Страница:
или не привлекший вашего внимания сегодня, но которого вы прочтете завтра".
Так я учил, основываясь на эстетическом явлении, которое еще не
получило определения. Эстетическое явление -- это нечто столь же очевидное,
столь же непосредственное, столь же неопределимое, как любовь, вкус плодов,
вода. Мы чувствуем поэзию, как близость женщины, ощущаем, как утро и залив.
Если мы чувствуем поэзию непосредственно, зачем разбавлять ее словами,
несомненно более слабыми, чем наши чувства?
Люди, слабо ощущающие поэзию, как правило, берутся преподавать ее. Я
думаю, что ощущаю поэзию, и думаю, что не обучал ей; я не учил любви к тому
или иному тексту; я учил своих студентов любить литературу, видеть в ней
счастье. Я почти не способен к отвлеченным рассуждениям, вы уже могли
заметить, что я постоянно опираюсь на цитаты и воспоминания. Не рассуждая о
поэзии отвлеченно, чем можно было бы заняться от лени и скуки, мы можем
взять тексты на испанском языке и рассмотреть их.
Я выбрал два очень известных текста, поскольку, как уже говорил, память
моя не верна и я предпочитаю текст, хранящийся в вашей памяти. Рассмотрим
известный сонет Кеведо, написанный в память дона Педро Тельеса Хирона,
герцога Осуны. Я прочту его медленно, а затем разберем строку за строкой.
Faltar pudo su patria al grande
Osuna pero no a su defensa sus
hazarias, dieronle muerte у carcel las
Espanas de quien el hizo esclava la Fortuna.
Lloraron sus invidias una a una
con las propias naciones las extrahas
su tumba son de Flandres las camparias
у su epitafio la sangrienta Luna.
En sus exequias encendio al Vesubio
Partenope у Trinacria al Mongibelo,
El llanto militar crecio en deluvio.
Diole el mejor lugar Marte en su cielo;
la Mosa, el Rhin, el Tajo у el Dunubio
murmuran con dolor su desconsuelo
(Родине будет недоставать великого Осуны,
но ему не стали защитой его подвиги,
Испания, для которой он сделал рабой
Фортуну, дала ему тюрьму и смерть.
Плачут о нем
и свой народ, и другие,
его могила -- поля Фландрии,
его эпитафия -- кровавый полумесяц.
На его похороны Везувий зажег
Партенопею, а Тринакрию -- Монджибелло;
военный плач перерастает в потоп.
Лучшее место отвел ему Марс на небе.
Маас, Рейн, Тахо и Дунай безутешно плачут о своей печали).
Прежде всего я хочу отметить, что это стихотворение -- слово в пользу
подзащитного. Поэт защищает герцога Осуну, о котором в другом стихотворении
пишет: "Умер в тюрьме, и мертвый был узником".
Поэт говорит, что герцог совершил в честь Испании ратные подвиги, а она
отплатила ему узилищем. Эти доводы
неполны, поскольку нет никакого объяснения тому, что герой невиновен
или не может быть покаран. Однако Faltar pudo su patria al grande Osuna pero
no a su defensa sus hazanas, dieronle muerte у carcel las Espanas de quien
el hizo esclava la Fortuna
представляет собой демагогическое высказывание. Хочу сказать, что не
хвалю и не ругаю сонет, а пытаюсь проанализировать его.
Lloraron sus invidias una a una con las propias naciones las extranas.
Эти две строки не самые поэтичные, они обусловлены формой сонета и, кроме
того, необходимостью рифмы. Кеведо использовал сложную форму итальянского
сонета с четырьмя рифмами. Шекспир предпочитал более легкий елизаветинский
сонет с двумя рифмами. Кеведо продолжает:
его могила -- поля Фландрии, его эпитафия -- кровавый полумесяц.
Это самое главное. Своим великолепием эти строчки обязаны
неоднозначности. Мне вспоминается масса споров по поводу понимания этих
строк. Что значит "его могила -- поля Фландрии"? Можно себе представить поля
Фландрии, военные походы герцога. "Его эпитафия -- кровавый полумесяц" --
один из самых запоминающихся испанских стихов. Что он значит? Мы думаем о
кровавой луне Апокалипсиса, о красноватой луне над полем битвы, но
существует еще один посвященный герцогу Осуне сонет Кеведо, в котором
говорится: "A las lunas de Tracia con sangriento // eclipse ya rubrica tu
jornada" (На луну Фракии кровавым затмением ложатся твои походы). Кеведо
имел в виду прежде всего османский флаг; кровавая луна -- это красный
полумесяц. Я думаю, мы согласимся не отвергать ни одно из толкований; не
станем утверждать, что Кеведо повествует о военных походах, или послужном
списке герцога, или о кровавой луне над полем битвы, или о турецком флаге.
Кеведо не исключает разные прочтения. Стихи хороши именно неоднозначностью.
En sus exequias encendio al Vesubio.
Затем:
Partenope у Trinacria al Mongibelo.
Иначе Везувий зажег бы Неаполь, а Этна -- Сицилию. Как редко увидишь
эти старинные названия, которые, кажется, очищают от наслоений знаменитые
имена прошлого. И
el llanto militar crecio en deluvio.
Вот еще одно доказательство того, как различны поэзия и рациональный
подход; солдаты, слезы которых образуют потоп, кажутся невероятными. Но не в
стихах, где свои законы. "Военный плач", именно военный, поразителен.
Военный -- странное определение к слову "плач".
Затем:
Diole el mejor lugar Marte en su cielo.
И этой строки нельзя понять, руководствуясь логикой; нет повода думать,
что Марс поместит герцога Осуну рядом с Цезарем. Фраза держится на инверсии.
Это пробный камень поэзии: стихотворение существует вне смысла.
la Mosa, el Rhin, el Tajo у el Dunubio murmuran con dolor su
desconsuelo.
Я назвал бы эти строки, пленявшие меня столько лет, совершенно лживыми.
Кеведо пытается убедить нас, что героя оплакивают места, где он сражался, и
прославленные реки. Мы чувствуем ложь, лучше было бы сказать правду, как
Вордсворт, который в конце сонета порицает Дугласа за то, что тот нанес урон
лесу. И, говоря, что совершенное Дугласом по отношению к лесу ужасно, что он
уничтожил благородное воинство, "братство почтенных деревьев", добавляет,
что нас огорчает зло, самой природе безразличное, поскольку река Твид, и
зеленые луга, и холмы продолжают существовать. Он чувствует, что достигнет
большего эффекта, говоря правду. Действительно, нас огорчает гибель
прекрасных деревьев, а самой природе это безразлично. Природа знает (если
есть существо, именуемое природой), что взрастит новые деревья, что река
продолжит свой бег.
Для Кеведо важна известность рек. Может быть, мысль, что рекам, на
которых сражался Осуна, безразлична его
гибель, была бы еще более поэтической. Но Кеведо хочет написать элегию,
стихотворение о смерти человека. Что такое смерть человека? Вместе с ним
умирает неповторимое лицо, как заметил Плиний. Неповторимо лицо каждого
человека, вместе с ним умирают тысячи событий, тысячи воспоминаний.
Воспоминания детства и человеческие, слишком человеческие черты. Кеведо,
кажется, не ощущает ничего подобного. В тюрьме умирает его друг герцог
Осуна, и Кеведо пишет этот холодноватый сонет; мы чувствуем безразличие
поэта. Сонет написан как выступление в пользу подзащитного против
государства, заключившего герцога в тюрьму. Похоже, герцог не дорог ему; во
всяком случае он не становится дорог нам. Тем не менее это один из самых
замечательных испанских сонетов.
Перейдем к другому сонету, написанному Энрике Банчсом. Было бы
нелепостью утверждать, что Банчс - поэт лучше, чем Кеведо. Да и есть ли
смысл в таких сравнениях?
Рассмотрим сонет Банчса, в котором так видна его
доброжелательность:
Hospitalario у fiel en su reilejo donde a ser aparencia se acostumbra
el material vivir, esta el espejo como el claro de la luna en penumbra.
Pompa le da en las noches la flotante claridad de la larnpara, у tristeza la
rosa que en el vaso agonizante tambien en el inclina la cabeza. Si hace
doble el dolor, tambien repite las cosas que me son jar din del alma у acaso
espera que algxin dia habite en la ilusion de su azulada calma el Huesped
que le deje reflejadas frentes juntas у manos enlazadas.
(Гостеприимное и верное в отражении, где живое привычно становится
кажущимся, зеркало подобно светлой луне Б полумраке. Плывущий свет лампы
ночью ему придает торжественность, а грусть -- роза, умирающая в вазе,
склонившая голову).
Это очень любопытный сонет, потому что героем его оказывается не
зеркало: здесь есть скрытый герой, который под конец обнаруживается. Начнем
с темы сонета, столь поэтичной: зеркало, удваивающее все видимое:
donde a ser aparencia se acostumbra el material vivir...
Вспомним Плотина. Хотели нарисовать его портрет, а он отказался: "Я сам
тень архетипа, существующего на небе. Зачем создавать тень тени?" Искусство,
полагал Плотин, вторичная видимость. Если человек столь хрупок,
недолговечен, как может пленять его изображение? Это же чувствовал Банчс: он
ощущал призрачность зеркала.
В самом деле, в существовании зеркал есть нечто страшное: зеркала почти
всегда повергали меня в ужас. Думаю, нечто подобное ощущал По. Существует
его малоизвестная работа об убранстве комнат. Он считает необходимым
размещать зеркала таким образом, чтобы они не отражали сидящего человека.
Это обнаруживает его страх увидеть себя в зеркале. То же мы замечаем в его
рассказе "Вильям Вильсон" об отражении и в рассказе об Артуре Гордоне Пиме.
Неподалеку от Антарктиды живет некое племя; человек из этого племени,
впервые увидев себя в зеркале, упал, пораженный страхом.
Мы привыкли к зеркалам, тем не менее в этом видимом удвоении есть нечто
пугающее. Вернемся к сонету Банчса. Определение "гостеприимный", отнесенное
к человеку, оказалось бы избитым. Но нам не приходило в голову, что
гостеприимными могут быть зеркала. Зеркало вбирает в себя всю тишину
приветливо и смиренно:
Hospitalario у fiel en su reilejo donde a ser aparencia se acostumbra
el material vivir, esta el espejo como el claro de la luna en penumbra.
(Оно удваивает печаль и повторяет
то, что цветет в моей душе,
и, может быть, ждет, что когда-нибудь
появится в призрачной синеватой тишине
Гость, и тогда оно отразит
лица рядом и сплетенные руки (исп.))
Мы видим зеркало, тоже блистающее, и вдобавок поэт сравнивает его с
недосягаемой луной. Он чувствует
в зеркале нечто волшебное и странное, подобное "светлой луне в
полумраке". Затем:
Pompa le da en las noches la flotante claridad de la lampara...
"Плывущий свет" делает вещи нечеткими; все размыто, как в зеркале
полумрака. Очевидно, время действия вечер или ночь. Итак:
...la flotante : claridad de la lampara, y tristeza la rosa que en el
vaso agonizante tambien en el inclina la cabeza.
Теперь перед нами на нечетком фоне роза, ясно очерченная.
Si hace doble el dolor, tambien repite las cosas que me son jardin del
alma у acaso espera que algiin dia habite
en la ilusion de su azulada calma el Huesped que le deje reflejadas
frentes juntas у manos enlazadas.
Здесь мы сталкиваемся с темой сонета, которая оказывается не зеркалом,
а любовью, робкой, застенчивой любовью. Не зеркало ждет, что увидит
приблизившиеся друг к другу лица и сплетенные руки, а поэт. Но смущение
заставляет его говорить не впрямую, и это изумительно построено, потому что
с самого начала возникает "гостеприимное и верное", с самого начала зеркало
не из стекла или металла. Зеркало -- это человеческое существо,
гостеприимное и верное, и мы привыкаем к тому, что перед нами иллюзорный
мир, который под конец отождествляется с поэтом. Этот поэт хочет увидеть
гостя, любовь.
Этот сонет по сути своей отличен от сонета Кеведо, а живое присутствие
поэзии мы чувствуем в других строках последнего:
его могила -- поля Фландрии, его эпитасрия -- кровавый полумесяц.
Я уже говорил о языках и о том, что сравнивать один язык с другим
несправедливо; по-моему, доказательств
достаточно, и если нам придет в голову стихотворение, одна строфа
по-испански, если мы вспомним
quien hubiera tal ventura
sobre las aguas del mar
como hubo el conde Arnaldos
la manana de San Juan,
(Кто еще так счастлив на морских волнах, как граф Арнальдос в день
Святого Хуана)
то поймем, что дело не в том, как повезло кораблю, и не в графе
Арнальдосе, мы почувствуем, что эти стихи могли быть сказаны только
по-испански. Звучание французского не радует меня, на мой взгляд, ему не
хватает полнозвучности других романских языков, но можно ли думать плохо о
языке, на котором созданы такие замечательные строки, как стих Гюго:
"L'hydre-Univers tordant son corps ecaille d'astres" (Вселенная-гидра
сворачивает кольцами тело, покрытое чешуею звезд)? Как критиковать язык, без
которого не было бы подобных строк?
Недостаток английского языка видится мне в том, что он потерял открытые
гласные староанглийского. Несмотря на это, он дал Шекспиру возможность
написать:
And shake the yoke of inauspicious stars From this worldweary flesh,
что в переводе звучит неудачно: "и отрясти с нашей плоти, пресытившейся
миром, иго несчастливых звезд". По-испански это ничто, по-английски -- все.
Если бы мне пришлось выбирать язык (хотя нет никаких причин не предпочесть
все сразу), это оказался бы немецкий с его способностью образовывать сложные
слова больше, чем в английском, с открытыми гласными и чудесной музыкой. Что
касается итальянского, достаточно "Комедии".
Никого не удивляет красота, рассыпанная по разным языкам. Мой учитель,
прекрасный еврейско-испанский поэт Рафаэль Кансинос-Ассенс, рассказал мне
такую молитву: "О Господи, пусть не будет так красиво", а у Браунинга
встречаем: "Когда мы чувствуем себя совершенно уверенно, происходит нечто --
закат солнца, финал хора Еврипида, и мы снова в растерянности".
Красота подстерегает нас. Если мы обладаем способностью чувствовать, то
ощутим ее в поэзии на любом языке.
Мне следовало больше заниматься восточными литературами; я представляю
их себе только по переводам. Но я ощутил воздействие их красоты. Например,
строка персидского поэта Хафиза: "Лечу, прах мой будет мною". Здесь
заключено все учение о переселении душ -- "прах мой будет мною", -- я
появлюсь на свет еще раз, в другом веке, буду Хафизом, поэтом. Все это
выражено в нескольких словах, которые я читал по-английски, но вряд ли они
сильно разнятся от персидских. "Прах мой будет мною" -- сказано слишком
просто, чтобы подвергнуться
изменениям.
Я думаю, изучать литературу с исторической точки зрения ошибочно, хотя,
возможно, для нас, и для меня в том числе, другого пути быть не может.
Существует книга прекрасного, по моему мнению, поэта и плохого критика
Марселино Менендеса-и-Пелайо, которая носит название "Сто лучших испанских
стихотворений". Мы прочтем в ней: "Ande yo caliente у riase la gente"(Если я
хожу сердитый, все кругом хохочут). Если это одно из лучших стихотворений,
то каковы те, что похуже. Но в этой книге мы видим стихи Кеведо, которые я
цитировал, и "Послание" севильского анонима, и множество других
замечательных стихов. К сожалению, нет ни одного стихотворения
Менендеса-и-Пелайо, себя в свою антологию не включившего.
Красота существует везде и, возможно, всегда. Мой друг Рой Бартоломью,
который провел несколько лет в Персии и переводит Хайяма прямо с фарси,
сообщил мне то, что я и предполагал: что на Востоке в целом не изучают ни
литературу, ни философию с исторической точки зрения. Именно это поражало
Дейссена и Макса Мюллера, которые не могли составить хронологического списка
авторов. История философии изучается как, скажем, если бы Аристотель вел
диспуты с Бергсоном, Платон с Юмом, -- все одновременно.
В заключение мне хочется привести три молитвы финикийских моряков.
Когда корабль уже почти уходит под воду -- дело происходит в первом веке
нашей эры, -- они читают одну из трех молитв. Первая звучит так: "Мать
Карфагена, возвращаю весло". Мать Карфагена -- это город Тир, откуда родом
Дидона. Затем -- "возвращаю весло". Это необыкновенно. Финикиец видит жизнь
только как гребец. Его жизнь окончена, и он возвращает весло, чтобы
продолжали грести другие.
Другая молитва, еще более волнующая: "Засыпаю, затем снова примусь
грести". Человек не представляет судьбы и приближается к мысли о циклическом
времени.
И, наконец, последняя, в высшей степени трогательная, она отличается от
других, поскольку в ней нет принятия судьбы; это отчаянный шаг человека,
который должен умереть и предстать перед судом ужасных богов. Он говорит:
"Бог, суди меня не как бог, а как человек, которого поглотило море".
В этих трех молитвах мы непосредственно чувствуем -- или я чувствую --
присутствие поэзии. Именно в них эстетическое явление, а не в библиотеках и
библиографиях и не в изучении множества рукописей или труднейших томов.
Я прочел три молитвы финикийских моряков из рассказа Киплинга "The
Manner of Men" (Род человеческий), рассказа о Святом Павле. Подлинны ли они,
по не слишком удачному выражению, или их написал Киплинг, великий поэт?
Задав вопрос, я почувствовал неловкость: разве есть смысл выбирать?
Рассмотрим обе возможности, обе части дилеммы.
В первом случае речь идет о молитвах финикийских моряков, людей моря,
которые представляли себе жизнь лишь в море. Из финикийского языка, скажем,
они перешли в греческий, оттуда -- в латынь, из латыни -- в английский.
Киплинг их заново написал.
Во втором случае большой поэт Редьярд Киплинг воображает финикийских
моряков, каким-то образом сближается с ними, становится ими. Он представляет
себе жизнь как жизнь моря и вкладывает в уста моряков эти молитвы. Все ушло
в прошлое: безымянные моряки умерли. Киплинг умер. Какая разница, кто из
призраков написал и придумал эти стихи?
Любопытная метафора индусского поэта -- не знаю, смог ли я вполне
оценить ее, -- гласит: "Гималаи, высокие горы Гималаи (вершины которых, по
словам Киплинга, колени других гор), Гималаи -- это улыбка Шивы". Высокие
горы -- улыбка бога, грозного бога. Метафора, по меньшей мере,
поразительная.
Я чувствую красоту физически, как нечто ощутимое, всем телом. Это не
следствие рассуждений, мы не
постигаем красоту по законам, мы ощущаем ее или не
ощущаем.
Я хочу закончить строчкой стихов поэта XVI века, выбравшего себе
необыкновенно поэтическое имя Ангелус Силезиус. Эта строка будет итогом
всего сказанного сегодня вечером, если не считать моих рассуждений или как
бы рассуждений; я произнесу ее сначала в переводе, а затем по-немецки, чтобы
вы услышали:
-- Роза не спрашивает "почему", она цветет, потому что цветет: "Die
Roze est ohne warum; sie bluhet well sie bliihet".
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
В основе различных, а иногда противоречащих друг другу теорий,
известных под названием каббалы, лежит понятие, совершенно чуждое нашему
западному мышлению, -- понятие священной книги. Считается, что у нас
существует подобное понятие -- классическая книга. Думаю, мне несложно будет
показать, прибегнув к помощи Освальда Шпенглера и его книги "Закат Европы",
что эти понятия совершенно различны. Возьмем слово "классический". Какова
его этимология? "Классический" восходит к слову "classis" -- "фрегат",
"эскадра". Классическая книга -- приведенная в порядок, оснащенная,
"shipshape", как говорят англичане. Наряду с этим скромным значением
классическая книга обозначает выдающуюся в своем роде. Так мы называем "Дон
Кихота", "Комедию", "Фауста" классическими произведениями.
Несмотря на то что культ этих книг почти беспределен, само понятие
иное. Греки считали классикой "Илиаду" и "Одиссею". Александр, по словам
Плутарха, всегда держал под подушкой меч и "Илиаду" -- два символа своей
воинской судьбы. Однако никто из греков не считал, что "Илиада" совершенна в
каждом своем слове. В Александрии библиотекари собирались, чтобы изучать
"Илиаду", и в ходе изучения придумали столь необходимые знаки препинания
(которые сейчас, к сожалению, забыты). "Илиада" была выдающейся книгой, ее
считали вершиной поэзии, но при этом не думали, что каждое слово, каждая
строка в ней превосходны. Это совершенно другой подход.
Гораций говорит: "Иногда и Гомер дремлет". Но никто не скажет, что
иногда спит и Святой Дух.
Не касаясь богини, английский переводчик передаст слова Гомера: "Гнев,
богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына" как "An angry man, this is my
subject", относясь к тексту не как к книге, непревзойденной в каждой букве,
а как к чему-то неизменяемому, рассматривает его с исторической точки
зрения; классические произведения изучались и изучаются в историческом
плане,
они находятся в контексте. Понятие священной книги
совершенно иное.
Сейчас мы рассматриваем книгу как инструмент, пригодный, чтобы
оправдать, защитить, опровергнуть, развить или обосновать теорию. В
античности считалось, что книга -- суррогат устной речи, к ней относились
только так. Вспомним фрагмент из Платона, где он говорит, что книги подобны
статуям; они кажутся живыми, но если их спросить о чем-то -- не могут
ответить. Чтобы преодолеть это, он придумал платоновский диалог,
исчерпывающий все возможности темы.
Нам известно еще и письмо, очень красивое и очень любопытное, которое
согласно Плутарху Александр Македонский послал Аристотелю. Аристотель только
что опубликовал "Метафизику", то есть распорядился сделать с нее копии.
Александр порицал его, говоря, что теперь всем будет известно то, что раньше
знали лишь избранные. Аристотель оправдывается, без сомнения, искренне: "Мой
трактат опубликован и не опубликован". Считалось, что книга не исчерпывает
тему полностью, ее рассматривали как некий справочник, дополнение к устному
обучению.
Гераклит и Платон по различным поводам критиковали произведение Гомера.
Подобные книги окружены почетом, но не считаются священными. Это
специфически восточное понятие.
Пифагор не оставил ни одной написанной строчки. Полагают, что он не
стремился связать себя текстом. Он хотел, чтобы его мысль продолжала жить и
развиваться в размышлениях его учеников. Отсюда идет выражение "Magister
dixit", которое всегда употребляется неправильно. "Magister dixit" не
означает "так сказал учитель" и диспут окончен. Пифагореец излагал теорию,
которая, возможно, не в традиции Пифагора, например теорию циклического
времени. Ему возражали: "Это не в традиции". Он отвечал: "Magister dixit",
что позволяло ему вводить новое. Пифагор думал, что книги сковывают его или,
говоря словами Писания, что буква убивает, а лишь дух животворит.
Шпенглер в главе книги "Закат Европы", посвященной магической культуре,
замечает, что прототипом магической книги является Коран. Для улемов,
мусульманских богословов, Коран не такая книга, как другие. Эта книга
предшествует арабскому языку (невероятно, но
именно так); ее нельзя изучать ни в историческом, ни в филологическом
плане, поскольку она старше арабов, старше языка, на котором написана,
старше Вселенной. Коран даже не считается творением Бога, это что-то более
близкое и таинственное. Для правоверных мусульман Коран -- такой же атрибут
Бога, как Его гнев, Его милосердие или Его справедливость. В самом Коране
говорится о таинственной книге, матери книги, представляющей собой архетип
Корана, который находится на небе и которому поклоняются ангелы.
Таково понятие священной книги, в корне отличное от понятия книги
классической. В священной книге священны не только слова, но и буквы, из
которых они составлены. Такой подход применяют каббалисты при изучении
Писания. Я полагаю, что modus operandi (Способ действия) каббалистов
обусловлен желанием ввести философию гностиков в иудейскую мистику, чтобы
ссылаться на Писание, чтобы оставаться правоверными. Во всяком случае, легко
увидеть (мне, наверное, не стоило бы употреблять этот глагол), каков есть и
был modus operand! каббалистов, начавших заниматься своей удивительной
наукой на юге Франции, на севере Испании -- в Каталонии, а затем -- в
Италии, Германии и в других странах. Они дошли до Израиля, но учение идет не
оттуда, оно ведет начало от мыслителей гностиков и катаров.
Мысль такова: Пятикнижие, Тора -- священная книга. Бесконечный разум
снизошел к человеческой задаче создать книгу. Святой Дух снизошел до
литературы, что столь же невероятно, как предположение, что Бог снизошел до
того, чтобы быть человеком. Но именно снизошел, в самом прямом смысле.
Святой Дух снизошел до литературы и создал книгу. В такой книге не может
быть ничего случайного, тогда как во всем, что написано людьми, что-то
случайное есть.
Известно благоговение, которое вызывают "Дон Кихот", "Макбет" или
"Песнь о Роланде" и многие другие книги, чаще всего одна у каждого народа,
исключая Францию, литература которой так богата, что насчитывает по крайней
мере два классических произведения, -- но оставим это.
Ну хорошо, если какому-нибудь филологу-серванте-соведу случится
сказать, что "Дон Кихот" начинается со слова, состоящего из одной буквы (в),
затем следует
слово из восьми букв (скромной) и два, содержащие по девять букв
(деревушке, провинции), из чего он вознамерится сделать выводы, его тут же
сочтут безумным. Библия же изучается именно таким образом.
Например, говорится, что она начинается с "bet", первой буквы слова
"breshit". Почему начинается с "bet"? Потому что эта начальная буква в
еврейском языке означает то же, что начальная в слове "beiidicion"
(Благословение) в испанском, а текст не может начинаться с буквы, которая
соответствует проклятию; он должен начинаться с благословения. "Bet" --
первая буква еврейского слова brajа, означающего благословение.
Есть еще одно обстоятельство, чрезвычайно интересное, которое должно
было оказать влияние на каббалу: Бог, чьи слова были орудием его трудов (как
считает замечательный писатель Сааведра Фахардо), создал мир при помощи
слов; Бог сказал: "Да будет свет" -- и стал свет. Из этого можно сделать
вывод, что мир был создан при помощи слова "свет". Если бы было произнесено
другое слово и с другой интонацией, результатом был бы не свет, а что-то
другое.
Мы пришли к мысли, столь же невероятной, как та, о которой я говорил
перед этим, к мысли, которая поражает наш западный разум, во всяком случае
мой, и о которой я должен рассказать. Размышляя о словах, мы считаем, что
слова прежде произносились, затем стали изображаться письменно. Напротив,
каббала (означающая "предание", "традицию") предполагает, что прежде
существовали буквы. То есть будто бы вопреки опыту письменность предшествует
устной речи. Тогда в Писании нет ничего случайного: все должно быть
Так я учил, основываясь на эстетическом явлении, которое еще не
получило определения. Эстетическое явление -- это нечто столь же очевидное,
столь же непосредственное, столь же неопределимое, как любовь, вкус плодов,
вода. Мы чувствуем поэзию, как близость женщины, ощущаем, как утро и залив.
Если мы чувствуем поэзию непосредственно, зачем разбавлять ее словами,
несомненно более слабыми, чем наши чувства?
Люди, слабо ощущающие поэзию, как правило, берутся преподавать ее. Я
думаю, что ощущаю поэзию, и думаю, что не обучал ей; я не учил любви к тому
или иному тексту; я учил своих студентов любить литературу, видеть в ней
счастье. Я почти не способен к отвлеченным рассуждениям, вы уже могли
заметить, что я постоянно опираюсь на цитаты и воспоминания. Не рассуждая о
поэзии отвлеченно, чем можно было бы заняться от лени и скуки, мы можем
взять тексты на испанском языке и рассмотреть их.
Я выбрал два очень известных текста, поскольку, как уже говорил, память
моя не верна и я предпочитаю текст, хранящийся в вашей памяти. Рассмотрим
известный сонет Кеведо, написанный в память дона Педро Тельеса Хирона,
герцога Осуны. Я прочту его медленно, а затем разберем строку за строкой.
Faltar pudo su patria al grande
Osuna pero no a su defensa sus
hazarias, dieronle muerte у carcel las
Espanas de quien el hizo esclava la Fortuna.
Lloraron sus invidias una a una
con las propias naciones las extrahas
su tumba son de Flandres las camparias
у su epitafio la sangrienta Luna.
En sus exequias encendio al Vesubio
Partenope у Trinacria al Mongibelo,
El llanto militar crecio en deluvio.
Diole el mejor lugar Marte en su cielo;
la Mosa, el Rhin, el Tajo у el Dunubio
murmuran con dolor su desconsuelo
(Родине будет недоставать великого Осуны,
но ему не стали защитой его подвиги,
Испания, для которой он сделал рабой
Фортуну, дала ему тюрьму и смерть.
Плачут о нем
и свой народ, и другие,
его могила -- поля Фландрии,
его эпитафия -- кровавый полумесяц.
На его похороны Везувий зажег
Партенопею, а Тринакрию -- Монджибелло;
военный плач перерастает в потоп.
Лучшее место отвел ему Марс на небе.
Маас, Рейн, Тахо и Дунай безутешно плачут о своей печали).
Прежде всего я хочу отметить, что это стихотворение -- слово в пользу
подзащитного. Поэт защищает герцога Осуну, о котором в другом стихотворении
пишет: "Умер в тюрьме, и мертвый был узником".
Поэт говорит, что герцог совершил в честь Испании ратные подвиги, а она
отплатила ему узилищем. Эти доводы
неполны, поскольку нет никакого объяснения тому, что герой невиновен
или не может быть покаран. Однако Faltar pudo su patria al grande Osuna pero
no a su defensa sus hazanas, dieronle muerte у carcel las Espanas de quien
el hizo esclava la Fortuna
представляет собой демагогическое высказывание. Хочу сказать, что не
хвалю и не ругаю сонет, а пытаюсь проанализировать его.
Lloraron sus invidias una a una con las propias naciones las extranas.
Эти две строки не самые поэтичные, они обусловлены формой сонета и, кроме
того, необходимостью рифмы. Кеведо использовал сложную форму итальянского
сонета с четырьмя рифмами. Шекспир предпочитал более легкий елизаветинский
сонет с двумя рифмами. Кеведо продолжает:
его могила -- поля Фландрии, его эпитафия -- кровавый полумесяц.
Это самое главное. Своим великолепием эти строчки обязаны
неоднозначности. Мне вспоминается масса споров по поводу понимания этих
строк. Что значит "его могила -- поля Фландрии"? Можно себе представить поля
Фландрии, военные походы герцога. "Его эпитафия -- кровавый полумесяц" --
один из самых запоминающихся испанских стихов. Что он значит? Мы думаем о
кровавой луне Апокалипсиса, о красноватой луне над полем битвы, но
существует еще один посвященный герцогу Осуне сонет Кеведо, в котором
говорится: "A las lunas de Tracia con sangriento // eclipse ya rubrica tu
jornada" (На луну Фракии кровавым затмением ложатся твои походы). Кеведо
имел в виду прежде всего османский флаг; кровавая луна -- это красный
полумесяц. Я думаю, мы согласимся не отвергать ни одно из толкований; не
станем утверждать, что Кеведо повествует о военных походах, или послужном
списке герцога, или о кровавой луне над полем битвы, или о турецком флаге.
Кеведо не исключает разные прочтения. Стихи хороши именно неоднозначностью.
En sus exequias encendio al Vesubio.
Затем:
Partenope у Trinacria al Mongibelo.
Иначе Везувий зажег бы Неаполь, а Этна -- Сицилию. Как редко увидишь
эти старинные названия, которые, кажется, очищают от наслоений знаменитые
имена прошлого. И
el llanto militar crecio en deluvio.
Вот еще одно доказательство того, как различны поэзия и рациональный
подход; солдаты, слезы которых образуют потоп, кажутся невероятными. Но не в
стихах, где свои законы. "Военный плач", именно военный, поразителен.
Военный -- странное определение к слову "плач".
Затем:
Diole el mejor lugar Marte en su cielo.
И этой строки нельзя понять, руководствуясь логикой; нет повода думать,
что Марс поместит герцога Осуну рядом с Цезарем. Фраза держится на инверсии.
Это пробный камень поэзии: стихотворение существует вне смысла.
la Mosa, el Rhin, el Tajo у el Dunubio murmuran con dolor su
desconsuelo.
Я назвал бы эти строки, пленявшие меня столько лет, совершенно лживыми.
Кеведо пытается убедить нас, что героя оплакивают места, где он сражался, и
прославленные реки. Мы чувствуем ложь, лучше было бы сказать правду, как
Вордсворт, который в конце сонета порицает Дугласа за то, что тот нанес урон
лесу. И, говоря, что совершенное Дугласом по отношению к лесу ужасно, что он
уничтожил благородное воинство, "братство почтенных деревьев", добавляет,
что нас огорчает зло, самой природе безразличное, поскольку река Твид, и
зеленые луга, и холмы продолжают существовать. Он чувствует, что достигнет
большего эффекта, говоря правду. Действительно, нас огорчает гибель
прекрасных деревьев, а самой природе это безразлично. Природа знает (если
есть существо, именуемое природой), что взрастит новые деревья, что река
продолжит свой бег.
Для Кеведо важна известность рек. Может быть, мысль, что рекам, на
которых сражался Осуна, безразлична его
гибель, была бы еще более поэтической. Но Кеведо хочет написать элегию,
стихотворение о смерти человека. Что такое смерть человека? Вместе с ним
умирает неповторимое лицо, как заметил Плиний. Неповторимо лицо каждого
человека, вместе с ним умирают тысячи событий, тысячи воспоминаний.
Воспоминания детства и человеческие, слишком человеческие черты. Кеведо,
кажется, не ощущает ничего подобного. В тюрьме умирает его друг герцог
Осуна, и Кеведо пишет этот холодноватый сонет; мы чувствуем безразличие
поэта. Сонет написан как выступление в пользу подзащитного против
государства, заключившего герцога в тюрьму. Похоже, герцог не дорог ему; во
всяком случае он не становится дорог нам. Тем не менее это один из самых
замечательных испанских сонетов.
Перейдем к другому сонету, написанному Энрике Банчсом. Было бы
нелепостью утверждать, что Банчс - поэт лучше, чем Кеведо. Да и есть ли
смысл в таких сравнениях?
Рассмотрим сонет Банчса, в котором так видна его
доброжелательность:
Hospitalario у fiel en su reilejo donde a ser aparencia se acostumbra
el material vivir, esta el espejo como el claro de la luna en penumbra.
Pompa le da en las noches la flotante claridad de la larnpara, у tristeza la
rosa que en el vaso agonizante tambien en el inclina la cabeza. Si hace
doble el dolor, tambien repite las cosas que me son jar din del alma у acaso
espera que algxin dia habite en la ilusion de su azulada calma el Huesped
que le deje reflejadas frentes juntas у manos enlazadas.
(Гостеприимное и верное в отражении, где живое привычно становится
кажущимся, зеркало подобно светлой луне Б полумраке. Плывущий свет лампы
ночью ему придает торжественность, а грусть -- роза, умирающая в вазе,
склонившая голову).
Это очень любопытный сонет, потому что героем его оказывается не
зеркало: здесь есть скрытый герой, который под конец обнаруживается. Начнем
с темы сонета, столь поэтичной: зеркало, удваивающее все видимое:
donde a ser aparencia se acostumbra el material vivir...
Вспомним Плотина. Хотели нарисовать его портрет, а он отказался: "Я сам
тень архетипа, существующего на небе. Зачем создавать тень тени?" Искусство,
полагал Плотин, вторичная видимость. Если человек столь хрупок,
недолговечен, как может пленять его изображение? Это же чувствовал Банчс: он
ощущал призрачность зеркала.
В самом деле, в существовании зеркал есть нечто страшное: зеркала почти
всегда повергали меня в ужас. Думаю, нечто подобное ощущал По. Существует
его малоизвестная работа об убранстве комнат. Он считает необходимым
размещать зеркала таким образом, чтобы они не отражали сидящего человека.
Это обнаруживает его страх увидеть себя в зеркале. То же мы замечаем в его
рассказе "Вильям Вильсон" об отражении и в рассказе об Артуре Гордоне Пиме.
Неподалеку от Антарктиды живет некое племя; человек из этого племени,
впервые увидев себя в зеркале, упал, пораженный страхом.
Мы привыкли к зеркалам, тем не менее в этом видимом удвоении есть нечто
пугающее. Вернемся к сонету Банчса. Определение "гостеприимный", отнесенное
к человеку, оказалось бы избитым. Но нам не приходило в голову, что
гостеприимными могут быть зеркала. Зеркало вбирает в себя всю тишину
приветливо и смиренно:
Hospitalario у fiel en su reilejo donde a ser aparencia se acostumbra
el material vivir, esta el espejo como el claro de la luna en penumbra.
(Оно удваивает печаль и повторяет
то, что цветет в моей душе,
и, может быть, ждет, что когда-нибудь
появится в призрачной синеватой тишине
Гость, и тогда оно отразит
лица рядом и сплетенные руки (исп.))
Мы видим зеркало, тоже блистающее, и вдобавок поэт сравнивает его с
недосягаемой луной. Он чувствует
в зеркале нечто волшебное и странное, подобное "светлой луне в
полумраке". Затем:
Pompa le da en las noches la flotante claridad de la lampara...
"Плывущий свет" делает вещи нечеткими; все размыто, как в зеркале
полумрака. Очевидно, время действия вечер или ночь. Итак:
...la flotante : claridad de la lampara, y tristeza la rosa que en el
vaso agonizante tambien en el inclina la cabeza.
Теперь перед нами на нечетком фоне роза, ясно очерченная.
Si hace doble el dolor, tambien repite las cosas que me son jardin del
alma у acaso espera que algiin dia habite
en la ilusion de su azulada calma el Huesped que le deje reflejadas
frentes juntas у manos enlazadas.
Здесь мы сталкиваемся с темой сонета, которая оказывается не зеркалом,
а любовью, робкой, застенчивой любовью. Не зеркало ждет, что увидит
приблизившиеся друг к другу лица и сплетенные руки, а поэт. Но смущение
заставляет его говорить не впрямую, и это изумительно построено, потому что
с самого начала возникает "гостеприимное и верное", с самого начала зеркало
не из стекла или металла. Зеркало -- это человеческое существо,
гостеприимное и верное, и мы привыкаем к тому, что перед нами иллюзорный
мир, который под конец отождествляется с поэтом. Этот поэт хочет увидеть
гостя, любовь.
Этот сонет по сути своей отличен от сонета Кеведо, а живое присутствие
поэзии мы чувствуем в других строках последнего:
его могила -- поля Фландрии, его эпитасрия -- кровавый полумесяц.
Я уже говорил о языках и о том, что сравнивать один язык с другим
несправедливо; по-моему, доказательств
достаточно, и если нам придет в голову стихотворение, одна строфа
по-испански, если мы вспомним
quien hubiera tal ventura
sobre las aguas del mar
como hubo el conde Arnaldos
la manana de San Juan,
(Кто еще так счастлив на морских волнах, как граф Арнальдос в день
Святого Хуана)
то поймем, что дело не в том, как повезло кораблю, и не в графе
Арнальдосе, мы почувствуем, что эти стихи могли быть сказаны только
по-испански. Звучание французского не радует меня, на мой взгляд, ему не
хватает полнозвучности других романских языков, но можно ли думать плохо о
языке, на котором созданы такие замечательные строки, как стих Гюго:
"L'hydre-Univers tordant son corps ecaille d'astres" (Вселенная-гидра
сворачивает кольцами тело, покрытое чешуею звезд)? Как критиковать язык, без
которого не было бы подобных строк?
Недостаток английского языка видится мне в том, что он потерял открытые
гласные староанглийского. Несмотря на это, он дал Шекспиру возможность
написать:
And shake the yoke of inauspicious stars From this worldweary flesh,
что в переводе звучит неудачно: "и отрясти с нашей плоти, пресытившейся
миром, иго несчастливых звезд". По-испански это ничто, по-английски -- все.
Если бы мне пришлось выбирать язык (хотя нет никаких причин не предпочесть
все сразу), это оказался бы немецкий с его способностью образовывать сложные
слова больше, чем в английском, с открытыми гласными и чудесной музыкой. Что
касается итальянского, достаточно "Комедии".
Никого не удивляет красота, рассыпанная по разным языкам. Мой учитель,
прекрасный еврейско-испанский поэт Рафаэль Кансинос-Ассенс, рассказал мне
такую молитву: "О Господи, пусть не будет так красиво", а у Браунинга
встречаем: "Когда мы чувствуем себя совершенно уверенно, происходит нечто --
закат солнца, финал хора Еврипида, и мы снова в растерянности".
Красота подстерегает нас. Если мы обладаем способностью чувствовать, то
ощутим ее в поэзии на любом языке.
Мне следовало больше заниматься восточными литературами; я представляю
их себе только по переводам. Но я ощутил воздействие их красоты. Например,
строка персидского поэта Хафиза: "Лечу, прах мой будет мною". Здесь
заключено все учение о переселении душ -- "прах мой будет мною", -- я
появлюсь на свет еще раз, в другом веке, буду Хафизом, поэтом. Все это
выражено в нескольких словах, которые я читал по-английски, но вряд ли они
сильно разнятся от персидских. "Прах мой будет мною" -- сказано слишком
просто, чтобы подвергнуться
изменениям.
Я думаю, изучать литературу с исторической точки зрения ошибочно, хотя,
возможно, для нас, и для меня в том числе, другого пути быть не может.
Существует книга прекрасного, по моему мнению, поэта и плохого критика
Марселино Менендеса-и-Пелайо, которая носит название "Сто лучших испанских
стихотворений". Мы прочтем в ней: "Ande yo caliente у riase la gente"(Если я
хожу сердитый, все кругом хохочут). Если это одно из лучших стихотворений,
то каковы те, что похуже. Но в этой книге мы видим стихи Кеведо, которые я
цитировал, и "Послание" севильского анонима, и множество других
замечательных стихов. К сожалению, нет ни одного стихотворения
Менендеса-и-Пелайо, себя в свою антологию не включившего.
Красота существует везде и, возможно, всегда. Мой друг Рой Бартоломью,
который провел несколько лет в Персии и переводит Хайяма прямо с фарси,
сообщил мне то, что я и предполагал: что на Востоке в целом не изучают ни
литературу, ни философию с исторической точки зрения. Именно это поражало
Дейссена и Макса Мюллера, которые не могли составить хронологического списка
авторов. История философии изучается как, скажем, если бы Аристотель вел
диспуты с Бергсоном, Платон с Юмом, -- все одновременно.
В заключение мне хочется привести три молитвы финикийских моряков.
Когда корабль уже почти уходит под воду -- дело происходит в первом веке
нашей эры, -- они читают одну из трех молитв. Первая звучит так: "Мать
Карфагена, возвращаю весло". Мать Карфагена -- это город Тир, откуда родом
Дидона. Затем -- "возвращаю весло". Это необыкновенно. Финикиец видит жизнь
только как гребец. Его жизнь окончена, и он возвращает весло, чтобы
продолжали грести другие.
Другая молитва, еще более волнующая: "Засыпаю, затем снова примусь
грести". Человек не представляет судьбы и приближается к мысли о циклическом
времени.
И, наконец, последняя, в высшей степени трогательная, она отличается от
других, поскольку в ней нет принятия судьбы; это отчаянный шаг человека,
который должен умереть и предстать перед судом ужасных богов. Он говорит:
"Бог, суди меня не как бог, а как человек, которого поглотило море".
В этих трех молитвах мы непосредственно чувствуем -- или я чувствую --
присутствие поэзии. Именно в них эстетическое явление, а не в библиотеках и
библиографиях и не в изучении множества рукописей или труднейших томов.
Я прочел три молитвы финикийских моряков из рассказа Киплинга "The
Manner of Men" (Род человеческий), рассказа о Святом Павле. Подлинны ли они,
по не слишком удачному выражению, или их написал Киплинг, великий поэт?
Задав вопрос, я почувствовал неловкость: разве есть смысл выбирать?
Рассмотрим обе возможности, обе части дилеммы.
В первом случае речь идет о молитвах финикийских моряков, людей моря,
которые представляли себе жизнь лишь в море. Из финикийского языка, скажем,
они перешли в греческий, оттуда -- в латынь, из латыни -- в английский.
Киплинг их заново написал.
Во втором случае большой поэт Редьярд Киплинг воображает финикийских
моряков, каким-то образом сближается с ними, становится ими. Он представляет
себе жизнь как жизнь моря и вкладывает в уста моряков эти молитвы. Все ушло
в прошлое: безымянные моряки умерли. Киплинг умер. Какая разница, кто из
призраков написал и придумал эти стихи?
Любопытная метафора индусского поэта -- не знаю, смог ли я вполне
оценить ее, -- гласит: "Гималаи, высокие горы Гималаи (вершины которых, по
словам Киплинга, колени других гор), Гималаи -- это улыбка Шивы". Высокие
горы -- улыбка бога, грозного бога. Метафора, по меньшей мере,
поразительная.
Я чувствую красоту физически, как нечто ощутимое, всем телом. Это не
следствие рассуждений, мы не
постигаем красоту по законам, мы ощущаем ее или не
ощущаем.
Я хочу закончить строчкой стихов поэта XVI века, выбравшего себе
необыкновенно поэтическое имя Ангелус Силезиус. Эта строка будет итогом
всего сказанного сегодня вечером, если не считать моих рассуждений или как
бы рассуждений; я произнесу ее сначала в переводе, а затем по-немецки, чтобы
вы услышали:
-- Роза не спрашивает "почему", она цветет, потому что цветет: "Die
Roze est ohne warum; sie bluhet well sie bliihet".
Перевод В. Кулагиной-Ярцевой
Дамы и господа!
В основе различных, а иногда противоречащих друг другу теорий,
известных под названием каббалы, лежит понятие, совершенно чуждое нашему
западному мышлению, -- понятие священной книги. Считается, что у нас
существует подобное понятие -- классическая книга. Думаю, мне несложно будет
показать, прибегнув к помощи Освальда Шпенглера и его книги "Закат Европы",
что эти понятия совершенно различны. Возьмем слово "классический". Какова
его этимология? "Классический" восходит к слову "classis" -- "фрегат",
"эскадра". Классическая книга -- приведенная в порядок, оснащенная,
"shipshape", как говорят англичане. Наряду с этим скромным значением
классическая книга обозначает выдающуюся в своем роде. Так мы называем "Дон
Кихота", "Комедию", "Фауста" классическими произведениями.
Несмотря на то что культ этих книг почти беспределен, само понятие
иное. Греки считали классикой "Илиаду" и "Одиссею". Александр, по словам
Плутарха, всегда держал под подушкой меч и "Илиаду" -- два символа своей
воинской судьбы. Однако никто из греков не считал, что "Илиада" совершенна в
каждом своем слове. В Александрии библиотекари собирались, чтобы изучать
"Илиаду", и в ходе изучения придумали столь необходимые знаки препинания
(которые сейчас, к сожалению, забыты). "Илиада" была выдающейся книгой, ее
считали вершиной поэзии, но при этом не думали, что каждое слово, каждая
строка в ней превосходны. Это совершенно другой подход.
Гораций говорит: "Иногда и Гомер дремлет". Но никто не скажет, что
иногда спит и Святой Дух.
Не касаясь богини, английский переводчик передаст слова Гомера: "Гнев,
богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына" как "An angry man, this is my
subject", относясь к тексту не как к книге, непревзойденной в каждой букве,
а как к чему-то неизменяемому, рассматривает его с исторической точки
зрения; классические произведения изучались и изучаются в историческом
плане,
они находятся в контексте. Понятие священной книги
совершенно иное.
Сейчас мы рассматриваем книгу как инструмент, пригодный, чтобы
оправдать, защитить, опровергнуть, развить или обосновать теорию. В
античности считалось, что книга -- суррогат устной речи, к ней относились
только так. Вспомним фрагмент из Платона, где он говорит, что книги подобны
статуям; они кажутся живыми, но если их спросить о чем-то -- не могут
ответить. Чтобы преодолеть это, он придумал платоновский диалог,
исчерпывающий все возможности темы.
Нам известно еще и письмо, очень красивое и очень любопытное, которое
согласно Плутарху Александр Македонский послал Аристотелю. Аристотель только
что опубликовал "Метафизику", то есть распорядился сделать с нее копии.
Александр порицал его, говоря, что теперь всем будет известно то, что раньше
знали лишь избранные. Аристотель оправдывается, без сомнения, искренне: "Мой
трактат опубликован и не опубликован". Считалось, что книга не исчерпывает
тему полностью, ее рассматривали как некий справочник, дополнение к устному
обучению.
Гераклит и Платон по различным поводам критиковали произведение Гомера.
Подобные книги окружены почетом, но не считаются священными. Это
специфически восточное понятие.
Пифагор не оставил ни одной написанной строчки. Полагают, что он не
стремился связать себя текстом. Он хотел, чтобы его мысль продолжала жить и
развиваться в размышлениях его учеников. Отсюда идет выражение "Magister
dixit", которое всегда употребляется неправильно. "Magister dixit" не
означает "так сказал учитель" и диспут окончен. Пифагореец излагал теорию,
которая, возможно, не в традиции Пифагора, например теорию циклического
времени. Ему возражали: "Это не в традиции". Он отвечал: "Magister dixit",
что позволяло ему вводить новое. Пифагор думал, что книги сковывают его или,
говоря словами Писания, что буква убивает, а лишь дух животворит.
Шпенглер в главе книги "Закат Европы", посвященной магической культуре,
замечает, что прототипом магической книги является Коран. Для улемов,
мусульманских богословов, Коран не такая книга, как другие. Эта книга
предшествует арабскому языку (невероятно, но
именно так); ее нельзя изучать ни в историческом, ни в филологическом
плане, поскольку она старше арабов, старше языка, на котором написана,
старше Вселенной. Коран даже не считается творением Бога, это что-то более
близкое и таинственное. Для правоверных мусульман Коран -- такой же атрибут
Бога, как Его гнев, Его милосердие или Его справедливость. В самом Коране
говорится о таинственной книге, матери книги, представляющей собой архетип
Корана, который находится на небе и которому поклоняются ангелы.
Таково понятие священной книги, в корне отличное от понятия книги
классической. В священной книге священны не только слова, но и буквы, из
которых они составлены. Такой подход применяют каббалисты при изучении
Писания. Я полагаю, что modus operandi (Способ действия) каббалистов
обусловлен желанием ввести философию гностиков в иудейскую мистику, чтобы
ссылаться на Писание, чтобы оставаться правоверными. Во всяком случае, легко
увидеть (мне, наверное, не стоило бы употреблять этот глагол), каков есть и
был modus operand! каббалистов, начавших заниматься своей удивительной
наукой на юге Франции, на севере Испании -- в Каталонии, а затем -- в
Италии, Германии и в других странах. Они дошли до Израиля, но учение идет не
оттуда, оно ведет начало от мыслителей гностиков и катаров.
Мысль такова: Пятикнижие, Тора -- священная книга. Бесконечный разум
снизошел к человеческой задаче создать книгу. Святой Дух снизошел до
литературы, что столь же невероятно, как предположение, что Бог снизошел до
того, чтобы быть человеком. Но именно снизошел, в самом прямом смысле.
Святой Дух снизошел до литературы и создал книгу. В такой книге не может
быть ничего случайного, тогда как во всем, что написано людьми, что-то
случайное есть.
Известно благоговение, которое вызывают "Дон Кихот", "Макбет" или
"Песнь о Роланде" и многие другие книги, чаще всего одна у каждого народа,
исключая Францию, литература которой так богата, что насчитывает по крайней
мере два классических произведения, -- но оставим это.
Ну хорошо, если какому-нибудь филологу-серванте-соведу случится
сказать, что "Дон Кихот" начинается со слова, состоящего из одной буквы (в),
затем следует
слово из восьми букв (скромной) и два, содержащие по девять букв
(деревушке, провинции), из чего он вознамерится сделать выводы, его тут же
сочтут безумным. Библия же изучается именно таким образом.
Например, говорится, что она начинается с "bet", первой буквы слова
"breshit". Почему начинается с "bet"? Потому что эта начальная буква в
еврейском языке означает то же, что начальная в слове "beiidicion"
(Благословение) в испанском, а текст не может начинаться с буквы, которая
соответствует проклятию; он должен начинаться с благословения. "Bet" --
первая буква еврейского слова brajа, означающего благословение.
Есть еще одно обстоятельство, чрезвычайно интересное, которое должно
было оказать влияние на каббалу: Бог, чьи слова были орудием его трудов (как
считает замечательный писатель Сааведра Фахардо), создал мир при помощи
слов; Бог сказал: "Да будет свет" -- и стал свет. Из этого можно сделать
вывод, что мир был создан при помощи слова "свет". Если бы было произнесено
другое слово и с другой интонацией, результатом был бы не свет, а что-то
другое.
Мы пришли к мысли, столь же невероятной, как та, о которой я говорил
перед этим, к мысли, которая поражает наш западный разум, во всяком случае
мой, и о которой я должен рассказать. Размышляя о словах, мы считаем, что
слова прежде произносились, затем стали изображаться письменно. Напротив,
каббала (означающая "предание", "традицию") предполагает, что прежде
существовали буквы. То есть будто бы вопреки опыту письменность предшествует
устной речи. Тогда в Писании нет ничего случайного: все должно быть