следствием несварения желудка или симптомом какого-нибудь недуга, не
связанного с нервными центрами. Рассмотренные извне, оба состояния
отличаются не только контрастом между физическим бессилием субъекта в одном
случае и его подвижностью в другом, -- что и дало ему соответствующее
название, -- но и завершением процесса. От кошмара мы обычно резко
пробуждаемся, испытав острое чувство страха, тогда как приступ сомнабулизма
развивается, как правило, по спокойной траектории -- если, конечно, не будет
прерван внешним вторжением -- и переходит в обычный сон. После пробуждения
человек, видевший кошмарные сны, сохраняет о них живое воспоминание, тогда
как сомнамбула забывает все полностью. И здесь-то уместны мои личные
наблюдения, о которых я упоминал.
Мой друг из Сальты не был собственно сомнамбулой, хотя два или три раза
я видел, как он садился и начинал одеваться; зато кошмары навещали его почти
ежедневно. Он страдал хроническим заболеванием желудка, -- и неудивительно,
что после плотного ужина кошмар случался наверняка. Все начиналось с первым
сновидением и разыгрывалось как по нотам, почти с неизменным постоянством,
согласно сюжету какой-то внутренней драмы. Проснувшись, он расссказывал мне
эту историю тысячу раз. Опуская детали, скажу, что дело всегда заключалось в
некой стычке с людьми в пончо, пеонами либо рабочими (мой друг владел
сахарным заводом), которые его оскорбляли; в эту минуту спящий приходил в
негодование, исторгал угрозы, -- в его сне это предвещало неминуемую
катастрофу; и вскоре следовал короткий вскрик, а затем долгий жалобный стон
-- в этот миг кто-то пырял его ножом в живот, и он чувствовал, что
умирает...
Мой бедный товарищ рассказывал мне эту сцену во всех красочных
подробностях. Как уже было сказано, сцена эта варьировалась лишь во
второстепенных деталях. Вскоре я знал ее наизусть, как сказку о Синей
бороде. Что меня всегда поражало -- это фантастическая скорость перипетий,
которые в пересказе длились, казалось, часы, а в реальности разворачивались
галопом за несколько секунд. Уже сроднившись с этой историей и почти всегда
просыпаясь в надлежащий момент, я часто предотвращал страшное столкновение,
успевая всего лишь повернуть спящего. Но иногда я вмешивался в события сна,
делая вид, будто помогаю атакуемому, вставая на его сторону и показывая, как
обращаются в бегство или падают на землю его враги в результате нашего
стремительного и решительного отпора. Такого рода гипноз обычно бывал
эффективен, а поскольку он не только приносил пользу, но и служил для меня
развлечением, я придумывал и пробовал все новые и новые варианты.
Когда страдалец просыпался в результате моего вторжения в его сон, он
рассказывал обо мне самом такие подвиги, что у меня волосы дыбом вставали:
мои несколько вскриков его сновидение превращало в фантастическую эпопею.
Однако, если мне случалось вовремя помочь другу преодолеть кризис, да к тому
же и желудок не беспокоил его, то он, не просыпаясь, погружался в нормальный
сон и наутро у него не оставалось ни малейшего воспоминания о прерванном
кошмаре. Это наблюдение, которое я неоднократно повторял и которое получило
подтверждение в других обстоятельствах, позволило мне установить, -- в
противовес утверждениям других авторов, -- что: 1) внушение может так же
эффективно действовать в нормальном сне (в психологическом плане кошмар не
отличается от обычного сна), как и в сомнабулическом; 2) амнезия после
кошмара, переходящего в нормальный сон, как и отсутствие воспоминаний (в
большинстве случаев) о наших обычных снах, скорей всего, обусловлена одним и
тем же. Это не что иное, как наложение новых образов на предыдущие.
Считается, что самый подходящий час для сновидений тот, что предшествует
утреннему пробуждению, когда настежь открывается дверца из слоновой кости
нашей фантазии. Здесь происходит вот что: сохраняются только последние сны,
они стирают либо закрывают собой предыдущие; точно так же войско на марше
оставляет после себя лишь следы последней шеренги.
Что касается кажущейся независимости некоторых снов от нашей
повседневной жизни, их какой-то фантастической бессвязности -- здесь тоже
богатый материал для изучения. Я не думаю, что профессиональные
исследователи с должным вниманием относятся к немаловажному психологическому
факту: а именно к тому, что во время сна мозг человека оперирует не кон-
кретными вещами, а либо представлениями о них, если речь идет о
настоящем, либо же воспоминаниями, если речь идет о прошлом. Образ Росаса,
навеянный мне вчерашним чтением, и прогулка на лодке по реке Кончас,
совершенная в свое время, были для меня интеллектуальными событиями одного
порядка и абсолютно одновременными, словно они вместе отпечатались на
чувствительной пластинке мозга. Если внимание сфокусировало на одном и том
же плане несколько образов -- также как гипосульфит закрепляет на
фотографической пластинке живой образ рядом со старинной картиной на стене,
-- то сон может объединить и скомбинировать их с кажущейся
непоследовательностью, но на самом деле с неоспоримой логикой.
Изложу в двух словах наивный и трагически абсурдный сон, приснившийся
мне позавчера ночью и, как я уже заметил, ставший отправной точкой этой
усыпляющей беседы. Я находился в Капитолии Буэнос-Айреса, перед Росасом,
отдавшим приказ о моем заключении и немедленной казни: я был
Масой(Подполковник Район Маса, автор и первая жертва заговора 1839 г) и при
этом я оставался самим собой, Груссаком. Мне удалось бежать, и я вдруг
очутился где-то на крыше в Сан-Франциско, в окружении своей семьи (хотя на
самом деле это была не моя семья). После десятка бредовых сцен мне на эту
крышу привели коня, и я смог ускакать на нем в северные провинции, пересечь
Рио де ла Плату и т. д. Что ж, все эти безумства подчинялись, как я понял
после раздумий, определенной логической связи: в тот самый день, и почти
одновременно, я, во-первых, вспомнил о своем пребывании в Сантьяго, увидев
гаучо на коне; и, во-вторых, у меня возникла идея отправиться на лодке до
острова, которым здесь владеют францисканцы; и, наконец, в пути я долго
размышлял об одном эпизоде 40-го года, рассказанном в исследовании о Росасе
французского моряка Паже, и дело было именно на берегах Параны.
We are such stuff -- as dreams are made on... Я повторю эти глубокие
шеспировские слова, вложенные в уста Просперо, в самой прекрасной, самой
поэтичной и смертельно печальной из его комедий. Мы созданы из той же
материи, что и наши сны; то есть можно сказать и иначе: мы ткем наши сны из
нашей собственной субстанции. Так, инстинктивное беспокойство поэта,
наверное, проникает глубже, чем знание мудрецов, которое вот уже сколько
веков подряд кружит вокруг искомой истины, не смея воплотить ее в позитивной
формуле. Не происходит ли это потому, что не запуская в омут тайны
экспериментальный зонд, который лишь взволнует воды, поэт, склонившись над
гладкой поверхностью, сумеет различить отраженное небо, в чем и содержится
величайшее объяснение?..
Сон вбирает значительную часть нашей жизни; с другой стороны, не
подлежит сомнению, что сновидение -- это специфическая форма безумия,
периодический бред, более или менее типичный. Бредить (исп. delirar),
согласно своей этимологии, обозначает "сеять мимо борозды". Это вовсе не
значит, что борозда плохо проложена или семя испорчено, просто это вопрос
неточности, ошибочного направления. Таков бред в самой его распространенной
форме: серия несвязанных действий или слов, лишенных последовательности и
логичности, при том, что каждое действие само по себе будет рациональным, а
слово корректным. Так может быть, дефиниция сна должна быть другой?
То, что называется "психической нестабильностью" -- не случайное
отклонение, а форма физиологического существования. Для того, кто изучает
человеческий организм, ежесекундным чудом кажется постоянство здоровья: что
мы скажем о нашем церебральном аппарате, который каждые сутки погружается в
невидимые уголки затемненного сознания? Разве не чудесно, что каждое утро
вместе с ясным и бодрящим солнечным светом выныривает на свет и наш разум,
не тронутый ночными затемнениями и призраками?
Несомненно одно: домашний очаг, семья, знакомые и любимые лица, работа,
привычная последовательность обычных действий -- вот еще другие вехи и
отправные точки, поддерживающие равновесие шаткого сознания. Они ведут его
по лабиринту рифов, где на каждом шагу подстерегает опасность: так
мореплаватели в старину осторожно передвигались от мыса к мысу, не упуская
из вида берег и отыскивая в его зыбких очертаниях едва заметные глазу
ориентиры. Это потом мореплаватели получили спасительный компас, позволивший
им бороздить mare tenebrosum (Мрачное море) ночью, также как и днем.
Недолговечные исследователи бесконечного, где и как отыщем наш компас, если
все то, что раньше могло им стать, провозглашено устарелым и выброшено на
свалку?
Поль Груссак, "Интеллектуальное путешествие" (1904)
Видел Аллах, как шел по долине Иисус, как морил его сон, как уснул он,
и привиделся ему во сне белеющий череп. И сказал Аллах: "О, Иисус, спроси
его, и он тебе поведает". Иисус громким голосом вознес молитву, и от его
чудотворного дыхания череп заговорил. Он рассказал, что душа его подвергнута
наказанию на веки вечные потому, что он принадлежал к народу, на который пал
гнев Аллаха, описал Азраила, ангела смерти, а также что видел он и что
претерпел за каждыми из семи врат ада. Снова Иисус вознес молитву, и череп
вновь обрел тело, к которому вернулась жизнь, с тем, чтобы двенадцать лет он
служил Всевышнему и умер, получив от Бога прощение. Тут Иисус пробудился и
улыбнулся. И Аллах улыбнулся тоже.
Предание Среднего Востока
Я нереален, я боюсь, что буду никому не интересен. Я ничтожество,
призрак, химера. Живу среди страхов и желаний; страхи и желания дают мне
жизнь и отнимают ее. Как я уже сказал, я ничтожество.
Я пребываю в тени. В долгом и непостижимом забвении. Внезапно меня
заставляют выходить на свет, тусклый свет, который делает меня почти
реальным, но затем обо мне забывают, потому что снова занимаются собой.
Всякий раз я снова теряюсь в тени, мои движения становятся более
неопределенными, я делаюсь все меньше, превращаясь в ничто, в нечто даже не
зародившееся.
Ночь -- время моего господства. Напрасно пытается отстранить меня
супруг, терзаемый кошмарным сном. Иногда я с волнением и упорством
удовлетворяю смутное желание женщины; малодушная, она сонно сопротивляется,
распластанная и податливая, словно подушка.
Я живу непорочной жизнью, распределенной между этими двумя существами,
которые ненавидят и любят друг друга, которые вынуждают меня родиться
уродливым младенцем.
Я красив и ужасен. Я то разрушаю мир супружеской пары, то разжигаю еще
сильнее любовный огонь. Иногда я занимаю место между ними, и тесное объятие
исцеляет меня чудесным образом. Мужчина замечает мое присутствие, силится
задушить и заместить меня, но в конце концов побежденный, обессиленный,
охваченный злобой, он поворачивается к женщине спиной. Я же, трепещущий,
остаюсь рядом с ней и обхватываю ее своими несуществующими руками, которые
во сне постепенно разнимаются.
С самого начала мне следовало сказать, что я еще не родился. Я --
медленно и мучительно развивающийся плод, еще не вышедший из водной стихии.
Своей любовью, сами того не сознавая, они причиняют вред моей еще не
родившейся сущности. В мыслях они долго трудятся над моим воплощением, их
руки упорно пытаются придать мне форму, но всегда неудовлетворенные, они
переделывают меня вновь и вновь.
Но однажды, когда они случайно найдут мою окончательную форму, я
скроюсь от них и сам, возбужденный реальными ощущениями, смогу видеть сны.
Они оставят друг друга, а я покину женщину и буду преследовать мужчину. Я
буду стеречь дверь его спальни, потрясая огненным мечом.
Хуан Хосе Арреола, "Побасенки" (1962)
Чжуанцзы приснилось, что он стал мотыльком. И проснувшись, он уже не
знал, кто он: Цзы, видевший во сне, будто стал мотыльком, или мотылек,
которому снится, что он -- Чжуанцзы.
Герберт Аллан Джайлс, "Чжуанцзы" (1889)
В Неаполе, после подъема на Везувий, волнения дня вызвали ночью жуткие
кошмары вместо сна, в котором так я нуждался. Вспышки пламени вулкана, мрак
в пропасти, где должно было быть светло, -- все смешалось, заставляя
угнетенное страхом воображение порождать невесть какие нелепости.
Пробуждаясь среди кошмаров, совершенно истерзанный, я не мог отделаться от
одной навязчивой мысли, словно то была правда: "Моя мать умерла!"... К
счастью, мать и поныне рядом со мной. Она рассказывает мне о прошлом, учит
тому, что еще неведомо мне, а прочими уже забыто. В возрасте семидесяти
шести лет она пересекла Анды, дабы прежде, чем сойти в могилу, проститься с
сыном! Одного этого достаточно, чтобы представить себе ее нравственную силу,
ее характер.
Д. Ф. Сармьенто, "Воспоминания о провинции" (1851)
Во II веке греческий софист, сириец по происхождению, Лукиан из
Самосаты (ок. 125--185) сочинил несколько сновидений. В одном из них он
рассказал о годах своего детства, мечтах и видениях той поры. Он был отдан
на обучение в мастерскую ваятеля, который был его дядей. И вот во сне
явились ему две женщины -- Риторика и Скульптура, и каждая восхваляла свои
достоинства. Лукиан последовал за Риторикой, достиг богатства и уважения и
призывал юношей следовать его примеру и стойко преодолевать трудности в
начале жизненного пути. В другом сновидении под названием "Петух" Микилл
видит блаженный сон, что он богат, а проснувшись, жалуется на нищенскую
жизнь башмачника. Его разбудил петух, который в прежнем существовании был
Пифагором. Петух демонстрирует своему хозяину, что богатство -- источник
постоянных бед и забот, в бедности жить гораздо спокойнее и счастливее. В
третьем сновидении "Переправа, или Тиранн" рассказывается о прибытии умерших
к реке Стикс, Философ Киниск насмешничает, а Тиранн в отчаянии, он пытается
бежать, чтобы вновь обрести былую власть и славу. Сюда попадает и башмачник
Микилл, который не боится Страшного суда и относится ко всему происходящему
с радостным любопытством. Ему и Киниску суждено оказаться на Островах
Блаженных, тогда как Тиранна ожидает наказание.
Родерикус Бартиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
И сон, великий драматург вселенной, в своем театре на семи ветрах
бесплотной дымкой драпирует тени.
Луис де Гонгора
-- Ему снится сон! -- сказал Траляля. -- И как по-твоему, кто ему
снится?
-- Не знаю, -- ответила Алиса. -- Этого никто сказать не может.
-- Ему снишься ты! -- закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши. --
Если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?
-- Там, где я и есть, конечно, -- сказала Алиса.
-- А вот и ошибаешься! -- возразил с презрением Траляля. -- Тебя бы
тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне.
-- Если этот вот король вдруг проснется, -- подтвердил Труляля, -- ты
сразу же -- фьють! -- потухнешь, как свеча!
Льюис Кэрролл, "Алиса в Зазеркалье" (1871)
DREAMTIGERS (Тигры из снов)
-- В детстве я боготворил тигров -- не пятнистых кошек болот Параны или
рукавов Амазонки, а полосатых, азиатских, королевских тигров, сразиться с
которыми может лишь вооруженный, восседая в башенке на спине слона. Я часами
простаивал у клеток зоологического сада; я расценивал объемистые
энциклопедии и книги по естественной истории сообразно великолепию их
тигров. (Я и теперь помню те картинки, а безошибочно представить лицо или
улыбку женщины не могу.) Детство прошло, тигры и страсть постарели, но еще
доживают век в моих сновидениях. В этих глубоководных, перепутанных сетях
мне чаще всего попадаются именно они, и вот как это бывает: уснув, я
развлекаюсь тем или иным сном и вдруг понимаю, что вижу сон. Тогда я думаю:
это же сон, чистая прихоть моей воли, и, раз моя власть безгранична, сейчас
я вызову тигра. О неискушенность! Снам не под силу создать желанного зверя.
Тигр появляется, но какой? --
или похожий на чучело, или едва стоящий на ногах, или с грубыми
изъянами формы, или невозможных размеров, то тут же скрываясь, то напоминая
скорее собаку или птицу.
Хорхе Луис Борхес
Всякий храм -- место в высшей степени священное -- имел свой небесный
прототип. На горе Синай Иегова показывает Моисею "образец" святилища,
которое он должен ему построить: "И устроят они Мне святилище <...>. Все,
как Я показываю тебе, и образец скинии и образец всех сосудов ее, так и
сделайте" (Исх 25:8--9). "Смотри, сделай их по тому образцу, какой показан
тебе на горе" (Исх 25: 40). И когда Давид дает своему сыну Соломону план
строительства храма, скинии и всей утвари, он заверяет, что "все сие в
письменном от Господа... как он вразумил меня на все дела постройки" (1 Пар
28: 19). Следовательно, он видел небесный образец.
Самый древний документ, содержащий указание на необходимость следовать
архетипу при постройке святилища, -- это надпись Гудеа, сде-ланая в храме,
возведенном им в Лагаше. Во сне царю является богиня Нидаба и показывает ему
дощечку, где изображено благоприятное расположение звезд, а также божество,
сообщающее ему план постройки храма. У городов также есть свои божественные
прототипы. Среди созвездий находятся прототипы всех вавилонских городов:
Сиппара -- в созвездии Рака, Ниневия -- в Большой Медведице, Ашшура -- на
Арктуре, и т. д. Сеннахериб приказал строить Ниневию по "проекту, сделанному
в стародавние времена на основании небесного предначертания". Образец не
просто предшествует земному строительству -- он расположен в идеальном
(небесном) "краю", находящемся в вечности. Именно это и провозглашает
Соломон: "Ты сказал, чтоб я построил храм на святой горе Твоей и алтарь в
городе обитания Твоего, по подобию святой скинии, которую Ты предуготовил от
начала" (Второканоническая Книга Премудрости Соломона, 9: 81).
Небесный Иерусалим был создан Богом раньше, чем человек построил город
Иерусалим: это к нему обращены слова пророка в "Апокалипсисе Баруха" (II,
2,2-7), написанном на древнесирийском: "Уверен ли ты, что это именно тот
град, о котором сказал я: "Разве это тебя построил я в своих ладонях?" Град,
что видите сейчас вы, не тот, который был дан мне в откровении, не тот, что
построен был в давние времена, когда решил я создать Рай, который показал я
Адаму до его грехопадения. . . " Небесный Иерусалим вдохновлял всех
еврейских пророков: Това 13: 16; Ис 59: 11 sq.; Иез 60 и т. д. Чтобы
показать Иезекиилю град Иерусалим, Бог послал ему видение и в это время
перенес его на высокую гору (60: 6 sq.). И Сивиллины книги хранят память о
Новом Иерусалиме, где в центре сверкает "храм с гигантской башней, коя
касается облаков и видна отовсюду" . Но самое прекрасное описание небесного
Иерусалима содержится в Апокалипсисе (21: 2 sq.): "И я Иоанн увидел святый
город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста,
украшенная для мужа своего".
Мирна Элиаде, "Миф о вечном возвращении" (1951)
XXI
Мне снилось вчера, будто Бога я встретил,
и долго со мною беседовал он,
и на вопросы мои он ответил. . .
А после мне снилось, что все это сон.
XLVI
Мне снилось прошлой ночью: Бог кричит мне: "Бодрствуй и крепись!" А
дальше снилось: Бог-то спит, а я кричу ему: "Проснись!"
Антонио Мачадо
Зерну пшеницы снится колос, антропоиду
снится человек, человеку - тот, кто придет ему
на смену.
Раймонде Беккер
Евнапий с изрядной долей фантазии рассказал о жизни Ямвлиха из Халкиды.
Мы знаем, что Ямвлих был учеником Порфирия, особо его отличавшего; знаем,
что он был учителем неоплатонизма в Сирии, где при нем развивали эту
философию Феодор Азинский, Дек-сшш, Сопатр, Евфрасий, Эдесий, Евстафий.
Главное его произведение -- обширный комментарий к пифагорейскому учению,
десять книг, из которых до нас дошло пять. Фокий в своей подробнейшей
"Библиотеке" сообщает о странном отклонении, которое Ямвлих придал
неоплатонизму: усвоив халдейские традиции, он склонялся к возможности
спасения через ритуалы, проповедовал магический мистицизм и связывал вопрос
спасения души с подозрительной недооценкой знания. Он поставил себе целью
возглавить мощную мистико-магическую реакцию на распространение
христианства, и его называли новым Аскле-пием. О его собственных снах об
искуплении ничего не известно, однако в книге "De mysteriis aegiptorum" ("О
египетских мистериях") (если она действительно принадлежит ему) он
утверждает, что "божественные" сны ниспосылаются человеку в состоянии между
сном и бодрствованием, и потому нам порой слышится голос, который кажется
таинственным (ибо он искажается), равно как предстают странно измененными
образы, воспринятые наяву.
Родерикус Бартиус,
"Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
СОН Д'АЛАМБЕРА
Это вторая из трех частей диалога, оставленного Дидро (1713--1784)
неизданным и опубликованного лишь в 1830 году. Части диалога называются:
"Entretien entreD'Alambert et Diderot", "Reve de D'Alambert" и "Suite de
1'entretien"("Разговор Д'Аламбера и Дидро", "Сон Д'Аламбера" и "Продолжение
разговора"). Д'Аламбер начинает диалог прославлением деизма, заявляя о своей
вере в верховное существо. Дидро отвечает ему, что всякое традиционное
разделение природы на три царства произвольно и недоказуемо: в природе мы
можем лишь эмпирически провести различие между чувствительностью пассивной и
активной, чувствительность же присуща материи и неотделима от нее. Для
свободной воли там нет места. Единственное различие между науками "точными"
(физика, математика) и "предположительными" (история, мораль, политика)
состоит в том, что из первых мы можем почерпнуть твердую уверенность для
своей деятельности, а из вторых-- лишь относительную уверенность, а если бы
мы знали все действующие элементы и силы, то были бы равны божеству.
Д'Аламбер упоминает о скептицизме как о некоем убежище, однако Дидро ему
доказывает, что по здравом рассуждении никто не может объявить себя
скептиком. Д'Аламбер возвращается домой, засыпает, и его осаждают кошмары;
мадемуазель де Л'Эспинас записывает слова сновидца, которые доктор Бордо
(приглашенный ею) изучает и забавы ради пытается предугадать продолжение сна
(или речей) спящего. Д'Аламбер пробуждается, и мадемуазель де Л'Эспинас с
доктором заводят разговор о человеке, этом скоплении микроорганизмов,
временно объединившихся под властью центральной нервной системы. Делаются
предсказания, подтверждаемые наукой наших дней. Доктор пускается в
рассуждение о нелепости каких-либо идей о свободной воле, ответственности,
заслугах или недостатках, добродетели или пороке. Это просто частные
физиологические состояния, а потому нельзя говорить о поступках "contra
naturae"г, ибо все сущее есть природа. Дойдя до этого пункта, доктор
(поддерживающий идеи Дидро) приходит в замешательство при мысли о возможных
выводах из его философствований и прекращает беседу.
Эустакио Вилъде, "Французская литература" (1884)
"Против природы" (лат.).
Мюррею приснился сон.
Психологи и ученые теряются в догадках и предположениях, стараясь
объяснить странные переживания нашего нематериального "я", когда мы бродим в
царстве "близнеца смерти" -- в царстве сна. Настоящий рассказ не имеет целью
бросить свет на этот неисследованный еще вопрос. Он является просто
описанием сна Мюррея. Одна из самых поразительных особенностей снов состоит
в том, что происходящее во сне на протяжении нескольких месяцев или даже
годов на самом деле происходит в течение нескольких секунд или минут.
Мюррей сидел в тюремной камере в отделении для приговоренных к смерти.
Электрическая дуговая лампа, висевшая на потолке в коридоре, ярко освещала
стол. По листу белой бумаги полз муравей, дико бросавшийся из стороны в
сторону в то время, как Мюррей преграждал ему путь конвертом. Приведение в
исполнение смертного приговора посредством электричества было назначено на
восемь часов вечера. Мюррей, улыбаясь, смотрел на обезумевшего муравья,
мудрейшего из насекомых.
В отделении было еще семеро приговоренных к смерти. С тех пор как
Мюррей находился здесь, он видел, как троих увели для приведения приговора в
исполнение. Один обезумел и бился, как пойманный в западню волк; другой, не
менее безумный, громко молился; третий, слабый духом, упал в обморок, и его
унесли, привязав к доске. Мюррей размышлял, как он сам встретит внешне и
внутренне момент казни. Сегодня вечером пришел его срок. Должно быть, теперь
было около восьми часов.
В отделении было два ряда камер, и напротив него была камера Бонифацио,
итальянца, убившего свою невесту и двух полицейских, пришедших его
арестовать. Мюррей долгие часы играл с ним в шашки, выкликая ходы своему
невидимому партнеру через коридор.
Послышался громкий басистый голос Бонифацио с его всегдашним певучим
акцентом.
связанного с нервными центрами. Рассмотренные извне, оба состояния
отличаются не только контрастом между физическим бессилием субъекта в одном
случае и его подвижностью в другом, -- что и дало ему соответствующее
название, -- но и завершением процесса. От кошмара мы обычно резко
пробуждаемся, испытав острое чувство страха, тогда как приступ сомнабулизма
развивается, как правило, по спокойной траектории -- если, конечно, не будет
прерван внешним вторжением -- и переходит в обычный сон. После пробуждения
человек, видевший кошмарные сны, сохраняет о них живое воспоминание, тогда
как сомнамбула забывает все полностью. И здесь-то уместны мои личные
наблюдения, о которых я упоминал.
Мой друг из Сальты не был собственно сомнамбулой, хотя два или три раза
я видел, как он садился и начинал одеваться; зато кошмары навещали его почти
ежедневно. Он страдал хроническим заболеванием желудка, -- и неудивительно,
что после плотного ужина кошмар случался наверняка. Все начиналось с первым
сновидением и разыгрывалось как по нотам, почти с неизменным постоянством,
согласно сюжету какой-то внутренней драмы. Проснувшись, он расссказывал мне
эту историю тысячу раз. Опуская детали, скажу, что дело всегда заключалось в
некой стычке с людьми в пончо, пеонами либо рабочими (мой друг владел
сахарным заводом), которые его оскорбляли; в эту минуту спящий приходил в
негодование, исторгал угрозы, -- в его сне это предвещало неминуемую
катастрофу; и вскоре следовал короткий вскрик, а затем долгий жалобный стон
-- в этот миг кто-то пырял его ножом в живот, и он чувствовал, что
умирает...
Мой бедный товарищ рассказывал мне эту сцену во всех красочных
подробностях. Как уже было сказано, сцена эта варьировалась лишь во
второстепенных деталях. Вскоре я знал ее наизусть, как сказку о Синей
бороде. Что меня всегда поражало -- это фантастическая скорость перипетий,
которые в пересказе длились, казалось, часы, а в реальности разворачивались
галопом за несколько секунд. Уже сроднившись с этой историей и почти всегда
просыпаясь в надлежащий момент, я часто предотвращал страшное столкновение,
успевая всего лишь повернуть спящего. Но иногда я вмешивался в события сна,
делая вид, будто помогаю атакуемому, вставая на его сторону и показывая, как
обращаются в бегство или падают на землю его враги в результате нашего
стремительного и решительного отпора. Такого рода гипноз обычно бывал
эффективен, а поскольку он не только приносил пользу, но и служил для меня
развлечением, я придумывал и пробовал все новые и новые варианты.
Когда страдалец просыпался в результате моего вторжения в его сон, он
рассказывал обо мне самом такие подвиги, что у меня волосы дыбом вставали:
мои несколько вскриков его сновидение превращало в фантастическую эпопею.
Однако, если мне случалось вовремя помочь другу преодолеть кризис, да к тому
же и желудок не беспокоил его, то он, не просыпаясь, погружался в нормальный
сон и наутро у него не оставалось ни малейшего воспоминания о прерванном
кошмаре. Это наблюдение, которое я неоднократно повторял и которое получило
подтверждение в других обстоятельствах, позволило мне установить, -- в
противовес утверждениям других авторов, -- что: 1) внушение может так же
эффективно действовать в нормальном сне (в психологическом плане кошмар не
отличается от обычного сна), как и в сомнабулическом; 2) амнезия после
кошмара, переходящего в нормальный сон, как и отсутствие воспоминаний (в
большинстве случаев) о наших обычных снах, скорей всего, обусловлена одним и
тем же. Это не что иное, как наложение новых образов на предыдущие.
Считается, что самый подходящий час для сновидений тот, что предшествует
утреннему пробуждению, когда настежь открывается дверца из слоновой кости
нашей фантазии. Здесь происходит вот что: сохраняются только последние сны,
они стирают либо закрывают собой предыдущие; точно так же войско на марше
оставляет после себя лишь следы последней шеренги.
Что касается кажущейся независимости некоторых снов от нашей
повседневной жизни, их какой-то фантастической бессвязности -- здесь тоже
богатый материал для изучения. Я не думаю, что профессиональные
исследователи с должным вниманием относятся к немаловажному психологическому
факту: а именно к тому, что во время сна мозг человека оперирует не кон-
кретными вещами, а либо представлениями о них, если речь идет о
настоящем, либо же воспоминаниями, если речь идет о прошлом. Образ Росаса,
навеянный мне вчерашним чтением, и прогулка на лодке по реке Кончас,
совершенная в свое время, были для меня интеллектуальными событиями одного
порядка и абсолютно одновременными, словно они вместе отпечатались на
чувствительной пластинке мозга. Если внимание сфокусировало на одном и том
же плане несколько образов -- также как гипосульфит закрепляет на
фотографической пластинке живой образ рядом со старинной картиной на стене,
-- то сон может объединить и скомбинировать их с кажущейся
непоследовательностью, но на самом деле с неоспоримой логикой.
Изложу в двух словах наивный и трагически абсурдный сон, приснившийся
мне позавчера ночью и, как я уже заметил, ставший отправной точкой этой
усыпляющей беседы. Я находился в Капитолии Буэнос-Айреса, перед Росасом,
отдавшим приказ о моем заключении и немедленной казни: я был
Масой(Подполковник Район Маса, автор и первая жертва заговора 1839 г) и при
этом я оставался самим собой, Груссаком. Мне удалось бежать, и я вдруг
очутился где-то на крыше в Сан-Франциско, в окружении своей семьи (хотя на
самом деле это была не моя семья). После десятка бредовых сцен мне на эту
крышу привели коня, и я смог ускакать на нем в северные провинции, пересечь
Рио де ла Плату и т. д. Что ж, все эти безумства подчинялись, как я понял
после раздумий, определенной логической связи: в тот самый день, и почти
одновременно, я, во-первых, вспомнил о своем пребывании в Сантьяго, увидев
гаучо на коне; и, во-вторых, у меня возникла идея отправиться на лодке до
острова, которым здесь владеют францисканцы; и, наконец, в пути я долго
размышлял об одном эпизоде 40-го года, рассказанном в исследовании о Росасе
французского моряка Паже, и дело было именно на берегах Параны.
We are such stuff -- as dreams are made on... Я повторю эти глубокие
шеспировские слова, вложенные в уста Просперо, в самой прекрасной, самой
поэтичной и смертельно печальной из его комедий. Мы созданы из той же
материи, что и наши сны; то есть можно сказать и иначе: мы ткем наши сны из
нашей собственной субстанции. Так, инстинктивное беспокойство поэта,
наверное, проникает глубже, чем знание мудрецов, которое вот уже сколько
веков подряд кружит вокруг искомой истины, не смея воплотить ее в позитивной
формуле. Не происходит ли это потому, что не запуская в омут тайны
экспериментальный зонд, который лишь взволнует воды, поэт, склонившись над
гладкой поверхностью, сумеет различить отраженное небо, в чем и содержится
величайшее объяснение?..
Сон вбирает значительную часть нашей жизни; с другой стороны, не
подлежит сомнению, что сновидение -- это специфическая форма безумия,
периодический бред, более или менее типичный. Бредить (исп. delirar),
согласно своей этимологии, обозначает "сеять мимо борозды". Это вовсе не
значит, что борозда плохо проложена или семя испорчено, просто это вопрос
неточности, ошибочного направления. Таков бред в самой его распространенной
форме: серия несвязанных действий или слов, лишенных последовательности и
логичности, при том, что каждое действие само по себе будет рациональным, а
слово корректным. Так может быть, дефиниция сна должна быть другой?
То, что называется "психической нестабильностью" -- не случайное
отклонение, а форма физиологического существования. Для того, кто изучает
человеческий организм, ежесекундным чудом кажется постоянство здоровья: что
мы скажем о нашем церебральном аппарате, который каждые сутки погружается в
невидимые уголки затемненного сознания? Разве не чудесно, что каждое утро
вместе с ясным и бодрящим солнечным светом выныривает на свет и наш разум,
не тронутый ночными затемнениями и призраками?
Несомненно одно: домашний очаг, семья, знакомые и любимые лица, работа,
привычная последовательность обычных действий -- вот еще другие вехи и
отправные точки, поддерживающие равновесие шаткого сознания. Они ведут его
по лабиринту рифов, где на каждом шагу подстерегает опасность: так
мореплаватели в старину осторожно передвигались от мыса к мысу, не упуская
из вида берег и отыскивая в его зыбких очертаниях едва заметные глазу
ориентиры. Это потом мореплаватели получили спасительный компас, позволивший
им бороздить mare tenebrosum (Мрачное море) ночью, также как и днем.
Недолговечные исследователи бесконечного, где и как отыщем наш компас, если
все то, что раньше могло им стать, провозглашено устарелым и выброшено на
свалку?
Поль Груссак, "Интеллектуальное путешествие" (1904)
Видел Аллах, как шел по долине Иисус, как морил его сон, как уснул он,
и привиделся ему во сне белеющий череп. И сказал Аллах: "О, Иисус, спроси
его, и он тебе поведает". Иисус громким голосом вознес молитву, и от его
чудотворного дыхания череп заговорил. Он рассказал, что душа его подвергнута
наказанию на веки вечные потому, что он принадлежал к народу, на который пал
гнев Аллаха, описал Азраила, ангела смерти, а также что видел он и что
претерпел за каждыми из семи врат ада. Снова Иисус вознес молитву, и череп
вновь обрел тело, к которому вернулась жизнь, с тем, чтобы двенадцать лет он
служил Всевышнему и умер, получив от Бога прощение. Тут Иисус пробудился и
улыбнулся. И Аллах улыбнулся тоже.
Предание Среднего Востока
Я нереален, я боюсь, что буду никому не интересен. Я ничтожество,
призрак, химера. Живу среди страхов и желаний; страхи и желания дают мне
жизнь и отнимают ее. Как я уже сказал, я ничтожество.
Я пребываю в тени. В долгом и непостижимом забвении. Внезапно меня
заставляют выходить на свет, тусклый свет, который делает меня почти
реальным, но затем обо мне забывают, потому что снова занимаются собой.
Всякий раз я снова теряюсь в тени, мои движения становятся более
неопределенными, я делаюсь все меньше, превращаясь в ничто, в нечто даже не
зародившееся.
Ночь -- время моего господства. Напрасно пытается отстранить меня
супруг, терзаемый кошмарным сном. Иногда я с волнением и упорством
удовлетворяю смутное желание женщины; малодушная, она сонно сопротивляется,
распластанная и податливая, словно подушка.
Я живу непорочной жизнью, распределенной между этими двумя существами,
которые ненавидят и любят друг друга, которые вынуждают меня родиться
уродливым младенцем.
Я красив и ужасен. Я то разрушаю мир супружеской пары, то разжигаю еще
сильнее любовный огонь. Иногда я занимаю место между ними, и тесное объятие
исцеляет меня чудесным образом. Мужчина замечает мое присутствие, силится
задушить и заместить меня, но в конце концов побежденный, обессиленный,
охваченный злобой, он поворачивается к женщине спиной. Я же, трепещущий,
остаюсь рядом с ней и обхватываю ее своими несуществующими руками, которые
во сне постепенно разнимаются.
С самого начала мне следовало сказать, что я еще не родился. Я --
медленно и мучительно развивающийся плод, еще не вышедший из водной стихии.
Своей любовью, сами того не сознавая, они причиняют вред моей еще не
родившейся сущности. В мыслях они долго трудятся над моим воплощением, их
руки упорно пытаются придать мне форму, но всегда неудовлетворенные, они
переделывают меня вновь и вновь.
Но однажды, когда они случайно найдут мою окончательную форму, я
скроюсь от них и сам, возбужденный реальными ощущениями, смогу видеть сны.
Они оставят друг друга, а я покину женщину и буду преследовать мужчину. Я
буду стеречь дверь его спальни, потрясая огненным мечом.
Хуан Хосе Арреола, "Побасенки" (1962)
Чжуанцзы приснилось, что он стал мотыльком. И проснувшись, он уже не
знал, кто он: Цзы, видевший во сне, будто стал мотыльком, или мотылек,
которому снится, что он -- Чжуанцзы.
Герберт Аллан Джайлс, "Чжуанцзы" (1889)
В Неаполе, после подъема на Везувий, волнения дня вызвали ночью жуткие
кошмары вместо сна, в котором так я нуждался. Вспышки пламени вулкана, мрак
в пропасти, где должно было быть светло, -- все смешалось, заставляя
угнетенное страхом воображение порождать невесть какие нелепости.
Пробуждаясь среди кошмаров, совершенно истерзанный, я не мог отделаться от
одной навязчивой мысли, словно то была правда: "Моя мать умерла!"... К
счастью, мать и поныне рядом со мной. Она рассказывает мне о прошлом, учит
тому, что еще неведомо мне, а прочими уже забыто. В возрасте семидесяти
шести лет она пересекла Анды, дабы прежде, чем сойти в могилу, проститься с
сыном! Одного этого достаточно, чтобы представить себе ее нравственную силу,
ее характер.
Д. Ф. Сармьенто, "Воспоминания о провинции" (1851)
Во II веке греческий софист, сириец по происхождению, Лукиан из
Самосаты (ок. 125--185) сочинил несколько сновидений. В одном из них он
рассказал о годах своего детства, мечтах и видениях той поры. Он был отдан
на обучение в мастерскую ваятеля, который был его дядей. И вот во сне
явились ему две женщины -- Риторика и Скульптура, и каждая восхваляла свои
достоинства. Лукиан последовал за Риторикой, достиг богатства и уважения и
призывал юношей следовать его примеру и стойко преодолевать трудности в
начале жизненного пути. В другом сновидении под названием "Петух" Микилл
видит блаженный сон, что он богат, а проснувшись, жалуется на нищенскую
жизнь башмачника. Его разбудил петух, который в прежнем существовании был
Пифагором. Петух демонстрирует своему хозяину, что богатство -- источник
постоянных бед и забот, в бедности жить гораздо спокойнее и счастливее. В
третьем сновидении "Переправа, или Тиранн" рассказывается о прибытии умерших
к реке Стикс, Философ Киниск насмешничает, а Тиранн в отчаянии, он пытается
бежать, чтобы вновь обрести былую власть и славу. Сюда попадает и башмачник
Микилл, который не боится Страшного суда и относится ко всему происходящему
с радостным любопытством. Ему и Киниску суждено оказаться на Островах
Блаженных, тогда как Тиранна ожидает наказание.
Родерикус Бартиус, "Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
И сон, великий драматург вселенной, в своем театре на семи ветрах
бесплотной дымкой драпирует тени.
Луис де Гонгора
-- Ему снится сон! -- сказал Траляля. -- И как по-твоему, кто ему
снится?
-- Не знаю, -- ответила Алиса. -- Этого никто сказать не может.
-- Ему снишься ты! -- закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши. --
Если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?
-- Там, где я и есть, конечно, -- сказала Алиса.
-- А вот и ошибаешься! -- возразил с презрением Траляля. -- Тебя бы
тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне.
-- Если этот вот король вдруг проснется, -- подтвердил Труляля, -- ты
сразу же -- фьють! -- потухнешь, как свеча!
Льюис Кэрролл, "Алиса в Зазеркалье" (1871)
DREAMTIGERS (Тигры из снов)
-- В детстве я боготворил тигров -- не пятнистых кошек болот Параны или
рукавов Амазонки, а полосатых, азиатских, королевских тигров, сразиться с
которыми может лишь вооруженный, восседая в башенке на спине слона. Я часами
простаивал у клеток зоологического сада; я расценивал объемистые
энциклопедии и книги по естественной истории сообразно великолепию их
тигров. (Я и теперь помню те картинки, а безошибочно представить лицо или
улыбку женщины не могу.) Детство прошло, тигры и страсть постарели, но еще
доживают век в моих сновидениях. В этих глубоководных, перепутанных сетях
мне чаще всего попадаются именно они, и вот как это бывает: уснув, я
развлекаюсь тем или иным сном и вдруг понимаю, что вижу сон. Тогда я думаю:
это же сон, чистая прихоть моей воли, и, раз моя власть безгранична, сейчас
я вызову тигра. О неискушенность! Снам не под силу создать желанного зверя.
Тигр появляется, но какой? --
или похожий на чучело, или едва стоящий на ногах, или с грубыми
изъянами формы, или невозможных размеров, то тут же скрываясь, то напоминая
скорее собаку или птицу.
Хорхе Луис Борхес
Всякий храм -- место в высшей степени священное -- имел свой небесный
прототип. На горе Синай Иегова показывает Моисею "образец" святилища,
которое он должен ему построить: "И устроят они Мне святилище <...>. Все,
как Я показываю тебе, и образец скинии и образец всех сосудов ее, так и
сделайте" (Исх 25:8--9). "Смотри, сделай их по тому образцу, какой показан
тебе на горе" (Исх 25: 40). И когда Давид дает своему сыну Соломону план
строительства храма, скинии и всей утвари, он заверяет, что "все сие в
письменном от Господа... как он вразумил меня на все дела постройки" (1 Пар
28: 19). Следовательно, он видел небесный образец.
Самый древний документ, содержащий указание на необходимость следовать
архетипу при постройке святилища, -- это надпись Гудеа, сде-ланая в храме,
возведенном им в Лагаше. Во сне царю является богиня Нидаба и показывает ему
дощечку, где изображено благоприятное расположение звезд, а также божество,
сообщающее ему план постройки храма. У городов также есть свои божественные
прототипы. Среди созвездий находятся прототипы всех вавилонских городов:
Сиппара -- в созвездии Рака, Ниневия -- в Большой Медведице, Ашшура -- на
Арктуре, и т. д. Сеннахериб приказал строить Ниневию по "проекту, сделанному
в стародавние времена на основании небесного предначертания". Образец не
просто предшествует земному строительству -- он расположен в идеальном
(небесном) "краю", находящемся в вечности. Именно это и провозглашает
Соломон: "Ты сказал, чтоб я построил храм на святой горе Твоей и алтарь в
городе обитания Твоего, по подобию святой скинии, которую Ты предуготовил от
начала" (Второканоническая Книга Премудрости Соломона, 9: 81).
Небесный Иерусалим был создан Богом раньше, чем человек построил город
Иерусалим: это к нему обращены слова пророка в "Апокалипсисе Баруха" (II,
2,2-7), написанном на древнесирийском: "Уверен ли ты, что это именно тот
град, о котором сказал я: "Разве это тебя построил я в своих ладонях?" Град,
что видите сейчас вы, не тот, который был дан мне в откровении, не тот, что
построен был в давние времена, когда решил я создать Рай, который показал я
Адаму до его грехопадения. . . " Небесный Иерусалим вдохновлял всех
еврейских пророков: Това 13: 16; Ис 59: 11 sq.; Иез 60 и т. д. Чтобы
показать Иезекиилю град Иерусалим, Бог послал ему видение и в это время
перенес его на высокую гору (60: 6 sq.). И Сивиллины книги хранят память о
Новом Иерусалиме, где в центре сверкает "храм с гигантской башней, коя
касается облаков и видна отовсюду" . Но самое прекрасное описание небесного
Иерусалима содержится в Апокалипсисе (21: 2 sq.): "И я Иоанн увидел святый
город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста,
украшенная для мужа своего".
Мирна Элиаде, "Миф о вечном возвращении" (1951)
XXI
Мне снилось вчера, будто Бога я встретил,
и долго со мною беседовал он,
и на вопросы мои он ответил. . .
А после мне снилось, что все это сон.
XLVI
Мне снилось прошлой ночью: Бог кричит мне: "Бодрствуй и крепись!" А
дальше снилось: Бог-то спит, а я кричу ему: "Проснись!"
Антонио Мачадо
Зерну пшеницы снится колос, антропоиду
снится человек, человеку - тот, кто придет ему
на смену.
Раймонде Беккер
Евнапий с изрядной долей фантазии рассказал о жизни Ямвлиха из Халкиды.
Мы знаем, что Ямвлих был учеником Порфирия, особо его отличавшего; знаем,
что он был учителем неоплатонизма в Сирии, где при нем развивали эту
философию Феодор Азинский, Дек-сшш, Сопатр, Евфрасий, Эдесий, Евстафий.
Главное его произведение -- обширный комментарий к пифагорейскому учению,
десять книг, из которых до нас дошло пять. Фокий в своей подробнейшей
"Библиотеке" сообщает о странном отклонении, которое Ямвлих придал
неоплатонизму: усвоив халдейские традиции, он склонялся к возможности
спасения через ритуалы, проповедовал магический мистицизм и связывал вопрос
спасения души с подозрительной недооценкой знания. Он поставил себе целью
возглавить мощную мистико-магическую реакцию на распространение
христианства, и его называли новым Аскле-пием. О его собственных снах об
искуплении ничего не известно, однако в книге "De mysteriis aegiptorum" ("О
египетских мистериях") (если она действительно принадлежит ему) он
утверждает, что "божественные" сны ниспосылаются человеку в состоянии между
сном и бодрствованием, и потому нам порой слышится голос, который кажется
таинственным (ибо он искажается), равно как предстают странно измененными
образы, воспринятые наяву.
Родерикус Бартиус,
"Люди выдающиеся и люди заурядные" (1964)
СОН Д'АЛАМБЕРА
Это вторая из трех частей диалога, оставленного Дидро (1713--1784)
неизданным и опубликованного лишь в 1830 году. Части диалога называются:
"Entretien entreD'Alambert et Diderot", "Reve de D'Alambert" и "Suite de
1'entretien"("Разговор Д'Аламбера и Дидро", "Сон Д'Аламбера" и "Продолжение
разговора"). Д'Аламбер начинает диалог прославлением деизма, заявляя о своей
вере в верховное существо. Дидро отвечает ему, что всякое традиционное
разделение природы на три царства произвольно и недоказуемо: в природе мы
можем лишь эмпирически провести различие между чувствительностью пассивной и
активной, чувствительность же присуща материи и неотделима от нее. Для
свободной воли там нет места. Единственное различие между науками "точными"
(физика, математика) и "предположительными" (история, мораль, политика)
состоит в том, что из первых мы можем почерпнуть твердую уверенность для
своей деятельности, а из вторых-- лишь относительную уверенность, а если бы
мы знали все действующие элементы и силы, то были бы равны божеству.
Д'Аламбер упоминает о скептицизме как о некоем убежище, однако Дидро ему
доказывает, что по здравом рассуждении никто не может объявить себя
скептиком. Д'Аламбер возвращается домой, засыпает, и его осаждают кошмары;
мадемуазель де Л'Эспинас записывает слова сновидца, которые доктор Бордо
(приглашенный ею) изучает и забавы ради пытается предугадать продолжение сна
(или речей) спящего. Д'Аламбер пробуждается, и мадемуазель де Л'Эспинас с
доктором заводят разговор о человеке, этом скоплении микроорганизмов,
временно объединившихся под властью центральной нервной системы. Делаются
предсказания, подтверждаемые наукой наших дней. Доктор пускается в
рассуждение о нелепости каких-либо идей о свободной воле, ответственности,
заслугах или недостатках, добродетели или пороке. Это просто частные
физиологические состояния, а потому нельзя говорить о поступках "contra
naturae"г, ибо все сущее есть природа. Дойдя до этого пункта, доктор
(поддерживающий идеи Дидро) приходит в замешательство при мысли о возможных
выводах из его философствований и прекращает беседу.
Эустакио Вилъде, "Французская литература" (1884)
"Против природы" (лат.).
Мюррею приснился сон.
Психологи и ученые теряются в догадках и предположениях, стараясь
объяснить странные переживания нашего нематериального "я", когда мы бродим в
царстве "близнеца смерти" -- в царстве сна. Настоящий рассказ не имеет целью
бросить свет на этот неисследованный еще вопрос. Он является просто
описанием сна Мюррея. Одна из самых поразительных особенностей снов состоит
в том, что происходящее во сне на протяжении нескольких месяцев или даже
годов на самом деле происходит в течение нескольких секунд или минут.
Мюррей сидел в тюремной камере в отделении для приговоренных к смерти.
Электрическая дуговая лампа, висевшая на потолке в коридоре, ярко освещала
стол. По листу белой бумаги полз муравей, дико бросавшийся из стороны в
сторону в то время, как Мюррей преграждал ему путь конвертом. Приведение в
исполнение смертного приговора посредством электричества было назначено на
восемь часов вечера. Мюррей, улыбаясь, смотрел на обезумевшего муравья,
мудрейшего из насекомых.
В отделении было еще семеро приговоренных к смерти. С тех пор как
Мюррей находился здесь, он видел, как троих увели для приведения приговора в
исполнение. Один обезумел и бился, как пойманный в западню волк; другой, не
менее безумный, громко молился; третий, слабый духом, упал в обморок, и его
унесли, привязав к доске. Мюррей размышлял, как он сам встретит внешне и
внутренне момент казни. Сегодня вечером пришел его срок. Должно быть, теперь
было около восьми часов.
В отделении было два ряда камер, и напротив него была камера Бонифацио,
итальянца, убившего свою невесту и двух полицейских, пришедших его
арестовать. Мюррей долгие часы играл с ним в шашки, выкликая ходы своему
невидимому партнеру через коридор.
Послышался громкий басистый голос Бонифацио с его всегдашним певучим
акцентом.