Страница:
и обратно со скорбным лицом, и слесарь Володя, с которым потом подружились,
смеясь, вспоминал, как думал тогда, что это еще за мадонна.
Новое - пустота, ничто, из которого надо сделать что-то, когда не
знаешь как. Написать рассказ, добыть денег из ниоткуда, или сдать баланс
после двухнедельных бухгалтерских курсов, когда не у кого спросить, и не
понимаешь настолько, что даже не знаешь, что спрашивать, когда находишь
каких-то случайных людей, главбуха, с дочкой которого сын ходил в садик, и
набиваешься на консультацию, сгорая от стыда, что отнимаешь время, и
слушаешь с наморщенным лбом, как считать финансовый результат, стараясь не
пропустить ни крупицы драгоценной информации, и суешь потом главбуху
конверт, и отмахиваешься от попыток не взять, и убегаешь, а потом звонишь
еще, мучаясь от неловкости, уточняя детали, и, наконец, идешь в налоговую,
где противная тетка брезгливо разворачивает твои бумаги и, ткнув мизинцем в
какую-то цифру, без комментариев заворачивает их назад, и ты снова звонишь
главбуху, узнаешь, как исправить цифру, покупаешь по его совету коробку
конфет и снова плетешься в налоговую, уже с коробкой.
А потом когда баланс все же принят, рассказ написался, деньги идут, и
новое вознаграждает тебя тихими вечерами в музее-квартире, есть какое-то
время, чтобы порадоваться, пока не привыкнешь, пока новое опять не станет
старым.
Моя бухгалтерия
Первая налоговая инспекторша, к которой я попала, была неприятная, она
ничего у меня не принимала, ничего не объясняла, потом я догадалась, что
надо приносить ей конфеты, и она стала брать мои отчеты, не проверяя, а
потом ее выгнали за нарушения.
Следующей инспекторше я благодарна, это была добрая женщина, она меня
учила правильно заполнять какие-то клеточки в балансе.
Первая банковская проверка у меня прошла успешно, проверяющая девушка,
узнав, что мы - научно-производственная фирма, базирующаяся на дому,
прониклась ко мне сочувствием и, поднимая глаза к потолку и восклицая:
"Какое безобразие!", научила меня оформлять кассовые документы.
В пенсионном фонде сидела очень милая женщина, она всегда ко мне хорошо
относилась, смотрела с соболезнованием, когда я приносила пустые отчеты, ее
потом сделали начальником.
В соцстрахе, вообще, милейшие люди, они всегда исправят и помогут,
недавно одна инспекторша приходила к нам с проверкой, потому что у них в
офисе было очень холодно, мы попили кофе, и она рано ушла домой.
Первую проверку в налоговой я тоже легко прошла, объяснив отсутствие
прибыли тем, что мой муж-директор фирмы - сумасшедший изобретатель, все
деньги тратит на свою техноманию, а я - страдалица, вынужденная отдуваться
за прихоти безумного супруга.
Когда первый раз идешь в новое место с отчетом, можно не спрашивать у
прохожих, где это, приглядевшись, заметишь, что в одном направлении от метро
идут женщины разного возраста с папками, это бухгалтеры, надо просто пойти
за ними, и попадешь, куда надо.
Чем длиннее очередь в налоговой, тем больше полезной информации в ней
узнаешь, и можно не тратить деньги на семинары.
Когда однажды я стояла полдня на морозе в фонд обязательного
медицинского страхования, во дворе больницы, где он тогда находился, грелись
у костра бомжи, я встала поближе к их костру и не простыла.
Подавая документы на перерегистрацию, я не стояла ночью, как другие, я
пришла в шесть утра и попала, в кабинете мне пришлось переписывать неверно
заполненные формы, все ужасно ругались, потому что после меня сразу
выключили мониторы, а я все сдала, хоть и потеряла в этой суматохе свое
пальто.
Получая регистрационный номер, я стояла в толпе других бухгалтеров,
сгрудившихся плечо к плечу у компьютера, на экране которого инспектор
прокручивала список предприятий, где каждой надо было увидеть свое, и,
увидев наше, я закричала так громко, что одна женщина испугалась, дернулась,
и всех засыпало стопкой уведомлений.
Сдавая отчет в пенсионный фонд, я много раз запускала программу, занося
каждый раз по-новой все наши банковские реквизиты и номера паспортов, потому
что исправлять в программе у меня не получалось, зато теперь я знаю все наши
данные наизусть, и если кто-нибудь вдруг предложит прислать нам миллион
долларов, я сразу скажу номер счета.
Саму программу я ходила сдавать семь раз, сдав ее, изможденная, поехала
домой, и пьяница, сидящий передо мной в метро, увидев меня, расплакался от
жалости и уступил мне место.
Я долго пыталась написать о своей работе бухгалтером, и у меня ничего
не получалось, но, взявшись делать программу по подоходному налогу, я
поняла, что она у меня получается еще хуже, и что я очень плохой бухгалтер,
и тогда я села и с горя написала этот рассказ.
Начало бизнеса.
Музей-квартира Кржижановского помещалась на первом этаже особняка на
Петроградской, с сохранившимися витражами на широкой светлой лестнице. Две
комнаты квартиры был, собственно, музей, с кожаным диваном Кржижановского, с
планом ГОЭЛРО, разукрашенным разноцветными лампочками, с большим стеклянным
глобусом на огромном дубовом письменном столе. Стеллаж с книгами
Кржижановского в старинных кожаных переплетах простирался во всю стену, за
стеклянной витриной хранились вещи Кржижановского, его архив занимал
несколько шкафов. Третья комната представляла собой нечто среднее между
запасником и служебным помещением, ее мы и приспособили под офис.
В мои обязанности смотрителя входило вытирать с экспонатов пыль,
проводить экскурсии по музею, наблюдать за посетителями. Посетители
случались крайне редко - разве в дождь забредала какая-то бездомная парочка,
да и та, сконфуженно потоптавшись несколько минут перед глобусом и диваном,
скоро покидала крохотный музейчик. Последнюю экскурсию я приняла еще во
времена талонов, когда группу воронежских энергетиков, приехавших на
какой-то свой симпозиум, заволокли по программе еще в музей-квартиру, и
недоуменные энергетики, посматривая на часы, нетерпеливо озирались, мечтая,
верно, рвануть поскорее по магазинам.
Наши первые попытки ведения бизнеса были нетверды, голоса были еще
нетренированны, мы с Гришей путали цены, мельтешили, дружно заверяли
звонящих клиентов, что приборы, которые Гриша до последнего винтика собирал
дома сам, делает предприятие, что тоже было истинной правдой. Из десяти
позвонивших один захотел прийти посмотреть, приглашать клиента, кроме
музея-квартиры, было некуда, тогда и состоялся ее дебют в качестве офиса.
Теперь я уже, кажется, не помню самого первого принятого в
музее-квартире клиента, я совершенно забыла, кто был этот дорогой для нас
человек, заинтересовавшийся распылителем, и как мы выдавали служебную
комнату за офис арендующей музейную площадь фирмы в первый раз. Я помню, как
это было поставлено позднее на поток - на дверь вешалась красивая табличка с
названием нашего тогда еще ИЧП, модели экспонатов выносились в кладовку,
вместо них на стену помещался блестящий календарь с нашим логотипом, на
столе лежали справочники, стоял купленный по случаю факс, на тумбу красного
дерева, где раньше красовался бюст Кржижановского, выставлялся
демонстрационный образец распылителя.
Первым, купившим прибор клиентом, был гробовщик с Урала, он использовал
прибор для окраски своих, как он говорил, изделий. Он привез банковский чек,
я заполняла его, прикусив от старательности кончик языка, и, как потом
выяснилось, все равно испортила. Мы шли с гробовщиком в банк, он
доверительно делился, на сколько снизится себестоимость "изделий" от
использования нашего распылителя. Мы со знанием дела кивали, изображая
прожженных финансистов, была весна, с крыш текло, солнце светило, что есть
мочи. В банке сказали, что неизвестно, пройдет ли испорченный чек, поезд у
гробовщика был уже вечером, вставал вопрос, отдавать ли прибор. Вопрос
решался в банковском коридоре, двое мужчин, гробовщик и Гриша, вопросительно
смотрели на меня, и я, как настоящий главный бухгалтер, напряженно морщила
лоб, интенсивно внушая себе, что нельзя отдавать прибор неизвестно кому,
уезжающему неизвестно куда, без стопроцентной гарантии оплаты. И все же
после паузы я подвинула ногой упакованный ящик к гробовщику и сказала:
"Ладно, берите, позвоните только потом". И чек прошел, и гробовщик позвонил,
а потом прислал нам с оказией банку меда. И я так радовалась, узнав, что чек
прошел, и что первая финансовая операция нашего предприятия состоялась.
Интернет
Пожилая женщина, мать двоих дочерей, одна из которых уехала в Америку и
редко присылает о себе весточку, живет письмами дочери, знает их наизусть,
многократно пересказывает их при каждой встрече с другими родственниками.
Любые пустяки из жизни уехавшей дочери и даже люди, которых она упоминает в
письмах, кажутся матери значительными. Уехавшая дочь присылает видеокассету,
где среди других кадров отснят ее визит в дом к американским друзьям, а в
следующем письме, присланном через полгода, дочь вскользь говорит, что в той
семье, где она была в гостях, случилось несчастье, отец, владелец крупной
фирмы, погиб в автокатастрофе. Горе совершенно неизвестных ей людей, живущих
в Америке, производит на мать неизгладимое впечатление, она находит разные
предлоги, чтобы вновь и вновь посмотреть присланную из Америки кассету,
переживает, думая о вдове погибшего бизнесмена, все время говорит об этой
женщине с другой дочерью, живущей с нею вместе, и та вздыхает, видя, что
мать куда меньше интересуется их собственными проблемами, потому что,
задавая вопросы и не дожидаясь на них ответов, мать смотрит сквозь нее,
грезя об Америке.
Моя старая бабушка (мама), когда я прихожу к ней с едой и лекарствами,
горестно жалуется, что никого нет, все умерли, на мой вопрос: "А я?" машет
рукой, говорит: "Ну, при чем тут ты...", и я понимаю, что я примелькалась,
ее душа ищет кого-то недоступного, другого.
Думая о том, почему людей тянет в Интернет, я прихожу к выводу, что
причина похожа: виртуальная жизнь кажется иной, значительной, в отличие от
жизни рутинной, своей.
Я живу в Интернете семь лет, у меня там своя территория, сайт, я --
переводчик, гид, агент по аренде квартир, а, по совместительству, психолог и
консультант. Клиентов из разных стран за эти годы у меня было так много, и
так много чего с ними (со всеми нами) случилось, что я уже забыла кое-какие
имена и фамилии, я знаю только, что, начиная всех вспоминать, я
довспоминаюсь до эпизодов, уже совершенно забытых, эти эпизоды неожиданно
всплывут, или кто-нибудь о них напомнит, и мне тогда покажется, что вместе с
жизнью, которую я помню, я прожила за эти семь лет еще сколько-то жизней,
которые совсем забыла.
Раньше, когда были я, моя семья, несколько друзей и коллег, я тоже
мечтала об иной жизни, о встречах с неизвестными людьми. Мне казалось тогда,
что есть страны и города, где люди живут иначе, мне хотелось заглянуть в их
другую жизнь. Она пришла, приехала, прилетела так близко, вплоть до нашей
кухни, и теперь я знаю: как ни живи, одинаково трудно найти истину, а пожив
такой насыщенной жизнью семь лет, навсегда избавишься от страха одиночества.
Сейчас меня более занимает вопрос о соотношении понятий "казаться" и
"быть", о сочетании реальности и иллюзий. Я думаю, скорее реален или скорее
вымышлен наш мир, я склоняюсь к тому, что скорее вымышлен, потому что
реальный мир - это только существительные и глаголы, обозначающие предметы и
действия, которые можно увидеть и пощупать, все остальное субъективно, и
этого остального в жизни гораздо больше.
Я прихожу домой из музея-квартиры, включаю компьютер и ухожу в иное
государство. Я прошла в нем эволюцию от изумления, почему нет клиентов, раз
открылся мой сайт, до убежденности, что я работаю не за деньги, а просто
потому, что так надо. И я заявляла: "Мы никогда не будем нищенствовать!" и
держала слово, а потом важность поставленной задачи стала казаться мне
преувеличенной, и теперь я пытаюсь распознать манящие меня новые горизонты.
Я живу по ночам в Интернете, я - сова, я перевожу, отвечаю на письма,
ищу клиентам квартиры, звоню другим агентам, болтаю, по ходу, с виртуальными
друзьями, мне жалко выключать компьютер и ложиться спать, как жалко,
наверное, умирать, когда хочется жить. Я жду чудес, как в самом начале,
когда я надеялась, что откуда-то оттуда протянется рука, и кто-то поможет
или куда-нибудь нас заберет. С тех пор я сама много раз протягивала руку
разным людям, и все же я по-прежнему жду чудес, хотя теперь я знаю, что все
чудеса внутри.
Можно быть, можно казаться
Когда говоришь с иностранцами на их языке, когда с нарочитым изумлением
переспрашиваешь: "Oh, really?", когда, широко улыбаясь, энергично киваешь:
"Oh, yes!", или, высоко поднимая брови, трясешь головой: "Oh, no!" , когда
разводишь руками так, как никогда бы не разводила, говоря по-русски, то
воображаешь себя другим человеком, как если бы родилась в другой стране, и
маму как будто зовут не Зинаида Васильевна, а, например, Грейс, и сама будто
не Ирина Борисова, а, скажем, Айрин Томпсон.
Когда приходишь в дорогой ресторан, в котором целая команда официантов
приветствует тебя с таким радушием, будто, и вправду, соскучились и
заждались, когда ловят каждый твой жест и подливают в бокал, покажется, что
и в самом деле, достойна, забудешь, что попала сюда, скорее, как левый
человек, переводчица для клиента, и подумаешь о себе так хорошо, как никогда
раньше.
Когда мечтаешь и уверена, что все произойдет, не обращаешь внимания на
досадные мелочи текущего - оно кажется временным и неважным. Когда в прошлом
было что-то значительное, не идущее в сравнение с измельчавшим теперешним,
оно все равно навсегда откладывает свой отпечаток, разорившийся миллионер
никогда не ощутит себя нищим, свергнутый царь все равно, царь, хоть и стал
бомжом.
Можно быть пожилым и толстым бухгалтером, писать любимой эротические
письма и казаться себе юным героем-любовником. Можно быть солидной дамой,
матерью взрослых дочерей, и казаться себе еще не жившей, по-прежнему
мечтающей о чистой любви девушкой.
Можно быть хорошим писателем, пишущим интересную только себе и сто лет
никому другому не нужную ерунду, а можно быть плохим писателем, быть
читаемым миллионами, и казаться себе хорошим.
Старики только кажутся нам стариками, по-настоящему, они те же дети,
недоумевающие, почему с ними больше никто не хочет играть.
Можно быть, можно казаться, можно зажмурить глаза в темной комнате,
когда рядом никого нет, и все равно не поймешь своей истинной сути,
вспомнятся лишь вечная беготня, поступки, проступки, удачи, может быть,
какой-нибудь поцелуй, и что уж совсем глупо, хорошо сидящие штаны или тесные
босоножки.
Правду не найти или очень трудно найти, она, как жизнь Кощея
Бессмертного - в зайце, утке, рыбе, шкатулке, яйце, в иголке с отломленным
ушком, до которой не докопаться.
Остается одно: подобреть и не очень строго судить друг друга,
единственное, что в реальности могут фантомы, неотчетливые пространства,
калейдоскопы, такие, как мы.
Бабушка
Ей теперь не бывает хорошо. Я иногда пытаюсь как-то нестандартно ее
развлечь, скажем, остановить машину, когда мы едем от очередного врача, и
завести ее в какую-нибудь кондитерскую. Но ничего хорошего все равно не
получается: она протестует: "зачем?", потом, выбравшись из машины, неверно
ступая, идет. Заказывая, я нервничаю, затылком чувствую ее нетерпеливый
взгляд, потом она безучастно пьет чай, оживляется только, беспокоясь, не
украдут ли машину, потом начинает допытываться, сколько стоили пирожные, и,
сокрушаясь, просит, чтобы впредь я не транжирила деньги.
Что касается денег, ссоры из-за них, в общем, тоже позади. Раньше она
переписывала цены принесенных мною продуктов, считала в столбик, пыталась
мне отдавать. Ругалась, что я купила что-то дорого и не то. Теперь она особо
не смотрит, что я принесла, просто складывает в холодильник. Иногда забывает
съесть, и мне приходится делать в холодильнике ревизию.
Раньше мы с ней ругались и из-за сельскохозяйственных работ на даче, с
которыми, по ее мнению, нельзя было запоздать, и из-за сына Алеши, которому,
с ее точки зрения, надо было больше чего запрещать, и из-за коммунистов,
которые "заботились о народе". Теперь на даче одуванчики по пояс,
двадцатичетырехлетний Алеша -- важная персона, попробуй что-нибудь запрети,
коммунисты сгинули: получается, что я по всем пунктам ее победила.
Все же, когда я захожу к ней, затюканная налоговой или клиентами,
тлеющий огонек былой борьбы неожиданно вспыхнет, когда она привяжется ко мне
с тринадцатью рублями, которые якобы надо немедленно доплатить за
электричество из-за изменившегося тарифа. Я ругаюсь, говоря об отсутствии
времени, о важности и значимости своих дел в отличие от - ее, а она слушает,
вытянувшись как солдатик, и, понимая, что боевые действия не оправданы -
противник давно уже повержен - я злюсь на себя, заполняя квитанцию.
Она встает рано, но знает, что по утрам меня нельзя будить, потому что
ночами я работаю за компьютером, и она долго сидит у телефона, ожидая моего
звонка. Я же, проснувшись, зная, что надо ей позвонить, подсознательно
оттягиваю этот момент, смотрю сначала электронную почту, потом звоню по
делам, просматриваю даже наскоро газеты в Интернете и только потом,
собравшись с силами, набираю ее номер.
Если что-то ее еще интересует, это медицина и здоровье. Она подолгу
говорит о симптомах, болезнях, таблетках. Я выслушиваю про количество
лейкоцитов в последнем анализе, и к чему это может привести, я стараюсь ей
звонить, одновременно делая что-то на кухне и держа трубку у уха, а сготовив
еду или домыв посуду, устремляюсь назад к компьютеру, прерывая сеанс
общения.
В сущности, мы с ней похожи. Гриша как-то определил ее характер, да и
мой тоже, тезисом "если можно, значит, нужно". Имелось в виду, что любая
возможность любого действия немедленно превращается для нас в необходимость.
Она когда-то опрыскивала на даче яблони "тухлой" водой, я теперь
добросовестно таскаю ее по всевозможным врачам, то ли потому, что это надо,
то ли потому, что это вписывается в мою жизненную концепцию.
В процессе ухода за ней ей отводится скорее вспомогательная роль. Врач
говорит о ней в третьем лице, объясняя мне, как ей пить таблетки, а она во
множественном числе переспрашивает, как "нам" их пить, не мысля себя
отдельно, а только в паре со мною.
Еще недавно она ходила в какой-то дальний магазин за дешевыми
продуктами, теперь ей уже туда не добраться и, гуляя, она бесцельно
слоняется по дворовому скверику.
Когда она спрашивает, как у меня дела, я сначала отвечаю, что все
хорошо, потом, сделав над собой усилие, в общих чертах рассказываю, что
именно собираюсь делать, при этом внутренне подбираюсь, потому что она
обязательно спросит "зачем?" и добавит, что она бы так никогда не поступила,
и станет сулить самые ужасные последствия и сокрушаться, что тогда со мною
будет.
Когда она заболевает, то молча лежит, не спрашивая ни о чем и не говоря
уже о лекарствах, и я тогда изо всех сил пытаюсь вернуть ее на исходные
позиции. В такие дни мы с ней объединяемся в общей борьбе, вызванный врач
тоже серьезно расспрашивает именно ее, и, радуясь всеобщему вниманию, желая
его немного продлить, она неохотно признается, что ей стало легче.
Так мы с ней и дрейфуем, я загребаю, она крепко держится за меня,
иногда я пытаюсь освободиться и ослабить хватку. Но если она разжимает
пальцы и начинает опускаться на дно, я хватаю ее за шиворот, и мы снова
тянем друг друга в разные стороны.
На дешевых базарах
На дешевых базарах я чувствую себя как дома: я бываю на Ладожской на
маленьком расхристанном рыночке, ютящемся на задворках после постройки у
метро несуразного железобетонного короба, и все же не сдающем позиций. Я
заезжаю туда по дороге домой: за остановкой маршруток кончаются потуги на
цивильность - при входе на базар бабушки раскладывают по ящикам корзинки с
ягодами и грибами, на базаре, в выделенной ему узкой щели огненноглазые
мужчины расторопно кантуют ящики, выкладывая из них виноград и помидоры,
вступают в дискуссии с тетками, щедро сыплют комплименты, катают тачки с
арбузами, зычно покрикивая или распевая заунывные песни, восточные красавицы
с протянутой рукой убеждают продаваемое попробовать - все бьет в глаз,
выпирает, благоухает, соблазняет дешевизной - не захочешь, а наберешь
больше, чем можешь унести и, досадуя на завидущие глаза, тащишься к
маршрутке, отбиваясь от предлагающих проводить знойных кавалеров.
Также я бываю и в "Народном" универсаме: судя по огромному количеству
стоящих около как дешевых, так и дорогих машин, народ любит свой универсам,
хотя он и похож на большое социалистическое сельпо: с потолка свисают серые
с черными буквами плакаты: "Овощи", "Мясо", "Путассу", продавцов орава, и
все какие-то лохматые и нетрезвые, прилавки обшарпанные, но цены,
действительно, впечатляют, народ деловито снует, сталкиваясь тележками,
набирает все подряд, нисколько не стесняясь, что приехал в такое
непрезентабельное место, всем своим видом показывая, что обойдется и без
гламура, было бы дешево.
За носками без резинок и хлопчатобумажными чулками для бабушки я хожу и
на близлежащую барахолку с рядами из маленьких ларьков, на которых разложена
всякая всячина: блестящие заколки, посуда, дешевые тряпки и туфли, думаешь,
сколько же всего этого надо продать, чтобы что-то заработать, когда-то я
общалась с женщиной, которая торговала на рынке, она говорила, что все время
что-то заказывает, ездит за тюками на вокзал, а привозят какие-то не те
размеры, ловит милиция; и на лицах торгующих я вижу ту же сосредоточенность
и заботу.
Магазины типа "Ленты" и "Метро" кажутся мне уже чем-то стерилизованным
и буржуазным: все приезжают на машинах, нет стариков с их скромными
мешочками, покупающими лишь необходимое и разве что-то очень дешевое в
качестве баловства - здесь везут в тележках не окорока и яйца, как в
"Народном", а блестящие кулечки и пакетики, фрукты не разномастные, как на
рынке, а одинаково гладкие, без выщерблины, полуфабрикаты, далеко ушедшие от
первоисточника: не замороженные рыбы, а сделанное из них филе, нет элемента
случайности, эти сети и мегамонстры кажутся мне лишенными индивидуальности.
В дорогом бутике, где редкие посетители расплачиваются, не глядя, я
чувствую себя скорее в гостях, я иногда тоже отваживаюсь зайти туда
поглазеть и внутренне содрогнуться, взглянув на цены. Не знаю, что думают
про меня любезно предлагающие помочь продавцы, я же, отказываясь и толкая на
выход дверь, думаю, что по таким ценам, в любом случае, никогда бы ничего не
купила.
Богатеть бесполезно: все равно будет тянуть туда, где морщат лоб,
торгуются, выгадывают каждый грош, беспокоятся, не сгнили бы мандарины.
Может быть, потому что люблю толкаться в толпе, то ли оттого, что привыкла
кумекать сама, я хожу на рынок в поисках немножечко лучшей альтернативы.
Закрытие темы
В жизни нет совершенства, а только чуть-чуть хорошего, чуть-чуть
плохого и много непонятно чего, происходящего непонятно зачем. Мы едем
"закрывать дачу", отправлять ежегодный ритуал, изобретенный когда-то моими
родителями, со снятием штор и залеплением окон газетами, забиванием
фундамента рубероидом и укатыванием бочек в сарай. Мы с Гришей несемся на
машине по пустой дороге сквозь красивые желто-золотые леса, кусая по очереди
шоколадку, жмурясь от солнца, вздыхая, что так и не выбрались за грибами,
хоть Гриша купил сапоги и корзину, и даже не погуляли по лесу, все некогда,
ничего не остается, как утешаться мыслью, что мимолетная красота не
отличается от длящейся, по крайней мере, не успевает надоесть.
Бабушка, главный идеолог дачи и жрец всех ее ритуалов, на сей раз дома,
этим летом после болезни она переехала к нам, она написала нам список того,
что надо на даче сделать, представляющий, скорее, сочинение с витиеватыми
отступлениями о повадках мышей и их способностью забираться в шкаф и
сервант, если последние должным образом не закрыть, разобрать ее каракули
трудно, и, запрятав список поглубже, я думаю, что успею его прочитать и
потом.
Дача - кристалл, в котором когда-то, как два клинка, пересеклись,
высекая искры, два мировоззрения, родителей и наше. Их время внушило им
слово "надо", железную убежденность, что они правы, и что все другие тоже
должны. Наше время научило нас задавать вопросы, рефлексировать, бунтовать,
хотя вербально и безрезультатно, а потом мучиться сомнениями и нести вину.
Дача - как горизонт, которого никогда не достигнешь, с самого начала
считалось, что это будет место, где всем когда-нибудь, когда она построится,
будет хорошо, но грань между завершением ее строительства и началом ремонтов
фундамента оказалась размытой, вместо чаепития на веранде и чтением книг в
гамаке, ассоциирующихся у меня когда-то с понятием дачи, я, обученная
бабушкой, обрывала клубничные усы и иногда умудрялась обрезать вместо
петрушки морковную ботву. Я помню, как нас сначала возили туда родители на
зеленом 407-м "Москвиче", и Гриша рыл там ямы, а я конопатила стены, потом
мы возили туда постаревших родителей на "Москвичах" более поздних моделей,
смеясь, вспоминал, как думал тогда, что это еще за мадонна.
Новое - пустота, ничто, из которого надо сделать что-то, когда не
знаешь как. Написать рассказ, добыть денег из ниоткуда, или сдать баланс
после двухнедельных бухгалтерских курсов, когда не у кого спросить, и не
понимаешь настолько, что даже не знаешь, что спрашивать, когда находишь
каких-то случайных людей, главбуха, с дочкой которого сын ходил в садик, и
набиваешься на консультацию, сгорая от стыда, что отнимаешь время, и
слушаешь с наморщенным лбом, как считать финансовый результат, стараясь не
пропустить ни крупицы драгоценной информации, и суешь потом главбуху
конверт, и отмахиваешься от попыток не взять, и убегаешь, а потом звонишь
еще, мучаясь от неловкости, уточняя детали, и, наконец, идешь в налоговую,
где противная тетка брезгливо разворачивает твои бумаги и, ткнув мизинцем в
какую-то цифру, без комментариев заворачивает их назад, и ты снова звонишь
главбуху, узнаешь, как исправить цифру, покупаешь по его совету коробку
конфет и снова плетешься в налоговую, уже с коробкой.
А потом когда баланс все же принят, рассказ написался, деньги идут, и
новое вознаграждает тебя тихими вечерами в музее-квартире, есть какое-то
время, чтобы порадоваться, пока не привыкнешь, пока новое опять не станет
старым.
Моя бухгалтерия
Первая налоговая инспекторша, к которой я попала, была неприятная, она
ничего у меня не принимала, ничего не объясняла, потом я догадалась, что
надо приносить ей конфеты, и она стала брать мои отчеты, не проверяя, а
потом ее выгнали за нарушения.
Следующей инспекторше я благодарна, это была добрая женщина, она меня
учила правильно заполнять какие-то клеточки в балансе.
Первая банковская проверка у меня прошла успешно, проверяющая девушка,
узнав, что мы - научно-производственная фирма, базирующаяся на дому,
прониклась ко мне сочувствием и, поднимая глаза к потолку и восклицая:
"Какое безобразие!", научила меня оформлять кассовые документы.
В пенсионном фонде сидела очень милая женщина, она всегда ко мне хорошо
относилась, смотрела с соболезнованием, когда я приносила пустые отчеты, ее
потом сделали начальником.
В соцстрахе, вообще, милейшие люди, они всегда исправят и помогут,
недавно одна инспекторша приходила к нам с проверкой, потому что у них в
офисе было очень холодно, мы попили кофе, и она рано ушла домой.
Первую проверку в налоговой я тоже легко прошла, объяснив отсутствие
прибыли тем, что мой муж-директор фирмы - сумасшедший изобретатель, все
деньги тратит на свою техноманию, а я - страдалица, вынужденная отдуваться
за прихоти безумного супруга.
Когда первый раз идешь в новое место с отчетом, можно не спрашивать у
прохожих, где это, приглядевшись, заметишь, что в одном направлении от метро
идут женщины разного возраста с папками, это бухгалтеры, надо просто пойти
за ними, и попадешь, куда надо.
Чем длиннее очередь в налоговой, тем больше полезной информации в ней
узнаешь, и можно не тратить деньги на семинары.
Когда однажды я стояла полдня на морозе в фонд обязательного
медицинского страхования, во дворе больницы, где он тогда находился, грелись
у костра бомжи, я встала поближе к их костру и не простыла.
Подавая документы на перерегистрацию, я не стояла ночью, как другие, я
пришла в шесть утра и попала, в кабинете мне пришлось переписывать неверно
заполненные формы, все ужасно ругались, потому что после меня сразу
выключили мониторы, а я все сдала, хоть и потеряла в этой суматохе свое
пальто.
Получая регистрационный номер, я стояла в толпе других бухгалтеров,
сгрудившихся плечо к плечу у компьютера, на экране которого инспектор
прокручивала список предприятий, где каждой надо было увидеть свое, и,
увидев наше, я закричала так громко, что одна женщина испугалась, дернулась,
и всех засыпало стопкой уведомлений.
Сдавая отчет в пенсионный фонд, я много раз запускала программу, занося
каждый раз по-новой все наши банковские реквизиты и номера паспортов, потому
что исправлять в программе у меня не получалось, зато теперь я знаю все наши
данные наизусть, и если кто-нибудь вдруг предложит прислать нам миллион
долларов, я сразу скажу номер счета.
Саму программу я ходила сдавать семь раз, сдав ее, изможденная, поехала
домой, и пьяница, сидящий передо мной в метро, увидев меня, расплакался от
жалости и уступил мне место.
Я долго пыталась написать о своей работе бухгалтером, и у меня ничего
не получалось, но, взявшись делать программу по подоходному налогу, я
поняла, что она у меня получается еще хуже, и что я очень плохой бухгалтер,
и тогда я села и с горя написала этот рассказ.
Начало бизнеса.
Музей-квартира Кржижановского помещалась на первом этаже особняка на
Петроградской, с сохранившимися витражами на широкой светлой лестнице. Две
комнаты квартиры был, собственно, музей, с кожаным диваном Кржижановского, с
планом ГОЭЛРО, разукрашенным разноцветными лампочками, с большим стеклянным
глобусом на огромном дубовом письменном столе. Стеллаж с книгами
Кржижановского в старинных кожаных переплетах простирался во всю стену, за
стеклянной витриной хранились вещи Кржижановского, его архив занимал
несколько шкафов. Третья комната представляла собой нечто среднее между
запасником и служебным помещением, ее мы и приспособили под офис.
В мои обязанности смотрителя входило вытирать с экспонатов пыль,
проводить экскурсии по музею, наблюдать за посетителями. Посетители
случались крайне редко - разве в дождь забредала какая-то бездомная парочка,
да и та, сконфуженно потоптавшись несколько минут перед глобусом и диваном,
скоро покидала крохотный музейчик. Последнюю экскурсию я приняла еще во
времена талонов, когда группу воронежских энергетиков, приехавших на
какой-то свой симпозиум, заволокли по программе еще в музей-квартиру, и
недоуменные энергетики, посматривая на часы, нетерпеливо озирались, мечтая,
верно, рвануть поскорее по магазинам.
Наши первые попытки ведения бизнеса были нетверды, голоса были еще
нетренированны, мы с Гришей путали цены, мельтешили, дружно заверяли
звонящих клиентов, что приборы, которые Гриша до последнего винтика собирал
дома сам, делает предприятие, что тоже было истинной правдой. Из десяти
позвонивших один захотел прийти посмотреть, приглашать клиента, кроме
музея-квартиры, было некуда, тогда и состоялся ее дебют в качестве офиса.
Теперь я уже, кажется, не помню самого первого принятого в
музее-квартире клиента, я совершенно забыла, кто был этот дорогой для нас
человек, заинтересовавшийся распылителем, и как мы выдавали служебную
комнату за офис арендующей музейную площадь фирмы в первый раз. Я помню, как
это было поставлено позднее на поток - на дверь вешалась красивая табличка с
названием нашего тогда еще ИЧП, модели экспонатов выносились в кладовку,
вместо них на стену помещался блестящий календарь с нашим логотипом, на
столе лежали справочники, стоял купленный по случаю факс, на тумбу красного
дерева, где раньше красовался бюст Кржижановского, выставлялся
демонстрационный образец распылителя.
Первым, купившим прибор клиентом, был гробовщик с Урала, он использовал
прибор для окраски своих, как он говорил, изделий. Он привез банковский чек,
я заполняла его, прикусив от старательности кончик языка, и, как потом
выяснилось, все равно испортила. Мы шли с гробовщиком в банк, он
доверительно делился, на сколько снизится себестоимость "изделий" от
использования нашего распылителя. Мы со знанием дела кивали, изображая
прожженных финансистов, была весна, с крыш текло, солнце светило, что есть
мочи. В банке сказали, что неизвестно, пройдет ли испорченный чек, поезд у
гробовщика был уже вечером, вставал вопрос, отдавать ли прибор. Вопрос
решался в банковском коридоре, двое мужчин, гробовщик и Гриша, вопросительно
смотрели на меня, и я, как настоящий главный бухгалтер, напряженно морщила
лоб, интенсивно внушая себе, что нельзя отдавать прибор неизвестно кому,
уезжающему неизвестно куда, без стопроцентной гарантии оплаты. И все же
после паузы я подвинула ногой упакованный ящик к гробовщику и сказала:
"Ладно, берите, позвоните только потом". И чек прошел, и гробовщик позвонил,
а потом прислал нам с оказией банку меда. И я так радовалась, узнав, что чек
прошел, и что первая финансовая операция нашего предприятия состоялась.
Интернет
Пожилая женщина, мать двоих дочерей, одна из которых уехала в Америку и
редко присылает о себе весточку, живет письмами дочери, знает их наизусть,
многократно пересказывает их при каждой встрече с другими родственниками.
Любые пустяки из жизни уехавшей дочери и даже люди, которых она упоминает в
письмах, кажутся матери значительными. Уехавшая дочь присылает видеокассету,
где среди других кадров отснят ее визит в дом к американским друзьям, а в
следующем письме, присланном через полгода, дочь вскользь говорит, что в той
семье, где она была в гостях, случилось несчастье, отец, владелец крупной
фирмы, погиб в автокатастрофе. Горе совершенно неизвестных ей людей, живущих
в Америке, производит на мать неизгладимое впечатление, она находит разные
предлоги, чтобы вновь и вновь посмотреть присланную из Америки кассету,
переживает, думая о вдове погибшего бизнесмена, все время говорит об этой
женщине с другой дочерью, живущей с нею вместе, и та вздыхает, видя, что
мать куда меньше интересуется их собственными проблемами, потому что,
задавая вопросы и не дожидаясь на них ответов, мать смотрит сквозь нее,
грезя об Америке.
Моя старая бабушка (мама), когда я прихожу к ней с едой и лекарствами,
горестно жалуется, что никого нет, все умерли, на мой вопрос: "А я?" машет
рукой, говорит: "Ну, при чем тут ты...", и я понимаю, что я примелькалась,
ее душа ищет кого-то недоступного, другого.
Думая о том, почему людей тянет в Интернет, я прихожу к выводу, что
причина похожа: виртуальная жизнь кажется иной, значительной, в отличие от
жизни рутинной, своей.
Я живу в Интернете семь лет, у меня там своя территория, сайт, я --
переводчик, гид, агент по аренде квартир, а, по совместительству, психолог и
консультант. Клиентов из разных стран за эти годы у меня было так много, и
так много чего с ними (со всеми нами) случилось, что я уже забыла кое-какие
имена и фамилии, я знаю только, что, начиная всех вспоминать, я
довспоминаюсь до эпизодов, уже совершенно забытых, эти эпизоды неожиданно
всплывут, или кто-нибудь о них напомнит, и мне тогда покажется, что вместе с
жизнью, которую я помню, я прожила за эти семь лет еще сколько-то жизней,
которые совсем забыла.
Раньше, когда были я, моя семья, несколько друзей и коллег, я тоже
мечтала об иной жизни, о встречах с неизвестными людьми. Мне казалось тогда,
что есть страны и города, где люди живут иначе, мне хотелось заглянуть в их
другую жизнь. Она пришла, приехала, прилетела так близко, вплоть до нашей
кухни, и теперь я знаю: как ни живи, одинаково трудно найти истину, а пожив
такой насыщенной жизнью семь лет, навсегда избавишься от страха одиночества.
Сейчас меня более занимает вопрос о соотношении понятий "казаться" и
"быть", о сочетании реальности и иллюзий. Я думаю, скорее реален или скорее
вымышлен наш мир, я склоняюсь к тому, что скорее вымышлен, потому что
реальный мир - это только существительные и глаголы, обозначающие предметы и
действия, которые можно увидеть и пощупать, все остальное субъективно, и
этого остального в жизни гораздо больше.
Я прихожу домой из музея-квартиры, включаю компьютер и ухожу в иное
государство. Я прошла в нем эволюцию от изумления, почему нет клиентов, раз
открылся мой сайт, до убежденности, что я работаю не за деньги, а просто
потому, что так надо. И я заявляла: "Мы никогда не будем нищенствовать!" и
держала слово, а потом важность поставленной задачи стала казаться мне
преувеличенной, и теперь я пытаюсь распознать манящие меня новые горизонты.
Я живу по ночам в Интернете, я - сова, я перевожу, отвечаю на письма,
ищу клиентам квартиры, звоню другим агентам, болтаю, по ходу, с виртуальными
друзьями, мне жалко выключать компьютер и ложиться спать, как жалко,
наверное, умирать, когда хочется жить. Я жду чудес, как в самом начале,
когда я надеялась, что откуда-то оттуда протянется рука, и кто-то поможет
или куда-нибудь нас заберет. С тех пор я сама много раз протягивала руку
разным людям, и все же я по-прежнему жду чудес, хотя теперь я знаю, что все
чудеса внутри.
Можно быть, можно казаться
Когда говоришь с иностранцами на их языке, когда с нарочитым изумлением
переспрашиваешь: "Oh, really?", когда, широко улыбаясь, энергично киваешь:
"Oh, yes!", или, высоко поднимая брови, трясешь головой: "Oh, no!" , когда
разводишь руками так, как никогда бы не разводила, говоря по-русски, то
воображаешь себя другим человеком, как если бы родилась в другой стране, и
маму как будто зовут не Зинаида Васильевна, а, например, Грейс, и сама будто
не Ирина Борисова, а, скажем, Айрин Томпсон.
Когда приходишь в дорогой ресторан, в котором целая команда официантов
приветствует тебя с таким радушием, будто, и вправду, соскучились и
заждались, когда ловят каждый твой жест и подливают в бокал, покажется, что
и в самом деле, достойна, забудешь, что попала сюда, скорее, как левый
человек, переводчица для клиента, и подумаешь о себе так хорошо, как никогда
раньше.
Когда мечтаешь и уверена, что все произойдет, не обращаешь внимания на
досадные мелочи текущего - оно кажется временным и неважным. Когда в прошлом
было что-то значительное, не идущее в сравнение с измельчавшим теперешним,
оно все равно навсегда откладывает свой отпечаток, разорившийся миллионер
никогда не ощутит себя нищим, свергнутый царь все равно, царь, хоть и стал
бомжом.
Можно быть пожилым и толстым бухгалтером, писать любимой эротические
письма и казаться себе юным героем-любовником. Можно быть солидной дамой,
матерью взрослых дочерей, и казаться себе еще не жившей, по-прежнему
мечтающей о чистой любви девушкой.
Можно быть хорошим писателем, пишущим интересную только себе и сто лет
никому другому не нужную ерунду, а можно быть плохим писателем, быть
читаемым миллионами, и казаться себе хорошим.
Старики только кажутся нам стариками, по-настоящему, они те же дети,
недоумевающие, почему с ними больше никто не хочет играть.
Можно быть, можно казаться, можно зажмурить глаза в темной комнате,
когда рядом никого нет, и все равно не поймешь своей истинной сути,
вспомнятся лишь вечная беготня, поступки, проступки, удачи, может быть,
какой-нибудь поцелуй, и что уж совсем глупо, хорошо сидящие штаны или тесные
босоножки.
Правду не найти или очень трудно найти, она, как жизнь Кощея
Бессмертного - в зайце, утке, рыбе, шкатулке, яйце, в иголке с отломленным
ушком, до которой не докопаться.
Остается одно: подобреть и не очень строго судить друг друга,
единственное, что в реальности могут фантомы, неотчетливые пространства,
калейдоскопы, такие, как мы.
Бабушка
Ей теперь не бывает хорошо. Я иногда пытаюсь как-то нестандартно ее
развлечь, скажем, остановить машину, когда мы едем от очередного врача, и
завести ее в какую-нибудь кондитерскую. Но ничего хорошего все равно не
получается: она протестует: "зачем?", потом, выбравшись из машины, неверно
ступая, идет. Заказывая, я нервничаю, затылком чувствую ее нетерпеливый
взгляд, потом она безучастно пьет чай, оживляется только, беспокоясь, не
украдут ли машину, потом начинает допытываться, сколько стоили пирожные, и,
сокрушаясь, просит, чтобы впредь я не транжирила деньги.
Что касается денег, ссоры из-за них, в общем, тоже позади. Раньше она
переписывала цены принесенных мною продуктов, считала в столбик, пыталась
мне отдавать. Ругалась, что я купила что-то дорого и не то. Теперь она особо
не смотрит, что я принесла, просто складывает в холодильник. Иногда забывает
съесть, и мне приходится делать в холодильнике ревизию.
Раньше мы с ней ругались и из-за сельскохозяйственных работ на даче, с
которыми, по ее мнению, нельзя было запоздать, и из-за сына Алеши, которому,
с ее точки зрения, надо было больше чего запрещать, и из-за коммунистов,
которые "заботились о народе". Теперь на даче одуванчики по пояс,
двадцатичетырехлетний Алеша -- важная персона, попробуй что-нибудь запрети,
коммунисты сгинули: получается, что я по всем пунктам ее победила.
Все же, когда я захожу к ней, затюканная налоговой или клиентами,
тлеющий огонек былой борьбы неожиданно вспыхнет, когда она привяжется ко мне
с тринадцатью рублями, которые якобы надо немедленно доплатить за
электричество из-за изменившегося тарифа. Я ругаюсь, говоря об отсутствии
времени, о важности и значимости своих дел в отличие от - ее, а она слушает,
вытянувшись как солдатик, и, понимая, что боевые действия не оправданы -
противник давно уже повержен - я злюсь на себя, заполняя квитанцию.
Она встает рано, но знает, что по утрам меня нельзя будить, потому что
ночами я работаю за компьютером, и она долго сидит у телефона, ожидая моего
звонка. Я же, проснувшись, зная, что надо ей позвонить, подсознательно
оттягиваю этот момент, смотрю сначала электронную почту, потом звоню по
делам, просматриваю даже наскоро газеты в Интернете и только потом,
собравшись с силами, набираю ее номер.
Если что-то ее еще интересует, это медицина и здоровье. Она подолгу
говорит о симптомах, болезнях, таблетках. Я выслушиваю про количество
лейкоцитов в последнем анализе, и к чему это может привести, я стараюсь ей
звонить, одновременно делая что-то на кухне и держа трубку у уха, а сготовив
еду или домыв посуду, устремляюсь назад к компьютеру, прерывая сеанс
общения.
В сущности, мы с ней похожи. Гриша как-то определил ее характер, да и
мой тоже, тезисом "если можно, значит, нужно". Имелось в виду, что любая
возможность любого действия немедленно превращается для нас в необходимость.
Она когда-то опрыскивала на даче яблони "тухлой" водой, я теперь
добросовестно таскаю ее по всевозможным врачам, то ли потому, что это надо,
то ли потому, что это вписывается в мою жизненную концепцию.
В процессе ухода за ней ей отводится скорее вспомогательная роль. Врач
говорит о ней в третьем лице, объясняя мне, как ей пить таблетки, а она во
множественном числе переспрашивает, как "нам" их пить, не мысля себя
отдельно, а только в паре со мною.
Еще недавно она ходила в какой-то дальний магазин за дешевыми
продуктами, теперь ей уже туда не добраться и, гуляя, она бесцельно
слоняется по дворовому скверику.
Когда она спрашивает, как у меня дела, я сначала отвечаю, что все
хорошо, потом, сделав над собой усилие, в общих чертах рассказываю, что
именно собираюсь делать, при этом внутренне подбираюсь, потому что она
обязательно спросит "зачем?" и добавит, что она бы так никогда не поступила,
и станет сулить самые ужасные последствия и сокрушаться, что тогда со мною
будет.
Когда она заболевает, то молча лежит, не спрашивая ни о чем и не говоря
уже о лекарствах, и я тогда изо всех сил пытаюсь вернуть ее на исходные
позиции. В такие дни мы с ней объединяемся в общей борьбе, вызванный врач
тоже серьезно расспрашивает именно ее, и, радуясь всеобщему вниманию, желая
его немного продлить, она неохотно признается, что ей стало легче.
Так мы с ней и дрейфуем, я загребаю, она крепко держится за меня,
иногда я пытаюсь освободиться и ослабить хватку. Но если она разжимает
пальцы и начинает опускаться на дно, я хватаю ее за шиворот, и мы снова
тянем друг друга в разные стороны.
На дешевых базарах
На дешевых базарах я чувствую себя как дома: я бываю на Ладожской на
маленьком расхристанном рыночке, ютящемся на задворках после постройки у
метро несуразного железобетонного короба, и все же не сдающем позиций. Я
заезжаю туда по дороге домой: за остановкой маршруток кончаются потуги на
цивильность - при входе на базар бабушки раскладывают по ящикам корзинки с
ягодами и грибами, на базаре, в выделенной ему узкой щели огненноглазые
мужчины расторопно кантуют ящики, выкладывая из них виноград и помидоры,
вступают в дискуссии с тетками, щедро сыплют комплименты, катают тачки с
арбузами, зычно покрикивая или распевая заунывные песни, восточные красавицы
с протянутой рукой убеждают продаваемое попробовать - все бьет в глаз,
выпирает, благоухает, соблазняет дешевизной - не захочешь, а наберешь
больше, чем можешь унести и, досадуя на завидущие глаза, тащишься к
маршрутке, отбиваясь от предлагающих проводить знойных кавалеров.
Также я бываю и в "Народном" универсаме: судя по огромному количеству
стоящих около как дешевых, так и дорогих машин, народ любит свой универсам,
хотя он и похож на большое социалистическое сельпо: с потолка свисают серые
с черными буквами плакаты: "Овощи", "Мясо", "Путассу", продавцов орава, и
все какие-то лохматые и нетрезвые, прилавки обшарпанные, но цены,
действительно, впечатляют, народ деловито снует, сталкиваясь тележками,
набирает все подряд, нисколько не стесняясь, что приехал в такое
непрезентабельное место, всем своим видом показывая, что обойдется и без
гламура, было бы дешево.
За носками без резинок и хлопчатобумажными чулками для бабушки я хожу и
на близлежащую барахолку с рядами из маленьких ларьков, на которых разложена
всякая всячина: блестящие заколки, посуда, дешевые тряпки и туфли, думаешь,
сколько же всего этого надо продать, чтобы что-то заработать, когда-то я
общалась с женщиной, которая торговала на рынке, она говорила, что все время
что-то заказывает, ездит за тюками на вокзал, а привозят какие-то не те
размеры, ловит милиция; и на лицах торгующих я вижу ту же сосредоточенность
и заботу.
Магазины типа "Ленты" и "Метро" кажутся мне уже чем-то стерилизованным
и буржуазным: все приезжают на машинах, нет стариков с их скромными
мешочками, покупающими лишь необходимое и разве что-то очень дешевое в
качестве баловства - здесь везут в тележках не окорока и яйца, как в
"Народном", а блестящие кулечки и пакетики, фрукты не разномастные, как на
рынке, а одинаково гладкие, без выщерблины, полуфабрикаты, далеко ушедшие от
первоисточника: не замороженные рыбы, а сделанное из них филе, нет элемента
случайности, эти сети и мегамонстры кажутся мне лишенными индивидуальности.
В дорогом бутике, где редкие посетители расплачиваются, не глядя, я
чувствую себя скорее в гостях, я иногда тоже отваживаюсь зайти туда
поглазеть и внутренне содрогнуться, взглянув на цены. Не знаю, что думают
про меня любезно предлагающие помочь продавцы, я же, отказываясь и толкая на
выход дверь, думаю, что по таким ценам, в любом случае, никогда бы ничего не
купила.
Богатеть бесполезно: все равно будет тянуть туда, где морщат лоб,
торгуются, выгадывают каждый грош, беспокоятся, не сгнили бы мандарины.
Может быть, потому что люблю толкаться в толпе, то ли оттого, что привыкла
кумекать сама, я хожу на рынок в поисках немножечко лучшей альтернативы.
Закрытие темы
В жизни нет совершенства, а только чуть-чуть хорошего, чуть-чуть
плохого и много непонятно чего, происходящего непонятно зачем. Мы едем
"закрывать дачу", отправлять ежегодный ритуал, изобретенный когда-то моими
родителями, со снятием штор и залеплением окон газетами, забиванием
фундамента рубероидом и укатыванием бочек в сарай. Мы с Гришей несемся на
машине по пустой дороге сквозь красивые желто-золотые леса, кусая по очереди
шоколадку, жмурясь от солнца, вздыхая, что так и не выбрались за грибами,
хоть Гриша купил сапоги и корзину, и даже не погуляли по лесу, все некогда,
ничего не остается, как утешаться мыслью, что мимолетная красота не
отличается от длящейся, по крайней мере, не успевает надоесть.
Бабушка, главный идеолог дачи и жрец всех ее ритуалов, на сей раз дома,
этим летом после болезни она переехала к нам, она написала нам список того,
что надо на даче сделать, представляющий, скорее, сочинение с витиеватыми
отступлениями о повадках мышей и их способностью забираться в шкаф и
сервант, если последние должным образом не закрыть, разобрать ее каракули
трудно, и, запрятав список поглубже, я думаю, что успею его прочитать и
потом.
Дача - кристалл, в котором когда-то, как два клинка, пересеклись,
высекая искры, два мировоззрения, родителей и наше. Их время внушило им
слово "надо", железную убежденность, что они правы, и что все другие тоже
должны. Наше время научило нас задавать вопросы, рефлексировать, бунтовать,
хотя вербально и безрезультатно, а потом мучиться сомнениями и нести вину.
Дача - как горизонт, которого никогда не достигнешь, с самого начала
считалось, что это будет место, где всем когда-нибудь, когда она построится,
будет хорошо, но грань между завершением ее строительства и началом ремонтов
фундамента оказалась размытой, вместо чаепития на веранде и чтением книг в
гамаке, ассоциирующихся у меня когда-то с понятием дачи, я, обученная
бабушкой, обрывала клубничные усы и иногда умудрялась обрезать вместо
петрушки морковную ботву. Я помню, как нас сначала возили туда родители на
зеленом 407-м "Москвиче", и Гриша рыл там ямы, а я конопатила стены, потом
мы возили туда постаревших родителей на "Москвичах" более поздних моделей,