Страница:
нирваны или нет? Все это бесполезно, важно вытащить стрелу. Речь идет об
изгнании злых духов, о религии спасения.
Будда говорит: "Подобно тому как воды океана имеют лишь один вкус --
вкус соли, так и учение мое имеет лишь один вкус -- вкус спасения". Религия,
которой он учит, огромна, как море, но у нее лишь один вкус -- вкус
спасения. Конечно, продолжатели теряются (или, возможно, многое находят) в
метафизических дискуссиях. Цель буддизма не в этом. Буддист может
исповедовать любую религию, оставаясь последователем буддизма. Важно
спасение и четыре благородные истины: страдание, истоки страдания, излечение
и путь к излечению. В конце достигается нирвана. Порядок истин не имеет
значения. Есть мнение, что они соответствуют античной медицинской традиции:
болезнь, диагноз, лечение и выздоровление. Выздоровление в данном случае --
нирвана.
Теперь мы переходим к самому трудному. К тому, что наш западный ум
пытается отмести. К перевоплощению, которое для нас прежде всего поэтическая
идея. Переселяется не душа (буддизм отрицает существование души), а карма,
представляющая собой судьбу ментального организма, перевоплощающегося
бесчисленное множество раз. Эта идея присуща многим мыслителям, прежде всего
Пифагору. Пифагор узнал щит, который держал в руках, сражаясь в Троянской
войне под другим именем. В десятой книге "Государства" Платон изложил сон
Эра. Этот солдат видит души, которые, прежде чем напиться из реки забвения,
выбирают себе судьбу. Агамемнон хочет стать орлом, Орфей -- лебедем, а
Улисс, который иногда называл себя Никто, -- самым скромным и самым
знаменитым из людей.
У Эмпедокла из Акраганта есть отрывок, где он вспоминает о своих
прежних жизнях: "Я был девушкой, был веткой, был оленем и был немой рыбой,
которая высовывает голову из моря". Цезарь считает это учением друидов.
Кельтский поэт Талиесен говорит, что нет формы во Вселенной, которую бы он
не принимал: "Я был полководцем, я был мечом в руке, я был точкой, через
которую проходят шестьдесят рек, превращался в пену вод, был звездой, был
светом, деревом, словом в книге, книгой". У Дарио есть стихотворение,
возможно, самое красивое из всех, которое начинается так: "Я был солдатом,
что спал на ложе Клеопатры-царицы..."
Перевоплощение занимает большое место в литературе. Мы находим эту тему
и у мистиков. Плотин замечает, что переходить от одной жизни к другой -- все
равно что спать на разных ложах в разных покоях. Я думаю, что у каждого
когда-нибудь бывало ощущение, что схожий момент он пережил в прежних жизнях.
В прелестном стихотворении Данте Габриэля Россетти "Sudden Light"(Внезапный
свет) есть слова: "I have been here before" -- "Я был здесь прежде". Он
обращается к женщине, которая принадлежала ему или будет принадлежать ему, и
говорит: "Ты уже была моею бессчетное число раз и будешь моей бесконечно..."
Это приводит нас к теории циклов, близкой к буддизму, которую Августин
опроверг в труде "О Граде Божием". Ибо стоикам и пифагорейцам была известна
индуистская теория Вселенной, состоящей из бессчетного числа циклов, которые
ограничиваются кальпой. Кальпа находится за пределами человеческого
воображения. Представим себе железную стену высотой в шестнадцать миль.
Каждые шестьсот лет ангел протирает ее тончайшей бенаресской тканью. Когда
ткань очистит стену высотою в шестнадцать миль, минет первый день кальпы, и
боги тоже живы, пока длится кальпа, а затем умирают.
История Вселенной разделена на циклы, а в этих циклах есть периоды
мрака, в которых либо ничего нет, либо остаются лишь слова Вед. Это слова --
архетипы, которые служат для создания вещей. Божественный Брама тоже умирает
и рождается вновь. Трогателен момент, когда Брама оказывается в своем
дворце. Он вновь родился после одной из кальп, после одного из провалов. Он
проходит по пустым комнатам. Думает о других богах. Другие боги появляются
по его приказу и думают, что Брама создал их, потому что они были здесь
раньше.
Остановимся на таком видении истории Вселенной. В буддизме нет Бога или
может быть Бог, но не в этом главное. Главное в нашей вере то, что наша
судьба предопределена кармой. Если мне выпало на долю родиться в
Буэнос-Айресе в 1899 году, если мне привелось ослепнуть, довелось произнести
перед вами сегодня вечером лекцию, -- все это действия моей предшествующей
жизни. Нет ни одного события в моей жизни, которое не было бы предопределено
предшествующей жизнью. Вот это и называется кармой. Карма, как я уже
говорил, -- ментальная структура, тончайшая ментальная структура.
Мы связаны и взаимосвязаны в каждый момент нашей жизни. Нас связывает
не только наша воля, наши действия, наши полусны -- полубессонница, наш сон
-- мы всегда связаны кармой. Когда мы умрем, родится новое существо, которое
нашу карму наследует.
Дейссен, ученик Шопенгауэра, которому так нравился буддизм,
рассказывал, как он встретил в Индии слепого нищего и посочувствовал ему.
Нищий ответил: "Если я родился слепым, то за грехи, совершенные мною в
прежней жизни; то, что я ослеп, справедливо". Люди принимают боль. Ганди
возражал против открытия больниц, говоря, что больницы и благотворительность
просто оттягивают уплату долгов, что не следует помогать страдающим, они
должны страдать в расплату за грехи, а оказанная им помощь задерживает
расплату.
Карма -- суровый закон, но он обладает любопытной математической
последовательностью: если моя теперешняя жизнь целиком определена
предыдущей, то та, прежняя, определена предшествующей, эта -- еще одной, и
так до бесконечности. То есть буква z определяется буквой у; у -- буквой х;
х -- буквой v; и -- буквой и, только у этого алфавита есть конец, но нет
начала. Буддисты и индусы вообще верят в существование бесконечности; они
полагают, что до текущего момента уже прошло бесконечное время, и, говоря
"бесконечное", я не хочу сказать "неопределимое", "неисчислимое", я хочу
сказать именно "бесконечное".
Из шести судеб, которые выпадают людям (можно стать духом, растением,
животным), самая трудная -- быть человеком, и мы должны использовать ее,
чтобы Достичь спасения.
Будда воображает черепаху на дне моря и плавающий по воде браслет. Раз
в шестьсот лет черепаха высовывает голову, и очень редко голова ее
всовывается в браслет. И Будда говорит: "Не чаще, чем в случае с черепахой и
браслетом, происходит то, что мы становимся
людьми. Нужно использовать наше человеческое бытие, чтобы достичь
нирваны".
Какова причина страданий, причина жизни, если мы отказались от идеи
бога, если нет образа бога, создающего Вселенную? Будда называет это Дзэн.
Слово "дзэн" может показаться странным, но давайте сравним его с известными
нам словами.
Вспомним, например, о воле Шопенгауэра. Шопенгауэр постигал мир как
волю и представление -- "Die Welt als Wille und Vorstellung". Существует
воля, которая воплощена в каждом из нас и составляет представление о мире.
То же мы встречаем и у других философов под иными названиями. Бергсон
говорит о жизненном порыве, elan vital, Бернард Шоу -- о жизненной силе,
life force, что одно и то же. Но есть и различие: для Бергсона и Шоу elan
vital -- это сила, которая должна появиться; мы должны думать о мире,
создавать мир. Для Шопенгауэра, мрачного Шопенгауэра, и для Будды мир -- это
сон, мы должны перестать думать о нем, а проникнуть в него можем путем
долгих упражнений. Вначале существует страдание, которое должно превратиться
в дзэн. И дзэн создает жизнь, и жизнь эта с неизбежностью несчастлива. Но
что значит жить? Жить -- это родиться, стареть, болеть, умереть, не говоря о
других горестях, среди которых весьма ощутимая, для Будды одна из самых
ощутимых, -- не быть с теми, кого мы любим.
Мы должны отказаться от страсти. Человек, совершивший самоубийство,
навсегда остается в мире снов. Мы должны понять, что мир -- это видение,
сон, что жизнь есть сон. Но нужно глубоко почувствовать это, достичь путем
упражнения в медитации. В буддийских монастырях одно из упражнений состоит в
следующем: ученик должен жить, постоянно предаваясь размышлениям. Он должен
думать: "Сейчас полдень, сейчас я пересекаю двор, сейчас я встречусь с
наставником", -- в то же время он должен думать, что полдень, двор и
наставник нереальны, столь же нереальны, как он сам и его размышления,
поскольку буддизм отрицает "я". Одна из основных преодолеваемых иллюзий --
это преодоление "я". Буддизм, таким образом, совпадает с учением Юма,
Шопенгауэра, нашего Маседонио Фернандеса. Не существует субъекта, существует
ряд ментальных состояний. Если я говорю "я думаю", то совершаю ошибку,
поскольку предполагаю постоянный субъект и затем работу этого субъекта,
каковой является мышление. Это не так. Следует говорить, указывает Юм, не
"думаю", а "думается", как говорят "рассветает". Говоря "рассветает", мы не
имеем в виду, что свет совершает действие, нет, просто что-то происходит.
Точно так же, как говорят "жарко", "холодно", "рассветает", мы должны
говорить, избегая субъекта, "думается", "страдается".
В буддийских монастырях ученики подчинены строгой дисциплине. Они могут
покинуть монастырь в любой момент, когда захотят. Даже их имена не записаны
-- мне говорила Мария Кодама. Новичок, поступивший в монастырь, должен
заниматься тяжким трудом. Он засыпает, через четверть часа его будят; он
должен мести, мыть полы; если засыпает, его подвергают физическому
наказанию. Он должен все время думать не о своих грехах, а о нереальности
всего. Он должен постоянно упражняться, представляя себе нереальность.
Теперь перейдем к дзэн-буддизму и к Бодхидхарме. Бодхидхарма был первым
миссионером в VI веке. Бодхидхарма перебрался из Индии в Китай и был принят
императором, который поощрял буддизм, создавая новые монастыри и святилища.
Он сообщил Бодхидхарме об увеличении числа монахов-буддистов. Тот ответил:
"Все принадлежащее миру -- иллюзия, монастыри и монахи столь же нереальны,
как ты и я". Затем он повернулся к стене и принялся медитировать.
Учение достигает Японии и делится на различные секты. Самая известная
из них -- это дзэн. В дзэн был найден способ достичь просветления. Он
действует после долгих лет медитаций. Просветление наступает внезапно, к
нему нельзя прийти через построение ряда силлогизмов. Человек должен вдруг
постичь истину. Способ называется сатори и представляет собой внезапное
действие, не имеющее ничего общего с логикой.
Мы всегда рассуждаем в терминах "субъект", "объект", "причина",
"результат", "логический", "алогичный", "нечто и его противоположность";
нужно выйти за пределы этих категорий. Согласно теоретикам дзэна, истина
постигается внезапным озарением, через лишенный логики ответ. Ученик
спрашивает учителя, кто есть Будда. Учитель отвечает: "Кипарис -- это сад".
Ответ настолько алогичен, что может пробудить истину. Ученик спрашивает:
почему Бодхидхарма пришел с Запада.
Учитель отвечает, например: "Три фунта льна". Эти слова не содержат
аллегорического смысла, это бессмысленный ответ, способный вдруг пробудить
интуицию. Это может быть и удар. Ученик что-то спрашивает, а учитель
отвечает ему ударом. Существует история, разумеется легендарная, о
Бодхидхарме.
Бодхидхарму сопровождал ученик, который задавал ему вопросы, а
Бодхидхарма никогда не давал ему ответа. Ученик пробовал медитировать, а
спустя какое-то время отсек левую руку и представил ее учителю как
свидетельство того, что хочет быть его учеником. В доказательство своих
намерений он нарочно искалечил себя. Учитель, не обратив внимания на его
поступок, который, в конце концов, был действием физическим, иллюзорным,
спросил: "Чего ты хочешь?" Ученик ответил: "Я долгое время искал свой разум
и не нашел его". Учитель сказал: "Ты не нашел его, потому что его не
существует". Тут ученик постиг истину, понял, что не существует "я", что все
нереально. Здесь перед нами предстает в большей или меньшей степени то, что
в буддизме главное.
Очень трудно толковать религию, особенно религию, которую не
исповедуешь. Я думаю, важно представлять себе буддизм не как собрание
легенд, а как дисциплину; дисциплину, для нас достижимую, которая не требует
аскетизма. Она позволяет не отказываться от плотской жизни. Что от нас
требуется -- это медитация, медитация не о совершенных грехах, а о прошлой
нашей жизни. Одна из тем для медитации в дзэн-буддизме о том, что наша
прошлая жизнь была иллюзорной. Если бы я был буддийским монахом, я бы думал
сейчас, что только начинаю жить, что вся прежняя жизнь Борхеса -- сон, что
вся история Вселенной была сном. Путем упражнений интеллектуального порядка
мы освобождаемся от дзэн. Однажды, когда мы поймем, что "я" не существует,
мы перестанем думать, что "я" должно быть счастливо или что наш долг сделать
его счастливым. Мы достигаем спокойствия. Я не хочу этим сказать, что
нирвана равна размышлению; а доказательство этого есть в легенде о Будде.
Будда под священной смоковницей достиг нирваны и, однако, продолжал жить и
проповедовать свою веру в течение многих лет.
Что означает достичь нирваны? Это просто значит, 374 что наши деяния
уже не отбрасывают тени. Пока мы
находимся в этом мире, мы подвержены карме. Каждое наше действие
определяется ментальной структурой, которая зовется кармой. Когда мы
достигаем нирваны, наши действия уже не дают тени, мы свободны. Святой
Августин говорил, что, когда мы достигаем спасения, нам незачем думать о
добре и зле. Мы творим добро, не думая о нем.
Что такое нирвана? Внимание к буддизму на Западе в большей мере
привлечено этим красивым словом. Кажется невозможным, чтобы слово "нирвана"
не заключало в себе нечто драгоценное. Что такое нирвана буквально?
Уничтожение, угасание. Считается, что, когда кто-нибудь достигает нирваны,
он угасает. Но когда человек умирает, совершается великий переход в нирвану,
уничтожение. Напротив, один австрийский ориенталист замечает, что Будда
использует физику своего времени и идея уничтожения была тогда иной, чем
сейчас: поскольку имелось в виду пламя, говорилось об угасании, а не
исчезновении. Полагали, что пламя продолжает жить, что оно пребывает в
другом состоянии, и слово "нирвана" не означает неизбежного уничтожения. Это
может означать, что мы следуем другим путем, непостижимым для нас. Вообще
метафоры мистиков знаменательны, но метафоры буддистов отличны от них. Когда
идет речь о нирване, не говорится о вине нирваны, или о розе нирваны, или об
объятиях нирваны. Ее сравнивают, скажем, с островом. С надежным островом
среди бурь. Ее сравнивают с высокой башней, с садом, с чем-то существующим
отдельно от нас.
То, что я рассказал вам, отрывочно. Неразумно было бы полагать, что
учение, которому я посвятил столько лет -- и в котором на самом деле не так
много понял, -- могло быть представлено наподобие музейного экспоната. Для
меня буддизм не музейный предмет -- это путь к спасению. Не для меня -- для
миллионов людей. Это самая распространенная религия в мире, и я надеюсь, что
отнесся к ней с глубочайшим почтением, читая сегодня вечером лекцию
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
Ирландский пантеист Иоанн Скот Эриугена говорил, что Священное Писание
содержит бесконечное множество смыслов, и сравнивал его с развернутым
павлиньим хвостом. Столетия спустя один из испанских каббалистов сказал, что
Бог создал Писание для каждого из жителей Израиля и, следовательно,
существует столько Библий, сколько чтецов Библий. С этим вполне можно
согласиться, если вспомнить, кто творец Библии и судеб каждого из ее чтецов.
Можно счесть два этих суждения -- Эриугены о переливающемся павлиньем хвосте
и испанского каббалиста о множестве Библий -- примерами кельтской фантазии и
восточного вымысла. Я возьму на себя смелость сказать, что они верны не
только по отношению к Писанию, но и к любой книге, достойной того, чтобы ее
перечитывать.
Эмерсон называл библиотеку магическим кабинетом со множеством
зачарованных духов. Они возвращаются к жизни, когда мы вызываем их; пока мы
не откроем книгу, они буквально физически представляют собой том -- один из
многих. Когда же мы открываем книгу, когда она встречается со своим
читателем, происходит явление эстетическое. И даже для одного и того же
читателя книга меняется; следует добавить: поскольку мы меняемся, поскольку
сами мы (возвращаясь к цитированному изречению) подобны реке Гераклита,
сказавшего, что вчера человек был иным, чем сегодня, а сегодня -- иной, чем
станет завтра. Мы беспрестанно меняемся, и можно утверждать, что каждое
прочтение книги, каждое ее перечитывание, каждое воспоминание о
перечитывании создают новый текст. А сам текст оказывается меняющейся
Гераклитовой рекой.
Так можно прийти к теории Кроче, вероятно, не самой глубокой, но,
безусловно, наименее вредной, к мысли, что литература -- это
выразительность. А это приводит нас к другой его теории, о которой, как
правило, не помнят: если литература -- это выразительность, литература,
оперирующая словами, то и язык -- явление эстетическое. Это следует отметить
-- концепцию языка как эстетического явления. Теорию Кроче почти никто не
признает, но все постоянно применяют.
Когда мы говорим, что испанский -- звучный язык, что в английском звуки
чрезвычайно разнообразны, что к неповторимому достоинству латыни стремятся
все языки, возникшие позже, мы применяем к языкам эстетические категории.
Ошибаются те, кто полагает, что язык соответствует действительности, тому
таинственному, что именуется ею. На самом деле язык -- это совсем другое.
Представим себе желтый предмет, светящийся, меняющий форму; иногда мы
видим его на небе круглым, иногда он похож на серп, он то увеличивается, то
уменьшается. Некто -- нам никогда не узнать его имени, -- наш предок, общий
наш предок дал этому предмету имя "луна" в различных языках разное, в каждом
по-своему удачное. Я бы сказал, что греческое слово "селена" слишком сложно
для луны, а в английском moon есть нечто, придающее слову медлительность,
подобающую луне, напоминающее луну, почти круглое, поскольку слово
начинается едва ли не тою же буквой, которой кончается. Между тем слово
"луна" -- прекрасное слово, унаследованное нами от латыни, прекрасное слово,
общее для нашего языка и итальянского, -- состоит из двух слогов, двух
частей; возможно, этого слишком много. Португальское lua кажется менее
удачным; во французском lime кроется нечто таинственное.
Поскольку мы говорим на кастильском наречии, обратимся к слову "луна".
Представим себе, что кто-то однажды придумал это слово. Почему бы нам не
задуматься о первом человеке, который произнес слово "луна", звучащее так
или по-другому.
Существует метафора, которую я не однажды цитировал (простите мне мои
повторы, ведь моя память -- это память старика семидесяти с лишним лет),
персидская метафора, в которой луна именуется зеркалом времени. В выражении
"зеркало времени" ощутима и хрупкость луны, и ее вечность. В нем отражено
противоречие луны, почти прозрачной, почти несуществующей, мерилом которой
служит вечность.
По-немецки слово "луна" мужского рода. Поэтому Ницше мог сказать, что
луна -- монах, который завистливо разглядывает землю, или кот, расхаживающий
по звездному ковру. Грамматический род слова тоже может послужить поэзии.
"Луна" или "зеркало времени" -- два эстетических явления, но последнее
-- явление "двухступенчатое", поскольку "зеркало времени" -- словосочетание,
а слово "луна", возможно, полнее воплощает идею светила. Каждое слово -- это
поэтическое произведение.
Принято считать, что проза ближе к реальности, чем поэзия. Мне
думается, это заблуждение. Существует высказывание, приписываемое новеллисту
Орасио Кироге, из которого следует, что если свежий ветер дует на рассвете,
то так и следует писать: "Свежий ветер дует на рассвете". Думается, Кирога,
если он это сказал, забыл, что такое построение столь же далеко от
действительности, как свежий ветер, дующий на рассвете. Что мы ощущаем? Мы
чувствуем движение воздуха, именуемое ветром; знаем, что этот ветер начинает
дуть в определенное время, на рассвете. И из этого мы строим нечто, не
уступающее по сложности стихотворению Гонгоры или фразе Джойса. Вернемся к
предложению "Ветер дует на рассвете". Найдем подлежащее -- ветер; сказуемое
-- дует, обстоятельство времени -- на рассвете. Все это далеко от
действительности, действительность проще. Эта фраза, очевидно прозаическая,
умышленно прозаическая и обыкновенная, выбранная Кирогой, представляет собой
сложное построение.
Возьмем известную строчку Кардуччи: "Молчание зеленое полей". Молено
подумать, что произошла ошибка и Кардуччи поставил эпитет не на то место;
следовало бы написать: "Молчание полей зеленых". Он схитрил или, следуя
правилам риторики, переставил слова и написал о зеленом молчании полей.
Обратимся к впечатлениям от реальности. Каковы они? Мы ощущаем множество
вещей сразу (слово "вещь", пожалуй, тяжеловато). Мы ощущаем поле, огромное
пространство, чувствуем зелень и тишину. И то, что существует слово для
обозначения молчания, -- явление эстетическое. Поскольку молчание относится
к действующим объектам, молчит человек или молчит поле. Назвать "молчанием"
отсутствие шума в поле -- это эстетическое построение, и в свое время оно,
безусловно, было дерзостью. Фраза Кардуччи -- "молчание зеленое полей" -- в
той же мере далека от действительности или близка к ней, что и "молчание
полей зеленых".
Возьмем другой известный пример нарушения порядка слов --
непревзойденный стих Вергилия: "Ibant oscuri sub nocte per umbram" -- "Шли
незримо они одинокою ночью сквозь тени".
Оставим per umbram, сочетание, которым заканчивается стих, и обратимся
к "шли незримо они (Эней и Сивилла) одинокою ночью" ("одинокою" в латинском
сильнее, так как идет перед sub). Можно подумать, слова перепутаны,
правильнее было бы сказать: "Шли они одиноко темною ночью". Хоть если мы
попробуем воссоздать образы, представим себе Энея и Сивиллу, то увидим, что
в нашем воображении мало чем отличается "шли незримо они одинокою ночью" от
"шли они одинокою темною ночью".
Язык -- эстетическое явление. Думаю, в этом нет сомнения, а одним из
доказательств служит то, что при изучении языка, когда мы рассматриваем
слова вблизи, то видим, красивы они или нет. Мы как бы приближаем к слову
увеличительное стекло, раздумываем, красиво ли оно, безобразно или
тяжеловесно. Ничего подобного не происходит в родном языке, где мы не
вычленяем из речи отдельные слова.
Поэзия, говорит Кроче, -- это выразительность, если выразителен стих,
если всякая часть стихотворения, состоящая из слов, выразительна сама по
себе. Вы скажете, что это расхожая мысль, известная всем. Не знаю, известна
ли; мне кажется, мы считаем, что она нам известна, потому что справедлива.
Дело в том, что поэзия -- это книга из библиотеки или магического кабинета
Эмерсона.
Поэзия -- это встреча читателя с книгой, открытие книги. Существует
другой эстетический момент -- когда поэт задумывает произведение, когда он
открывает, придумывает произведение. Насколько я помню, в латыни слова
"придумывать" и "открывать" -- синонимы. Это соответствует платоновской
теории, которая гласит, что открывать, придумывать -- значит вспоминать.
Фрэнсис Бэкон добавляет, что если обучаться -- значит вспоминать, то не
знать -- это уметь забывать; все существует, мы только не умеем видеть.
Когда я что-то пишу, то чувствую,- что это существовало раньше. Я иду
от общего замысла, мне более или менее ясны начало и конец, а потом я пишу
середину, но мне не кажется, что это мой вымысел, я ощущаю, что все так
обстоит на самом деле. Именно так, но оно скрыто, и мой долг поэта
обнаружить его.
Брэдли говорил, что поэзия оставляет впечатление не открытия чего-то
нового, а появления в памяти забытого. Когда мы читаем прекрасное
стихотворение, нам приходит в голову, что мы сами могли написать его, что
стихотворение существовало в нас раньше. Это приводит на память Платоново
определение поэзии: легкая, крылатая, священная. Легкой, крылатой, священной
могла бы быть музыка (если не считать, что поэзия -- род музыки). Платон
сделал нечто большее, чем определил поэзию: он дал нам образец поэзии. Мы
можем прийти к мысли, что поэзия -- эстетический опыт; это совершенно новое
в преподавании поэзии.
Я был профессором английской литературы на факультете философии и
словесности университета Буэнос-Айреса и пытался по возможности обойти
историю литературы. Когда студенты спрашивали у меня библиографию, я
отвечал: "Библиография не имеет значения; в конце концов, Шекспир не
подозревал о существовании шекспировской библиографии". Джонсон не имел
понятия о книгах, которые будут о нем написаны. "Почему не обратиться прямо
к текстам? Если эти тексты доставят вам радость, прекрасно; если они вам не
нравятся, оставьте их; идея обязательного чтения абсурдна, с таким же
успехом можно говорить о принудительном счастье. Я полагаю, что поэзия --
нечто ощутимое, и если вы не чувствуете поэзии, не ощущаете красоты, если
рассказ не вызывает у вас желания узнать, что случилось дальше, этот
писатель пишет не для вас. Отложите его книги в сторону, литература
достаточно богата, чтобы в ней нашелся писатель, достойный вашего внимания
изгнании злых духов, о религии спасения.
Будда говорит: "Подобно тому как воды океана имеют лишь один вкус --
вкус соли, так и учение мое имеет лишь один вкус -- вкус спасения". Религия,
которой он учит, огромна, как море, но у нее лишь один вкус -- вкус
спасения. Конечно, продолжатели теряются (или, возможно, многое находят) в
метафизических дискуссиях. Цель буддизма не в этом. Буддист может
исповедовать любую религию, оставаясь последователем буддизма. Важно
спасение и четыре благородные истины: страдание, истоки страдания, излечение
и путь к излечению. В конце достигается нирвана. Порядок истин не имеет
значения. Есть мнение, что они соответствуют античной медицинской традиции:
болезнь, диагноз, лечение и выздоровление. Выздоровление в данном случае --
нирвана.
Теперь мы переходим к самому трудному. К тому, что наш западный ум
пытается отмести. К перевоплощению, которое для нас прежде всего поэтическая
идея. Переселяется не душа (буддизм отрицает существование души), а карма,
представляющая собой судьбу ментального организма, перевоплощающегося
бесчисленное множество раз. Эта идея присуща многим мыслителям, прежде всего
Пифагору. Пифагор узнал щит, который держал в руках, сражаясь в Троянской
войне под другим именем. В десятой книге "Государства" Платон изложил сон
Эра. Этот солдат видит души, которые, прежде чем напиться из реки забвения,
выбирают себе судьбу. Агамемнон хочет стать орлом, Орфей -- лебедем, а
Улисс, который иногда называл себя Никто, -- самым скромным и самым
знаменитым из людей.
У Эмпедокла из Акраганта есть отрывок, где он вспоминает о своих
прежних жизнях: "Я был девушкой, был веткой, был оленем и был немой рыбой,
которая высовывает голову из моря". Цезарь считает это учением друидов.
Кельтский поэт Талиесен говорит, что нет формы во Вселенной, которую бы он
не принимал: "Я был полководцем, я был мечом в руке, я был точкой, через
которую проходят шестьдесят рек, превращался в пену вод, был звездой, был
светом, деревом, словом в книге, книгой". У Дарио есть стихотворение,
возможно, самое красивое из всех, которое начинается так: "Я был солдатом,
что спал на ложе Клеопатры-царицы..."
Перевоплощение занимает большое место в литературе. Мы находим эту тему
и у мистиков. Плотин замечает, что переходить от одной жизни к другой -- все
равно что спать на разных ложах в разных покоях. Я думаю, что у каждого
когда-нибудь бывало ощущение, что схожий момент он пережил в прежних жизнях.
В прелестном стихотворении Данте Габриэля Россетти "Sudden Light"(Внезапный
свет) есть слова: "I have been here before" -- "Я был здесь прежде". Он
обращается к женщине, которая принадлежала ему или будет принадлежать ему, и
говорит: "Ты уже была моею бессчетное число раз и будешь моей бесконечно..."
Это приводит нас к теории циклов, близкой к буддизму, которую Августин
опроверг в труде "О Граде Божием". Ибо стоикам и пифагорейцам была известна
индуистская теория Вселенной, состоящей из бессчетного числа циклов, которые
ограничиваются кальпой. Кальпа находится за пределами человеческого
воображения. Представим себе железную стену высотой в шестнадцать миль.
Каждые шестьсот лет ангел протирает ее тончайшей бенаресской тканью. Когда
ткань очистит стену высотою в шестнадцать миль, минет первый день кальпы, и
боги тоже живы, пока длится кальпа, а затем умирают.
История Вселенной разделена на циклы, а в этих циклах есть периоды
мрака, в которых либо ничего нет, либо остаются лишь слова Вед. Это слова --
архетипы, которые служат для создания вещей. Божественный Брама тоже умирает
и рождается вновь. Трогателен момент, когда Брама оказывается в своем
дворце. Он вновь родился после одной из кальп, после одного из провалов. Он
проходит по пустым комнатам. Думает о других богах. Другие боги появляются
по его приказу и думают, что Брама создал их, потому что они были здесь
раньше.
Остановимся на таком видении истории Вселенной. В буддизме нет Бога или
может быть Бог, но не в этом главное. Главное в нашей вере то, что наша
судьба предопределена кармой. Если мне выпало на долю родиться в
Буэнос-Айресе в 1899 году, если мне привелось ослепнуть, довелось произнести
перед вами сегодня вечером лекцию, -- все это действия моей предшествующей
жизни. Нет ни одного события в моей жизни, которое не было бы предопределено
предшествующей жизнью. Вот это и называется кармой. Карма, как я уже
говорил, -- ментальная структура, тончайшая ментальная структура.
Мы связаны и взаимосвязаны в каждый момент нашей жизни. Нас связывает
не только наша воля, наши действия, наши полусны -- полубессонница, наш сон
-- мы всегда связаны кармой. Когда мы умрем, родится новое существо, которое
нашу карму наследует.
Дейссен, ученик Шопенгауэра, которому так нравился буддизм,
рассказывал, как он встретил в Индии слепого нищего и посочувствовал ему.
Нищий ответил: "Если я родился слепым, то за грехи, совершенные мною в
прежней жизни; то, что я ослеп, справедливо". Люди принимают боль. Ганди
возражал против открытия больниц, говоря, что больницы и благотворительность
просто оттягивают уплату долгов, что не следует помогать страдающим, они
должны страдать в расплату за грехи, а оказанная им помощь задерживает
расплату.
Карма -- суровый закон, но он обладает любопытной математической
последовательностью: если моя теперешняя жизнь целиком определена
предыдущей, то та, прежняя, определена предшествующей, эта -- еще одной, и
так до бесконечности. То есть буква z определяется буквой у; у -- буквой х;
х -- буквой v; и -- буквой и, только у этого алфавита есть конец, но нет
начала. Буддисты и индусы вообще верят в существование бесконечности; они
полагают, что до текущего момента уже прошло бесконечное время, и, говоря
"бесконечное", я не хочу сказать "неопределимое", "неисчислимое", я хочу
сказать именно "бесконечное".
Из шести судеб, которые выпадают людям (можно стать духом, растением,
животным), самая трудная -- быть человеком, и мы должны использовать ее,
чтобы Достичь спасения.
Будда воображает черепаху на дне моря и плавающий по воде браслет. Раз
в шестьсот лет черепаха высовывает голову, и очень редко голова ее
всовывается в браслет. И Будда говорит: "Не чаще, чем в случае с черепахой и
браслетом, происходит то, что мы становимся
людьми. Нужно использовать наше человеческое бытие, чтобы достичь
нирваны".
Какова причина страданий, причина жизни, если мы отказались от идеи
бога, если нет образа бога, создающего Вселенную? Будда называет это Дзэн.
Слово "дзэн" может показаться странным, но давайте сравним его с известными
нам словами.
Вспомним, например, о воле Шопенгауэра. Шопенгауэр постигал мир как
волю и представление -- "Die Welt als Wille und Vorstellung". Существует
воля, которая воплощена в каждом из нас и составляет представление о мире.
То же мы встречаем и у других философов под иными названиями. Бергсон
говорит о жизненном порыве, elan vital, Бернард Шоу -- о жизненной силе,
life force, что одно и то же. Но есть и различие: для Бергсона и Шоу elan
vital -- это сила, которая должна появиться; мы должны думать о мире,
создавать мир. Для Шопенгауэра, мрачного Шопенгауэра, и для Будды мир -- это
сон, мы должны перестать думать о нем, а проникнуть в него можем путем
долгих упражнений. Вначале существует страдание, которое должно превратиться
в дзэн. И дзэн создает жизнь, и жизнь эта с неизбежностью несчастлива. Но
что значит жить? Жить -- это родиться, стареть, болеть, умереть, не говоря о
других горестях, среди которых весьма ощутимая, для Будды одна из самых
ощутимых, -- не быть с теми, кого мы любим.
Мы должны отказаться от страсти. Человек, совершивший самоубийство,
навсегда остается в мире снов. Мы должны понять, что мир -- это видение,
сон, что жизнь есть сон. Но нужно глубоко почувствовать это, достичь путем
упражнения в медитации. В буддийских монастырях одно из упражнений состоит в
следующем: ученик должен жить, постоянно предаваясь размышлениям. Он должен
думать: "Сейчас полдень, сейчас я пересекаю двор, сейчас я встречусь с
наставником", -- в то же время он должен думать, что полдень, двор и
наставник нереальны, столь же нереальны, как он сам и его размышления,
поскольку буддизм отрицает "я". Одна из основных преодолеваемых иллюзий --
это преодоление "я". Буддизм, таким образом, совпадает с учением Юма,
Шопенгауэра, нашего Маседонио Фернандеса. Не существует субъекта, существует
ряд ментальных состояний. Если я говорю "я думаю", то совершаю ошибку,
поскольку предполагаю постоянный субъект и затем работу этого субъекта,
каковой является мышление. Это не так. Следует говорить, указывает Юм, не
"думаю", а "думается", как говорят "рассветает". Говоря "рассветает", мы не
имеем в виду, что свет совершает действие, нет, просто что-то происходит.
Точно так же, как говорят "жарко", "холодно", "рассветает", мы должны
говорить, избегая субъекта, "думается", "страдается".
В буддийских монастырях ученики подчинены строгой дисциплине. Они могут
покинуть монастырь в любой момент, когда захотят. Даже их имена не записаны
-- мне говорила Мария Кодама. Новичок, поступивший в монастырь, должен
заниматься тяжким трудом. Он засыпает, через четверть часа его будят; он
должен мести, мыть полы; если засыпает, его подвергают физическому
наказанию. Он должен все время думать не о своих грехах, а о нереальности
всего. Он должен постоянно упражняться, представляя себе нереальность.
Теперь перейдем к дзэн-буддизму и к Бодхидхарме. Бодхидхарма был первым
миссионером в VI веке. Бодхидхарма перебрался из Индии в Китай и был принят
императором, который поощрял буддизм, создавая новые монастыри и святилища.
Он сообщил Бодхидхарме об увеличении числа монахов-буддистов. Тот ответил:
"Все принадлежащее миру -- иллюзия, монастыри и монахи столь же нереальны,
как ты и я". Затем он повернулся к стене и принялся медитировать.
Учение достигает Японии и делится на различные секты. Самая известная
из них -- это дзэн. В дзэн был найден способ достичь просветления. Он
действует после долгих лет медитаций. Просветление наступает внезапно, к
нему нельзя прийти через построение ряда силлогизмов. Человек должен вдруг
постичь истину. Способ называется сатори и представляет собой внезапное
действие, не имеющее ничего общего с логикой.
Мы всегда рассуждаем в терминах "субъект", "объект", "причина",
"результат", "логический", "алогичный", "нечто и его противоположность";
нужно выйти за пределы этих категорий. Согласно теоретикам дзэна, истина
постигается внезапным озарением, через лишенный логики ответ. Ученик
спрашивает учителя, кто есть Будда. Учитель отвечает: "Кипарис -- это сад".
Ответ настолько алогичен, что может пробудить истину. Ученик спрашивает:
почему Бодхидхарма пришел с Запада.
Учитель отвечает, например: "Три фунта льна". Эти слова не содержат
аллегорического смысла, это бессмысленный ответ, способный вдруг пробудить
интуицию. Это может быть и удар. Ученик что-то спрашивает, а учитель
отвечает ему ударом. Существует история, разумеется легендарная, о
Бодхидхарме.
Бодхидхарму сопровождал ученик, который задавал ему вопросы, а
Бодхидхарма никогда не давал ему ответа. Ученик пробовал медитировать, а
спустя какое-то время отсек левую руку и представил ее учителю как
свидетельство того, что хочет быть его учеником. В доказательство своих
намерений он нарочно искалечил себя. Учитель, не обратив внимания на его
поступок, который, в конце концов, был действием физическим, иллюзорным,
спросил: "Чего ты хочешь?" Ученик ответил: "Я долгое время искал свой разум
и не нашел его". Учитель сказал: "Ты не нашел его, потому что его не
существует". Тут ученик постиг истину, понял, что не существует "я", что все
нереально. Здесь перед нами предстает в большей или меньшей степени то, что
в буддизме главное.
Очень трудно толковать религию, особенно религию, которую не
исповедуешь. Я думаю, важно представлять себе буддизм не как собрание
легенд, а как дисциплину; дисциплину, для нас достижимую, которая не требует
аскетизма. Она позволяет не отказываться от плотской жизни. Что от нас
требуется -- это медитация, медитация не о совершенных грехах, а о прошлой
нашей жизни. Одна из тем для медитации в дзэн-буддизме о том, что наша
прошлая жизнь была иллюзорной. Если бы я был буддийским монахом, я бы думал
сейчас, что только начинаю жить, что вся прежняя жизнь Борхеса -- сон, что
вся история Вселенной была сном. Путем упражнений интеллектуального порядка
мы освобождаемся от дзэн. Однажды, когда мы поймем, что "я" не существует,
мы перестанем думать, что "я" должно быть счастливо или что наш долг сделать
его счастливым. Мы достигаем спокойствия. Я не хочу этим сказать, что
нирвана равна размышлению; а доказательство этого есть в легенде о Будде.
Будда под священной смоковницей достиг нирваны и, однако, продолжал жить и
проповедовать свою веру в течение многих лет.
Что означает достичь нирваны? Это просто значит, 374 что наши деяния
уже не отбрасывают тени. Пока мы
находимся в этом мире, мы подвержены карме. Каждое наше действие
определяется ментальной структурой, которая зовется кармой. Когда мы
достигаем нирваны, наши действия уже не дают тени, мы свободны. Святой
Августин говорил, что, когда мы достигаем спасения, нам незачем думать о
добре и зле. Мы творим добро, не думая о нем.
Что такое нирвана? Внимание к буддизму на Западе в большей мере
привлечено этим красивым словом. Кажется невозможным, чтобы слово "нирвана"
не заключало в себе нечто драгоценное. Что такое нирвана буквально?
Уничтожение, угасание. Считается, что, когда кто-нибудь достигает нирваны,
он угасает. Но когда человек умирает, совершается великий переход в нирвану,
уничтожение. Напротив, один австрийский ориенталист замечает, что Будда
использует физику своего времени и идея уничтожения была тогда иной, чем
сейчас: поскольку имелось в виду пламя, говорилось об угасании, а не
исчезновении. Полагали, что пламя продолжает жить, что оно пребывает в
другом состоянии, и слово "нирвана" не означает неизбежного уничтожения. Это
может означать, что мы следуем другим путем, непостижимым для нас. Вообще
метафоры мистиков знаменательны, но метафоры буддистов отличны от них. Когда
идет речь о нирване, не говорится о вине нирваны, или о розе нирваны, или об
объятиях нирваны. Ее сравнивают, скажем, с островом. С надежным островом
среди бурь. Ее сравнивают с высокой башней, с садом, с чем-то существующим
отдельно от нас.
То, что я рассказал вам, отрывочно. Неразумно было бы полагать, что
учение, которому я посвятил столько лет -- и в котором на самом деле не так
много понял, -- могло быть представлено наподобие музейного экспоната. Для
меня буддизм не музейный предмет -- это путь к спасению. Не для меня -- для
миллионов людей. Это самая распространенная религия в мире, и я надеюсь, что
отнесся к ней с глубочайшим почтением, читая сегодня вечером лекцию
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
Ирландский пантеист Иоанн Скот Эриугена говорил, что Священное Писание
содержит бесконечное множество смыслов, и сравнивал его с развернутым
павлиньим хвостом. Столетия спустя один из испанских каббалистов сказал, что
Бог создал Писание для каждого из жителей Израиля и, следовательно,
существует столько Библий, сколько чтецов Библий. С этим вполне можно
согласиться, если вспомнить, кто творец Библии и судеб каждого из ее чтецов.
Можно счесть два этих суждения -- Эриугены о переливающемся павлиньем хвосте
и испанского каббалиста о множестве Библий -- примерами кельтской фантазии и
восточного вымысла. Я возьму на себя смелость сказать, что они верны не
только по отношению к Писанию, но и к любой книге, достойной того, чтобы ее
перечитывать.
Эмерсон называл библиотеку магическим кабинетом со множеством
зачарованных духов. Они возвращаются к жизни, когда мы вызываем их; пока мы
не откроем книгу, они буквально физически представляют собой том -- один из
многих. Когда же мы открываем книгу, когда она встречается со своим
читателем, происходит явление эстетическое. И даже для одного и того же
читателя книга меняется; следует добавить: поскольку мы меняемся, поскольку
сами мы (возвращаясь к цитированному изречению) подобны реке Гераклита,
сказавшего, что вчера человек был иным, чем сегодня, а сегодня -- иной, чем
станет завтра. Мы беспрестанно меняемся, и можно утверждать, что каждое
прочтение книги, каждое ее перечитывание, каждое воспоминание о
перечитывании создают новый текст. А сам текст оказывается меняющейся
Гераклитовой рекой.
Так можно прийти к теории Кроче, вероятно, не самой глубокой, но,
безусловно, наименее вредной, к мысли, что литература -- это
выразительность. А это приводит нас к другой его теории, о которой, как
правило, не помнят: если литература -- это выразительность, литература,
оперирующая словами, то и язык -- явление эстетическое. Это следует отметить
-- концепцию языка как эстетического явления. Теорию Кроче почти никто не
признает, но все постоянно применяют.
Когда мы говорим, что испанский -- звучный язык, что в английском звуки
чрезвычайно разнообразны, что к неповторимому достоинству латыни стремятся
все языки, возникшие позже, мы применяем к языкам эстетические категории.
Ошибаются те, кто полагает, что язык соответствует действительности, тому
таинственному, что именуется ею. На самом деле язык -- это совсем другое.
Представим себе желтый предмет, светящийся, меняющий форму; иногда мы
видим его на небе круглым, иногда он похож на серп, он то увеличивается, то
уменьшается. Некто -- нам никогда не узнать его имени, -- наш предок, общий
наш предок дал этому предмету имя "луна" в различных языках разное, в каждом
по-своему удачное. Я бы сказал, что греческое слово "селена" слишком сложно
для луны, а в английском moon есть нечто, придающее слову медлительность,
подобающую луне, напоминающее луну, почти круглое, поскольку слово
начинается едва ли не тою же буквой, которой кончается. Между тем слово
"луна" -- прекрасное слово, унаследованное нами от латыни, прекрасное слово,
общее для нашего языка и итальянского, -- состоит из двух слогов, двух
частей; возможно, этого слишком много. Португальское lua кажется менее
удачным; во французском lime кроется нечто таинственное.
Поскольку мы говорим на кастильском наречии, обратимся к слову "луна".
Представим себе, что кто-то однажды придумал это слово. Почему бы нам не
задуматься о первом человеке, который произнес слово "луна", звучащее так
или по-другому.
Существует метафора, которую я не однажды цитировал (простите мне мои
повторы, ведь моя память -- это память старика семидесяти с лишним лет),
персидская метафора, в которой луна именуется зеркалом времени. В выражении
"зеркало времени" ощутима и хрупкость луны, и ее вечность. В нем отражено
противоречие луны, почти прозрачной, почти несуществующей, мерилом которой
служит вечность.
По-немецки слово "луна" мужского рода. Поэтому Ницше мог сказать, что
луна -- монах, который завистливо разглядывает землю, или кот, расхаживающий
по звездному ковру. Грамматический род слова тоже может послужить поэзии.
"Луна" или "зеркало времени" -- два эстетических явления, но последнее
-- явление "двухступенчатое", поскольку "зеркало времени" -- словосочетание,
а слово "луна", возможно, полнее воплощает идею светила. Каждое слово -- это
поэтическое произведение.
Принято считать, что проза ближе к реальности, чем поэзия. Мне
думается, это заблуждение. Существует высказывание, приписываемое новеллисту
Орасио Кироге, из которого следует, что если свежий ветер дует на рассвете,
то так и следует писать: "Свежий ветер дует на рассвете". Думается, Кирога,
если он это сказал, забыл, что такое построение столь же далеко от
действительности, как свежий ветер, дующий на рассвете. Что мы ощущаем? Мы
чувствуем движение воздуха, именуемое ветром; знаем, что этот ветер начинает
дуть в определенное время, на рассвете. И из этого мы строим нечто, не
уступающее по сложности стихотворению Гонгоры или фразе Джойса. Вернемся к
предложению "Ветер дует на рассвете". Найдем подлежащее -- ветер; сказуемое
-- дует, обстоятельство времени -- на рассвете. Все это далеко от
действительности, действительность проще. Эта фраза, очевидно прозаическая,
умышленно прозаическая и обыкновенная, выбранная Кирогой, представляет собой
сложное построение.
Возьмем известную строчку Кардуччи: "Молчание зеленое полей". Молено
подумать, что произошла ошибка и Кардуччи поставил эпитет не на то место;
следовало бы написать: "Молчание полей зеленых". Он схитрил или, следуя
правилам риторики, переставил слова и написал о зеленом молчании полей.
Обратимся к впечатлениям от реальности. Каковы они? Мы ощущаем множество
вещей сразу (слово "вещь", пожалуй, тяжеловато). Мы ощущаем поле, огромное
пространство, чувствуем зелень и тишину. И то, что существует слово для
обозначения молчания, -- явление эстетическое. Поскольку молчание относится
к действующим объектам, молчит человек или молчит поле. Назвать "молчанием"
отсутствие шума в поле -- это эстетическое построение, и в свое время оно,
безусловно, было дерзостью. Фраза Кардуччи -- "молчание зеленое полей" -- в
той же мере далека от действительности или близка к ней, что и "молчание
полей зеленых".
Возьмем другой известный пример нарушения порядка слов --
непревзойденный стих Вергилия: "Ibant oscuri sub nocte per umbram" -- "Шли
незримо они одинокою ночью сквозь тени".
Оставим per umbram, сочетание, которым заканчивается стих, и обратимся
к "шли незримо они (Эней и Сивилла) одинокою ночью" ("одинокою" в латинском
сильнее, так как идет перед sub). Можно подумать, слова перепутаны,
правильнее было бы сказать: "Шли они одиноко темною ночью". Хоть если мы
попробуем воссоздать образы, представим себе Энея и Сивиллу, то увидим, что
в нашем воображении мало чем отличается "шли незримо они одинокою ночью" от
"шли они одинокою темною ночью".
Язык -- эстетическое явление. Думаю, в этом нет сомнения, а одним из
доказательств служит то, что при изучении языка, когда мы рассматриваем
слова вблизи, то видим, красивы они или нет. Мы как бы приближаем к слову
увеличительное стекло, раздумываем, красиво ли оно, безобразно или
тяжеловесно. Ничего подобного не происходит в родном языке, где мы не
вычленяем из речи отдельные слова.
Поэзия, говорит Кроче, -- это выразительность, если выразителен стих,
если всякая часть стихотворения, состоящая из слов, выразительна сама по
себе. Вы скажете, что это расхожая мысль, известная всем. Не знаю, известна
ли; мне кажется, мы считаем, что она нам известна, потому что справедлива.
Дело в том, что поэзия -- это книга из библиотеки или магического кабинета
Эмерсона.
Поэзия -- это встреча читателя с книгой, открытие книги. Существует
другой эстетический момент -- когда поэт задумывает произведение, когда он
открывает, придумывает произведение. Насколько я помню, в латыни слова
"придумывать" и "открывать" -- синонимы. Это соответствует платоновской
теории, которая гласит, что открывать, придумывать -- значит вспоминать.
Фрэнсис Бэкон добавляет, что если обучаться -- значит вспоминать, то не
знать -- это уметь забывать; все существует, мы только не умеем видеть.
Когда я что-то пишу, то чувствую,- что это существовало раньше. Я иду
от общего замысла, мне более или менее ясны начало и конец, а потом я пишу
середину, но мне не кажется, что это мой вымысел, я ощущаю, что все так
обстоит на самом деле. Именно так, но оно скрыто, и мой долг поэта
обнаружить его.
Брэдли говорил, что поэзия оставляет впечатление не открытия чего-то
нового, а появления в памяти забытого. Когда мы читаем прекрасное
стихотворение, нам приходит в голову, что мы сами могли написать его, что
стихотворение существовало в нас раньше. Это приводит на память Платоново
определение поэзии: легкая, крылатая, священная. Легкой, крылатой, священной
могла бы быть музыка (если не считать, что поэзия -- род музыки). Платон
сделал нечто большее, чем определил поэзию: он дал нам образец поэзии. Мы
можем прийти к мысли, что поэзия -- эстетический опыт; это совершенно новое
в преподавании поэзии.
Я был профессором английской литературы на факультете философии и
словесности университета Буэнос-Айреса и пытался по возможности обойти
историю литературы. Когда студенты спрашивали у меня библиографию, я
отвечал: "Библиография не имеет значения; в конце концов, Шекспир не
подозревал о существовании шекспировской библиографии". Джонсон не имел
понятия о книгах, которые будут о нем написаны. "Почему не обратиться прямо
к текстам? Если эти тексты доставят вам радость, прекрасно; если они вам не
нравятся, оставьте их; идея обязательного чтения абсурдна, с таким же
успехом можно говорить о принудительном счастье. Я полагаю, что поэзия --
нечто ощутимое, и если вы не чувствуете поэзии, не ощущаете красоты, если
рассказ не вызывает у вас желания узнать, что случилось дальше, этот
писатель пишет не для вас. Отложите его книги в сторону, литература
достаточно богата, чтобы в ней нашелся писатель, достойный вашего внимания