Характер у Креля, однако, сделался паршивый. В сердце его занозой засела государственная премия. - Это может быть только в нашей стране! звучало в курилке любимое присловье Креля, и далее он распространялся на тему, что легко тому, у кого есть знакомые или - важные родители, а не обремененного всем этим лауреата легко вот так просто взять и затюкать. Но когда Валентин послал его на микропроцессорные курсы, насмотревшись на бойких мальчиков, мгновенно разбирающихся в системных проблемах и без почтения хохочущих над самой короткой задержкой чужого мышления, Крель, к недоумению Валентина, не пошел после курсов работать в организованный вычислительный центр, а остался в патентной группе. Тогда, кажется, появилась у него и эта саркастическая неприятная усмешка.
   Такова история Креля, и в день пятидесятилетия Тамары Ивановны он, развешивает носки, выходит из ванной, смотрит на Лешку, играющего на компьютере, говорит, как бы хорошо никуда не тащиться, не гладить брюки, а полежать лучше на диване, и Лешка вздыхает с соболезнующим видом в знак солидарности.
   У Валентина мысли похожи. Он бы тоже никуда не ходил: он терпеть не может этих ресторанных застолий. Валентин - турист, его круглое обветренное лицо и крючковатый нос делают его похожим на суровую ночную птицу, но Зина замечает лишь прекрасные зелено-карие глаза, холодно и строго глядящие. Зина любит, сдавая нормы ГТО, смотреть на его сухощавую спортивную фигуру в безукоризненном снаряжении и, несясь за ним по лыжне, мечтать что это они вдвоем в походе по тундре. Но Валентин однажды уже брал с собой в поход девушку и, намучившись с ней на лыжне, выслушал потом и поздравление с отцовством. Валентин женился и стирал, как положено, пеленки, но этот его, казалось, вовсе не несчастный брак в щепу разбился о тяжелую и долгую болезнь Валентиновой матери. Мать лежала то дома, то в больнице, но Валентин, в отличие от Креля, с работы урываться себе не позволял, а поскольку разорваться тоже не мог, пришлось забить на дом, что не устраивало жену. После работы Валентин мчался к матери, жена сердилась, конфликт разрастался, Валентин однажды задержался у матери настолько, что жена отправила ему туда и чемодан с вещами, и постаралась потом, чтобы он никогда больше не увидел дочку. Мать Валентина умерла в больнице в рабочее время и, соответственно, в его отсутствие, и после ее смерти, рассказывая о чьей-нибудь еще неожиданной или ожидаемой смерти Валентин неприятно-весело, краем рта усмехался, словно сообщая окружающим замечательную новость.
   Нельзя сказать, что Валентин не предпринимал больше попыток устроить семейную жизнь. Но после того, как одна молодая туристка, покинув его палатку, запросто перешла в палатку к более мускулистому бородачу, жизнь окончательно убедила Валентина, что отношения между даже близкими людьми, в общем, товарно-денежные, а дети - такой товар, расплатиться за который возможностей да и желания у него больше нет. Смыслом жизни для Валентина всегда было преодоление трудностей в одиночку - будь то крутые пороги горной речки или системные неувязки на работе. Неодушевленные предметы не требовали компромиссов, но, поглядывая на облупленные носы туристских детишек, толкающихся на озерной турбазе, где он разбивал в выходные свою одиночную теперь палатку, Валентин хмурился и рано ложился спать, чтобы не выходить к общему ужину и вечернему костру.
   А Тамара Ивановна готовилась к юбилею долго, держала в голове идею устроить настоящий праздник, чтобы было что вспоминать. Муж Тамары Ивановны пять лет как демобилизовался, они получили в городе квартиру. Прежняя жизнь в военном городке была с одной стороны однообразна, с другой - полна происшествий... У лучшей подруги Тамары Ивановны змея-разлучница отбила мужа, с торжеством мяукала по ночам в телефонную трубку. Отбитый муж сжег с горя на спор секретную карту, по пьянке покаялся, вылетел из армии, пошел в грузчики, своровал бочку сметаны и сел. Городок будоражили вести о переводах за границу и об экстренных возвращениях оттуда выдворенных за воровство из магазинов непутевых офицерских жен. В городе жизнь была суматошней, но беднее эмоционально. За пять лет разлуки с полком и работы в институте Тамара Ивановна соскучилась и по настоящим праздникам, когда все офицеры с женами поротно сидели за длинными столами, звучала музыка, лилось вино, и были танцы и веселье до утра.
   И Зина, слушая звоны, покрикивая на племянников, ждет праздника с замиранием сердца. Зина живет с семьей сестры, спит в проходной общей комнате на диване, помогает воспитывать детей. Ресторанная сутолока, тосты, речи, новое красное платье, Тамара Ивановна усадит ее, конечно же, с Валентином, и хотя Зина твердо знает, это ровным счетом ничего не изменит, все же, - нашептывает ей тайный голос, - мало ли что вдруг случается под Новый год, и с каждым ударом колокола Зинино сердце тоже будто ухает с верхушки колокольни.
   И вот наступает вечер, зажигаются фонари, на Невском высыпает из метро не озабоченный еще магазинами и добыванием насущного хлеба, молодой, по возможности наряженный народ. Не бог весть как ярко блестят витрины, но и они радуют глаз, сыплются сверху мелкие снежинки, уже кое-где выставлены елки; дети, глядя на них предвкушают Деда Мороза и подарки, взрослые отличаются от детей лишь тем, что не выражают надежд так определенно, но редкий из них, первый раз в году пройдя мимо наряженной елки, не улыбнется и не подумает ни о чем хорошем, разве вовсе затюканный или совсем зануда.
   И начинается праздник Тамары Ивановны. Валентин, элегантный до умопомрачения, усажен по правую руку от именинницы рядом с Зиной. Тамара Ивановна значительно поглядывает на парочку, а выгладивший мешковатые брюки Крель, наблюдая эти ужимки и прыжки, кривится обычной неприятной усмешкой, вспоминает, как на свадьбе друзей также началось и его знакомство с женою, и как потом они с Лешкой несли ей на вокзал чемоданы. Жена Креля, поставив точку в разработке своей узкой тематики и отдышавшись, внезапно заметила рядом с собой прыщавого дурашливого подростка и неухоженного толстого мужика и почувствовала себя бесприютно и одиноко в доме, где в выходные с утра отправляются с авоськами в магазины и радуются, достав колбасы. На счастье ее тематикой заинтересовался один не старый московский профессор; жена Креля поехала делиться опытом, а, вернувшись, объявила, что уезжает в Москву насовсем, поскольку они с профессором решили, что в тематику все же можно еще слегка углубиться, и лучше будет это сделать напару. Вспоминая, как они с Лешкой тихо смотрели вслед уходящему поезду, Крель, опрокинув рюмку, встает и приглашает Зину танцевать. И презрительно щурятся прекрасные глаза Валентина, когда он смотрит на толстого лодыря, которому, действительно, самое место в патентной группе, потому что настоящей работе он предпочел перебирание бумажек и урывание с бабами в магазин за творогом. После праздников Валентину предстоит выбрать из сектора двоих для намеченного сокращения, выбрать, конечно, из тех, чье отсутствие не вызовет в рабочем процессе катастрофы. Валентин смотрит на счастливо хохочущую с бокалом в руке Тамару Ивановну, на элегантную Зину, молча внимающую Крелевским нашептываниям, на самого Креля, решившего, видно, приударить за Зиной и усердно склоняющегося к ней в танце. Валентин равнодушно взирает на них на всех, и его ожесточившееся сердце нисколько не екает - он не хочет знать, как воспримет сокращение только что пригласившая всех на юбилей Тамара Ивановна, или упорно и беззаветно влюбленная в него Зина, или до сих пор отмеченный для сына Лешки нездешним знаком лауреатства Крель. Валентин же думает, что в патентной группе вполне хватит одного человека, и что оставит он в ней, конечно, кого-то из женщин.
   И тут Тамара Ивановна от избытка чувств исполняет, наконец, давно замысленный тайный план. Объявив белый танец, она приглашает Валентина и заводит с ним доверительный разговор о многочисленных достоинствах Зины, и как некоторые не видят своего счастья. Зина, с ужасом наблюдая за воодушевленной Тамарой Ивановной, по ее направленным на себя искрометным взглядам понимает, о ком и о чем идет речь, мрачно закуривает и нарочно позволяет Крелю обнять себя за талию, Валентин же, не дрогнув ни единым мускулом, выслушивает Тамару Ивановну до конца, дотанцевав, благодарит, прощается и уходит. Зина тоже сразу собирается, пытаясь все же держаться подальше от увязавшегося ее провожать и совсем уже распустившего руки пьяного Креля. Тамара Ивановна, ахнув, решает, что сказала не совсем то и хватается за успокоительную таблетку.
   И скоро все возвращается к исходной точке. Крель на своей кухне, кряхтя, скоблит невымытую спящим уже Лешкой сковородку и размышляет, что живи Зина одна, можно было б остаток вечера неплохо провести у нее. Зина, лежа в проходной комнате на диване, смотрит в одиночестве телевизор и изредка всхлипывает. Валентин, открыв холодильник, в котором покоятся два яйца и бутылка кефира, сосредоточенно выпивая кефир, решает, что бестактность и заполошность определенно мешают Тамаре Ивановне и в работе, и что сократить надо Креля и ее. Тамара Ивановна же, не сняв выходного платья, взволнованно ходит по комнате перед объевшимся и кемарящим на диване мужем и, начав компенсировать эмоциональное голодание, рвет на себе волосы и заламывает руки пока еще только из-за нескольких сказанных невпопад Валентину фраз.
   И скоро уже все стихает, за окнами замирает жизнь; в тусклом свете фонарей, убаюканный мягко падающими в узкие серые улицы снежинками, дремлет город, ждет во сне только Нового года. Спят в своих комнатах Валентин, Крель, Тамара Ивановна, Зина, другие, населяющие город люди, смотрят сны в спокойной уверенности, что если будущее их и не совсем ясно очерчено, то осталось разрешить лишь сугубо личные проблемы, что каждый - кузнец своего счастья и, соответственно, для него рожден, а все остальное, конечно, будет идти раз и навсегда установленным и, без сомненья, неизменным порядком.
   Расставания
   В пятом классе она перешла в испанскую школу, бросив класс, который любила, в котором учились дворовые девочки и самая близкая подруга. Узнав, что в испанской школе идет набор, она загорелась выучить испанский и перешла, уговорив маму отнести документы. Состояние ее при первом походе в новую школу было кошмарным - тоскливое предчувствие чуждого, недоумение зачем, ужас, что ничего уже не изменишь. Войдя в новый класс, она с независимым видом спросила, где можно сесть, потом несколько ночей проплакала, потом привыкла, и это был первый опыт, первое представление о себе.
   Уже в этот первый раз она вышла перед первым сентября во двор и попрощалась со всеми, а на недоуменные вопросы: "Но ты же не уезжаешь? будешь ведь гулять?"-- пожав плечами, грустно ответила: "Вообще-то, конечно". . . сама, однако, чувствуя, что окружающие ее тогда девочки уже уносятся вдаль, как провожающие на платформе. Гуляла она зимой мало, учить испанский было нелегко, а весной ей уже неловко было подойти к прежним приятельницам, и даже с близкой подругой едва находилось, о чем поговорить при встрече.
   Второй раз такое случилось у нее с мальчиком, которого она в новой школе взяла на поруки. Мальчик написал в дневнике: "Меня выбрали звеньевым это первая веха на пути к президенту". Дневник прочитала учительница, мальчика грозились исключить из пионеров, он был худенький, маленький, она поручилась за него, и его не исключили. После этого они долго не смотрели друг на друга, а потом он пригласил ее в кино. С этим мальчиком она была неразлучна три года и могла рассказать ему такое, что никогда бы не рассказала маме. Но в девятом классе их посетили кубинские школьники, и она так понравилась одному из кубинцев, что тот не отходил от нее на вечере, держал за руку на аэродроме и поцеловал перед тем, как навсегда исчезнуть в самолете. Она была изумлена в первую очередь летаргией, в которую так податливо впала перед нахлынувшими темпераментом и экзотикой, сразу объяснилась со своим мальчиком и безнадежно качала головой, когда он с несчастным видом ждал ее у парадной. Все с ним для нее было уже в прошлом и, обдумывая, почему так, она до конца школы оставалась одна.
   Она никогда не умела совмещать: она отлично выучила испанский, ей прочили филологическое будущее, но однажды в трамвае она услышала разговор двух студентов-физиков, едущих из университета. Ей так понравилось, как один из молодых людей, чуть картавя, выговаривая слово "квазар", что ее вдруг обожгла мысль, что и она когда-то смогла бы понимать эти чудные птичьи слова, и испанский сразу показался однообразным и пресным, как завязший в зубах скучный родственник. После десятого класса она ко всеобщему удивлению, оставив испанский, подала документы на физфак.
   Она поступила, выучилась, распределившись в НИИ, работала на компьютере, и начальство не могло нарадоваться сообразительной и серьезной молодой специалистке. Но через какое-то время она вдруг заметила, что за десять минут до звонка, когда сотрудники начинают собираться на выход, кто-нибудь обязательно роняет вешалку со сломанного крючка. И эта регулярно падающая в урочное время вешалка делала день похожим на день, а год на год, и, наверное, подготовила приход в ее жизнь молодого рыжего математика из соседней лаборатории. Он носил клетчатую рубаху навыпуск, ходил по лаборатории в одних драных носках, был бывшим вундеркиндом и к двадцати пяти просчитал и сложил в стол интересующие его прикладные задачи. После этого он запил, увлекся Сартром и, слушая в курилке его вызывающие речи, она сознавала, как многообразна жизнь, бушующая где-то вне ее нехитрого жизненного пути. Когда же, осуществляя экзистенциалистские принципы на практике, математик, простясь с прежней жизнью, решил ехать лесником на Дальний Восток и позвал ее с собою, она была готова. С горящими от нетерпенья щеками, собирая барахло, она бросала нужное в чемодан, скользя по ненужному, как и по горестно съежившимся в углу дивана родителям, то полным ужаса и раскаянья, то уже вовсе отсутствующим взглядом.
   Она вернулась из леса года через два с маленьким сыном. Родители выпытали, что математик спился и замерз ночью на пороге дома. Она не вспоминала о прошлом, расставаясь с ним раз и навсегда. Линия ее жизни, представленная графически, напоминала ужа из компьютерной игры "уж и кролики". Уж состоял из трех черточек и двигался потому, что задняя черточка все время пропадала с экрана, а спереди тут же возникала другая. Теперь она была поглощена воспитаньем сына: в задумчивом взгляде ребенка ей виделось пониманье неведомых ей, необыкновенных задач и предвкушенье удивительных событий. Она устроилась работать сначала в садик, потом - в школу, чтобы быть к сыну поближе. Мальчик рос угрюмо-скрытным, не любил, к ее огорчению, читать, но она, преодолевая безденежье, носилась с ним по бассейнам и музеям. В восемнадцать лет сын женился на некрасивой размалеванной девушке и ушел жить в чужую семью. Она ходила в гости к скучным людям, озабоченным обзаведеньем молодых, и с печалью наблюдала, что на лбу у ее мальчика прорезывается морщинка той же озабоченности.
   Сын пошел в армию, она работала, откладывая деньги к его возвращению. Ее родители умерли, она бывала на кладбище и, зайдя однажды поставить свечи в кладбищенскую церковь, заслушалась пением. Сквозь дрожание свечей она смотрела на обращенные непонятно к кому иконные лики, и ей казалось, что хор поет обо всех неизбежных расставаниях и бесполезности за что-нибудь цепляться, но грусть, с которой пели, не была безнадежна. Она вышла на улицу, пряча в душе осколок неясной радости, и с тех пор зачастила в церковь, и вскоре вошла в новый мир, покрыв голову платком и устроившись в кладбищенскую церковь ночной уборщицей.
   Она выбрала именно эту, ночную и тяжелую работу, потому что ей не нравилось выражение, с которым отец-настоятель протягивал прихожанам руку для целования, и то, что очень уж лихо исчезали в его рясе при разных сложных обстоятельствах крупные купюры. Она хотела бывать в церкви одна, смотреть на иконы, молясь, учиться терпению. Она теперь читала церковные книги, писала сыну короткие спокойные письма, помогала одинокой старухе-соседке, а ночами, окончив уборку, стояла у икон и шептала заученные молитвы.
   Но это все прошло, когда она заболела, когда тяжело стало таскать ведра с водой и орудовать шваброй. После уборки ей хотелось прилечь и заснуть, а молитвы на ум не шли. Она поругалась с подопечной старухой из-за купленной якобы не такой булки, потому что сама еле дотаскивалась с сумкой из магазина, и терпеть старухины капризы стало невмоготу.
   Она пошла к врачу, ее положили в больницу. И, поняв однажды, что значит ее диагноз, она не смогла ночью уснуть и, накинув халат, пошла посидеть в больничном холле. Выходя из палаты, она зацепилась карманом за ручку двери, рванулась от неожиданности и, порвав карман, освободилась. Ее бросило в жар от мысли, что также держит, но не отпустит ее болезнь, и расстаться им уже не удастся.
   Но если у кого другого жизнь можно сравнить с обозом, в телегах которого навалено всевозможного нужного и ненужного из всех времен и пространств, ее жизнь всегда была лишь черточкой, летящей в будущее.
   Через день в глазах ее уже не было тоски, а лишь одна мысль - как раздобыть двадцать редких успокоительных таблеток, о действии которых ей сказали больные. И потихоньку, с предосторожностями, играя в коммуникабельность и обаяние, она принялась за дело. Каждый раз, чтобы выманить таблетку у нового врача или сестры, она хорошо продумывала операцию, а, успешно завершив, радуясь, прятала таблетку в конверт.
   И обыденным было последнее расставание. Она стояла у окна, ожидая, чтобы все уснули, а потом пробралась в палату, быстро вытрясла таблетки в ладонь и, запив приготовленной водой, улеглась в койку.
   Она лежала и думала, что это просто снова уходит старое - палата и паукообразная ее болезнь, и то, что она лежит тут одна, укрытая одеялом.
   И, зажмурившись, она приготовилась еще один раз встречать новое.