"Мясник из твоего квартала". Благочестивый человек заплакал, стал молиться и
просить. И вновь услышал во сне: "Я бы наказал тебя, не будь ты таким
благочестивым. Что презренного находишь ты в человеке, чьих поступков не
знаешь?" Святой муж отправился поглядеть на мясника и стал расспрашивать его
о жизни. Тот ответил, что часть дохода употребляет на домашние нужды, а
остальное отдает бедным, и высказал убеждение, что так поступают многие. Он
также рассказал, что однажды выкупил за большие деньги из плена девочку. Дал
ей воспитание и уже собирался выдать замулс за собственного сына, когда к
нему явился грустный юноша-чужестранец, который объявил, что ему приснился
сон, будто здесь находится девушка, просватанная за него еще в детстве, но
похищенная солдатами. Мясник не колеблясь вручил ее юноше. "Ты и впрямь
Божий человек!" -- воскликнул любопытный сновидец. В глубине души он захотел
еще раз встретиться с Богом, чтобы поблагодарить его за прекрасного
товарища, которого тот предназначил ему в вечности. Бог был немногословен:
"Друг мой, нет презренных занятий".
Раби Ниссим, "Хибур Йафе Мехайесчуа"
Среди ночи я вдруг проснулся на краю разверстой пропасти. Рядом с моей
постелью круто вниз устремлялись полукруглые уступы из темного камня,
окутанные поднимавшимися тошнотворными испарениями, и виднелись снующие
черные птицы. На оплавленном выступе, почти зависнув над бездной, стоял
некто, выглядевший весьма смехотворно и увенчанный лавровым венком; он
протягивал мне руку, приглашая спуститься.
Сильный страх охватил меня. Я вежливо отказался, заявив, что все
попытки человека проникнуть вглубь себя, заканчиваются пустой, бессмысленной
болтовней.
Я предпочел включить свет и снова погрузиться в глубины монотонности
терцетов, где звучит голос, который одновременно говорит и плачет, повторяя
мне раз за разом, что нет большей печали, чем вспоминать о счастливых
временах, будучи обездоленным.
Хуан Хосе Арреола, "Побасенки" (1962)
Осквернена насильем эта ночь.
В ней точно кружева изрежен воздух
пальбой незримых спрятанных в окопах укрывшихся в траншеях как моллюски
меж створок раковин
Мне все сдается что утирая лоб каменотесы крушат неутомимо крепкий
камень
брусчатку вулканической породы на мостовых
давно знакомых улиц я их невольно слышу в полусне
ДжузеппеУнгаретти, "Погребенный порт" (1919)
Даме снится по ночам ее возлюбленный. Поначалу это кошмары ревности.
Затем, в какую-то ночь, он объясняется ей в любви. Наконец, возлюбленный
решается подарить ей бриллиантовое колье, но чья-то рука (ее прежнего
любовника, разбогатевшего плантатора) похищает его. Возлюбленный в припадке
ревности душит даму. Когда она просыпается, горничная приносит ей футляр с
бриллиантовым колье -- это колье из ее сна. В этот момент является
возлюбленный дамы, он расстроен тем, что не сумел купить колье, так как оно
уже продано, и спрашивает, что может подарить ей взамен.
Сюжет Луиджи Пиранделло, "Сон или нет" (1920)
Пейзаж далекий, странный, тот, Что от людского взора скрыт, Передо мной
во мгле встает, Меня чарует и манит
Под утро сны полны чудес; Но как каприз мой изощрен: Диктует, чтоб из
снов исчез Растений мир -- нечеток он
И, гением своим гордясь, Я из ночных картин впитал Ритмичную хмельную
связь -- Каменья, воду и металл;
Громады лестниц и аркад, Дворец, где слышен вечный плеск, -- Летящий в
золото каскад, Кропящий матовость и блеск;
И водопадов ширь текла, Как занавес, как гобелен,
Как синь узорного стекла, С отлитых из металла стен;
И нет деревьев здесь -- но в ряд Стоят колонны у воды, Где изваяния
наяд По-женски смотрятся в пруды.
И воды голубые тут, Покинув пирсов пестроту, На миллионы лье текут За
край вселенной, за черту;
Невиданные камни стен. И волн волшебных полотно -- Льды, ослепленные
всем тем, Что было в них отражено.
Тут Ганги немо, без забот, Свое бесценное добро Из урн с небесных льют
высот В алмазов гулкое нутро.
Феерий зодчий, направлял Я течь по прихоти моей Смиренный океанский вал
В туннель, на ложе из камней.
И даже черный цвет сиял, Как хаос радужный блистал, И славу влаги, как
фиал, Огранивал луча кристалл.
Но света нет с пустых небес: Ни звезд в ночи, ни солнца днем, Чтоб
озарить чреду чудес С их ослепляющим огнем,
И новизна средь миражей Повсюду реяла, страшна: Для зренья -- все, а
для ушей -- Веков молчанье, тишина.
Шарль Бодлер
Лирический фрагмент "Кубла Хана" (пятьдесят с чем-то рифмованных
неравносложных строк восхитительного звучания) приснился английскому поэту
Сэмюзлу Тейлору Колриджу в один из летних дней 1797 года. Колридж пишет, что
он тогда жил уединенно в сельском доме в окрестностях Эксмура; по причине
нездоровья ему пришлось принять наркотическое средство; через несколько
минут сон одолел его во время чтения того места из Пэрчеса, где речь идет о
сооружении дворца Кубла Хана, императора, славу которому на Западе создал
Марко Поло. В сне Колриджа случайно прочитанный текст стал разрастаться и
умножаться: спящему человеку грезились вереницы зрительных образов и даже
попросту слов, их описывающих; через несколько часов он проснулся с
убеждением, что сочинил -- или воспринял -- поэму примерно в триста строк.
Он помнил их с поразительной четкостью и сумел записать этот фрагмент,
который остался в его сочинениях. Нежданный визит прервал работу, а потом он
уже не мог припомнить остальное. "С немалым удивлением и досадои, --
рассказывает Колридж, -- я обнаружил, что хотя смутно, но помню общие
очертания моего видения, все прочее, кроме восьми или десяти отдельных
строк, исчезло, как круги на поверхности реки от брошенного камня, и -- увы!
-- восстановить их было невозможно". Суинберн почувствовал, что спасенное от
забвения было изумительнейшим образцом музыки английского языка и что
человек, способный проанализировать эти стихи (дальше идет метафора, взятая
у Джона Китса), мог бы разъять радугу. Все переводы и переложения поэмы,
основное достоинство которых музыка, -- пустое занятие, а порой оно может
принести вред; посему ограничимся пока тем, что Колриджу во сне была
подарена бесспорно блестящая страница. Этот случай, хотя он и необычен, --
не единственный. В психологическом эссе "The World of Dreams"("Мир снов")
Хэвлок Эллис приравнял его к случаю со скрипачом и композитором Джузеппе
Тартини, которому приснилось, будто Дьявол (его слуга) исполнил на скрипке
сонату изумительной красоты; проснувшись, Тартини извлек из своего
несовершенного воспоминания " Trillo del Diavolo " ("Дьявольские трели").
Другой классический пример бессознательной работы ума -- случай с Робертом
Льюисом Стивенсоном, которому один сон (как сам он сообщил в своей "Chapter
on Dreams"("Глава о снах")) подсказал содержание "Олальи", а другой, в 1884
году, -- сюжет "Джекиля и Хайда" . Тартини попытался в бодрствующем
состоянии воспроизвести музыку сна; Стивенсон получил во сне сюжеты, то есть
общие очертания; более родствен словесному образу, пригрезившемуся Колриджу,
сон Кэдмона, о котором сообщает Беда Достопочтенный ("Historia ecclesiastica
gentis Anglorum"("Церковная история народа англов"), IV, 24).
На первый взгляд случай с Колриджем, пожалуй, может показаться менее
удивительным, чем то, что произошло с его предшественником. "Кубла Хан" --
превосходные стихи, а девять строк гимна, приснившегося Кэдмону, почти ничем
не примечательны, кроме того, что порождены сном; однако Колридж уже был
поэтом, а Кэдмону только что было открыто его призвание. Впрочем, есть некое
более позднее обстоятельство, которое до непостижимости возвеличивает чудо
сна, создавшего "Кубла Хана". Если факт достоверен, то история сна Колриджа
на много веков предшествует самому Колриджу и до сей поры еще не
закончилась.
Поэт видел этот сон в 1797 году (некоторые полагают, что в 1798-м) и
сообщение о нем опубликовал в 1816-м в качестве пояснения, а равно
оправдания незавершенности поэмы. Двадцать лет спустя в Париже появился в
фрагментах первый на Западе перевод одной из всемирных историй, которыми так
богата была персидская литература, -- "Краткое изложение историй"
Рашидаддина, относящееся к XIV веку. На одной из страниц мы читаем: "К
востоку от Ксанаду Кубла Хан воздвиг дворец по плану, который был им увиден
во сне и сохранен в памяти". Написал об этом везир Газан-хана, потомка
Кублы.
Монгольский император в XIII веке видит во сне дворец и затем строит
его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт, который не мог
знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце.
Если с этой симметричностью, воздействующей на души спящих людей и
охватывающей континенты и века, сопоставить всяческие вознесения,
воскресения и явления, описанные в священных книгах, то последние, на мой
взгляд, ничего -- или очень немного -- стоят.
Какое объяснение мы тут предпочтем? Те, кто заранее отвергают все
сверхъестественное (я всегда считал себя принадлежащим к этой корпорации),
скажут, что история двух снов -- совпадение, рисунок, созданный случаем,
подобно очертаниям львов и лошадей, которые иногда принимают облака. Другие
предположат, что поэт, наверно, откуда-то знал о том, что император видел
дворец во сне, и сообщил, будто и он видел поэму во сне, дабы этой блестящей
выдумкой объяснить или оправдать незавершенность и неправильность стихов(В
начале XIX века или в конце XVHI в глазах читателей с классическим вкусом
поэма "КублаХан" выглядела куда более неотделанной, чем ныне. В1884 году
Трейл, первый биограф Колриджа, даже мог написать:"Экстравагантная,
привидевшаяся во сне поэма " Кубла Хан" --едвали нечто большее, чем
психологический курьез"). Эта гипотеза правдоподобна, но она обязывает нас
предположить -- без всяких оснований -- существование текста, неизвестного
синологам, в котором Колридж мог прочитать еще до 1816 года о сне
Кублы(См.-.Дж.ЛивингстонЛоуэс. Дорога в Ксанаду, 1927, с. 358, 585). Более
привлекательны гипотезы, выходящие за пределы рационального. Можно,
например, представить себе, что, когда был разрушен дворец, душа императора
проникла в душу Колриджа, дабы тот восстановил дворец в словах, более
прочных, чем мрамор и металл.
Первый сон приобщил к реальности дворец, второй, имевший место через
пять веков, -- поэму (или начало позмы), внушенную дворцом; за сходством
снов просматривается некий план; огромный промежуток времени говорит о
сверхчеловеческом характере исполнителя этого плана. Доискаться целей этого
бессмертного или долгожителя было бы, наверно, столь же дерзостно, сколь
бесполезно, однако мы вправе усомниться в его успехе. В 1691 году отец
Жербийон из Общества Иисусова установил, что от дворца Кубла Хана остались
одни руины; от поэмы, как мы знаем, дошло всего-навсего пятьдесят строк.
Судя по этим фактам, можно предположить, что череда лет и усилий не достигла
цели. Первому сновидцу было послано ночью видение дворца, и он его построил;
второму, который не знал о сне первого, -- поэма о дворце. Если эта схема
верна, то в какую-то ночь, от которой нас отделяют века, некоему читателю
"Кубла Хана" привидится во сне статуя или музыка. Человек этот не будет
знать о снах двух некогда живших людей, и, быть может, этому ряду снов не
будет конца, а ключ к ним окажется в последнем из них.
Написав эти строки, я вдруг увидел -- или мне кажется, что увидел, --
другое объяснение. Возможно, что еще неизвестный людям архетип, некий вечный
объект (в терминологии Уайтхеда), постепенно входит в мир; первым его
проявлением был дворец, вторым -- поэма. Если бы кто-то попытался их
сравнить, он, возможно, увидел бы, что по сути они тождественны.
Хорхе Луис Борхес
После сорока лет царствования скончался царь Мидии Киаксар и наследовал
ему сын Астиаг. У Астиага была дочь, которую звали Манданой. Приснился
Астиагу сон, что дочь его напустила такое количество мочи, что затопила
город Акбатаны и всю Азию. Астиаг не хотел отдавать дочь в жены ни одному
мидянину и выдал ее замуж за перса по имени Камбис, человека знатного
происхождения и спокойного нрава, хотя по знатности ниже среднего мидянина.
Опять увидел сон Астиаг, и приснилось ему, что из чрева его дочери выросла
виноградная лоза, которая разрослась затем по всей Азии. Значение сна было
истолковано так: сын его дочери будет царем вместо него. Послал Астиаг
вернуть дочь домой, а когда она разрешилась от бремени, отдал младенца
своему родственнику Гарпаге и велел умертвить его. Гарпага мучили страх и
жалость, и он передал ребенка пастуху Митрадату, приказав умертвить его. У
Митрадата была жена Перра, которая только что родила мертвого младенца. Тот
младенец, которого ему вручили, был в богато расшитом одеянии. Супруги
решили подменить его, поскольку знали, что он -- дитя Манданы, и таким
образом они сохранят ему жизнь. Мальчик рос, его сверстники-пастушки всегда
выбирали его царем в своих играх, и он верховодил всеми ребятами. Проведал о
том Астиаг и приказал Митра-дату раскрыть происхождение мальчика. Так узнал
он, что приказ его не был выполнен. Притворившись, что простил ослушника,
пригласил он Гарпага на пир и велел ему прислать во дворец сына, чтобы тот
поиграл с внуком. А во время пира приказал он подать Гарпагу жареные куски
его умерщвленного мальчика. Гарпагу ничего не оставалось, как смириться.
Астиаг снова обратился к снотолкователям-магам, и они ответили ему так:
"Если мальчик жив и даже стал царем среди пастухов, нет опасности, что во
второй раз будет он царем". Довольный Астиаг отослал мальчика к его
настоящим родителям, которые были счастливы, что он жив. Мальчик возмужал и
сделался самым доблестным среди своих сверстников. С помощью Гарпага он
низверг царя Астиага, но не причинил ему никакого зла. И основал Кир, бывший
пастух, империю персов. Так повествует Геродот в первой книге "Истории".
Жизненные завоевания -- это сон юности, сбывшийся в зрелом возрасте.
Альфред де Виньи
I. Арабская версия
Путешествовали мусульманин, христианин и иудей, у них кончились все
припасы, а еще оставалось два дня пути по пустыне. Вечером они нашли хлеб.
Но как поступить? Хлеба хватит только на одного, на троих его слишком мало.
И тогда они решают, что хлеб достанется тому, кто увидит самый прекрасный
сон. Наутро христианин говорит: "Мне снилось, что дьявол принес меня в ад,
чтобы я смог познать весь его ужас". Затем говорит мусульманин: "Мне
снилось, что архангел Гавриил принес меня в рай, чтобы я смог оценить все
его великолепие". Последним говорит иудей: "А мне приснилось, что дьявол
унес христианина в ад, архангел Гавриил унес мусульманина в рай, и я съел
хлеб".
"НузетолъУдеба"
II. Иудейская версия
Путешествуют Иисус, Петр и Иуда. Приходят они на постоялый двор. А там
из еды только одна утка... Петр говорит: "Мне снилось, что я сижу рядом с
сыном Бога". Иисус говорит: "Мне снилось, что Петр сидит рядом со мной".
Иуда: "Мне снилось, что вы сидели вместе, а я ел утку". Все трое принялись
искать утку. Ее нигде не было.
"История Ешуа из Назарета"
ЗАХОДИТЕ!
Аа! Очень хорошо! А теперь пожалуйте в бесконечность!
Луи Арагон
Главная ценность этого островного климата заключена в том, что персонаж
из пьесы Мольера назвал бы "снотворным снадобьем". Только когда спишь,
избавляешься от немыслимого безделья. Известное предписание медицинской
школы Салермо (sex horas dormire...), хотя и выраженное на прекрасной
кухонной латыни, показалось бы нам здесь неудачной шуткой. Шесть часов сна!
Мы, будто в насмешку над этой премудростью, признавали не меньше
восьми-девяти часов, да и днем, осмелюсь заметить, не обходилось без
непродолжительной сиесты. Впрочем, тут не надо было опасаться никаких
вредных последствий: резервы сна в этих местах столь же неисчерпаемы, как
воды Параны: четыре вялых взмаха веслом, и тебя, словно неодолимой силой
снотворного, затягивает в бескрайнюю юдоль сна.
О себе могу сказать, что с таким распорядком дня я легко одолевал самую
страшную бессоницу -- ту, что приносит сюда на рассвете северный ветер, --
ни разу не прибегнув к крайнему и обоюдоострому средству: запрещенному,
иными словами, скучному, чтению. Подобная растительная жизнь -- настоящее
благо для нервов: иногда мне казалось, что я просто-напросто превращаюсь в
какую-нибудь иву...
На манер жертвоприношения богу Морфею, я посвящаю эту воскресную беседу
такой усыпляющей -- как явствует из названия -- теме, и не скажу, что не
владею предметом. На совесть изученный материал, -- то бишь состояние между
сном и явью, -- не будет выглядеть таким уж ничтожным, как кажется. Сон
вовсе не вынесен за скобки жизни, он одна из самых ее любопытных фаз: как
будто и не заключая в себе тайны, он в то же время граничит со
сверхъестественным. Посему поэты понимают феномен сна лучше, чем физиологи.
В то время как последние дискутируют, соответствует ли состояние мозга во
время сна анемии или гиперемии, при том, что проблема не имеет
окончательного ответа, первые -- от Гомера до Теннисона -- пытаются
разглядеть истину сквозь радужную призму иллюзии. Самый великий из них
обронил фразу, смысл которой достиг таких глубин, до коих не доберутся
никакие зонды и никакие психометры: "Мы созданы из вещества того же, что
наши сны...". И один из героев Мюссе, комментируя на свой лад божественного
Шекспира, сладостно поет:
La vie est un sommeil, 1 amour en est le reve.. . (Жизнь -- это сон,
любовь в нем -- греза...)
Но до чего же тонок наш психологический инструмент! Сколь современен и
богат оттенками язык, тот язык, который под одним только ярлычком слова
"сон" кидает и кидает в переметную суму Санчо все семейство этих sommeil,
somme, reve, reverie и т. д., сводя целую гамму к единственной ноте
тромбона!
Разумеется я не какой-то особенный сновидец. Случается, целые ночи я
провожу, не изведав той нелепицы "бессознательного мыслительного процесса",
который для других является синонимом сна. И поскольку я убежден, что ни в
поступках моих, ни в моем поведении нет симптомов сомнабулизма, то в
соответствии с расхожей теорией должен признать, что в большинстве случаев,
когда я не помню снов, их, видимо, попросту не было. Впрочем, вскоре мы
убедимся, что и здесь надо проводить различия, ведь реальность не намного
проще теории. Так или иначе, я достаточно размышлял об этом особенном
органическом разъединении, похожем на периодический развод души и тела.
Возможно, по той самой причине, что я редко вижу сны, они сохраняют большую
четкость, чем у других. С далеких детских лет я помню четыре или пять снов,
таких ярких, словно я видел их позавчера ночью. Они и послужили источником
этих строк, и позже я их вкратце изложу. О других сохранились заметки в моих
тетрадях: некоторые из них такие странные и страшные, что даже сегодня,
стоит мне перечитать написанное, изначальное чувство тревоги и ужаса,
испытанное в сновидении, мгновенно воскресает вновь. Кроме того, я нередко
наблюдал в моих ближних, и порой совсем рядом, внешние проявления сна,
особенно кошмарного. Да и мой подвижный образ жизни предоставил мне материал
для наблюдений. В разнообразии путешествий -- от постоялых дворов Боливии до
корабельных кают и английских спальных вагонов -- я присутствовал, более чем
достаточно, при драмах и комедиях спящего человечества, но ни один
позднейший опыт не был столь полным и продолжительным, как первый, о котором
я и расскажу. Он-то, этот опыт, и лег в основу моей скромной собственной
теории о сне, впоследствии, разумеется, подкрепленной более поздними
наблюдениями и выдержками из книг, подтверждающими ее точность. С той поры
прошло много лет, и хотя сегодня я, возможно, владею более совершенными
аналитическими приемами исследования, но результаты той давней юношеской
инициации и по сей день сохраняют для меня ценность, так что я считаю, что
первый опыт не пропал втуне. В то время, 23 года назад, я жил в Сальте, в
доме одного коммерсанта из Тукумана. Оба мы тогда были молоды и, будучи
близкими друзьями, спали в одной комнате, чтобы болтать друг с другом, лежа
на кроватях, хотя в нашем огромном колониальном доме, способном приютить и
семейство Ноя, свободных комнат было предостаточно. Мы почти всегда
возвращались домой вместе, но если случалось, наши вечерние маршруты все же
не совпадали, то первый, добиравшийся до родных пенат, поджидал другого в
соседнем "Бильярде Лавина". Поскольку у меня уже тогда существовала дурная
привычка читать в постели, то в течение часа или двух я мог наблюдать сон
моего друга. Будучи человеком, который наяву и мухи не обидит, во сне он
превращался в mauvais coucheur (неуживчивый человек), настоящего буяна. Если
он спал спокойно, то всего лишь храпел как бегемот до тех пор, пока не
просыпался, испуганный собственным трубным ревом. Но это, как говорится, еще
полбеды. Чаще всего товарищ мой, мучимый во сне жестокими кошмарами, метался
и кричал, что доводило меня до дрожи в коленках, если не сказать сильнее. Я
начал тяготиться неудобствами совместной жизни в одной комнате, но что-либо
менять было уже поздно. Сперва меня удерживало сочувствие, а потом и
любопытство, или, вернее сказать, растущий интерес к этой чужой внутренней
драме, разыгрывающейся за опущенным занавесом, драме, которую я не мог
видеть, зато отлично слышал. И в представлении этом я как-то незаметно
перешел от роли немого свидетеля к роли сметливого соучастника.
Не буду останавливаться на деталях, совпадающих с классической теорией
и подтвержденных моим собственным опытом в течение нескольких месяцев,
ограничусь лишь указанием на то, что явно противоречило этой теории. Чего
чаще всего не хватает медицинским трактатам, в том числе, конечно, и по
психиатрии, самой "гадательной" и рискованной среди начинающих наук, -- так
это именно истинно научной одержимости, не оглядывающейся ни на maglster
dixif(Так сказал учитель), ни на условности. Обратим внимание, например, на
то, что вкусовые галлюцинации, а особенно галлюцинации обоняния, гораздо
более редки, чем обманы других чувств; и их исследование нельзя провести со
всей определенностью, так как в нормальном состоянии ощущения вкуса и
обоняния непред ставимы -- невозможно вообразить запах жасмина в его
своеобразии и непохожести, к примеру, на запах фиалки. Что же касается
вкуса, неразрывно связанного с осязанием, то представить такого рода
ощущения во сне можно лишь смутно, по ассоциации, и в конечном счете они
будут неуловимо-иллюзорными.
Многотомный трактат Бриера де Буамоиа изобилует совершенно детскими
примерами, так же уязвимыми для критики, как и у Ломброзо; таков, скажем,
классический случай знаменитой сонаты Тартини, по словам самого композитора,
"продиктованной ему дьяволом". Психологическая интерпретация, которая
причисляет это произведение к феномену неосознаваемого мыслительного
процесса, обнаруживает в ученом простодушие едва ли не большее, чем у
музыканта, я же склонясь к тому, что без настоящего дьявола здесь не
обошлось.
Более серьезными, однако, мне представляются рассказы о сомнамбулизме,
авторы их смиренно излагают виденное и слышанное, иногда даже наперекор
своим собственным теоретическим принципам. Такова известная история монаха,
изложенная Фодерв и воспроизведенная всеми его последователями. Настоятель
большого Картезианского монастыря рассказывает, как однажды ночью, когда он
сидел и писал в своей келье, туда вошел юноша, напряженный, как струна, с
глазами, устремленными в одну точку, с перекошенным лицом. Сомнамбула
направился прямо к постели настоятеля, по счастью, пустой, и три раза вонзил
в нее большой нож, который держал прямо перед собой... На следующий день
настоятель стал расспрашивать монаха, и тот самым подробным образом
восстановил всю сцену, добавив, что к этому воображаему преступлению его
подтолкнул сон, в котором он увидел свою мать, убитую настоятелем,..
Не оспаривая сам по себе этот случай, вполне возможный в
действительности, заметим тем не менее, что здесь не только отдельные
недостоверные детали, но и вся исповедь пациента -- сплошная выдумка.
Человек, который продолжает спать после приступа сомнабулизма, проснувшись,
не помнит ничего из своих поступков и тем более не помнит сна, побудившего
его их совершить: тут налицо абсолютная амнезия (В моем недавнем труде
"UneEnigmelitterarie" якритиковал сцену с бурдюками с вином из "Дон Кихота"
(I, XXXV), в которой известный психолог Болл нашел образцовый материал для
исследовательских изысканий!).
Этого не происходит в случаях сна-кошмара, внезапно прерываемого
внешними причинами, и эта разница, которую я считаю основополагающей,
подтверждается случаем с моим тукуман-ским другом в Сальте.
Не думается, что кошмар должен психологически отличаться от
обыкновенного сна, а также от случаев частичного сомнамбулизма; хотя хорошо
известно, что их характеризуют паталогические различия. Спонтанный
сомнамбулизм обладает хронической болезненной сущностью -- неврозом; в то
время как cauchemar может быть изолированным, единичным случаем, например,
просить. И вновь услышал во сне: "Я бы наказал тебя, не будь ты таким
благочестивым. Что презренного находишь ты в человеке, чьих поступков не
знаешь?" Святой муж отправился поглядеть на мясника и стал расспрашивать его
о жизни. Тот ответил, что часть дохода употребляет на домашние нужды, а
остальное отдает бедным, и высказал убеждение, что так поступают многие. Он
также рассказал, что однажды выкупил за большие деньги из плена девочку. Дал
ей воспитание и уже собирался выдать замулс за собственного сына, когда к
нему явился грустный юноша-чужестранец, который объявил, что ему приснился
сон, будто здесь находится девушка, просватанная за него еще в детстве, но
похищенная солдатами. Мясник не колеблясь вручил ее юноше. "Ты и впрямь
Божий человек!" -- воскликнул любопытный сновидец. В глубине души он захотел
еще раз встретиться с Богом, чтобы поблагодарить его за прекрасного
товарища, которого тот предназначил ему в вечности. Бог был немногословен:
"Друг мой, нет презренных занятий".
Раби Ниссим, "Хибур Йафе Мехайесчуа"
Среди ночи я вдруг проснулся на краю разверстой пропасти. Рядом с моей
постелью круто вниз устремлялись полукруглые уступы из темного камня,
окутанные поднимавшимися тошнотворными испарениями, и виднелись снующие
черные птицы. На оплавленном выступе, почти зависнув над бездной, стоял
некто, выглядевший весьма смехотворно и увенчанный лавровым венком; он
протягивал мне руку, приглашая спуститься.
Сильный страх охватил меня. Я вежливо отказался, заявив, что все
попытки человека проникнуть вглубь себя, заканчиваются пустой, бессмысленной
болтовней.
Я предпочел включить свет и снова погрузиться в глубины монотонности
терцетов, где звучит голос, который одновременно говорит и плачет, повторяя
мне раз за разом, что нет большей печали, чем вспоминать о счастливых
временах, будучи обездоленным.
Хуан Хосе Арреола, "Побасенки" (1962)
Осквернена насильем эта ночь.
В ней точно кружева изрежен воздух
пальбой незримых спрятанных в окопах укрывшихся в траншеях как моллюски
меж створок раковин
Мне все сдается что утирая лоб каменотесы крушат неутомимо крепкий
камень
брусчатку вулканической породы на мостовых
давно знакомых улиц я их невольно слышу в полусне
ДжузеппеУнгаретти, "Погребенный порт" (1919)
Даме снится по ночам ее возлюбленный. Поначалу это кошмары ревности.
Затем, в какую-то ночь, он объясняется ей в любви. Наконец, возлюбленный
решается подарить ей бриллиантовое колье, но чья-то рука (ее прежнего
любовника, разбогатевшего плантатора) похищает его. Возлюбленный в припадке
ревности душит даму. Когда она просыпается, горничная приносит ей футляр с
бриллиантовым колье -- это колье из ее сна. В этот момент является
возлюбленный дамы, он расстроен тем, что не сумел купить колье, так как оно
уже продано, и спрашивает, что может подарить ей взамен.
Сюжет Луиджи Пиранделло, "Сон или нет" (1920)
Пейзаж далекий, странный, тот, Что от людского взора скрыт, Передо мной
во мгле встает, Меня чарует и манит
Под утро сны полны чудес; Но как каприз мой изощрен: Диктует, чтоб из
снов исчез Растений мир -- нечеток он
И, гением своим гордясь, Я из ночных картин впитал Ритмичную хмельную
связь -- Каменья, воду и металл;
Громады лестниц и аркад, Дворец, где слышен вечный плеск, -- Летящий в
золото каскад, Кропящий матовость и блеск;
И водопадов ширь текла, Как занавес, как гобелен,
Как синь узорного стекла, С отлитых из металла стен;
И нет деревьев здесь -- но в ряд Стоят колонны у воды, Где изваяния
наяд По-женски смотрятся в пруды.
И воды голубые тут, Покинув пирсов пестроту, На миллионы лье текут За
край вселенной, за черту;
Невиданные камни стен. И волн волшебных полотно -- Льды, ослепленные
всем тем, Что было в них отражено.
Тут Ганги немо, без забот, Свое бесценное добро Из урн с небесных льют
высот В алмазов гулкое нутро.
Феерий зодчий, направлял Я течь по прихоти моей Смиренный океанский вал
В туннель, на ложе из камней.
И даже черный цвет сиял, Как хаос радужный блистал, И славу влаги, как
фиал, Огранивал луча кристалл.
Но света нет с пустых небес: Ни звезд в ночи, ни солнца днем, Чтоб
озарить чреду чудес С их ослепляющим огнем,
И новизна средь миражей Повсюду реяла, страшна: Для зренья -- все, а
для ушей -- Веков молчанье, тишина.
Шарль Бодлер
Лирический фрагмент "Кубла Хана" (пятьдесят с чем-то рифмованных
неравносложных строк восхитительного звучания) приснился английскому поэту
Сэмюзлу Тейлору Колриджу в один из летних дней 1797 года. Колридж пишет, что
он тогда жил уединенно в сельском доме в окрестностях Эксмура; по причине
нездоровья ему пришлось принять наркотическое средство; через несколько
минут сон одолел его во время чтения того места из Пэрчеса, где речь идет о
сооружении дворца Кубла Хана, императора, славу которому на Западе создал
Марко Поло. В сне Колриджа случайно прочитанный текст стал разрастаться и
умножаться: спящему человеку грезились вереницы зрительных образов и даже
попросту слов, их описывающих; через несколько часов он проснулся с
убеждением, что сочинил -- или воспринял -- поэму примерно в триста строк.
Он помнил их с поразительной четкостью и сумел записать этот фрагмент,
который остался в его сочинениях. Нежданный визит прервал работу, а потом он
уже не мог припомнить остальное. "С немалым удивлением и досадои, --
рассказывает Колридж, -- я обнаружил, что хотя смутно, но помню общие
очертания моего видения, все прочее, кроме восьми или десяти отдельных
строк, исчезло, как круги на поверхности реки от брошенного камня, и -- увы!
-- восстановить их было невозможно". Суинберн почувствовал, что спасенное от
забвения было изумительнейшим образцом музыки английского языка и что
человек, способный проанализировать эти стихи (дальше идет метафора, взятая
у Джона Китса), мог бы разъять радугу. Все переводы и переложения поэмы,
основное достоинство которых музыка, -- пустое занятие, а порой оно может
принести вред; посему ограничимся пока тем, что Колриджу во сне была
подарена бесспорно блестящая страница. Этот случай, хотя он и необычен, --
не единственный. В психологическом эссе "The World of Dreams"("Мир снов")
Хэвлок Эллис приравнял его к случаю со скрипачом и композитором Джузеппе
Тартини, которому приснилось, будто Дьявол (его слуга) исполнил на скрипке
сонату изумительной красоты; проснувшись, Тартини извлек из своего
несовершенного воспоминания " Trillo del Diavolo " ("Дьявольские трели").
Другой классический пример бессознательной работы ума -- случай с Робертом
Льюисом Стивенсоном, которому один сон (как сам он сообщил в своей "Chapter
on Dreams"("Глава о снах")) подсказал содержание "Олальи", а другой, в 1884
году, -- сюжет "Джекиля и Хайда" . Тартини попытался в бодрствующем
состоянии воспроизвести музыку сна; Стивенсон получил во сне сюжеты, то есть
общие очертания; более родствен словесному образу, пригрезившемуся Колриджу,
сон Кэдмона, о котором сообщает Беда Достопочтенный ("Historia ecclesiastica
gentis Anglorum"("Церковная история народа англов"), IV, 24).
На первый взгляд случай с Колриджем, пожалуй, может показаться менее
удивительным, чем то, что произошло с его предшественником. "Кубла Хан" --
превосходные стихи, а девять строк гимна, приснившегося Кэдмону, почти ничем
не примечательны, кроме того, что порождены сном; однако Колридж уже был
поэтом, а Кэдмону только что было открыто его призвание. Впрочем, есть некое
более позднее обстоятельство, которое до непостижимости возвеличивает чудо
сна, создавшего "Кубла Хана". Если факт достоверен, то история сна Колриджа
на много веков предшествует самому Колриджу и до сей поры еще не
закончилась.
Поэт видел этот сон в 1797 году (некоторые полагают, что в 1798-м) и
сообщение о нем опубликовал в 1816-м в качестве пояснения, а равно
оправдания незавершенности поэмы. Двадцать лет спустя в Париже появился в
фрагментах первый на Западе перевод одной из всемирных историй, которыми так
богата была персидская литература, -- "Краткое изложение историй"
Рашидаддина, относящееся к XIV веку. На одной из страниц мы читаем: "К
востоку от Ксанаду Кубла Хан воздвиг дворец по плану, который был им увиден
во сне и сохранен в памяти". Написал об этом везир Газан-хана, потомка
Кублы.
Монгольский император в XIII веке видит во сне дворец и затем строит
его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт, который не мог
знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце.
Если с этой симметричностью, воздействующей на души спящих людей и
охватывающей континенты и века, сопоставить всяческие вознесения,
воскресения и явления, описанные в священных книгах, то последние, на мой
взгляд, ничего -- или очень немного -- стоят.
Какое объяснение мы тут предпочтем? Те, кто заранее отвергают все
сверхъестественное (я всегда считал себя принадлежащим к этой корпорации),
скажут, что история двух снов -- совпадение, рисунок, созданный случаем,
подобно очертаниям львов и лошадей, которые иногда принимают облака. Другие
предположат, что поэт, наверно, откуда-то знал о том, что император видел
дворец во сне, и сообщил, будто и он видел поэму во сне, дабы этой блестящей
выдумкой объяснить или оправдать незавершенность и неправильность стихов(В
начале XIX века или в конце XVHI в глазах читателей с классическим вкусом
поэма "КублаХан" выглядела куда более неотделанной, чем ныне. В1884 году
Трейл, первый биограф Колриджа, даже мог написать:"Экстравагантная,
привидевшаяся во сне поэма " Кубла Хан" --едвали нечто большее, чем
психологический курьез"). Эта гипотеза правдоподобна, но она обязывает нас
предположить -- без всяких оснований -- существование текста, неизвестного
синологам, в котором Колридж мог прочитать еще до 1816 года о сне
Кублы(См.-.Дж.ЛивингстонЛоуэс. Дорога в Ксанаду, 1927, с. 358, 585). Более
привлекательны гипотезы, выходящие за пределы рационального. Можно,
например, представить себе, что, когда был разрушен дворец, душа императора
проникла в душу Колриджа, дабы тот восстановил дворец в словах, более
прочных, чем мрамор и металл.
Первый сон приобщил к реальности дворец, второй, имевший место через
пять веков, -- поэму (или начало позмы), внушенную дворцом; за сходством
снов просматривается некий план; огромный промежуток времени говорит о
сверхчеловеческом характере исполнителя этого плана. Доискаться целей этого
бессмертного или долгожителя было бы, наверно, столь же дерзостно, сколь
бесполезно, однако мы вправе усомниться в его успехе. В 1691 году отец
Жербийон из Общества Иисусова установил, что от дворца Кубла Хана остались
одни руины; от поэмы, как мы знаем, дошло всего-навсего пятьдесят строк.
Судя по этим фактам, можно предположить, что череда лет и усилий не достигла
цели. Первому сновидцу было послано ночью видение дворца, и он его построил;
второму, который не знал о сне первого, -- поэма о дворце. Если эта схема
верна, то в какую-то ночь, от которой нас отделяют века, некоему читателю
"Кубла Хана" привидится во сне статуя или музыка. Человек этот не будет
знать о снах двух некогда живших людей, и, быть может, этому ряду снов не
будет конца, а ключ к ним окажется в последнем из них.
Написав эти строки, я вдруг увидел -- или мне кажется, что увидел, --
другое объяснение. Возможно, что еще неизвестный людям архетип, некий вечный
объект (в терминологии Уайтхеда), постепенно входит в мир; первым его
проявлением был дворец, вторым -- поэма. Если бы кто-то попытался их
сравнить, он, возможно, увидел бы, что по сути они тождественны.
Хорхе Луис Борхес
После сорока лет царствования скончался царь Мидии Киаксар и наследовал
ему сын Астиаг. У Астиага была дочь, которую звали Манданой. Приснился
Астиагу сон, что дочь его напустила такое количество мочи, что затопила
город Акбатаны и всю Азию. Астиаг не хотел отдавать дочь в жены ни одному
мидянину и выдал ее замуж за перса по имени Камбис, человека знатного
происхождения и спокойного нрава, хотя по знатности ниже среднего мидянина.
Опять увидел сон Астиаг, и приснилось ему, что из чрева его дочери выросла
виноградная лоза, которая разрослась затем по всей Азии. Значение сна было
истолковано так: сын его дочери будет царем вместо него. Послал Астиаг
вернуть дочь домой, а когда она разрешилась от бремени, отдал младенца
своему родственнику Гарпаге и велел умертвить его. Гарпага мучили страх и
жалость, и он передал ребенка пастуху Митрадату, приказав умертвить его. У
Митрадата была жена Перра, которая только что родила мертвого младенца. Тот
младенец, которого ему вручили, был в богато расшитом одеянии. Супруги
решили подменить его, поскольку знали, что он -- дитя Манданы, и таким
образом они сохранят ему жизнь. Мальчик рос, его сверстники-пастушки всегда
выбирали его царем в своих играх, и он верховодил всеми ребятами. Проведал о
том Астиаг и приказал Митра-дату раскрыть происхождение мальчика. Так узнал
он, что приказ его не был выполнен. Притворившись, что простил ослушника,
пригласил он Гарпага на пир и велел ему прислать во дворец сына, чтобы тот
поиграл с внуком. А во время пира приказал он подать Гарпагу жареные куски
его умерщвленного мальчика. Гарпагу ничего не оставалось, как смириться.
Астиаг снова обратился к снотолкователям-магам, и они ответили ему так:
"Если мальчик жив и даже стал царем среди пастухов, нет опасности, что во
второй раз будет он царем". Довольный Астиаг отослал мальчика к его
настоящим родителям, которые были счастливы, что он жив. Мальчик возмужал и
сделался самым доблестным среди своих сверстников. С помощью Гарпага он
низверг царя Астиага, но не причинил ему никакого зла. И основал Кир, бывший
пастух, империю персов. Так повествует Геродот в первой книге "Истории".
Жизненные завоевания -- это сон юности, сбывшийся в зрелом возрасте.
Альфред де Виньи
I. Арабская версия
Путешествовали мусульманин, христианин и иудей, у них кончились все
припасы, а еще оставалось два дня пути по пустыне. Вечером они нашли хлеб.
Но как поступить? Хлеба хватит только на одного, на троих его слишком мало.
И тогда они решают, что хлеб достанется тому, кто увидит самый прекрасный
сон. Наутро христианин говорит: "Мне снилось, что дьявол принес меня в ад,
чтобы я смог познать весь его ужас". Затем говорит мусульманин: "Мне
снилось, что архангел Гавриил принес меня в рай, чтобы я смог оценить все
его великолепие". Последним говорит иудей: "А мне приснилось, что дьявол
унес христианина в ад, архангел Гавриил унес мусульманина в рай, и я съел
хлеб".
"НузетолъУдеба"
II. Иудейская версия
Путешествуют Иисус, Петр и Иуда. Приходят они на постоялый двор. А там
из еды только одна утка... Петр говорит: "Мне снилось, что я сижу рядом с
сыном Бога". Иисус говорит: "Мне снилось, что Петр сидит рядом со мной".
Иуда: "Мне снилось, что вы сидели вместе, а я ел утку". Все трое принялись
искать утку. Ее нигде не было.
"История Ешуа из Назарета"
ЗАХОДИТЕ!
Аа! Очень хорошо! А теперь пожалуйте в бесконечность!
Луи Арагон
Главная ценность этого островного климата заключена в том, что персонаж
из пьесы Мольера назвал бы "снотворным снадобьем". Только когда спишь,
избавляешься от немыслимого безделья. Известное предписание медицинской
школы Салермо (sex horas dormire...), хотя и выраженное на прекрасной
кухонной латыни, показалось бы нам здесь неудачной шуткой. Шесть часов сна!
Мы, будто в насмешку над этой премудростью, признавали не меньше
восьми-девяти часов, да и днем, осмелюсь заметить, не обходилось без
непродолжительной сиесты. Впрочем, тут не надо было опасаться никаких
вредных последствий: резервы сна в этих местах столь же неисчерпаемы, как
воды Параны: четыре вялых взмаха веслом, и тебя, словно неодолимой силой
снотворного, затягивает в бескрайнюю юдоль сна.
О себе могу сказать, что с таким распорядком дня я легко одолевал самую
страшную бессоницу -- ту, что приносит сюда на рассвете северный ветер, --
ни разу не прибегнув к крайнему и обоюдоострому средству: запрещенному,
иными словами, скучному, чтению. Подобная растительная жизнь -- настоящее
благо для нервов: иногда мне казалось, что я просто-напросто превращаюсь в
какую-нибудь иву...
На манер жертвоприношения богу Морфею, я посвящаю эту воскресную беседу
такой усыпляющей -- как явствует из названия -- теме, и не скажу, что не
владею предметом. На совесть изученный материал, -- то бишь состояние между
сном и явью, -- не будет выглядеть таким уж ничтожным, как кажется. Сон
вовсе не вынесен за скобки жизни, он одна из самых ее любопытных фаз: как
будто и не заключая в себе тайны, он в то же время граничит со
сверхъестественным. Посему поэты понимают феномен сна лучше, чем физиологи.
В то время как последние дискутируют, соответствует ли состояние мозга во
время сна анемии или гиперемии, при том, что проблема не имеет
окончательного ответа, первые -- от Гомера до Теннисона -- пытаются
разглядеть истину сквозь радужную призму иллюзии. Самый великий из них
обронил фразу, смысл которой достиг таких глубин, до коих не доберутся
никакие зонды и никакие психометры: "Мы созданы из вещества того же, что
наши сны...". И один из героев Мюссе, комментируя на свой лад божественного
Шекспира, сладостно поет:
La vie est un sommeil, 1 amour en est le reve.. . (Жизнь -- это сон,
любовь в нем -- греза...)
Но до чего же тонок наш психологический инструмент! Сколь современен и
богат оттенками язык, тот язык, который под одним только ярлычком слова
"сон" кидает и кидает в переметную суму Санчо все семейство этих sommeil,
somme, reve, reverie и т. д., сводя целую гамму к единственной ноте
тромбона!
Разумеется я не какой-то особенный сновидец. Случается, целые ночи я
провожу, не изведав той нелепицы "бессознательного мыслительного процесса",
который для других является синонимом сна. И поскольку я убежден, что ни в
поступках моих, ни в моем поведении нет симптомов сомнабулизма, то в
соответствии с расхожей теорией должен признать, что в большинстве случаев,
когда я не помню снов, их, видимо, попросту не было. Впрочем, вскоре мы
убедимся, что и здесь надо проводить различия, ведь реальность не намного
проще теории. Так или иначе, я достаточно размышлял об этом особенном
органическом разъединении, похожем на периодический развод души и тела.
Возможно, по той самой причине, что я редко вижу сны, они сохраняют большую
четкость, чем у других. С далеких детских лет я помню четыре или пять снов,
таких ярких, словно я видел их позавчера ночью. Они и послужили источником
этих строк, и позже я их вкратце изложу. О других сохранились заметки в моих
тетрадях: некоторые из них такие странные и страшные, что даже сегодня,
стоит мне перечитать написанное, изначальное чувство тревоги и ужаса,
испытанное в сновидении, мгновенно воскресает вновь. Кроме того, я нередко
наблюдал в моих ближних, и порой совсем рядом, внешние проявления сна,
особенно кошмарного. Да и мой подвижный образ жизни предоставил мне материал
для наблюдений. В разнообразии путешествий -- от постоялых дворов Боливии до
корабельных кают и английских спальных вагонов -- я присутствовал, более чем
достаточно, при драмах и комедиях спящего человечества, но ни один
позднейший опыт не был столь полным и продолжительным, как первый, о котором
я и расскажу. Он-то, этот опыт, и лег в основу моей скромной собственной
теории о сне, впоследствии, разумеется, подкрепленной более поздними
наблюдениями и выдержками из книг, подтверждающими ее точность. С той поры
прошло много лет, и хотя сегодня я, возможно, владею более совершенными
аналитическими приемами исследования, но результаты той давней юношеской
инициации и по сей день сохраняют для меня ценность, так что я считаю, что
первый опыт не пропал втуне. В то время, 23 года назад, я жил в Сальте, в
доме одного коммерсанта из Тукумана. Оба мы тогда были молоды и, будучи
близкими друзьями, спали в одной комнате, чтобы болтать друг с другом, лежа
на кроватях, хотя в нашем огромном колониальном доме, способном приютить и
семейство Ноя, свободных комнат было предостаточно. Мы почти всегда
возвращались домой вместе, но если случалось, наши вечерние маршруты все же
не совпадали, то первый, добиравшийся до родных пенат, поджидал другого в
соседнем "Бильярде Лавина". Поскольку у меня уже тогда существовала дурная
привычка читать в постели, то в течение часа или двух я мог наблюдать сон
моего друга. Будучи человеком, который наяву и мухи не обидит, во сне он
превращался в mauvais coucheur (неуживчивый человек), настоящего буяна. Если
он спал спокойно, то всего лишь храпел как бегемот до тех пор, пока не
просыпался, испуганный собственным трубным ревом. Но это, как говорится, еще
полбеды. Чаще всего товарищ мой, мучимый во сне жестокими кошмарами, метался
и кричал, что доводило меня до дрожи в коленках, если не сказать сильнее. Я
начал тяготиться неудобствами совместной жизни в одной комнате, но что-либо
менять было уже поздно. Сперва меня удерживало сочувствие, а потом и
любопытство, или, вернее сказать, растущий интерес к этой чужой внутренней
драме, разыгрывающейся за опущенным занавесом, драме, которую я не мог
видеть, зато отлично слышал. И в представлении этом я как-то незаметно
перешел от роли немого свидетеля к роли сметливого соучастника.
Не буду останавливаться на деталях, совпадающих с классической теорией
и подтвержденных моим собственным опытом в течение нескольких месяцев,
ограничусь лишь указанием на то, что явно противоречило этой теории. Чего
чаще всего не хватает медицинским трактатам, в том числе, конечно, и по
психиатрии, самой "гадательной" и рискованной среди начинающих наук, -- так
это именно истинно научной одержимости, не оглядывающейся ни на maglster
dixif(Так сказал учитель), ни на условности. Обратим внимание, например, на
то, что вкусовые галлюцинации, а особенно галлюцинации обоняния, гораздо
более редки, чем обманы других чувств; и их исследование нельзя провести со
всей определенностью, так как в нормальном состоянии ощущения вкуса и
обоняния непред ставимы -- невозможно вообразить запах жасмина в его
своеобразии и непохожести, к примеру, на запах фиалки. Что же касается
вкуса, неразрывно связанного с осязанием, то представить такого рода
ощущения во сне можно лишь смутно, по ассоциации, и в конечном счете они
будут неуловимо-иллюзорными.
Многотомный трактат Бриера де Буамоиа изобилует совершенно детскими
примерами, так же уязвимыми для критики, как и у Ломброзо; таков, скажем,
классический случай знаменитой сонаты Тартини, по словам самого композитора,
"продиктованной ему дьяволом". Психологическая интерпретация, которая
причисляет это произведение к феномену неосознаваемого мыслительного
процесса, обнаруживает в ученом простодушие едва ли не большее, чем у
музыканта, я же склонясь к тому, что без настоящего дьявола здесь не
обошлось.
Более серьезными, однако, мне представляются рассказы о сомнамбулизме,
авторы их смиренно излагают виденное и слышанное, иногда даже наперекор
своим собственным теоретическим принципам. Такова известная история монаха,
изложенная Фодерв и воспроизведенная всеми его последователями. Настоятель
большого Картезианского монастыря рассказывает, как однажды ночью, когда он
сидел и писал в своей келье, туда вошел юноша, напряженный, как струна, с
глазами, устремленными в одну точку, с перекошенным лицом. Сомнамбула
направился прямо к постели настоятеля, по счастью, пустой, и три раза вонзил
в нее большой нож, который держал прямо перед собой... На следующий день
настоятель стал расспрашивать монаха, и тот самым подробным образом
восстановил всю сцену, добавив, что к этому воображаему преступлению его
подтолкнул сон, в котором он увидел свою мать, убитую настоятелем,..
Не оспаривая сам по себе этот случай, вполне возможный в
действительности, заметим тем не менее, что здесь не только отдельные
недостоверные детали, но и вся исповедь пациента -- сплошная выдумка.
Человек, который продолжает спать после приступа сомнабулизма, проснувшись,
не помнит ничего из своих поступков и тем более не помнит сна, побудившего
его их совершить: тут налицо абсолютная амнезия (В моем недавнем труде
"UneEnigmelitterarie" якритиковал сцену с бурдюками с вином из "Дон Кихота"
(I, XXXV), в которой известный психолог Болл нашел образцовый материал для
исследовательских изысканий!).
Этого не происходит в случаях сна-кошмара, внезапно прерываемого
внешними причинами, и эта разница, которую я считаю основополагающей,
подтверждается случаем с моим тукуман-ским другом в Сальте.
Не думается, что кошмар должен психологически отличаться от
обыкновенного сна, а также от случаев частичного сомнамбулизма; хотя хорошо
известно, что их характеризуют паталогические различия. Спонтанный
сомнамбулизм обладает хронической болезненной сущностью -- неврозом; в то
время как cauchemar может быть изолированным, единичным случаем, например,