Борисова Ирина. Хозяйка

---------------------------------------------------------------
© Copyright 2006 Ирина Борисова
Email: Imb(а)rol.ru
Date: 30 Jun 2006
---------------------------------------------------------------

Я могла бы назвать себя ретрофобом.

Говорят, изучая крыс, ученые обнаружили, что некоторые из них ведут
себя разумно и осторожно, а некоторые лезут везде, куда только можно,
проявляя безрассудную храбрость. Ученые назвали осторожных крыс "неофобами",
то есть не любящими новое, утверждая, что природа их создала для
стабильности и баланса, в противовес шальному активному виду.
Что касается меня, я, конечно, отношусь к активным крысам, храброй я
бываю тоже скорее от неспособности осмыслить происходящее и от привычки
сначала ввязаться в драку, а потом уже разбираться, как из нее выпутаться.
Я, наверное, даже могла бы назвать себя "ретрофобом", потому что в разные
времена моей жизни наступали моменты, когда я чувствовала, что хотя то, чем
я живу, все еще продолжается, но, по сути, оно для меня уже кончилось,
осталось лишь предпринять формальные шаги. Сейчас похожий момент, и когда
мне предложили писать этот дневник, я немедленно согласилась, хотя не очень
представляю, куда меня вынесет. Я воображаю немногих знакомых с моим
творчеством компетентных людей, укоризненно качающих головами, а, может, и
произносящих не очень лестные для меня слова. Они скажут (может, вот прямо
сейчас и говорят), что вот и я тоже, как другие, суечусь, размениваюсь на
потребу публике, что надо, как раньше, быть максималисткой, ждать, когда
пережитое выкристаллизуется в несколько хороших (а, может, и не слишком)
рассказов. И все же я рискну и использую данный мне шанс высказаться в этой
свободной манере, время покажет, сумею ли я подпрыгнуть и коснуться рукой
потолка, или стану лишь бестолково переминаться в толпе попрошаек,
выклянчивающих у жизни, публики и судьбы медный грош популярности.
Надо, наверное, представиться. Что касается возраста, скажу, что я
замужем тридцать лет. Ни я, ни окружающие в этот возраст не верим.
Образование не важно, ничего от него не осталось, кроме недоуменного жеста,
как это меня угораздило. По поводу профессии - их у меня сейчас много,
трудно выделить главную, можно, наверное, сказать, что я, в том числе, и
писатель, но незнакомым людям я представляюсь таким образом только в минуты
возвышенного настроения. Про остальные профессии потом расскажу. Увлечений
сейчас, наверное, нет. В последние годы увлечением были многочисленные
работы, сейчас я к ним поостыла, хоть, к сожалению, по-прежнему нет на то
материальных оснований. И все же, в последнее время я обрела если не
убежденность, то новую идею, что проблемы, в первую очередь, решаются в
голове, а потом в реальности. И если перестаешь чего-то бояться, значит,
бояться, и правда, нечего.
Этот свой отход от материализма я могу если не обосновать, то хотя бы
немного объяснить, например, вот таким примером. Я сегодня шла через
ближайший парк из налоговой инспекции, куда часто хожу, будучи бухгалтером
нашей фирмы (одна из моих профессий) к бабушке (так называю маму) навестить
ее и принести продукты. Это заснеженное пространство с так и не выросшими
толком деревьями, высаженными лет тридцать назад, и с заводиком, на котором
льют в бутылки минеральную воду, посредине. Я шла и вспоминала, как гуляла
здесь когда-то летом с коляской, как, уходя из квартиры, ставила, по
наущению родителей, сигнализацию от воров, как мой отец однажды нашел меня
идиллически кормящей уток у пруда, а я сразу поняла по его походке, что
что-то случилось, и, оказалось, и правда, испортилась сигнализация (тогда
еще не было милицейских), она ревела на весь дом, и невозможно было ее
унять. Я вспоминала, как я потом поднимала своего уже подросшего сына,
ставила в оконный проем завода, и он мог по часу наблюдать, как двигаются по
конвейеру бутылки. Я вспоминала, как я шла здесь много лет спустя ранней
осенью из той же налоговой, желая сократить путь, и чем дальше углублялась в
парк, тем более понимала, что пошла через него напрасно, на мне были
замшевые сапоги, и накануне был сильный ветер и дождь, обещали наводнение,
лужи были по щиколотку. Я вспоминала, как я потом писала об этом и о
питерских наводнениях своему другу в Канаду, я писала ему тогда по
электронной почте каждый день, чтобы развлечь немного в дни серьезной
болезни. Я вспоминала и как шла потом еще несколько лет спустя тоже в дождь
через этот же парк из той же налоговой и как вспоминала, как писала умершему
другу. И вот сегодня я опять шла через заснеженный парк, и вспоминала все
это, а другие женщины гуляли по нему с колясками, и я думала, что парк этот,
сам по себе - всего лишь пустырь с заводиком посредине и с замерзшими теперь
прудами, но у каждого из находящихся в нем людей свое представление о нем, и
даже, как у меня, множество разных представлений, этот парк, как новогодний
презент, завернутый в большое количество разноцветных блестящих оберток,
взволнованно разворачивая которые, забываешь, к чему стремишься, а,
развернув, и увидев прозаические конфеты или флакон туалетной воды,
вздохнешь разочарованно, будто под всеми этими обертками ожидал увидеть
что-то совсем другое.



Мы, начало девяностых

Муж одной моей знакомой, официант, встретившись с нами в театре в
начале нашей семейной жизни, определил нас, как "умненькие люди", и оттенок
презрительности объяснялся, наверное, тем, что в наших отношениях с внешним
миром чувствовался тогда некоторый холодок и натянутость. Мы с Гришей были
домашние, вдумчивые дети, мы познавали жизнь не хаотически, а
целенаправленно, узнавая то, что каждому из нас хотелось, двигаясь в
намеченном направлении. Гриша увлекался радиотехникой, чуждался шумных
компаний, стандартных увеселений, праздной суеты. Выйдя за него замуж, я
тоже привыкла без всего этого обходиться, я сочиняла рассказы, которые,
большей частью, складывала в стол, потому что писать в те времена следовало
скорее то, что было нужно кому-то неведомому, кто застолбил и
регламентировал все сферы жизни, определил пределы, степени, и самую
возможность проявления способностей, чувств, любого умения. И надо было
подстраиваться и принимать правила, либо не играть вовсе, мы с Гришей не
играли.
В конце восьмидесятых в стране заворочалось, как дельфин из моря,
показываясь то одним, то другим боком, нечто новое: как грибы после дождя
возникли кооперативы, шустрые мальчики организовывали пошив плащей, кожаных
курток, пооткрывались видеосалоны, кооперативные магазинчики с сумасшедшими
ценами, куда можно было разве зайти посмотреть. Социалистические допуски и
регламенты размывались и рушились; старое, не потеряв еще окончательно лица,
пятилось, отступало, теснимое долгожданными, восхитительными в неприкрытой
откровенности и простоте, свободными от приличий и предрассудков рыночными
отношениями. Вставал вопрос - а если это надолго, а если навсегда? Хотя
слово "навсегда" вряд ли годилось: за несколько лет, как в убыстренной
киносъемке, наслаиваясь друг на друга, облетали, как листья с деревьев,
лозунги, установки, лица, нарастали новые и облетали опять. Были проглочены
и отвергнуты километры разоблачительных газетно-журнальных публикаций,
состояния "ура" и "долой" уступили место времени, когда, как старый башмак,
была отброшена всякая убежденность. Стало понятно, что процессу перемен
далеко до финала, и что многое еще можно будет пронаблюдать. Ожидали скорее
худшего, понятие "навсегда" было вытеснено понятием "сегодня", от силы
"завтра", и все потихоньку привыкли так жить.
Я успела перекочевать в музей-квартиру Кржижановского прежде, чем моим
бывшим коллегам по НИИ стало не на что существовать. Меня спасло мамино
воспитание, теория о том, что "женщина должна быть женщиной" в смысле
добывания продуктов, таскания сумок и обеспечения нашему сыну Алеше
нормального, без продленки и сухомятки, первого класса. Музей-квартира
финансировалась энергетическим комплексом, зарплата худо-бедно отслеживала
инфляцию, музей-квартиру редко посещали как начальство, так и экскурсанты,
закрыть ее ни у кого не доходили руки, и я, ее единственная сотрудница,
директор и уборщица, осталась предоставлена сама себе.
Что касается Гриши, он ушел в никуда со своей еще стабильной, прилично
оплачиваемой работы, чувствуя, что накатывает совсем новая, неизвестная
жизнь, что надвигается смутное неясное время, что система, казавшаяся
незыблемой, шатается и готова рухнуть. Все газеты в один голос пугали
крахом, экономической катастрофой, любимая тема разговоров была, что это за
штука экономический кризис, и как это в реальности будет. Гриша
почувствовал, что если ничего не предпринимать, неизвестная жизнь захлестнет
и раздавит, а еще он надеялся применить, наконец, в этой новой жизни все
свои не очень-то востребованные при социализме радиотехнические умения, хоть
со стороны этот шаг и казался безумством во времена эквивалентности сырной
головки и месячной зарплаты. Уйдя с работы, Гриша в первый момент вздохнул с
облегчением, избавляясь от конторской мертвечины, сразу принялся хвататься
за все подворачивающиеся заказы, ездил в Кронштадт, оснащая там видеосалоны,
мастерил автомобильные сигнализации, вскоре, кажется, нашел приносящие
более-менее стабильный доход заказы - приборы для нанесения порошковой
краски, востребованные тогда кооператорами, оформил предприятие, с которым
мы сначала не знали, что делать, и, спросив подписавшего нам окончательные
бумаги в банке юриста: "А что теперь?" и получив ответ: "Работайте", хотели,
но постеснялись спросить еще: "Как?"



Счастье

Моя знакомая, одинокая женщина, начитавшаяся моих записок, тоже
написала записки и прислала их мне. В них она пишет, что хочет любви, хотя
понимает, что это желание в сорок пять лет, когда у тебя двое взрослых
сыновей, да еще добро бы весной, а то посреди зимы, когда ничто не навевает
романтических мыслей, ненормально. Она пишет, что нормально хотеть денег,
хотеть, чтобы сготовленная еда сама появлялась в холодильнике, хотеть, чтобы
решались проблемы детей, а не мечтать о всякой ерунде. Она уговаривает себя,
что счастье от Бога, и что все люди на земле не могут быть счастливыми, а, с
другой стороны, спрашивает она себя, разве хорошие дети, работа, квартира -
не счастье?
Спросив себя, счастлива ли я, я пробормочу: "Ну да...", прибавлю: "Вот
если б еще. . ." и с энтузиазмом начну перечислять "...была бы еще в жизни
стабильность, и не приходилось бы так много работать, и напечатались бы
по-человечески мои книжки..." И тем не менее, я знаю, счастье мое сидит ко
мне спиной за своим рабочим столом и смотрит либо в свой компьютер, либо в
осциллограф, иногда, правда, паяет или точит в другом углу нашей рабочей
комнаты на токарном станке.
Та же женщина, мечтающая о счастье, спросила у меня за кофе, когда и
где мы познакомились с Гришей, а, узнав, что в институте и сколько лет
назад, серьезно спросила: "Так, значит, вы идеальная пара?" Такой вопрос я
слышу и от других, может, и понапрасну, но я улавливаю в нем иронический
подтекст, я не знаю, что отвечать -- сказать: "Да" как-то глупо, да это и не
так, сказать "Нет", вроде получается вынесение сора из избы. В результате я
молчу и пожимаю плечами.
Зарубежные, да теперь и наши психоаналитики говорят, что институт брака
изжил себя и не отвечает на запросы современных людей, которые ищут в жизни
истинной полноты чувств и ощущений - все это невозможно испытать с одним
партнером. Слыша это, я вздыхаю и думаю, что мы, получается, какие-то
недоразвитые, тем более, что, как говорит в последнее время мой муж:
"теперь-то уже, все равно, некуда деваться".
Если я перечислю, какие мы разные -- ему жарко, мне холодно, он любит
поесть, я голодаю, он любит технику, я в ней ничего не смыслю, хоть и сама
инженер, на его тумбочке у кровати лежат археологические карты, а я люблю
театр - и если потом я докажу, что это нам не мешает (помогает) вместе идти
по жизни, психоаналитики только усмехнутся. Если я скажу, что секрет, может
быть, в том, что я лезу во все, что не касается его работы, потому что суть
ее мне не интересна (интересен лишь результат), а единственное, что его
по-настоящему интересует - как раз эта самая суть, оно будет уже ближе к
истине, хотя психоаналитиков все равно не убедит.
Когда та же самая женщина спросила меня: "Он ваш друг?", я, на сей раз,
без колебаний сразу ответила "Да". Действительно, встретившись когда-то сто
лет назад, мы сразу почувствовали, что вот, кажется, можно, наконец-то,
расслабиться и успокоиться после всех сложно-невыразимых отношений с другими
мальчиками и девочками. И, поженившись, мы зажили вместе, и, в то же время,
каждый сам по себе, занимаясь тем, чем каждому хотелось, уже более не
дергаясь и не тревожась об устройстве так называемой личной жизни.
Теперь, когда выросший сын говорит, что я к нему пристаю, и что у меня
чересчур длинный нос, Гриша невозмутимо предлагает Алеше подкрасться ночью и
подрезать его и тут же протягивает для этого свои кусачки. Когда я, по
обыкновению, куда-то опаздываю, потому что в последний момент захотела
доделать еще какое-то дело, Гриша констатирует, что я снова пытаюсь втиснуть
всю жизнь в пять минут. Он также знает мою особенность принимать решение в
дверях, разворачиваясь и устраивая пробки, а также мою привычку
противоречить собственным суждениям, про которую он говорит, что за тезисом
у меня непременно следует антитезис.
Я тоже знаю его, как облупленного, знаю, что он предпочитает умолчать о
чем-то или даже наврать, чтобы избежать бури эмоций с моей стороны. И все
же, затеяв очередную авантюру, я иногда поймаю его изумленный взгляд, и я
знаю, что он всегда проверит, заряжена ли моя трубка, и не выпустит меня без
нее из дома.
Я думаю, счастье бывает разных сортов, оно бывает влекущее,
губительное, мимолетное, и Бог знает, какое еще. Наше счастье простое и
добросовестное, как октябренок с ясными глазами, и если психоаналитики
скажут, что я не ответила на их главный вопрос, я добавлю в оправдание, что
мы тоже иногда убегаем из дома, превратившегося для нас в рабочее место, на
неделю к морю, в глушь, когда мало народу. Или в Старую Руссу, в маленький и
по-провинциальному уютный номер в пустующей гостинице. Или на залив, не в
сезон, когда туда уже не едут нормальные отдыхающие, или хоть на выходные
летом на дачу. Уехав, мы радуемся простым вещам, ставшим для нас недоступной
роскошью дома: прогулкам вдвоем, когда некуда спешить, вечеру друг с другом
у телевизора, пусть даже и показывают всякую ерунду. Радуемся солнцу и морю
на пляже, где можно сидеть рядом и глазеть по сторонам, просто быть вместе и
ничего не делать.

Литература

Из путаницы начал надо выбрать одно - интерес к словам начался с
интереса к буквам, самодельный стеллаж с книгами занимал стену в одной из
наших комнат, я проводила часы, рассматривая тисненые золотом корешки
собраний сочинений. Я листала страницы, разлинованные строчками,
разочарованно вздыхала, не находя картинок, я еще не умела читать. Через
несколько лет я уже не ела и не делала уроки без лежащей у тарелки или под
учебниками книги, я глотала книги одну за одной, пропуская неинтересные
места - описания, исторические справки и отступления, и по много раз
перечитывала все, что волновало. Сначала любимой книгой были "Легенды и мифы
Древней Греции", меня поражало сочетание интенсивности событий с
бесстрастностью изложения, потом - "Граф Монте-Кристо", позже я до дыр
зачитывала Мопассана. Под влиянием Дюма и после просмотра на большом экране
французских "Трех мушкетеров" был написан роман "Счастье возвращается
вновь", в нем фигурировали одна прекрасная дама, одна злодейка, про мужские
персонажи ничего не помню, помню только, что роман был с иллюстрациями,
описанные дамы были изображены в кринолинах, с буклями, и раскрашены
цветными карандашами самолично мною (автором) в той же школьной тетради за
сорок восемь копеек, куда прямо начисто писался роман. Дописывала его с
отвращением, понимая, что надо как-то по-другому. Было еще писание дневника,
несколько стихотворений, потом, в институте, какие-то записки о весне,
занятиях в читальном зале, о золотой пыли, клубящейся в солнечных лучах, о
валяющихся на столах пальто и многократно повторяемой просьбе библиотекарши
их из зала вынести. Почему-то вспомнились сейчас выражения из тех времен
"весь(вся) из себя" и "выступать", сейчас их, кажется, уже и не произносят.
Тогда же, помню, гуляли по весеннему Ботаническому саду с двумя подругами,
говорили, кто что хочет делать в жизни. Одна говорила, что хочет общения,
встречаться с людьми, чтобы у нее была интересная жизнь, другая, что хочет
много денег, я говорила, что хочу писать, непонятно, на чем было основано
это хотение. В те времена я, однако, еще и работала на кафедре, желая
"приобщиться к специальности". Но, выключая в последний раз перед дипломом
свой кафедральный макет, я имела если не видение, то пророческую мысль, что
мое приобщение к науке на этом и кончилось. В НИИ, куда я распределилась,
было рутинно и тоскливо, я ходила по Суворовскому в отпущенные минуты
свободы (обеда) и размышляла, неужели так безрадостно пройдет жизнь, и
приклеенное (или помещенное под стекло) на рекламном стенде (или прямо на
стене) объявление сначала не привлекло внимание, потом я прочитала, что
литературное объединение приглашает начинающих поэтов и писателей, и
подумала, какой же я писатель, я ведь ничего еще не написала, и все же
пошла, как идут зомбированные люди, понимая, что надо, не отдавая отчет,
зачем. И, увидев ведущего ЛИТО человека, и послушав, что он там говорил, я
села и сразу написала несколько рассказов.
Было так, будто открылся канал, в минуту душевного подъема соединивший
меня с неведомым прежде мыслительным полем, из которого я скачала что-то
неизвестное и для меня самой, на радостях я решила, что так теперь будет
всегда, я думала, что мне открылись смысл и предназначение будущей жизни. И
хотя, по большому счету, это так и было, минуты душевного подъема случались
не часто, но, как человек, раз попробовавший наркотик, я осталась на всю
жизнь зависимой от необходимости переводить ощущения в слова, я чувствовала
неполноценность, когда это не получалось, я внутренне сжималась от
пристального взгляда человека, ведущего ЛИТО, и от его вопроса: "Почему мало
пишешь?". Сейчас я по-прежнему ежусь, воображая небольшую группу своих
читателей и несколько знакомых с моим творчеством компетентных людей,
задающих мне тот же вопрос. Моя подруга, поэтесса, считает, что испортила
себе жизнь, поверив когда-то, что стихи - главное. Я - нет, я по-прежнему
думаю, что нет эквивалента возможности сотворять собственные миры,
реальность - лишь сырой материал, и я готова придавать своей жизни любые
формы, чтобы можно было из нее что-то выжать, реальность - служанка госпожи
литературы.


Если бы да кабы


Мой канадский друг Тод учит меня, что никогда не надо гадать о том, что
могло бы быть, если бы. . . Тод не знает пословицы про если бы да кабы, он,
вместо этого, говорит: "Откуда ты знаешь, что могло бы произойти, если бы ты
поступила иначе - возможно, случилось бы ужасное несчастье". Он не понимает,
и что такое чувство вины, он считает это чувство лицемерным. Он говорит, что
вот, например, люди ездят на машинах, чувствуют себя виноватыми в том, что
они загрязняют окружающую среду, и, тем не менее, продолжают ездить. Тод
приводит в пример военного летчика, высказывания которого про совершенные им
во время войны бомбежки он когда-то читал. Летчик пишет, что хоть и не видел
результата, но, зная, что внизу люди, сбрасывал, согласно полученным
приказам, бомбы. Тод считает, что летчик прав, не распространяясь при этом о
своем душевном состоянии: что бы он теперь ни говорил, это, все равно, будет
лицемерие, поэтому лучше не комментировать вообще, что летчик и делает.
Кажется, это логика протестантизма: учитывая ошибки прошлого, начинать
все с нуля. Американский друг, Байрон Дейли, говорит: "Как я могу судить о
пути, который я не прошел?" Но, по-прежнему вопрошая "Кто виноват?" не
только на государственном, но и на личном уровне, мы все же пытаемся угадать
ходы не пройденного лабиринта.
Например, что бы было, если бы не было бы в семнадцатом году
революции.. . Или если бы мы родились в Америке. Или если бы уехали туда. .
.Или если бы я пошла в другой институт. . .
Не было бы революции, рассуждаю я, мы бы, во-первых, не родились,
потому что моя, например, мама, перед самой войной поехала по распределению
из фармацевтического техникума на Дальний Восток, в Комсомольск, где
встретилась с отцом, который приехал туда служить после окончания
Военно-Морской Академии, куда его направили после политехнического
института. Не было бы революции, отец вряд ли бы выбрался из деревни в
питерский институт. Хотя утверждать это все тоже можно лишь с долей
вероятности.
Родились бы мы в Америке, это были бы совсем не мы, поэтому тут и
говорить нечего.
Уехали бы мы в Америку. Без сомнения, Гриша с его инженерными
способностями, там бы преуспел, но вряд ли ему удалось бы там сделаться
независимым, что он более всего ценит, несмотря на здешние тяготы. Что
касается меня, ей богу, я не знаю, что бы я там сделала или написала такого,
чего не сделала и не написала здесь. Я говорю это не потому, что совершила в
жизни все, что могла, а просто мне кажется, что если я чего не сделала, так
сама и виновата. И в институт электротехнический пошла сдуру, не имея
никаких технических склонностей, так кого же винить?
Человек, творчество которого я люблю, сказал, что здесь ему сломали
жизнь, и это, действительно, так, потому что однажды он столкнулся с
органами, повел себя, как надо, и ему за это перекрыли кислород, то есть, не
печатали.
Я не сталкивалась с органами, меня просто не печатали, сломали ли мне
этим жизнь? Может быть, да, а я и не заметила? Хотя покойный Аркадий Спичка
меня в газете "Смена" печатал.
Ненавижу слово "совки", не знаю, что мы или друзья сделали такого, за
что должны нести вину в общечеловеческом масштабе (хотя, несомненно, есть за
мной ряд личных вин, что бы там ни говорил мой друг Тод). Есть минусы в
воспитании и в характере, есть в чем упрекнуть себя и в воспитании сына, но
разве мои друзья-американцы так уж идеальны?
Я могу договориться и до того, что не все при социализме кажется мне
теперь таким отвратительным, хотя это не значит, что я туда обратно хочу. И
не хочу свою судьбу распространять на всех остальных, кто по-настоящему с
системой столкнулся: наверное, это моя глупость или везение, что я жила
скорее своей жизнью, и что мы с ней как-то разошлись. Или, может, она меня
ослепила?
И, все-таки, мне кажется, Тод прав, и эти разговоры о прошлом не
конструктивны. Существует только сейчас, от него ветвятся тропинки. При
первобытнообщинном строе были волки и тигры, при феодализме была инквизиция,
теперь тоже много кто есть. Живой душе всегда трудно: даже в Канаде ей, все
равно, умирать.
Новое

Новое - поначалу неясная мысль, неожиданно мелькнувший сюжет, блик,
исчезнувший так быстро, что не успеешь разглядеть. Новое сначала забрезжит
среди обжитого старого, среди уюта и рутины, которые клянешь под горячую
руку, но к которым привыкаешь. Новое манит: приятно мечтать, как оно
случится. Можно с удовольствием рассуждать о нем за столом, можно убеждать
себя и близких, что вот еще немного, и ты предпримешь шаги, и начнется
другая жизнь.
С новым надо быть осторожным, если дать ему волю, позволить себе
чересчур размечтаться, оно выйдет из-под контроля, перестанет быть
зависимым, оно станет требовать, толкать тебя в спину, заставит идти по
лестнице в редакцию ведомственной газеты с дурацкой статьей, написанной по
наущению полусумасшедшего коллеги, пенсионера-правдоискателя, обличавшего
начальство за злоупотребления и взывавшего к гражданскому долгу. Мне, по
большому счету, было наплевать на начальство и на его злоупотребления, мне
хотелось изменить свою жизнь, сжечь мосты, сделать что-то такое, чтобы
нельзя было продолжать.
Это я понимаю сейчас, а тогда, в середине восьмидесятых, когда я сидела
со своей обреченной на выброс в корзину статьей в редакции ведомственной
газеты, куда сразу прибежал толстый человек из парткома, такой толстый, что
руки его не лежали вдоль туловища, ему приходилось их растопыривать, и
смотрел на меня с удивленным любопытством, воплощая собой вопрос "что за
этим стоит?", я не смогла бы объяснить не только ему, но и себе, что мне
необходимо вырулить из накатанной колеи, но воспитание не позволяет бросить
воспетую родителями "работу по специальности", и вот таким хитрым способом я
пытаюсь освободиться.
А потом, завладев человеком, новое жестоко, как новая школа в детстве,
где тебя никто не знает, где все секреты - чужие, смех, если не над тобой,
то и не для тебя, а ты ходишь с гордо поднятым носом, изображаешь полную
независимость, а, на самом деле, с отчаянием думаешь: "Неужели когда-нибудь
я привыкну?"
Музей-квартира Кржижановского была тогда на ремонте, и я, вместе с
рабочими топливно-энергетического комплекса, плотниками, малярами и
сантехниками, принимала в этом ремонте участие, мне выдали рабочую одежду,
ведро и рукавицы, я наполняла ведро строительным мусором, ходила на помойку