсиско Кеведо Вильегас1
Сновидения, ваша милость, порождаются Юпитером, и насылает их на нас
именно он,-- так по крайней мере говорит Гомер, а в другом месте
присовокупляет, что не верить им нельзя. И воистину так оно и есть, когда
речь идет о предметах важных и до божественного касательство имеющих или
если сны эти видят короли или вельможи, как явствует из нижеследующих стихов
ученейшего и восхищения достойного Проперция:
Nee te sperne piis venientia somnia portis, Quum pia venerunt somnia,
pondus habent(Не презирай ты и снов, из блаженных ворот исходящих, Эти
блаженные сны смыслом великим полны).
А говорю я все это затем, что именно небом ниспосланным почитаю я сон,
приснившийся мне намедни, когда смежил я веки за чтением "Светопреставления
и Второго Христова пришествия" сочинения блаженного Ипполита, чему
следствием было, что приснился мне сон о Страшном суде.
И хоть трудно предположить, чтобы в доме поэта кто-либо мог здраво
судить (даже во сне), приснился он мне по той же причине, о которой поминает
Клавдиан в предисловии ко второй книге своего "Похищения", говоря, что по
ночам все животные видят во сне тени того, что занимало их днем. А Петроний
Арбитр пишет:
Et canis in somnis leporis vestigia latrat(ес легавый во сне преследует
с лаем зайчонка). А в рассуждении судей: Et pavido cernit inclusum corde
tribunal(И созерцает во сне, содрогаясь, судебное кресло).
Итак, привиделся мне во сне отрок, который, проносясь по воздуху,
дыханием сообщал голос трубе, несколько искажая от усилия прекрасный лик
свой. Зову сему вняли мрамор гробниц и слух мертвецов. И тотчас пришла в
сотрясение вся земля и позволила костям идти на поиски друг друга. Прошло
некое время, хотя и малое, и я увидел, как из могил с грозным видом восстают
те, что некогда были воинами и полководцами, полагая глас трубный боевым
сигналом, и в страхе и смятении скупцы, страшащиеся какой-либо тревоги; а
преданные чванливой суетности и обжорству, вообразя, что это пронзительно
трубят в рог, почли сие приглашением на пирушку или охоту.
Это я прочел на лицах воскресших, причем никому из них не приходило на
ум, что трубный глас сей знаменует Страшный суд. Затем я приметил, что иные
души, одни с брезгливостью, другие с ужасом, отшатывались от своих прежних
тел: у кого не хватало руки, у кого глаза. Рассмешило меня несходство
призраков с их телами, и я преклонился перед божественным провидением,
претившим, чтобы в такой свалке перетасованных останков кто-либо, сбившись
со счету, присвоил себе ногу или иную какую часть тела соседа. Лишь на одном
кладбище приметил я, что покойники обменялись было головами, а потом все же
забрали каждый свою, да одному судейскому писцу что-то не по вкусу пришлась
его душа, и, чтобы от нее избавиться, он заявил, что она не его.
Затем, когда уже все узнали, что наступил день Страшного суда, надо
было видеть, как любострастники пытаются скрыться от собственных глаз, не
желая вести на судилище свидетелей, которые могли бы их опорочить; как
злоречивые хоронятся от собственных языков, а воры и убийцы сбиваются с ног,
чтобы убежать от своих рук. Обернувшись в другую сторону, я увидел скрягу,
вопрошавшего другого покойника (тот не мог ему ответить, ибо был
забальзамирован, внутренности его находились далеко и еще не успели
прибыть), не воскреснут ли его мешки с золотом, раз уж восстает из земли все
то, что было в ней погребено.
Великое множество писцов, увиденных мною в другом месте, показалось бы
мне отменно забавным, когда бы не огорчало меня то, с каким ужасом они
устремились прочь от собственных ушей, дабы не услышать себе приговора. Но
без них оказались, к сожалению, тут только те, которым их отрезали за
воровство. Однако всего более поразил меня вид двух или трех купцов,
надевших свои души наизнанку, отчего все их пять чувств оказались в правой
руке, на которую они были особенно нечисты.
На все это я взирал со склона высокой горы, пока вдруг не услышал
доносившиеся из-под ног моих крики, чтобы я посторонился. Не успел я
отступить на шаг или на два, как из-под земли выросло великое число красивых
женщин. Они бранили меня невежей и грубияном, поскольку я не проявил
довольно учтивости к дамам (ибо в аду почитают они себя таковыми и не могут
отказаться от сего безрассудства). Вышли они наружу, предовольные тем, что
обнажены, выглядят весьма прельстительно и глядит на них столько народу; но,
узнав, что наступил день возмездия и что красота их втайне свидетельствует
против них, приуныли и стали спускаться в долину с несравненно меньшей
резвостью. Одна из них, сменившая семь мужей, подыскивала себе пристойные
оправдания для каждого своего брака. Другая, бывшая некогда непотребной
девкой, дабы не идти на суд, без устали твердила, что недосчитывается двух
зубов и одной брови, и то и дело возвращалась вспять, пока наконец не
приблизилась к судилищу, где ее окружила столь великая толпа людей, погибели
которых она способствовала и которые все казали на нее пальцем, что она за
благо почла смешаться с толпой фискалов, сочтя, что даже в такой день народ
этот не столь уж бросается в глаза.
От последнего зрелища отвлек меня превеликий шум, доносившийся с берега
реки: несметная толпа устремлялась за неким лекарем, который лишь из
приговора узнал, из кого она состояла. Оказалось, что это его больные, коих
он прежде времени отправил на тот свет, отчего они перед смертью не успели
покаяться. Все они собрались, чтобы понудить его явиться на суд, и наконец
силой поставили перед престолом. В это время по левую руку от меня раздался
плеск -- казалось, кто-то поблизости плавает, я обернулся и увидел бывшего
судью, стоявшего посреди ручья и со тщанием себя омывавшего, вновь и вновь
возвращаясь к этому делу. Я полюбопытствовал узнать, с какой это стати он
так усердно себя трет, и на это последний признался, что в свое время при
разбирательстве иных дел дал себя не однажды подмазать, и теперь старается
избавиться от улик, дабы не появляться с ними в том месте, где будет собрано
все человечество.
Стоило посмотреть, как полчище злых духов плетьми, палками и всякими
стрекалами гонит на суд толпу трактирщиков, портных, башмачников и
книгопродавцев, кои из страха прикидывались глухими -- хоть они и воскресли,
но никак не хотели покинуть свои погребения. У дороги, где они проходили, на
шум выставил голову из своей могилы некий стряпчий и осведомился, куда их
ведут. "На праведный суд Божий, -- был ответ, -- ибо день его настал".
На что, стараясь ненадежнее спрятаться, он заметил:
-- Если мне предстоит спуститься еще ниже, уж я как-нибудь постараюсь,
чтобы это случилось попозже.
дневных трудов; теперь она отдыхает на золотистой подстилке сновидений".
А душа моя в ужасе понеслась сквозь синеватую паутину сумерек, поверх
темных горизонтов, изрезанных темными колокольнями готических церквей.
Карлик же, вцепившись в ржущую беглянку, катался в ее белой гриве, как
веретено в пучке кудели.
Вы, спящие в домах, проснитесь Да за усопших помолитесь!
Возглас ночного дозорного
О как сладостно ночью, когда на колокольне бьют часы, любоваться луной,
у которой нос вроде медного гроша!
* * *
Двое прокаженных стенали у меня под окном, пес выл на перекрестке, а в
очаге что-то еле слышно вещал сверчок.
Но вскоре слух мой перестал улавливать что-либо кроме глубокого
безмолвия. Услышав, как Жакмар колотит жену, прокаженные укрылись в своих
конурах.
При виде стражников с копьями, одуревших от дождя и продрогших на
ветру, пес в испуге убежал в переулок.
А сверчок уснул, едва только последняя искорка погасила свой последний
огонек в золе очага.
Мне же казалось -- такая уж причудница лихорадка, -- что луна, набелив
лицо, показывает мне язык, высунутый как у висельника.
То было приземистое, почти квадратное сооружение среди развалин,
главная башня которого, с еще сохранившимися часами, высилась над всей
округой.
Фенимор Купер
Двенадцать колдунов водили хоровод под большим колоколом храма святого
Иоанна. Они один за другим накликали грозу, и я, зарывшись в постель, с
ужасом слышал двенадцать голосов, один за другим доносившихся до меня сквозь
тьму.
Тут месяц поспешил скрыться за тучей, и дождь с перемежавшимися
молниями и порывами ветра забарабанил по моему окну, в то время как флюгера
курлыкали, словно журавли, застигнутые в лесу ненастьем.
У моей лютни, висевшей на стене, лопнула струна; щегол в клетке стал
бить крылышками; какой-то любознательный дух перевернул страницу "Романа о
Розе", дремавшего на моем письменном столе.
Вдруг над храмом святого Иоанна сверкнула молния. Кудесники рухнули,
сраженные насмерть, и я издали увидел, как их колдовские книги, подобно
факелу, вспыхнули в темной колокольне.
От этого жуткого отблеска, словно исходящего из чистилища и ада, стены
готического храма стали алыми, в то время как соседние дома погрузились в
тень огромной статуи святого Иоанна.
Флюгера перестали вертеться; месяц разогнал жемчужно-серые облака,
дождь теперь лишь капля за каплей стекал с крыш, а ветерок, распахнув
неплотно затворенное окно, бросил мне на подушку сорванные грозой лепестки
жасмина.
Снилась мне всякая всячина, но
я ничего не понял.
"Пантагрюэль", кн. III
Спускалась ночь. Сначала то был -- как видел, так и рассказываю --
монастырь, на стенах коего играл лунный свет, лес, изборожденный извилистыми
тропками, и Моримой(Площадь в Дижоне, где с незапамятных времен совершались
казни), кишевший плащами и шапками.
Затем то был -- как слыхал, так и рассказываю -- погребальный
колокольный звон, и ему вторили скорбные рыдания, доносившиеся из одной из
келий, жалобные вопли и свирепый хохот, от которых на деревьях трепетали все
листочки, и молитвенные напевы черных кающихся, провожавших какого-то
преступника на казнь.
То были, наконец, -- как завершился сон, так и рассказываю -- схимник,
готовый испустить дух и лежащий на одре для умирающих, девушка, повешенная
на дубовом суку, -- она барахталась, пытаясь освободиться, -- и я сам, весь
растерзанный, а палач привязывал меня к спицам колеса.
Дон Огюстен, усопший игумен, будет облачен в кордельерскую рясу и
торжественно отпет в часовне. Маргариту же, убитую своим возлюбленным,
похоронят в белом платье, подобающем девственницам, и зажгут четыре восковых
свечи.
Что же касается меня, то железный брус в руках палача при первом же
ударе разбился, как стеклянный; факелы черных кающихся погасли от проливного
дождя, толпа растеклась вместе со стремительными, бурными ручейками, -- и до
самого рассвета мне продолжали сниться сны.
Все в этой комнате было по-прежнему, если не считать, что гобелены
превратились в лохмотья, а в пыльных углах пауки сплели паутину. Вальтер
Скотт, "Вудсток"
Почтенные персонажи готического гобелена, тронутого ветром, учтиво
раскланялись друг с другом, и в комнату вошел мой прадед -- прадед, умерший
уже почти восемьдесят лет тому назад!
Здесь, именно здесь, перед аналоем, коленопреклонился он, мой прадед
Советник, и приложился бородой к желтому молитвеннику, раскрытому на
странице, которую заложили ленточкой.
Он всю ночь шептал молитвы, ни на минуту не разомкнул рук,
крестообразно сложенных на лиловом шелковом кафтане, ни разу не обратил
взгляда на меня, своего потомка, лежащего в его постели, в запыленной
постели с балдахином! И я с ужасом заметил, что глаза у него пустые, хоть и
казалось, будто он читает, что губы его неподвижны, хоть я и слышал, как он
молится, что пальцы его -- обнаженные кости, хоть на них и сверкают
драгоценные каменья.
И я не в силах был понять -- бодрствую я или сплю, сияет ли то луна или
Люцифер, -- полночь ли теперь или занимается заря.
Сквозь дрему мне казалось, Что тихо -- словно волн шуршанье о песок --
О чем-то рядом пел печальный голосок, И песня грустная слезами прерывалась.
Ш. Брюньо, "Добрый и злой гений"
"Слышишь? Слышишь? Это я, Ундина, бросаю капли воды на звенящие стекла
твоего окна, озаренного унылым светом месяца. Владелица замка, в муаровом
платье, любуется со своего балкона прекрасной звездной ночью и чудесным
задремавшим озером.
Каждая струйка течения -- водяной, плывущий в потоке; каждый поток --
извилистая тропка, ведущая к моему дворцу, а зыбкий дворец мой воздвигнут на
дне озера -- между огнем, землей и воздухом.
Слышишь? Слышишь, как плещется вода? Это мой отец взбивает ее зеленой
ольховой веткой, а сестры мои обнимают пенистыми руками нежные островки
водяных лилий, гладиолусов и травы или насмехаются над дряхлой, бородатой
вербой и мешают ей удить рыбу" .
Пропев свою тихую песенку, Ундина стала молить меня принять с ее пальца
перстень, быть ей супругом, посетить ее дворец и стать владыкой озер.
Но я ей ответил, что люблю земную девушку. Ундина нахмурилась, с досады
пролила несколько слезинок, однако тут же расхохоталась и превратилась в
струи весеннего дождика с градом, который белыми потоками низвергался по
синим стеклам моего окна.
Он бросил в очаг несколько веточек освященного остролиста, и они
загорелись, потрескивая.
Ш. Нодье, "Трильби"
"Сверчок, друг мой! Уж не умер ли ты, что не отзываешься на мой посвист
и не замечаешь отсветов огня?"
А сверчок, как ни были ласковы слова саламандры, ничего не отвечал ей
-- то ли он спал волшебным сном, то ли ему вздумалось покапризничать.
"Ах, спой же мне песенку, которую поешь каждый вечер, укрывшись в своей
каморке из копоти и пепла, за железным щитком, украшенным тремя
геральдическими лилиями!"
Но сверчок все не отвечал, и огорченная саламандра то прислушивалась --
не подает ли он голос, то принималась петь вместе с пламенем, переливавшим
розовыми, голубыми, красными, желтыми, белыми и лиловыми блестками.
"Умер! Друг мой сверчок умер!" И мне слышались как бы вздохи и рыдания,
в то время как пламя, ставшее мертвенно-бледным, затухало в опечаленном
очаге.
"Умер! А раз он умер, хочу и я умереть!" Веточки остролиста догорели,
пламя ползло по уголькам, прощаясь с железным щитком, и саламандра умерла от
истощения.
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? А. де Латуш, "Лесной царь"
(Из Гете)
Здесь соберутся! И вот в лесной чаще, чуть освещенной фосфорическим
глазом дикой кошки, что притаилась под ветвями;
На склоне утесов, поросших кустарником и устремляющих в темные бездны
лохматую поросль, во тьме, сверкающей росой и светлячками;
Возле ключа, который брызжет у подножья сосен белоснежной пеной и
стелет над замками серую мглистую пелену, --
Собирается несметная толпа. Запоздалый дровосек, бредущий с вязанкой на
горбу, слышит, но не видит ее.
А с дерева на дерево, с пригорка на пригорок, вторя друг другу, несутся
бесчисленные смутные, зловещие, жуткие звуки: "Пум! пум! -- Шп! шп! -- Куку!
куку!"
Виселица тут! И вот в тумане появляется жид; при золотистом мерцании
"славной руки" он что-то ищет в сырой траве.
Примерно в четырехсотом году нашей эры сын Моники, епископ Ггашонский,
Аврелий Августин, получивший известность как Блаженный Августин, писал свою
"Исповедь". Он изумлялся несдержанности и распущенности, владеющими во сне
человеком, который, бодрствуя, придерживается христианской доктрины и
определенных этико-философских представлений. "Я не совершал того, что
каким-то образом совершилось во мне, -- говорит он. -- Между мной, когда я
погрузился в сон, и мною же, когда я стряхнул его с себя, какая разница!" И
епископ благодарит Господа за то, что не в ответе за увиденное во сне.
Действительно, только святой, проснувшись, может обрести покой в своей
совести, сознавая, как далеки сон и явь.
Родерикус Бартиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
Ну кто бы мог во всех деталях описать свой первый день в Афинах, когда
почти забытые детские сны вновь обретают цвета и четкие контуры и кажутся
сбывшимися? Мы бродили среди богов и туристов, обливались потом, пили вино.
Я то погружался в раздумье, то говорил без умолку, мне то хотелось петь, а
то вдруг я терял дар речи. Глаза пропускали все необязательное и впивались в
вечное. Если я сталкивался с девушкой, одетой в простое ниспадающее платье,
она казалась мне жрицей. Я прошел мимо Эрехтейона с его кариатидами, едва
кинув на него взор и молча поприветствовав старых подруг. В Парфеноне мне
открылась мудрость зодчего Иктина: совершенство храма и мастерство, с каким
он вписан в пейзаж. А море, что видишь с Акрополя! Где-то там плыл корабль
под черными парусами, погубившими старого Эгея... И неожиданный подарок:
самые вкусные помидоры, которые я когда-либо ел!
Вечером час или два я провел на террасе отеля, глядя на Парфенон,
освещенный a giorno (Дневное освещение). (Знал ли я, что камни его цвета
грубой желтизны?)
Сколько же всего мне предстояло еще узнать! Заснул я в предвкушении
видений, навеянных минувшим днем. Но этого не произошло. Мне приснилось,
какими путями Бог подпитывает наш дух.
По акриловым желобкам (мне никогда не доводилось видеть ни сосудов, ни
трубок из акрила) приятные молекулы света проникали мне в грудь, словно
ежесекундно принося себя в дар. Это напоминало хрупкую, какую-то особенную
дополнительную сердечно-сосудистую систему, источник благодати. Одновременно
(самого Бога не было видно, но я был уверен, что он где-то здесь) по
волоконцам, пересылавшим искорки слова Божьего, передавались мне величайшие
понятия пространства и молчания. Голоса толпы смолкли. И все эти частички
искупительной пыли остались в моем существе, наполненном прозрачностью и
таким умиротворением, какого никогда не испытываешь в состоянии
бодрствования.
За завтраком я рассказал обо всем жене (во времена религиозных
преследований она, верно, стала бы мученицей), но та лишь улыбнулась.
Что поделаешь! Бог никогда не станет больше, чем он есть, а я, кем бы
ни оказался, не смогу быть меньше, чем я уже есть. Так или иначе, на днях мы
встретимся.
Гастан Падилъя, "Заметки ничтожного человека" (1974)
Сообщение вашего величества поощряет меня рассказать о сне, который я
видел весной 1863 г., в самые трудные дни конфликта, когда человеческий глаз
не видел никакого выхода. Мне снилось, -- и я тотчас же утром рассказал этот
сон жене и другим свидетелям, -- что я еду верхом по узкой альпийской тропе,
направо -- пропасть, налево -- скалы; тропа стала еще более узкой, конь
отказывается идти дальше, а повернуться или сойти с коня невозможно из-за
недостатка места; здесь я ударил хлыстом, находящимся в левой руке, по
отвесной скале и воззвал к Богу; хлыст стал удлиняться до бесконечности,
горная стена рухнула, словно кулисы, и открыла широкую дорогу с видами на
холмы и леса, как в Богемии, прусские войска при знаменах. Еще во сне меня
занимала мысль о том, как бы поскорее доложить обо всем вашему величеству.
Этот сон потом исполнился (В1863 г. произошло польское восстание; в ноябре,
в связи со смертью Фридриха VII Датского, в Европе вновь встал вопрос
относительно Шлезвиг-Гольштейна; в 1866 разразилась "молниеносная"
семинедельная война против Австрии).
Бисмарк -- Вильгельму!, 18 декабря 1881 г.
Стряхнув свой сон, где за спиной хрипит Сверкающая саблями погоня, Он
щупает лицо, как посторонний, И сам не знает, жив или убит. И разве маги,
горяча коней, Его не кляли под луною в поле? Безлюдье. Только стужа. Только
боли Его беспомощных последних дней. Сервантесу он снился, вслед за этим
Ему, Кихано, снился Дон Кихот. Два сна смешались, и теперь встает Пережитое
сновиденьем третьим: Кихано снится люгер, давший течь, Сраженье при Лепанто
и картечь.
Хорхе Луис Борхес
Дней десять назад я лег спать очень поздно. Я ожидал очень важных
донесений... Вскоре мне приснился сон. Казалось, меня сковало смертное
оцепенение. Я слышал приглушенные всхлипывания, словно плакали несколько
человек. Во сне я покинул свою кровать и спустился по лестнице вниз.
Там тишину нарушало то же всхлипывание, но плачущих не было видно. Я
проходил комнату за комнатой, но никого не видел, и пока я шел, меня
сопровождали те же горестные звуки.
Залы были освещены, обстановка казалась мне знакомой, но где же люди,
сердца которых, казалось, готовы разорваться от горя?
Меня охватили смятение и тревога. Что все это означает? В поисках этой
волнующей загадки я дошел до Восточного зала. Там меня ожидало ужасное
открытие. На катафалке лежал труп в траурной одежде. Вокруг стоял почетный
караул и толпились люди, с грустью глядевшие на умершего, лицо которого было
закрыто куском ткани. Некоторые горько плакали.
-- Кто умер в Белом доме? -- спросил я одного из солдат.
-- Президент, -- ответил тот. -- Он погиб от руки убийцы.
ЗаписаноУордом Хиллом Ламоном, начальником полиции округа Колумбия,
который присутствовал при том, как Авраам Линкольн рассказывал группе друзей
в Белом доме сон, приснившийся ему за несколько дней до того, как 14 апреля
1865 года он был смертельно ранен в вашингтонском театре "Форд" Джоном
Уилксом Бутом.
Во время поста и молитвы св. Антония одолел сон, и услышал он во сне
глас с небес, говорящий, что его заслуги не идут ни в какое сравнение с
заслугами кожевника Иосифа из Александрии. Антоний предпринял путешествие в
Александрию и своим появлением привел простодушного Иосифа в изумление: "Я
не припомню за собой никаких добрых дел, -- заявил кожевник. -- Я
бесполезный раб. Каждый день, глядя, как солнце восходит над этим обширным
городом, я думаю, что все его обитатели, от мала до велика, за свои добрые
дела попадут на небо, кроме меня одного, который за свои грехи достоин ада;
те же мысли печалят меня перед отходом ко сну, и всякий раз все сильнее". "И
впрямь, сын мой, -- заметил Антоний, -- ты в своем доме как добрый делатель
своими неустанными трудами завоевал Царство Божие, тогда как я, недостойный,
впустую растратил время моего уединения, но так и не достиг твоих высот". С
этим Антоний возвратился в пустыню, и как только он уснул, раздался с небес
глас Божий: "Не печалься, ты близко от меня. Но помни, что никто не может
быть уверен в своей или чужой судьбе".
"Жития отцов-отшельников Востока"
...Прошел год. Цзя Жую становилось все хуже. Образ недоступной госпожи
Феникс поглощал его дни, кошмары и бессонница -- ночи.
Но однажды вечером на улице появился нищий даос. Он просил подаяние и
похвалялся, что лечит душевные болезни. Цзя Жуй приказал слугам его позвать.
Нищий сказал: "Твою болезнь не вылечит ни одно лекарство. Но есть у меня
одно сокровище. Оно поможет, если ты исполнишь все, что я скажу". Он вытащил
из сумы небольшое зеркало, отполированное с двух сторон. На оборотной
стороне было нацарапано: "Драгоценное зеркало Ветра и Луны". Монах объяснил:
"Это зеркало из дворца Феи Ужасного Пробуждения. Оно излечивает хвори,
вызванные нечистыми помыслами. Но остерегайся смотреть в его лицевую сторону
-- смотрись только в оборотную. Завтра я вернусь за зеркалом и найду тебя
здоровым". С этими словами нищий ушел, не взяв денег, которые ему
предлагали.
Цзя Жуй взял зеркало, посмотрелся, как учил даос, и в ужасе выронил
его. Там отражался череп. Он обругал нищего и, разозлившись, решил
посмотреть в лицевую сторону. Взял, посмотрелся и увидел госпожу Феникс:
нарядно одетая, она манила его к себе. Цзя Жуй почувствовал, как его
втягивает вглубь зеркала, проник сквозь металл и предался любви с Феникс.
Потом она проводила его до выхода. Когда Цзя Жуй очнулся, зеркало было
повернуто к нему оборотной стороной, в нем снова виделся череп. Ослабев от
наслаждений обманчивого зеркала, Цзя Жуй все-таки не мог удержаться и еще
раз посмотрелся в лицевую сторону. Феникс опять поманила его, он опять
проник в зеркало и утолил свою страсть. Так повторялось несколько раз, пока
двое мужчин не схватили его на выходе и не заковали в цепи. "Ведите меня,
куда хотите, -- прошептал он, -- только дайте я возьму с собой зеркало" .
Больше он не сказал ни слова. Его нашли мертвым на липкой простыне.
Цао Сюэцинь, "Сон в Красном Тереме"
Я ехала по снегу, думаю, на повозке, запряженной лошадьми. Свет был
далекой крохотной точкой на небе; мне казалось, он слабеет. Земля сошла с
орбиты, и мы удалялись все дальше от Солнца. Я подумала: это угасает жизнь.
Когда я проснулась, мое тело было ледяным. Но я нашла успокоение: о моем
трупе позаботился кто-то милосердный.
Гастон Падилья, "Записки ничтожного человека" (1974)
Графу Лемосу, главе Совета по делам Индий
Пред вашей светлостью предстанут сии нагие истины, ищущие не того, кто
оденет их, но того, кто их примет; ибо дожили мы до такого времени, когда и
столь высокое благо, как то, кои они являют, нуждается в представительстве и
заступничестве. Одни лишь эти истины сулят надежность. Да живет ваша
светлость долгие лета к чести нашего века. Франсиско Кеведо Вильегас1
Сновидения, ваша милость, порождаются Юпитером, и насылает их на нас
именно он,-- так по крайней мере говорит Гомер, а в другом месте
присовокупляет, что не верить им нельзя. И воистину так оно и есть, когда
речь идет о предметах важных и до божественного касательство имеющих или
если сны эти видят короли или вельможи, как явствует из нижеследующих стихов
ученейшего и восхищения достойного Проперция:
Nee te sperne piis venientia somnia portis, Quum pia venerunt somnia,
pondus habent(Не презирай ты и снов, из блаженных ворот исходящих, Эти
блаженные сны смыслом великим полны).
А говорю я все это затем, что именно небом ниспосланным почитаю я сон,
приснившийся мне намедни, когда смежил я веки за чтением "Светопреставления
и Второго Христова пришествия" сочинения блаженного Ипполита, чему
следствием было, что приснился мне сон о Страшном суде.
И хоть трудно предположить, чтобы в доме поэта кто-либо мог здраво
судить (даже во сне), приснился он мне по той же причине, о которой поминает
Клавдиан в предисловии ко второй книге своего "Похищения", говоря, что по
ночам все животные видят во сне тени того, что занимало их днем. А Петроний
Арбитр пишет:
Et canis in somnis leporis vestigia latrat(ес легавый во сне преследует
с лаем зайчонка). А в рассуждении судей: Et pavido cernit inclusum corde
tribunal(И созерцает во сне, содрогаясь, судебное кресло).
Итак, привиделся мне во сне отрок, который, проносясь по воздуху,
дыханием сообщал голос трубе, несколько искажая от усилия прекрасный лик
свой. Зову сему вняли мрамор гробниц и слух мертвецов. И тотчас пришла в
сотрясение вся земля и позволила костям идти на поиски друг друга. Прошло
некое время, хотя и малое, и я увидел, как из могил с грозным видом восстают
те, что некогда были воинами и полководцами, полагая глас трубный боевым
сигналом, и в страхе и смятении скупцы, страшащиеся какой-либо тревоги; а
преданные чванливой суетности и обжорству, вообразя, что это пронзительно
трубят в рог, почли сие приглашением на пирушку или охоту.
Это я прочел на лицах воскресших, причем никому из них не приходило на
ум, что трубный глас сей знаменует Страшный суд. Затем я приметил, что иные
души, одни с брезгливостью, другие с ужасом, отшатывались от своих прежних
тел: у кого не хватало руки, у кого глаза. Рассмешило меня несходство
призраков с их телами, и я преклонился перед божественным провидением,
претившим, чтобы в такой свалке перетасованных останков кто-либо, сбившись
со счету, присвоил себе ногу или иную какую часть тела соседа. Лишь на одном
кладбище приметил я, что покойники обменялись было головами, а потом все же
забрали каждый свою, да одному судейскому писцу что-то не по вкусу пришлась
его душа, и, чтобы от нее избавиться, он заявил, что она не его.
Затем, когда уже все узнали, что наступил день Страшного суда, надо
было видеть, как любострастники пытаются скрыться от собственных глаз, не
желая вести на судилище свидетелей, которые могли бы их опорочить; как
злоречивые хоронятся от собственных языков, а воры и убийцы сбиваются с ног,
чтобы убежать от своих рук. Обернувшись в другую сторону, я увидел скрягу,
вопрошавшего другого покойника (тот не мог ему ответить, ибо был
забальзамирован, внутренности его находились далеко и еще не успели
прибыть), не воскреснут ли его мешки с золотом, раз уж восстает из земли все
то, что было в ней погребено.
Великое множество писцов, увиденных мною в другом месте, показалось бы
мне отменно забавным, когда бы не огорчало меня то, с каким ужасом они
устремились прочь от собственных ушей, дабы не услышать себе приговора. Но
без них оказались, к сожалению, тут только те, которым их отрезали за
воровство. Однако всего более поразил меня вид двух или трех купцов,
надевших свои души наизнанку, отчего все их пять чувств оказались в правой
руке, на которую они были особенно нечисты.
На все это я взирал со склона высокой горы, пока вдруг не услышал
доносившиеся из-под ног моих крики, чтобы я посторонился. Не успел я
отступить на шаг или на два, как из-под земли выросло великое число красивых
женщин. Они бранили меня невежей и грубияном, поскольку я не проявил
довольно учтивости к дамам (ибо в аду почитают они себя таковыми и не могут
отказаться от сего безрассудства). Вышли они наружу, предовольные тем, что
обнажены, выглядят весьма прельстительно и глядит на них столько народу; но,
узнав, что наступил день возмездия и что красота их втайне свидетельствует
против них, приуныли и стали спускаться в долину с несравненно меньшей
резвостью. Одна из них, сменившая семь мужей, подыскивала себе пристойные
оправдания для каждого своего брака. Другая, бывшая некогда непотребной
девкой, дабы не идти на суд, без устали твердила, что недосчитывается двух
зубов и одной брови, и то и дело возвращалась вспять, пока наконец не
приблизилась к судилищу, где ее окружила столь великая толпа людей, погибели
которых она способствовала и которые все казали на нее пальцем, что она за
благо почла смешаться с толпой фискалов, сочтя, что даже в такой день народ
этот не столь уж бросается в глаза.
От последнего зрелища отвлек меня превеликий шум, доносившийся с берега
реки: несметная толпа устремлялась за неким лекарем, который лишь из
приговора узнал, из кого она состояла. Оказалось, что это его больные, коих
он прежде времени отправил на тот свет, отчего они перед смертью не успели
покаяться. Все они собрались, чтобы понудить его явиться на суд, и наконец
силой поставили перед престолом. В это время по левую руку от меня раздался
плеск -- казалось, кто-то поблизости плавает, я обернулся и увидел бывшего
судью, стоявшего посреди ручья и со тщанием себя омывавшего, вновь и вновь
возвращаясь к этому делу. Я полюбопытствовал узнать, с какой это стати он
так усердно себя трет, и на это последний признался, что в свое время при
разбирательстве иных дел дал себя не однажды подмазать, и теперь старается
избавиться от улик, дабы не появляться с ними в том месте, где будет собрано
все человечество.
Стоило посмотреть, как полчище злых духов плетьми, палками и всякими
стрекалами гонит на суд толпу трактирщиков, портных, башмачников и
книгопродавцев, кои из страха прикидывались глухими -- хоть они и воскресли,
но никак не хотели покинуть свои погребения. У дороги, где они проходили, на
шум выставил голову из своей могилы некий стряпчий и осведомился, куда их
ведут. "На праведный суд Божий, -- был ответ, -- ибо день его настал".
На что, стараясь ненадежнее спрятаться, он заметил:
-- Если мне предстоит спуститься еще ниже, уж я как-нибудь постараюсь,
чтобы это случилось попозже.