Борхес Хорхе Луис. Семь вечеров

Хорхе Луис Борхес. Божественныя комедия

ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ

Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Поль Клодель однажды написал фразу, которая недостойна его, о том, что
видения, ожидающие нас после смерти тела, несомненно, не похожи на
изображенные Данте Ад, Чистилище и Рай. Это любопытное наблюдение Клоделя в
статье, во всех остальных отношениях замечательной, может быть объяснено
двояко.
Во-первых, в этом замечании мы видим доказательство того, что, прочтя
поэму, читая ее, мы начинаем думать, что Данте представляет себе мир иной в
точности как изображает.
Мы неизбежно приходим к мысли, что после смерти Данте думал очутиться у
опрокинутой горы Ада, или на террасах Чистилища, или в концентрических
небесах Рая. Думал, что он встретится с тенями (тенями классической
античности) и некоторые из них станут разговаривать с ним итальянскими
терцинами.
Это явная бессмыслица. Клодель имеет в виду не то, что кажется
читателям (поскольку, обдумав, они понимают абсурдность замечания), а то,
что они чувствуют и что может помешать им получить удовольствие, подлинное
удовольствие от чтения.
Тому есть множество доказательств. Одно из них принадлежит сыну Данте.
Он говорит, что отец собирался изобразить жизнь грешников под видом Ада,
жизнь кающихся -- под видом Чистилища и жизнь праведников, рисуя Рай. Он
понимал это не буквально. Кроме того, существует свидетельство Данте в
письме к Кангранде делла Скала. Письмо считается апокрифом, но, как бы то ни
было, оно не могло быть написано много позже смерти Данте и является верным
свидетельством эпохи. В нем утверждается, что есть четыре способа прочтения
"Комедии". Один из них -- буквальный, другой -- аллегорический. В
соответствии с последним Данте -- это символ человека, Беатриче -- веры и
Вергилий -- разума.
Идея текста, дающего возможность множества прочтений, характерна для
средних веков, противоречивых и сложных, оставивших нам готическую
архитектуру, исландские саги и схоластическую философию, в которой все
служило предметом споров. Они, кроме того, дали нам "Комедию", которую мы не
перестаем читать и которая не перестает нас поражать; ее протяженность
больше нашей жизни, наших жизней, с каждым поколением читателей она
становится все богаче.
Здесь уместно вспомнить Иоанна Скота Эриугену, говорившего, что Писание
содержит в бесконечности множество смыслов и его можно сравнить с переливами
на развернутом павлиньем хвосте.
Еврейские каббалисты утверждали, что Писание создано для каждого из
правоверных; с этим можно согласиться, если вспомнить, что творец текста и
читателей один и тот же -- Бог. Данте не обязательно было полагать, что
изображенные им картины соответствуют реальному образу мира мертвых. Нет,
Данте не мог так думать.
Однако простодушная мысль, что мы читаем достоверный рассказ,
способствует тому, что чтение нас захватывает. Я знаю, меня считают
читателем-гедонистом; я никогда не читаю книг только потому, что они
древние. Читая книги, я получаю эстетическое удовольствие и не обращаю
большого внимания на комментарии и критику. Когда я впервые читал "Комедию",
меня захватило чтение. Я читал ее, как и другие, менее известные книги. Я
хочу рассказать вам, как своим друзьям (обращаюсь не ко всем вам, а к
каждому из вас), историю своего знакомства с "Комедией".
Это произошло незадолго перед диктатурой. Я работал в библиотеке в
квартале Альмагро, а жил на Лас Эрас и Пуэйрредон и должен был совершать
долгие поездки в медленных и пустых трамваях от этого северного квартала в
южный Альмагро, до библиотеки, расположенной на Авенида Ла Плата и Карлос
Кальво. Случайно (хотя, возможно, не случайно, возможно, то, что мы именуем
случаем, объясняется нашим незнанием действия механизма причинности) мне
попались три маленьких томика в книжном магазине Митчелла, теперь
исчезнувшего, о котором у меня сохранилось столько воспоминаний.
Эти три тома (мне следовало бы захватить сегодня один как талисман)
были книги Ада, Чистилища и Рая, переведенные на английский Карлейлем, но не
Томасом Карлейлем, о котором речь впереди. Книги, изданные Дентом, были
необыкновенно удобны. Томик умещался в моем кармане. На одной странице был
напечатан итальянский текст, на другой -- подстрочный английский перевод. Я
поступал следующим образом: сначала читал строфу, терцину, по-английски,
прозой, а затем читал строфу, терцину, по-итальянски. После этого я читал
всю песнь по-английски и затем по-итальянски. За это время я понял, что
переводы не могут заменить подлинника. Перевод может служить в лучшем случае
средством и стимулом, чтобы приблизить читателя к подлиннику; по крайней
мере если речь идет об испанском. Мне кажется, Сервантес в каком-то месте
"Дон Кихота" говорит, что по двум октавам тосканского можно понять Ариосто.
Эти две октавы тосканского наречия были мне даны родственной близостью
итальянского и испанского. Тогда же я понял, что стихи, особенно великие
стихи Данте, содержат не только смысл, а многое еще. Стихотворение -- это,
кроме всего прочего, интонация, выражение чего-либо, часто не поддающегося
переводу. Это я заметил с самого начала. Когда я добрался до безлюдного Рая,
до вершин Рая, где Вергилий покидает Данте, а тот, оставшись один, взывает к
нему, в тот самый момент я почувствовал, что могу читать итальянский текст,
лишь изредка заглядывая в английский. Так я читал эти три томика во время
медленных трамвайных путешествий. Потом я читал и другие издания.
Я много раз перечитывал "Комедию". На самом деле я не знаю
итальянского, другого итальянского, чем тот, которому научил меня Данте, а
потом Ариосто, когда я прочел "Роланда". А затем, разумеется, легкий язык
Кроче. Я прочел почти все книги Кроче -- и не во всем согласен с ним, хотя
ощущаю его очарование. Очарование, как говорил Стивенсон, -- одно из
основных качеств, которыми должен обладать писатель. Без очарования все
остальное бессмысленно. Я много раз перечитывал "Комедию" в разных изданиях
и мог наслаждаться комментариями, из которых мне особенно памятны работы
Момильяно и Грабера. Помню также комментарий Гуго Штайнера...
Я читал все издания, которые мне попадались, и получал удовольствие от
различных комментариев, многообразных интерпретаций этого сложного
произведения.
Я заметил, что в старинных изданиях преобладал теологический
комментарий, в книгах XIX века -- исторический, а сейчас -- эстетический,
который дает нам возможность заметить интонацию каждого стиха -- одно из
самых больших достоинств в Данте. Существует обыкновение сравнивать Мильтона
и Данте, но Мильтон знает лишь одну мелодию, так называемый "высокий стиль".
Эта мелодия всегда одна и та же, независимо от чувств его персонажей.
Напротив, у Данте, как и у Шекспира, мелодия следует за чувствами. Интонация
и эмфаза -- вот что самое главное, фразу за фразой нужно читать вслух.
Хорошее стихотворение не дает читать себя тихо или молча. Если стихотворение
можно так прочесть, оно многого не стоит: стих -- это чтение вслух.
Стихотворение всегда помнит, что, прежде чем стать искусством письменным,
оно было искусством устным, помнит, что оно было песней.
Эту мысль подтверждают две фразы. Одна принадлежит Гомеру, или тем
грекам, которых мы именуем Гомером: в "Одиссее" говорится: боги насылают
злоключения, чтобы людям было что воспевать для грядущих поколений. Другая,
гораздо более поздняя, принадлежит Малларме и повторяет то, что сказал
Гомер, хотя и не так красиво: "Tout aboutit en un livre" -- Книга "вмещает
все". Разница есть: греки говорят о поколениях, которые поют, а Малларме --
о предмете, о вещи среди вещей, о книге. Но мысль та же самая: мы созданы
для искусства, для памяти, для поэзии или, возможно, для забвения. Но что-то
остается, и это что-то -- история или поэзия, сходные друг с другом.
Карлейль и другие критики отмечали, что характерное свойство поэмы
Данте -- напряженность. И если мы вспомним о сотне песней поэмы, то
покажется чудом, что эта напряженность не снижается, хотя в некоторых местах
Рая то, что для поэта -- свет, для нас -- тень. Я не припомню подобного
примера у другого поэта, это, возможно, лишь трагедия "Макбет" Шекспира,
которая начинается явлением трех ведьм, или трех парок, или трех роковых
сестер, и напряженность ее ни на секунду не спадает.
Я хочу сказать о другой черте: о тонкости Данте. Мы всегда воображаем
сурового и нравоучительного поэта-флорентийца и забываем, что все
произведение исполнено очарования, неги, нежности. Эта нежность составляет
часть фабулы. Например, в одной из книг по геометрии Данте прочел, что куб
-- самое крепкое из тел. В таком обычном замечании нет ничего поэтического,
однако Данте пользуется им как метафорой человека, который должен претерпеть
удары судьбы: "Buon tetragono a i colpe di fortuna" -- "Человек -- это
добрый куб" -- действительно редкое определение.
Я вспоминаю также и любопытную метафору стрелы. Данте хочет дать нам
почувствовать скорость стрелы, пущенной из лука и летящей к цели. Он
говорит, что она вонзилась в цель и что она вылетела из лука и покинула
тетиву: он меняет местами начало и конец, чтобы показать, как быстро
происходит действие.
Одна строфа всегда у меня в памяти. Это стих из первой песни Чистилища,
относящийся к утру, невероятному утру на горе Чистилища, на Южном полюсе.
Данте, покинувший мерзость, печаль и ужас Ада, говорит: "dolce color
d'oriental zaffiro". Стих надо читать медленно. Следует произносить
oriental:
dolce color d'oriental zaffiro
che s'accoglieva nel sereno aspetto
del mezzo puro infino al primo giro. (Отрадный цвет восточного сапфира,
Накопленный в воздушной вышине, Прозрачной вплоть до первой тверди мира)
Мне хотелось бы остановиться на любопытной механике стиха, хотя слово
"механика" слишком тяжело для того, что я хочу сказать. Данте дает картину
восточной стороны неба, он описывает восход и сравнивает цвет зари с
сапфиром. Сравнивает с сапфиром, который называет восточным, сапфиром
Востока. "Dolce color d'oriental zaffiro" образует игру зеркал, поскольку
цвет восточного неба назван сапфиром, а сам сапфир -- восточным. То есть
сапфир, обогащенный многозначностью слова "восточный", наполненный, скажем,
историями "Тысячи и одной ночи", которые не были известны Данте, но уже
существовали.
Мне помнится также знаменитый заключительный стих пятой песни Ада: "е
caddi como corpo raorto cade"
(И я упал, как падает мертвец). Почему падение отзывается таким
грохотом? Из-за повтора слова "падать".
Подобными удачами полна "Комедия". Но держится она
повествовательностью. Когда я был юн, повествовательность была не в чести,
ее именовали "анекдотом" и забывали, что поэзия начинается с повествования,
что корни поэзии в эпосе, а эпос -- основной поэтический повествовательный
жанр. В эпосе существует время, в эпосе есть "прежде", "теперь" и "потом";
все это есть и в поэзии.
Я посоветовал бы читателю забыть о разногласиях гвельфов и гибеллинов,
о схоластике, оставить без внимания мифологические аллюзии и стихи Вергилия,
превосходные, как и на латыни, которые Данте повторяет, иногда улучшая их.
Сперва, во всяком случае, следует придерживаться повествования. Думаю, никто
не сможет от него оторваться.
Итак, мы оказываемся внутри повествования, и оказываемся почти
волшебным образом, потому что сейчас, когда рассказывают о
сверхъестественном, неверующему писателю приходится обращаться к неверующим
читателям и подготавливать их к этому сверхъестественному. Данте не
нуждается ни в чем подобном: "Nel mezzo del cammin di nostra vita mi
ritrovai per selva oscura". To есть тридцати пяти лет от роду, "земную жизнь
пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу", что может быть аллегорией,
но что мы воспринимаем буквально: в тридцать пять лет, поскольку Библия
определяет возраст праведников в семьдесят лет. Считается, что все
последующее -- пустыня, "Bleak" по-английски, -- печальная, унылая. Во
всяком случае, когда Данте пишет "nel mezzo del cammin di nostra vita" --
это не пустая риторика: он называет нам точную дату своих видений --
тридцать пять лет.
Я не думаю, что Данте был визионером. Видение кратко. Видение длиною в
"Комедию" невозможно. Видение прихотливо: мы должны поддаться ему и читать с
поэтической верою. Колридж считает, что поэтическая вера -- это добровольное
погружение в невероятное. Когда мы находимся на театральном представлении,
то знаем, что на сцене переодетые люди, повторяющие слова Шекспира, Ибсена
или Пиранделло. Но мы воспринимаем этих одетых в соответствующие костюмы
людей не как переодетых; в неторопливо рассуждающем человеке в средневековых
одеждах мы действительно видим Гамлета, принца датского. В кинематографе еще
более
любопытное явление, поскольку мы смотрим не на переодетых людей, а на
их изображение. Однако это не мешает нам верить в них, пока длится сеанс.
В случае с Данте все так живо, и мы начинаем полагать, что он верил в
другой мир, как мог верить в геоцентрическую географию или геоцентрическую
(а не какую другую) астрономию.
Мы хорошо знаем Данте благодаря явлению, отмеченному Полем Груссаком:
"Комедия" написана от первого лица. Это не чисто грамматическое явление, не
только употребление "вижу" вместо "видели". Это означает нечто большее, а
именно что Данте -- один из персонажей "Комедии". Груссак считает это новой
чертой. Мы знаем, что до Данте Святой Августин написал "Исповедь". Но эти
исповеди, отличающиеся великолепным красноречием, не так близки нам, как
произведение Данте, поскольку изумительное лексическое богатство африканца
встает между тем, что он хочет сказать, и тем, что мы слышим.
Красноречие, ставшее препятствием, к сожалению, нередко. Оно должно
представлять собой способ, ход, но порой превращается в помеху, в преграду.
Это заметно у таких разных писателей, как Сенека, Кеведо, Мильтон или
Лугонес. Слова разделяют их и нас.
Данте мы знаем ближе, чем его современники. Я чуть было не сказал, что
знаем его, как Вергилий, который ему снился. Без сомнения, лучше всех могла
знать Данте Беатриче Портинари. Данте вводит себя в повествование и
находится в центре событий. Он не только видит происходящее, но принимает в
нем участие. Это участие не всегда соответствует тому, что он описывает.
Мы видим Данте, испуганного Адом; он испуган не потому, что трус, а
потому, что его испуг необходим, чтобы мы поверили в Ад. Данте испуган, он в
страхе, он Рассказывает об увиденном. Мы узнаем об этом не по тому, что он
говорит, а по стихам, по интонации.
Вот другой персонаж. В "Комедии" три героя, сейчас я говорю о втором.
Это Вергилий. Данте достиг того, что У нас сложилось два образа Вергилия:
первый -- от "Энеиды" и "Георгик", второй, более близкий, -- создан поэзией,
благочестивой поэзией Данте. Одна из важных тем как литературы, так и жизни
-- дружба. Я бы сказал, что дружба -- наша аргентинская страсть. В
литературе встречается множество описаний дружбы, она персонажей
укладывается в несколько терцин, однако это вечная жизнь. Они живут в одном
слове, в одном действии; это часть песни, но она вечна. Они продолжают жить
и возникают вновь и вновь в памяти и воображении людей.
Карлейль считает, что существуют две характерные черты Данте. То есть,
разумеется, больше, но две основные -- нежность и суровость (только не
противостоящие, не противоречащие друг другу). С одной стороны, это
человеческая нежность Данте, то, что Шекспир называл "the milk of human
kindness" -- "млеко человеческой доброты". С другой стороны, знание, что все
мы обитатели сурового мира, что существует порядок. Этот порядок соотносится
с Иным, с третьим собеседником.
Возьмем два примера. Обратимся к наиболее известному эпизоду Ада, из
пятой главы, эпизоду с Паоло и Франческой. Я не собираюсь пересказывать
Данте -- было бы дерзостью с моей стороны излагать другими словами раз и
навсегда сказанное по-итальянски, -- я просто хочу напомнить обстоятельства.
Данте и Вергилий сходят в круг второй (если я помню верно) и видят
сутолоку душ, ощущают зловоние греха, зловоние кары. Окружение безрадостно.
Например, Минос, свертывающий спиралью хвост, чтобы показать, в какой круг
попадают обреченные. Это нарочито отвратительно, и становится ясно, что в
Аду не может быть ничего красивого. В том кругу, где несут кару
сладострастники, -- великие имена. Я говорю "великие имена", потому что
Данте, начав писать эту песнь, еще не достиг совершенства делать персонажи
чем-то большим, чем имена. Но мастерство Данте уже являет себя в эпизоде с
nobile castello. Мы видим великих поэтов античности. Среди них -- Гомер с
мечом в руке. Они обмениваются словами, которые не следует повторять. Здесь
подобает молчание, все соответствует этой жуткой скромности обреченных
находиться в Лимбе, которым никогда не суждено увидеть лицо Бога. В пятой
песни Данте приходит к своему великолепному открытию: возможности диалога
между душами умерших и им самим, он сочувствует им и по-своему судит их.
Нет, не судит: он знает, что судья не он, судья -- Иной, третий собеседник,
Божественность.
Итак, там находятся Гомер, Платон, другие великие люди. Но взор Данте
обращен на двух неизвестных ему, вся пронизана ими. Мы можем вспомнить
несколько. Как не назвать Дон Кихота и Санчо, вернее, Алонсо Кихано и Санчо,
поскольку для Санчо Алонсо Кихано лишь под конец становится Дон Кихотом. Как
не назвать Фьерро и Круса, двух наших гаучо, погибших на границе? Как не
вспомнить старого пастуха и Фабио Касереса? Дружба -- распространенная тема,
но чаще всего писатели стремятся подчеркнуть контраст между друзьями. Я
забыл -- вот еще два друга, представляющие собой противоположность, -- Ким и
лама.
У Данте происходит нечто более тонкое. Здесь нет прямого контраста,
сыновняя почтительность -- Данте мог бы быть сыном Вергилия, но в то же
время он выше Вергилия, так как считает себя спасенным. Он думает, что
заслужит прощение или уже заслужил, поскольку ему было послано видение.
Напротив, с самого начала "Ада" известно, что Вергилий -- заблудшая душа,
грешник; когда Вергилий говорит Данте, что не может сопровождать его за
пределы Чистилища, становится понятно, что римлянин навеки обречен
оставаться обитателем ужасного nobile castello (Благородный замок), где
собраны великие тени мужей античности, тех, кто не знает учения Христа. В
этот самый момент Данте говорит: "Tu, duca, tu, signore, tu maestro..."
(Учитель мой, мой господин..) Чтобы скрасить это мгновение, Данте
риветствует Вергилия высоким словом и говорит о своем долгом ученичестве и
огромной любви, которые дали ему возможность понять значение Вергилия, о
том, что эти отношения сохранятся между ними навсегда. Печален облик
Вергилия, сознающего, что он обречен вечно жить в nobile castello, где нет
Бога. Данте же, напротив, разрешено видеть Бога, разрешено понять вселенную.
Вот эти два героя. Кроме них существуют тысячи и сотни персонажей,
которые обычно называются эпизодическими. Я назвал бы их вечными.
Современный роман знакомит нас с действующими лицами на
пятнадцати-шестнадцати страницах, даже если это знакомство удается. Данте
достаточно для этого мгновения. В этот миг персонаж определяется навсегда.
Данте бессознательно выбирает главный момент. Я пробовал повторить то же во
многих рассказах и был поражен открытием, сделанным Данте в средние века,
умением представить момент как знак всей жизни. У Данте жизнь не очень
знаменитых, принадлежащих современному миру: на Паоло и Франческу. Он знает,
как погибли любовники, зовет их, и они появляются. Данте говорит нам: "Quali
colombe dal disio chiamate" (Как голуби на сладкий зов гнезда). Перед нами
два грешника, а Данте сравнивает их с двумя голубками, влекомыми желанием,
поскольку главное в этой сцене -- чувство. Они приближаются, и Франческа --
говорит только она (Паоло не может) -- благодарит Данте за то, что он позвал
их, и произносит такие трогательные слова: "Se fosse amigo il Re
dell'universo noi pregherem-mo lui per la tua pace" -- "Если бы я была
другом Царя вселенной (она говорит "Царь вселенной", потому что не может
сказать "Бог", это имя запрещено в Аду и Чистилище), мы попросили бы мира
тебе, потому что в тебе есть жалость к нашим страданиям".
Франческа рассказывает свою историю, рассказывает дважды. Первый раз --
сдержанно, но настаивает на том, что продолжает любить Паоло. Раскаяние
запрещено в Аду, она знает о своем грехе и остается верна греху, что придает
ей величие. Было бы ужасно, если бы она раскаялась, если бы предавалась
сожалениям о случившемся. Франческа знает, что кара справедлива, принимает
ее и продолжает любить Паоло...
Данте хочет узнать. Amor condusse noi ad una morte: Паоло и Франческа
были убиты вместе. Данте не интересует ни их связь, ни то, как они были
обнаружены или умерщвлены; его интересует более сокровенное -- как они
поняли, что полюбили, как они влюбились, как настало для них время нежных
вздохов. Он задает вопрос.
Хочу отвлечься и напомнить вам строфу Леопольде Лугонеса, возможно
лучшую и, без сомнения, навеянную пятой песнью "Ада". Это первое
четверостишие "Alma venturosa" (Счастливая душа), одного из сонетов сборника
"Золотое время" (1922):
Al promediar la tarde aquel dia Cuando iba mi habitual adios a darte
Fue una vaga congoja de dejarte Lo que me hizo saber gue te queria
(При расставании в тот вечер,
когда пришло время сказать привычное "прощай", смутная печаль разлуки
заставила меня понять, что я люблю тебя).
Поэты прежних времен говорили, что человек чувствует глубокую печаль,
прощаясь с женщиной, и писали о редких свиданиях. Напротив, здесь, "когда
пришло время сказать привычное "прощай"" -- строка неуклюжая, но это
неважно, так как "привычное "прощай"" означает, что они видятся часто, -- и
затем "смутная печаль разлуки заставила меня понять, что я люблю тебя".
Тема, в сущности, та же, что в песни пятой: двое открыли, что любят
друг друга, хотя прежде и не догадывались об этом. Именно это хочет узнать
Данте. Франческа рассказывает, как в тот день они читали о Ланселоте, о том,
как он страдал от любви. Они были одни и не подозревали ничего. Чего именно
не подозревали? Не подозревали, что влюблены. Они читали одну из книг,
придуманных британцами во Франции после саксонского нашествия, книг,
приведших к безумию Алонсо Ки-хано и пробудивших грешную страсть Паоло и
Франчески. Так вот: Франческа объясняет, что иногда они краснели, а в
какой-то момент, "quando leggemo il dislato riso", "когда мы прочли о
желанной улыбке, которую поцеловал любовник, тот, с кем я никогда не
разлучусь, поцеловал меня, tutto tremante (Весь трепеща)".
Существует нечто, о чем Данте умалчивает, но что ощущается на
протяжении всего эпизода и, возможно, придает ему ценность. С бесконечным
сочувствием Данте пересказывает нам судьбу двух любовников, и мы
догадываемся, что он завидует этой судьбе. Паоло и Франческа в Аду, а его
ждет спасение, но они любят друг друга, а он не сумел добиться любви
Беатриче. В их любви Данте видит вызов, и его ужасает, как он далек от
Беатриче. Эти же двое грешников неразлучны, немы, несутся в черном вихре без
малейшей надежды, и Данте не дает и нам надеяться, что их страдания
прекратятся, но они вместе. Они неразлучны навеки, они вместе в Аду, и для
Данте это райская судьба.
Мы понимаем, что он очень взволнован. Он падает замертво.
Каждый навеки определен одним-единственным мигом своей жизни -- мигом,
когда человек встречается навсегда с самим собой. Считается, что Данте
осуждает Франческу, жесток по отношению к ней. Думать так -- значит забыть о
Третьем герое. Те, кто не понимает "Комедии", считают, что Данте написал ее,
чтобы свести счеты с врагами и обласкать друзей. Нет ничего более ложного.
Ницше называл Данте гиеной, слагающей стихи среди могил. Гиена, слагающая
стихи, -- нелепый образ, к тому же Данте не наслаждается болью. Он знает,
что есть грехи смертные, неискупимые. Для каждого он выбирает одного
человека, совершившего этот грех, пусть даже во всех других отношениях
замечательного и славного. Франческо и Паоло -- сладострастники. У них нет
других грехов, но и одного достаточно, чтобы осудить их.
Мысль о непостижимом Боге мы находим в другой книге, одной из главных
книг человечества. В Книге Иова. Вы помните, как Иов проклинает Бога, как
друзья обличают его и как, наконец, Бог говорит из бури и опровергает тех,
кто защищает, и тех, кто обвиняет Иова.
Бог выше любого людского суда, и, чтобы помочь нам понять это, Он
приводит два необычных примера: кита и слона. Он выбирает их, чтобы
показать, что они не менее чудовищны для нас, чем Левиафан и Бегемот (чье
имя стоит во множественном числе и по-еврейски означает "много животных").
Бог выше людского суда. Он это доказывает в Книге Иова. И люди склоняют
перед Ним головы, потому что отважились судить Его, оправдывать Его. Это не
нужно. Бог, как говорил Ницше, по ту сторону добра и зла. Это другая
категория.
Если бы Данте всегда совпадал с воображаемым Богом, было бы понятно,
что это ложный Бог, просто копия Данте. Напротив, Данте должен принять этого
Бога, как и то, что Беатриче не любит его, что Флоренция бесчестна, что он
должен принять свое изгнание и смерть в Равенне. Он должен принять зло мира,
так же как и склониться перед Богом, которого не может постичь.
Есть герой, который отсутствует в "Комедии" и которого в ней не могло
быть, потому что он слишком человечен. Этот герой -- Иисус. Он не является в
"Комедии", как является в Евангелиях: человечный, евангельский Иисус не