Борисова Ирина. Хозяйка

устыдившись, пойдя на кухню, приготовив за пятнадцать минут очередной
фаст-фуд и салатик, усадив за стол всю семейку, не свернувшую еще
окончательно боевых действий, решив для пущего умиротворения взбить им еще
сливки с замороженной черникой, вернув всех этим в состояние пусть
неустойчивого, но баланса, освободившись, снова вернувшись за компьютер,
пытаясь понять, какие от всей этой каши у меня возникли мысли, отлынивая,
треплясь по электронной почте с Байроном Дейли, просидев с чугунной от
недосыпа головою, отправясь в традиционный душ в полтретьего ночи, проходя в
махровом халате по своим притихшим в ночи владениям, я думаю: ну ладно, еще
день мы отвоевали, завтра все по новой начинать.


Ответ

Вечером не улечься спать, потому что ищутся ответы на неразрешимые
вопросы: не те, придуманные в детстве, когда ухватившись за бабушкин (тогда
мамин) подол, следуя за нею во время уборки или стирки, спрашивала, что мама
сделала бы, если бы ей предложили убить меня или папу, и посланная по
возможности далеко, разочарованная, отступалась, а те, на которые не
ответить самой: как укрепиться и обрести ровное отношение, а не множество
разных выражений лица, про которые говорил в детстве Алеша, когда и сама не
знаешь, чего от себя ожидать, и, опять же по Алешиному выражению, постоянно
"меняешь характер" из жалости к себе или в ответ на, может, не самые лучшие
поступки людей, вызванные в том числе слабостью, усталостью или болезнью.
Как сделать, чтобы ордината была непоколебимо горизонтальной чертой, а не
взвивающейся вверх квадратичной зависимостью, как научиться исполнять, что
положено, верить, что слова и поступки мало что значат, как отрешиться и не
обращать внимания, не флюктуировать мучительно туда-сюда.
Или как быть, когда надавал авансов, когда на тебя рассчитывает группа
людей, и все, связанное с ними, такое привычное и родное, но внутренний
голос зовет прочь и дело даже не в страхе - оставаться одной и по нулям уже
не впервой, но жалко бросать насиженное место, и так хотелось бы все
сохранить...
Или еще параллельно думаешь, а надо ли следовать внутреннему голосу и
делать то, что он велит (а часто просто ничего не делать), или надо все же
подстраиваться к общепринятым схемам в надежде на лучший результат, надо ли
заискивать перед миром, рассчитывая, что он тебя за это поощрит, или
презрительно бросить вызов, хотя это, наверное, громко сказано, а на самом
деле, испытывая глубокое неудовлетворение, все же понимать, что отклонения
будут еще более вымороченны и искусственны, упрямо сидеть при своем, в
глубине души надеясь, что судьба оценит упорство.
Или когда выбираешь между свободой, отсутствием возможностей и наличием
возможностей и канонами, которые отныне надо соблюдать, или между
собственными желаниями и чувством долга, и последнее, конечно, перевешивает,
не принося радости никому, и, сравнивая преимущества и недостатки, видишь,
что выбирать можно только между плохим и очень плохим.
Или уже вполне практические вопросы, когда отсутствует малозначимая
ерунда, вроде мелочь, деталь, но такая, какой сумасшедший, скажем,
отличается от нормального человека - вроде все то же, а приглядишься -
совсем не то; вещь, без которой обходишься, перебиваясь, вроде лишней
комнаты, чтобы сделать жизнь немного нормальней, или где взять денег, чтобы
эту деталь обрести, или, может, как-то перетряхнуть имеющиеся ресурсы,
кумекаешь, что куда перенести и переставить, и как ни кинь, получается
одинаково плохо, хотя иногда на короткое время и кажется, что хорошо.
Или, между конкретных мыслей, насмотревшись и наслушавшись, задаешься и
вопросами общего порядка: как жить в этом полном несправедливостей мире, где
как начнешь перечислять ужасы, так легче удавиться, где нет стабильности и
наползает то одна, то другая проблема, если нет уже сил ничего доказывать и
что-то еще разгребать.
И вперив глаза в потолок, лежишь и думаешь, как справишься и решишь все
вопросы, как наберешься хороших положительных качеств и при этом не
сбрендишь, как выплывешь и сможешь опять продолжать.
И находится ответ, от которого становится чуточку легче, универсальный
и всеобъемлющий на все случаи жизни, опора-соломинка, за которую
единственную только и можно схватиться, и, зарывшись в подушку, со вздохом
шепнешь: "Как-нибудь".
У других

У других все кажется лучше и правильней: я бы тоже хотела работать
начальником смены на заводе, быть многодетной матерью и мастером спорта по
дзю-до, сочинять стихи и петь их под гитару, выступать с детьми на
телевизионных конкурсах и выигрывать призы, летом всей семьей
собственноручно строить дачу, опылять огурцы и консервировать яблоки и
сливы, растить детей уважительными, дружными и трудолюбивыми, чтобы работали
и учились, чтобы стали неприхотливыми и выносливыми, не боялись армии и были
спокойными и уверенными в себе.
Или я хотела бы быть охранником, работать сутки через трое, халтурить
еще на двух других работах, может, даже тоже охранником, вечером, когда на
работе никого нет, с удовольствием смотреть телевизор, в выходные ходить в
торгово-развлекательный комплекс, сидеть за столиком, пить пиво или
кока-колу и слушать музыку или кататься на стеклянном лифте, взмывающем
вверх из фонтана на иллюминированном островке.
А, может, я бы была положительным молодым человеком, отслужившим в
армии студентом юридического факультета, вкалывающим, чтобы платить за
обучение, сварщиком теплосетей, молодым отцом, собирающимся вселяться в
новую квартиру, которую помогли купить родители, мечтающим о собственной
фирме, о покупке в кредит еще одной квартиры, чтобы устроить в ней офис, не
боящимся никакой работы, самостоятельно сделавшим в своей квартире
качественный евроремонт.
А лучше я бы была известным хормейстером, наряжалась бы на выступление
в сверкающий блестками пиджак, дирижировала бы прославленным хором, не
стеснялась бы гнать попсу, отпускать на потребу шуточки и получать за это
хорошие бабки, плевала бы на восклицания эстетов, что это чудовищно,
убеждала бы себя, что победителей не судят, и пусть плачут малахольные
неудачники, которые никому не нужны.
А еще лучше я была бы, наоборот, истовой служительницей высокого
искусства, может, даже, певицей, если бы у меня был хороший голос, нечего и
говорить, что я бы тогда только и делала, что выводила рулады, и не важно,
пела бы я на оперной сцене или в церковном хоре, главное, что я бы ни о чем
другом не помышляла, а только, чтобы голос оптимально звучал.
Или я была бы монахиней в монастыре, днем работала, а утрами и вечерами
молилась, я бы тогда носила длинную юбку и белую косынку и купалась бы с
сестрами летом в освященной купальне в монастырском пруду.
И все же больше я хотела бы быть богатым новым русским, объездившим
весь мир, имеющим все, включая титановую мобилу, и сидела бы я тогда,
пригорюнившись, в своем пентхаузе в кресле из крокодиловой кожи и
размышляла, чего бы еще пожелать.
А, может, я стала бы как раз бомжом, нашедшим что-нибудь хорошее в
помойке, и сидела бы я тогда не в кресле, а на тротуаре на газетке и грелась
бы на солнышке, радуясь тому, что нашла.
И, вообще, я хотела бы быть кем угодно, хоть увиденным, хоть выдуманным
мною, и не потому, что бабушка говорит про других: "счастливые люди", а
потому что хочу все, и, в первую очередь, то, чего нет.

Прогулка

Из дома можно уехать на лыжах, но это позже, когда голая чернильная
унылость посветлеет от снега, и можно будет надеть ботинки, взять лыжи,
пройти остановку до лесопарка, а там зацепить крепления и, неуверенно
манипулируя лыжами и палками, заскользить в мягкую рыхлую тишину. Сейчас
можно уехать туда на велосипеде - проделать сначала тот же путь по тротуару,
объезжая людей и поребрики, доехать до леса и углубиться в него по дорожкам,
засыпанным листьями, по возможности объезжая грязь, ямы и корни, слушать,
как скрипят елки, нюхать, как пахнут листья, выезжая обратно, гадать об
источнике приближающегося шума, думать, не поезд ли это, потом понять, что
просто это шум города, которого не замечаешь, когда он вокруг.
Или поехать по вновь открытой дороге туда, где раньше были пустыри:
переключив передачу, часто и быстро вращая педали, медленно въезжать на
длинный и высокий путепровод, а потом, опасливо придерживая тормоза, со
свистом нестись вниз, обозревая дали, марсианские виадуки и развязки
строящейся кольцевой автодороги, копошащихся строителей в оранжевых куртках,
сваи, краны, песок, синеву небес.
Или можно, наоборот, уехать вечером в центр: просто сесть на любую
маршрутку, выйти на Невском и пойти куда глаза глядят, например, по каналу в
Коломну, в тихие темные улицы, куда еще не вполне добрался капитализм, где
люди спускаются в тапочках в подвальный магазинчик, из которого вдруг
выскочит продавщица и с криком устремится в анфиладу дворов, отважно
преследуя скрывшегося там не заплатившего за пиво мужика.
Можно по Фонтанке вернуться на Невский, заглядывая в окна совсем пустых
и рядом - битком набитых кафе, гадать, в чем разница, думать, что культуру
посещения кафе мы так и не переняли: собираем старшее поколение по-прежнему
дома, хоть и не готовим больше, а просто покупаем в магазине торт и салаты;
друзья же забегают, в основном, на работу, где за чаем без хлопот можно обо
всем поговорить.
И, меряя ногами километры по уже темным, в огнях фонарей улицам, глядя
на отремонтированные и не отремонтированные дома, на освещенные окна со
стеклопакетами и без, гадая, какая за теми и за другими протекает чужая
жизнь, мы словно утаптываем, упорядочиваем и свою: появляется способность,
не перемывая разными словами одно и то же, высказывать какие-то другие
утешительные мысли, скажем, о моментах гармонии, которые случаются так
редко, только на самом стыке, на переходе, причем лишь на короткое время.
Вот, например, жалуешься на перманентную занятость, когда прямо некогда
вздохнуть, потому что действуешь по разным направлениям, как компьютерная
многозадачная система, при этом думаешь, какое будет счастье, когда все это
разгребешь, а, разгребешь, только успеешь обрадоваться, как уже раверзается
бездна и пустота, и с радостью хватаешься за новые, слава Богу, пока еще
накатывающие дела.
Или написание рассказа: думаешь-думаешь, ничего не придумываешь, есть
вроде какие-то мысли, но чего-то не хватает, отлыниваешь, в оправдание себе
берешься за другую работу, потом вдруг что-то еще увидела или услышала, и -
вот оно, знаешь, поняла, теперь всего и дел, что записать, но опять
оттягиваешь и ходишь кругами, а потом чувствуешь, что все - дальше
откладывать некуда, и тут происходит по-разному- иногда, действительно,
получается и радуешься, хотя сразу уже задаешься вопросом, а что дальше; а
иногда все оказывается ложным, и тогда начинаются мучения: и это никак не
закончить, и новое не начать, и, наконец, со скрежетом сдвинувшись каким-то
образом с мертвой точки, не ощущаешь уже ничего, кроме усталости и пустоты.
Так и цветы цветут только раз в году, долго готовятся, потом выпускают
красивую яркую стрелку, а через пару дней она уже пожухла, а еще через два
дня ее, осыпавшуюся, безжалостно срезают, чтобы не мешала цветку отходить и
набираться сил.
Да и то, если подумать, никто ведь и не питается концентратом, его
кристаллы лишь растворяются в воде в пропорции семь или сколько-то к одному,
и ничего не остается делать, как пить этот разбавленный компот.
Конечно, если накатит неудовлетворенность, всегда есть соблазн
искусственно повысить концентрацию, во что-нибудь уверовать или подхватить
витающие в воздухе идеи, но верится что-то все более и более с трудом, да и
не слышно что-то вокруг завлекательных песен.
И, нагулявшись, мы спускаемся на Сенной в метро, где с эскалатора
слышим, что внизу играют на флейте. И проходя мимо девушки, музицирующей в
пустом вестибюле с серьезным лицом, я думаю: только бы инструмент нормально
звучал, а все остальное - уже второстепенные вещи.
Ламповый усилитель

Сделать ламповый усилитель не было, конечно, для Гриши целью всей
жизни, разговоры о нем начались, наверное, лет десять назад, когда Гриша на
юго-западном рынке познакомился с Б., издающим тогда журнал о ламповой
технике. Б. несколько раз к нам заходил за материалами для журнала, которые
откуда-то имелись у Гриши, он был разговорчивым человеком, много курил, они
с Гришей выходили на лестницу, Б. что-то Грише рассказывал, а Гриша слушал.
Потом Гриша совершил несколько мало понятных мне поступков - с кем-то
договаривался, куда-то ездил, на вопросы отвечал уклончиво, брал ключи от
бабушкиной квартиры, я особо не вдавалась, но подспудно чувствовала: что-то
он замышляет. Все открылось, когда, приехав с дачи, бабушка обнаружила на
шкафу невероятной тяжести вещи - громадных размеров динамики и корпус
усилителя, а также несколько старых ламповых приемников. На вопросы Гриша
ответил, что, конечно, не сейчас, потому что некогда, но когда-нибудь, когда
будет время, он тоже сделает ламповый усилитель и отреставрирует приемники -
все детали он уже по дешевке раздобыл, и мы будем слушать дивного качества
музыку. Гриша в упоении рассказывал, как звучат в ламповом усилителе басы,
какие они густые и бархатные, и что его звучание невозможно сравнить со
звучанием самого навороченного современного музыкального центра: даже голос
у Гриши звенел, когда он изображал эти хваленые басы и рассказывал про виды
усилителей. В доказательство Гриша вскоре повел меня в магазин Hi-Fi на
Литейный, где продемонстрировал промышленные образцы ламповой техники и,
самое главное, их цены, всем своим видом призывая проникнуться
ошеломительной выгодностью его приобретений. Я только спросила, а куда же мы
поставим такие огромные колонки, но устыдилась своего вопроса, глядя на
Гришино вдохновенное лицо.
Сразу скажу, что, по крайней мере, двух человек Гриша так или иначе
втянул в это увлечение: первым был американец Гари, с которым мы в те
времена дружили - тема ретро была для меланхоличного Гари волнующей и
вдохновляющей, она навевала ему мысли о быстротечности жизни, он с любовью и
грустью смотрел на старые приемники, и, уехав в Америку, тоже назаказывал
ламп и книг по усилителестроению. Вторым человеком была, как ни странно,
бабушка, которая начала беспокоиться, что под тяжестью динамиков провалится
пол и обрушится дом, она на полном серьезе уверяла, что ночами слышит треск
и что это перекашиваются стены.
Основные помыслы Гриши занимали, однако, металлоискатели: они, в
отличие, от ламповых усилителей, были проектом длинным, к тому же
коммерческим, они были, если можно так выразиться, законным браком, в то
время, как ламповые усилители явились неожиданным романом, взбудоражившим
Гришино воображение. В этом романе прозвучала и трагическая нота: Б.,
увлекший ими Гришу, неожиданно заболел и умер, последний номер его журнала
выпускала уже без него его жена, а потом журнал и вовсе перестал
существовать. Вслед за журналом с рынка исчезла и палатка с деталями для
усилителей - время всякой самодеятельности, кажется, ушло, и все же динамики
и приемники по-прежнему хранились на бабушкином шкафу, в то время как Гриша
программировал микропроцессоры для металлоискателей, а параллельно вернулся
и к высоковольтной технике, с которой, кажется, несколько лет назад
окончательно распрощался и на которую снова возник неожиданный спрос.
В это время Гриша увлекся также кладоискательством: он завел себе
резиновые сапоги и камуфляжную куртку, наш "Москвич 2140" сменила
баклажанного цвета "Нива", на которой можно было забираться в непроходимую
глушь. Гриша вступил в поисковое общество, познакомился с разными людьми,
обуреваемыми поисковой страстью - Гришу во всем этом деле интересовала, в
первую очередь, возможность опробовать в полевых условиях приборы
собственной разработки, сравнить их с иностранными аналогами, а также
выбраться на дикую природу, любителем которой он всегда был.
Находками, которые Гриша привозил из своих экспедиций, были какие-то
старые ложки и вилки, иногда он демонстрировал нам и ржавые старинные
монеты, но золотые динарии, легенды о которых ходили среди Гришиных
знакомых, так и остались чем-то мифическим, хотя носились упорные слухи, что
кто-то где-то их в большом количестве нашел.
А потом Гриша стал ездить на поиски реже, разве что с сугубо
утилитарной испытательной целью на пляж в Репино, где он упорно толокся на
пятачке с очередным прибором, проверяя его так и этак, слушал, как он
по-разному свистит, а я, никогда не отказывавшаяся сопровождать его в
цивильные места, прогуливалась по берегу и кормила птиц.
Вскоре к нам переехала жить бабушка, и мы неожиданно поняли, что не
можем надолго уехать и ее оставить - в результате летом мы стали совершать
лишь короткие ездки с фотоаппаратом по окрестным монастырям, и хотя
увлечение церковной архитектурой для Гриши и не было новым, такое обилие
интересного так близко от нашей дачи, которое прежде, улетая в дальние
страны, мы почему-то не удосуживались посетить, его поражало.
А когда мы стали приводить в порядок заброшенную бабушкину квартиру и
встал вопрос, куда девать динамики и приемники со шкафа, я, задумчиво обходя
комнаты в нашем доме, стала искать место для будущего лампового усилителя,
соображая, где мы будем слушать дивной красоты звук. Но Гриша, выслушав мои
предложения, сказал, что вряд ли в этой жизни у него будет время и
возможность заняться ламповой техникой, и что он уже договорился, куда их
пристроить.


Я и "она"

Плохое и хорошее перемешано, но никто не хочет казаться плохим: если
плохое не вылезет наружу, то ничего, мало ли, какие могут быть мысли и
желания, есть на это и пословицы: шито-крыто, не пойман - не вор, если не
вскрылось, то как бы и не было, а, с другой стороны, надо еще подумать, что
важнее - начальные условия или конечный результат, на последний могут влиять
случайности, а тайное, даже и не ставшее явным, все же было.
Я обращаюсь за примерами сначала к другим, знакомо ли им чувство,
когда, будучи недостаточно честным или ответственным, думая, что сойдет и
никому не повредит, а скорее просто не думая, может, конечно, и чувствуя
микроскопический укол, но постаравшись его не заметить, совершаешь поступок,
а потом оказывается, что не сошло, вылезло и как раз повредило, и сразу
вспоминаешь укольчик, и чувство вины разрастается, думаешь, что знал ведь
все с самого начала, а все же сделал.
Может быть, просто не знаешь себя, когда среди искренних заверений в
беззаветной вере и любви вдруг сотворишь такое, что сразу выдаст привычку
кумекать - занять, например, две очереди одновременно, чтобы выгадать
какую-то ерунду, а когда диссонанс всплывает, ужасаешься, бьешь себя в грудь
и отыгрываешь назад с той же степенью эмоциональности.
Или, наоборот, знаешь себя слишком хорошо и, как в детстве, когда
называли "толкушкой", по двадцатому разу наступаешь на те же грабли и
каешься, стеная о своей беспомощности.
Или когда накатывают дурные чувства: вроде все то же, ничего не
изменилось, может, просто, накопилось и перелилось, и хочется сказать или
сделать гадость, душит злоба и изумляешься, откуда что взялось, куда
девалась прежняя снисходительность.
Другие откликаются разными рецептами: одни испытывают только чувство
стыда и предпочитают гнать от себя, вытеснять и не вспоминать, перебивая
чем-то пусть неприятным, но менее позорным. Вторые - что долго не думают,
потому что все равно сделать уже ничего нельзя. Но, занимая активную
жизненную позицию, ведешь перманентную работу и борьбу, придумываешь схемы и
приемы, чтобы понять, расчленить, описать и изменить или путем длительных
размышлений выявить ведущий к срыву посыл и, написав в ежедневнике на каждой
странице нейтрализующий его девиз, попытаться изменить хотя бы условия.
Можно, наверное, все объяснить раздвоением, что под одной оболочкой
сосуществуют два разных человека, я и "она": я - это та, кто пишет и ведет
эту скрытую от глаз деятельность, кто пытается соответствовать вымышленному
шаблону, подгоняя под него имеющийся ресурс, будто подстраивая под себя
окружающую среду, пользуясь всеми возможными способами: накоплением
информации и надеждой, что энное количество сбоев, в конце концов,
скорректирует последующий путь, терзаниями и муками в качестве регулирующего
инструмента, стремлением все делать оптимально и взятым откуда-то знанием,
как должно быть, позволяющим корчевать в себе неподобающее.
Она - существо скорее первобытное, со вспышками ненависти, хитрое, себе
на уме, не упускающее выгоды, беспринципное, эгоистичное, в чем-то даже
можно сказать тупое. Я "ее" все время изучаю, постоянно узнаю о "ней" новое,
возмущаюсь, и, как строгая учительница, пытаюсь взять "ее" под контроль, а
"она" увиливает, прячется, но выгнанная в дверь, снова лезет в окно, не
слушается, не хочет поддаваться воспитанию, как дикарь, которого насильно
усадили за парту.

Красный отель

Гостиницы, в которых мы останавливались во время поездок на отдых, были
как хорошие, так и плохие, но они различались для нас по тому же принципу,
что и для перелетных птиц, наверное, различаются, места их временных
приземлений: не местоположением и прочими внешними признаками, а этапами
преодоленного пути. Смысл наших поездок и состоял, наверное, в том, чтобы
насильно оторвать себя от ежедневного бега и забросить куда подальше, где
нельзя заниматься рутиной, но можно оглядеться, притормозить, осознать, на
какой позиции пребываешь в настоящий момент.
Во время первой поездки мы ощущали себя самозванцами, непонятно на
каком основании высунувшимися за границу. Мы сидели на пляже и внимали
полезным советам, где что дешевле купить и сделать, которыми делился с нами
бывалый отдыхающий, госслужащий из Москвы. Мы (по крайней мере я), сравнивая
себя с ним, думали, что лица с нестабильным, вроде нашего, доходом, должны
не пускать деньги по ветру, а вообще сидеть на печке - не очень понятно
было, что с нами будет, если Гришины приборы перестанут покупать. И все же
мы (по крайней мере, я), испытывая ощущение единственного и последнего раза,
думали: будь что будет, но это море и солнце останутся, хотя, может, это
только я нервничала, а очарованный гостиничным шведским столом Гриша ничего
такого не ощущал.
Этот первый отель, в который мы по неопытности попали, был с претензией
на роскошь, но располагался посреди гремящей стройки, и до моря надо было
идти и идти. В следующей поездке мы чувствовали себя уже иначе: наше
самозванство стало привычным и переросло уже в некую забубенность, появилась
если не уверенность, то надежда на то, что так или иначе выкрутимся:
перестанут покупать приборы, так придумаем что-то еще. Мы уже сами могли
раздавать советы и, экономя на экскурсиях, раскатывали везде самостоятельно
на арендованной машине, а отель, где мы остановились, был утилитарен и
прост.
Третья поездка на море случилась после того, как я пробкой вылетела из
канадского посольства, где мне завернули визу на визит к канадским друзьям.
Вместо Канады мы с Гришей снова отправились в безвизовую страну, в чем-то
похожую на нашу, с доброжелательными резидентами, радостно обслуживающими
туризм.
К этому времени мы уже, в основном, поняли свое место в этом мире -
история с канадским посольством это понимание только укрепила - мы поняли,
что существовали и будем дальше существовать только сами по себе, вне какой
бы то ни было официальной структуры, что работали и работаем анонимно и без
посредников для таких же, как мы, людей, функционирующих, в свою очередь (в
том числе и с нашей подачи) для других таких же людей, без официоза и
надстройки, без необходимости перед кем-то отчитываться, но и без какой бы
то ни было помощи с чьей-либо стороны. Мы также поняли, что в тех условиях,
в которых мы находимся, вряд ли можно стремиться к чему-то большему, и что
самое главное, в конце концов, -процесс.
Что касается отеля, в котором мы тогда жили, я помню только террасу,
много цветов, безлимитное красное вино, и то, что про Канаду не вспоминали -
было и так хорошо.
С тех пор мы ездили еще сколько-то раз с разными настроениями и
душевными состояниями, каждый раз с трудом вырываясь на отдых и неизменно
считая каждую поездку лишь паузой, чтобы потом с новыми силами осваивать
предстоящий маршрут.
Но последняя поездка в город, куда любили ездить в юности, оказалась
отличной от прочих: Гриша заболел, едва переступил порог гостиницы, и вместо
запланированных сауны и ресторана я посетила аптеку, больницу, чтобы
выписать не продающийся там без рецепта антибиотик, автовокзал, чтобы
поменять билеты, в то время как Гриша лежал в номере с температурой и ждал
меня.
И в этот раз все сконцентрировалось именно на отеле, на его выкрашенном
в красный цвет коридоре, на стенах которого горели похожие на факелы
светильники, по которому я бегала туда-сюда, путая направления, в поисках
выхода в зеркальное фойе. Что касается номера с телевизором на прикрепленной
к стене стойке, он стал для нас прибежищем в чуждом окружении: в нем было не