до философских размышлений, в нем заваривали чай с медом, растворяли
лекарства, мерили температуру, принимали решения, как дальше быть.
И унеся благополучно ноги из так и не увиденного города, вернувшись
домой, где Гриша поправился, мы вдруг заметили неустроенность собственного
быта и неожиданно решившись ее ликвидировать, взяли за прототип красный
отель. Мы привесили на стойке бабушкин телевизор, чтобы смотреть его с
кровати, поставили в угол тумбочку, а рядом торшер. Мы проделали все это, то
ли потому что красный отель испугал нас возможностью внезапного прекращения
полетов, то ли он поманил нас оседлостью, и мы поддались на соблазн.
Мы
Мы живем в вилке между ужасом и соблазном: ступишь налево - круто,
ступишь направо - смерть. Наша структура спятила, зажила своей собственной
жизнью, раздулась, заважничала, забыла о вспомогательном назначении и
выпендривается перед самой собой. Мы остались без несущей конструкции,
заполняем, как можем, бесформенное пространство.
Мы - это многокилометровая гусеница машин с тысячей пар огненных глаз,
медленно волокущаяся вдоль пустынных тротуаров.
Мы - это перевернутая пирамида стариков над единственным поздним
ребенком, недоумевающим, почему его жизнь является объектом устремлений
такого множества советчиков.
Мы одновременно делаем десяток дел, думаем сразу о сотне вещей,
жадничая, набираем еще и еще до кучи, словно хотим прожить параллельно
тысячу жизней, бегая между ними, как ткачиха на фабрике бегает между
станками.
В гонке за тем, чтобы достичь, мы поработили себя так, как никто
другой: мы узнали съедающего нас изнутри тигра, привыкшего питаться
человечиной.
Мы набили каменные коробки электронными ящиками и молимся на мелькающие
на экранах разноцветные блестящие картинки.
Мы пьем пиво и катаем шары под металлическое щелканье, потому что нас
не научили, что еще можно делать, чтобы было интересно.
Мы ступаем по мягкому пушистому ковру, но падаем на голый и твердый
асфальт.
Мы носимся по миру, проглатывая километры, но нам не выбраться из
собственной скорлупы.
Мы твердо стоим на ногах, ощущая под ними пропасть.
А когда наша кривая структура окончательно раздуется и лопнет, мы
пробьемся сквозь ржавый металл и оплетем развалины густой и буйной листвой,
потому что разучились создавать новые четкие формы.
Суд
Льет дождь за стенами старинной церкви, словоохотливая служительница
показывает фрески, изображающие ад и рай, рай высоко на сводах, в виде
небесного города с галереями, при тусклых лампах и сумерках за окном трудно
его рассмотреть, а ад написан внизу, совсем близко, на расстоянии вытянутой
руки, в нем бурлят котлы на кострах, белые бестелесные фигуры волокут
грешников, страшные твари их пожирают, людские достоинства и недостатки
скрупулезно взвешиваются на весах, и неумолимо отслеживается, что перевесит.
А на самой вершине купола - лик Иисуса с ужасными глазами, он смотрит с
гневной угрозой, если долго стоять под его взглядом с задранной головой,
подумаешь: ну, зачем ты нас пугаешь, Господи, разве мы заслужили?
Страшный суд еще впереди, а промежуточный уже состоялся: голос из
прошлого, прозвучав в телефонной трубке, сообщил, что подошла круглая дата
со дня окончания института, и что надо собраться, и вот я стою в ярко
освещенном зале и смотрю, как входят из дверей, как на сцену, те, кого можно
узнать, и кого - нельзя, первых, слава Богу, пока еще больше.
Сорок человек сидят за длинным столом, по очереди встают, говорят о
себе, кто коротко, кто пространно, никто не хвастается, никто не жалуется,
сообщают, какая у кого работа и дети. Бывший преподаватель, прежде
казавшийся стариком, а теперь недалеко ушедший от нас, говорит, что наш
выпуск - не то, что теперь, и какие мы замечательные, а нам-то казалось -
балбесы. Слушали Битлз, ходили на вечера, гуляли, возвращались под утро
домой, курили сигареты, пили сухое вино. А теперь - дяденьки и тетеньки,
дедушки и бабушки - у многих внуки.
В перерывах рассыпаемся на группы и говорим. Выясняется, что былые
ужимки у всех сохранились: дама, приехавшая из Канады, как и раньше,
считает, что была всегда и во всем не права. Солидный господин, владелец
фирмы, сохранил привычку к пространным речам с туманным значением. Третий,
примериваясь к торту, пританцовывая, говорит, что работает в грязи мастером
теплосетей, что его в его возрасте больше никуда не возьмут, и отрезав кусок
с розочкой, беспечно его уминает.
И последняя партия выступающих, расчувствовавшись, говорит комплименты
себе и другим, какие мы все растакие, как прошли через трудные времена и не
стали бомжами, как все выплыли и не пропали. То ли потому что изрядно
выпили, то ли потому, что хотим разгадать, а куда подевалась жизнь, взяться
ли искать ее теперь, как бабушка ищет по сумке потерянный кошелек, или,
плюнув на поиски, просто смириться с потерей.
И все смотрят друг на друга, гадая, кто же знает ответ, и самый
успешный, завоевавший такое высокое кресло, тоже смотрит растерянно, видно,
и он не знает.
И пора уходить, кто-то садится в машины, остальные идут к метро, хлещет
дождь, а мы, щурясь, тянемся парами друг за другом между институтскими
корпусами, будто сдали еще одну сессию, а будет ли следующая - неизвестно.
После встречи идут круги, дама из Канады ходит по бывшим подругам,
говорит до двух ночи в каждых гостях, как она вечно не так поступала.
Владелец фирмы, привычный к пространным речам, звонит забытым друзьям и
говорит ни о чем, тратя чужое время. Бывший комсомольский работник, самый
успешный из всех, стоит в церкви со свечкой, пытаясь скомпенсировать свой
извилистый путь и будущие серпантины. А я, задрав голову, глядя в ужасные
Божьи глаза, думаю, стоит ли гневаться на людей, если так быстро проходит их
жизнь, надо ли наказывать мотыльков, слетевшихся к яркой лампе.
Хозяйка
Я у своей жизни не приживалка, а хозяйка.
Если у меня чего-то нет, это потому, что сама не хочу или не дошли еще
руки.
Если все же не получается, значит, оно для меня не самое главное.
Если я делаю ошибки, это я тренируюсь, чтобы в более ответственный
момент поступить правильно.
Если работаю и стараюсь, и все безрезультатно, это чтобы набраться
впечатлений и опыта.
Если устаю, это чтобы по контрасту ощутить прелесть отдыха.
Если не могу вовремя остановиться, это потому что не хочу потерять
надежду.
Если нет больше сил, это я познаю пределы собственных возможностей.
Если не могу ни на что повлиять и ситуация выходит из-под контроля, это
чтобы можно было отстраниться и изучать борьбу высших сил на примере
собственной судьбы.
Если не могу помочь тем, кого люблю, это потому, что они должны
научиться рассчитывать на себя и бороться самостоятельно.
Если жизнь не оставляет мне выбора, это оттого что я не хочу забивать
себе голову всякой ерундой.
Если она засасывает меня в свою воронку, это я всецело отдаюсь ее
потоку.
Если валит на меня одно за другим непредвиденные события и доводит до
полного исступления ума, это я сама ни от чего не отказываюсь, потому что
только так рождаются мысли.
Если я разочаровываюсь, так это потому, что хочу, наконец, повзрослеть.
Если мучаюсь, так для того, чтобы выстрадать истину.
Если я ношусь, как сумасшедшая, и горю в огне, это потому, что выбрала
жить на полную катушку.
А если жизнь скажет: ну ладно, хорошенького понемножку, я отвечу, что
как раз собиралась выходить на этой остановке, потому что здесь я еще не
была.
лекарства, мерили температуру, принимали решения, как дальше быть.
И унеся благополучно ноги из так и не увиденного города, вернувшись
домой, где Гриша поправился, мы вдруг заметили неустроенность собственного
быта и неожиданно решившись ее ликвидировать, взяли за прототип красный
отель. Мы привесили на стойке бабушкин телевизор, чтобы смотреть его с
кровати, поставили в угол тумбочку, а рядом торшер. Мы проделали все это, то
ли потому что красный отель испугал нас возможностью внезапного прекращения
полетов, то ли он поманил нас оседлостью, и мы поддались на соблазн.
Мы
Мы живем в вилке между ужасом и соблазном: ступишь налево - круто,
ступишь направо - смерть. Наша структура спятила, зажила своей собственной
жизнью, раздулась, заважничала, забыла о вспомогательном назначении и
выпендривается перед самой собой. Мы остались без несущей конструкции,
заполняем, как можем, бесформенное пространство.
Мы - это многокилометровая гусеница машин с тысячей пар огненных глаз,
медленно волокущаяся вдоль пустынных тротуаров.
Мы - это перевернутая пирамида стариков над единственным поздним
ребенком, недоумевающим, почему его жизнь является объектом устремлений
такого множества советчиков.
Мы одновременно делаем десяток дел, думаем сразу о сотне вещей,
жадничая, набираем еще и еще до кучи, словно хотим прожить параллельно
тысячу жизней, бегая между ними, как ткачиха на фабрике бегает между
станками.
В гонке за тем, чтобы достичь, мы поработили себя так, как никто
другой: мы узнали съедающего нас изнутри тигра, привыкшего питаться
человечиной.
Мы набили каменные коробки электронными ящиками и молимся на мелькающие
на экранах разноцветные блестящие картинки.
Мы пьем пиво и катаем шары под металлическое щелканье, потому что нас
не научили, что еще можно делать, чтобы было интересно.
Мы ступаем по мягкому пушистому ковру, но падаем на голый и твердый
асфальт.
Мы носимся по миру, проглатывая километры, но нам не выбраться из
собственной скорлупы.
Мы твердо стоим на ногах, ощущая под ними пропасть.
А когда наша кривая структура окончательно раздуется и лопнет, мы
пробьемся сквозь ржавый металл и оплетем развалины густой и буйной листвой,
потому что разучились создавать новые четкие формы.
Суд
Льет дождь за стенами старинной церкви, словоохотливая служительница
показывает фрески, изображающие ад и рай, рай высоко на сводах, в виде
небесного города с галереями, при тусклых лампах и сумерках за окном трудно
его рассмотреть, а ад написан внизу, совсем близко, на расстоянии вытянутой
руки, в нем бурлят котлы на кострах, белые бестелесные фигуры волокут
грешников, страшные твари их пожирают, людские достоинства и недостатки
скрупулезно взвешиваются на весах, и неумолимо отслеживается, что перевесит.
А на самой вершине купола - лик Иисуса с ужасными глазами, он смотрит с
гневной угрозой, если долго стоять под его взглядом с задранной головой,
подумаешь: ну, зачем ты нас пугаешь, Господи, разве мы заслужили?
Страшный суд еще впереди, а промежуточный уже состоялся: голос из
прошлого, прозвучав в телефонной трубке, сообщил, что подошла круглая дата
со дня окончания института, и что надо собраться, и вот я стою в ярко
освещенном зале и смотрю, как входят из дверей, как на сцену, те, кого можно
узнать, и кого - нельзя, первых, слава Богу, пока еще больше.
Сорок человек сидят за длинным столом, по очереди встают, говорят о
себе, кто коротко, кто пространно, никто не хвастается, никто не жалуется,
сообщают, какая у кого работа и дети. Бывший преподаватель, прежде
казавшийся стариком, а теперь недалеко ушедший от нас, говорит, что наш
выпуск - не то, что теперь, и какие мы замечательные, а нам-то казалось -
балбесы. Слушали Битлз, ходили на вечера, гуляли, возвращались под утро
домой, курили сигареты, пили сухое вино. А теперь - дяденьки и тетеньки,
дедушки и бабушки - у многих внуки.
В перерывах рассыпаемся на группы и говорим. Выясняется, что былые
ужимки у всех сохранились: дама, приехавшая из Канады, как и раньше,
считает, что была всегда и во всем не права. Солидный господин, владелец
фирмы, сохранил привычку к пространным речам с туманным значением. Третий,
примериваясь к торту, пританцовывая, говорит, что работает в грязи мастером
теплосетей, что его в его возрасте больше никуда не возьмут, и отрезав кусок
с розочкой, беспечно его уминает.
И последняя партия выступающих, расчувствовавшись, говорит комплименты
себе и другим, какие мы все растакие, как прошли через трудные времена и не
стали бомжами, как все выплыли и не пропали. То ли потому что изрядно
выпили, то ли потому, что хотим разгадать, а куда подевалась жизнь, взяться
ли искать ее теперь, как бабушка ищет по сумке потерянный кошелек, или,
плюнув на поиски, просто смириться с потерей.
И все смотрят друг на друга, гадая, кто же знает ответ, и самый
успешный, завоевавший такое высокое кресло, тоже смотрит растерянно, видно,
и он не знает.
И пора уходить, кто-то садится в машины, остальные идут к метро, хлещет
дождь, а мы, щурясь, тянемся парами друг за другом между институтскими
корпусами, будто сдали еще одну сессию, а будет ли следующая - неизвестно.
После встречи идут круги, дама из Канады ходит по бывшим подругам,
говорит до двух ночи в каждых гостях, как она вечно не так поступала.
Владелец фирмы, привычный к пространным речам, звонит забытым друзьям и
говорит ни о чем, тратя чужое время. Бывший комсомольский работник, самый
успешный из всех, стоит в церкви со свечкой, пытаясь скомпенсировать свой
извилистый путь и будущие серпантины. А я, задрав голову, глядя в ужасные
Божьи глаза, думаю, стоит ли гневаться на людей, если так быстро проходит их
жизнь, надо ли наказывать мотыльков, слетевшихся к яркой лампе.
Хозяйка
Я у своей жизни не приживалка, а хозяйка.
Если у меня чего-то нет, это потому, что сама не хочу или не дошли еще
руки.
Если все же не получается, значит, оно для меня не самое главное.
Если я делаю ошибки, это я тренируюсь, чтобы в более ответственный
момент поступить правильно.
Если работаю и стараюсь, и все безрезультатно, это чтобы набраться
впечатлений и опыта.
Если устаю, это чтобы по контрасту ощутить прелесть отдыха.
Если не могу вовремя остановиться, это потому что не хочу потерять
надежду.
Если нет больше сил, это я познаю пределы собственных возможностей.
Если не могу ни на что повлиять и ситуация выходит из-под контроля, это
чтобы можно было отстраниться и изучать борьбу высших сил на примере
собственной судьбы.
Если не могу помочь тем, кого люблю, это потому, что они должны
научиться рассчитывать на себя и бороться самостоятельно.
Если жизнь не оставляет мне выбора, это оттого что я не хочу забивать
себе голову всякой ерундой.
Если она засасывает меня в свою воронку, это я всецело отдаюсь ее
потоку.
Если валит на меня одно за другим непредвиденные события и доводит до
полного исступления ума, это я сама ни от чего не отказываюсь, потому что
только так рождаются мысли.
Если я разочаровываюсь, так это потому, что хочу, наконец, повзрослеть.
Если мучаюсь, так для того, чтобы выстрадать истину.
Если я ношусь, как сумасшедшая, и горю в огне, это потому, что выбрала
жить на полную катушку.
А если жизнь скажет: ну ладно, хорошенького понемножку, я отвечу, что
как раз собиралась выходить на этой остановке, потому что здесь я еще не
была.