Борисова Ирина. Хозяйка

не повышают нам зарплату", я, будучи бухгалтером нашей маленькой фирмы, сама
ее начисляю, если нет зарплаты, значит, не заработали, и не на кого пенять.
Мы давно уже общаемся только с теми, с кем хотим, наш маленький круг
сформирован, мы ни перед кем не заискиваем и не ищем ничьей поддержки, мы не
жалуемся, что нас кто-то раздражает; если кто-то не нравится, мы с ним
просто не встречаемся, у нас нет необходимости и обязательств общаться с
неприятными людьми.
Мы за все платим сами, у нас нет ни льгот, ни социальных пакетов, мы не
рассчитываем, что кто-то что-то нам обеспечит, подарит, сделает, принесет.
Мы много работаем, у нас нет времени смотреть телевизор, поэтому и нет
причины сетовать, какую там показывают глупость, если выдалась минута,
всегда найдется что-то интересное, мы сами выберем, на что потратить время,
и сами себя развлечем.
Мы надеемся, но не требуем, мы понимаем, что никто никому ничего не
должен, поэтому если что-то не получается, мы стараемся сделать лучше и
никого не винить.
Мы умеем не все, но многое, мы верим, что любой труд почетен, и ни от
какой работы не воротим нос.
Мы не боимся начинать с нуля и не говорим, что мы не умеем. Мы боимся,
что не все из прошлого в себе искоренили: нет-нет да и прорвется привычка
считать, что все другие тоже должны быть, как мы, а если нет, то они не
правы.
В диком лесу, где мы живем, нет законов, мы готовы к худшему и знаем,
что защищаться придется самим.
Мы презираем проходимцев с лисьим взглядом, кормящихся за счет чужих
карманов, мы в грош не ставим их лицемерное кривлянье, какое нам дело до
них, а им до нас?
Мы - беспризорники, мы выживаем, как умеем, мы верим в судьбу -
алгоритм, заложенный в компьютер, и в то, что питание не даст внезапный
сбой.
Мы доверчивы, мы помогаем слабым, мы несем свою ношу, пока есть силы,
не задумываясь, что будет потом.
Мы не считаем, что правильно живем, и ничем не гордимся, просто мы уже
не знаем, как можно иначе жить.

Восток и Запад

Он приезжает в Америку не в поисках лучшей доли, не в надеждах
реализоваться как личность в обществе неограниченных возможностей - его
родители, бежавшие из коммунистического Китая, привозят его ребенком в
страну, где трудолюбие и здравый смысл вознаграждаются на благо общества и
семьи, где законы работают, где есть возможность воспитать детей в духе
благонамеренности и прилежания.
Он растет, его не влекут слова, события и идеи, все то, что
расплывается и ускользает от четкого логического анализа, его привлекают
машины, работающие по физическим законам, химические реакции, из которых
невозможно убрать ни один элемент, компьютеры, мощный интеллект которых
раскладывается на простейшие, ясные даже ребенку компоненты.
Духовные поиски юности тоже обходят его стороной: его не занимает ни
старая религия, несущая мятущимся душам мир и покой, ни новые философские
учения, опровергающие традиционные человеческие ценности, ни любовь
сексуальных женщин, приносящая в жизнь очарование и блеск. Он изучает в
университете точные науки, и у него всегда есть работа в старом, купленном
родителями для сдачи в аренду доме, где надо бороться с плесенью и требуют
ремонта то перекрытия, то водопровод.
Он оканчивает университет, работает программистом, компьютерная
индустрия представляется ему в виде слоеного пирога, все прослойки которого
- программисты, системщики, аналитики - выполняют свою функцию и трудятся в
своей области на пользу корпорации и клиента. Ему кажется, что вся западная
цивилизация выстроена по такой же разумной модели: он уважает западную
медицину, основанную на современных лабораторных исследованиях, западную
юриспруденцию, способную в нужный момент прийти гражданину на помощь,
западный образ жизни, дающий трудящемуся человеку возможность поддерживать
себя в форме, чтобы долго и плодотворно трудиться и успеть воспитать детей.
В сорок лет он еще не женат, он живет с матерью в том же вечно
ремонтируемом доме: старые китайские женщины отличаются скверным характером,
они полны суеверий и предрассудков, они окуривают дом благовониями, чтобы
отогнать злых духов, они делят еду не на вкусную и невкусную, а на "горячую"
и "холодную" в соответствии с учением Ян-Инь, они пилят и донимают своих
образованных сыновей, называя их рационализм расточительностью и пеняя им на
собственную глупость. Он заботится о матери, несмотря на ее попреки, он не
ищет иных путей, не мечтает о любви, страсти и наслаждении, он знает, что у
человека должна быть семья, потому что человек - лишь песчинка, гумус,
создающий почву для будущих поколений, и если земля удобрена правильно, она
даст урожай.
Когда ремонт в доме подходит к концу, наступает время подумать о браке:
он не ищет похожую на мать традиционную китайскую жену и, не надеясь
завоевать высокомерную американскую невесту, обращает свой взор на Россию,
где хочет найти трудолюбивую женщину, с которой можно будет создавать
принадлежащую западной цивилизации семейную ячейку. И, прилетев для этого в
Питер, он нанимает меня в переводчики, чтобы знакомиться с будущей женой.
Но русская женщина, к которой он приезжает, работает тренером в
фитнес-центре, она любит духи, путешествия и гламурные журналы, ее не
вдохновляет идея скромно трудиться ради будущей пользы, ей хочется заявить
миру о своем существовании, ей хочется выразить свое мировоззрение
поступками, вещами или хотя бы словами, ей скучна его логичная, чуть ли не
цифровая жизненная система, она сама мнит себя целой Вселенной, Вселенной не
пара песчинка и, огорченный, но не отчаявшийся, он уезжает обратно домой.
Эта маленькая история, конечно, не показатель, и все же, вспоминая
этого влюбленного в западную цивилизацию китайца, я думаю, что и Западу,
сплошь состоящему из аутентичных индивидов, есть что позаимствовать у
Востока с его жестоким сердцем, у армии атомов, живущих ради идеи:
цивилизации приходят и уходят, а рыбы идут за тысячи миль на нерест, морские
черепахи плывут откладывать яйца, и стаи птиц рассекают воздух уже миллионы
лет.


Форма и содержание

Ах, как хороша эта комната с окнами во всю стену, с крышами
петербургских особняков и золотой осенней листвой там внизу, с солнечными
лучами, освещающими белые стены, вся такая воздушная и слишком красивая,
чтобы в ней жить. Она и предназначена не для жизни, а для сдачи внаем, в
мягком белом кресле у окна устроилась ее изящная хозяйка, она снисходительно
смотрит на молодую пару, приехавшую из Москвы на выходные, восхищенно
озирающуюся по сторонам.
Я воображаю, что, предположим, эта квартира принадлежит мне, и я надену
вечернее платье, как в присланном гламурном журнале, куда каким-то образом
попал мой рассказ, и усядусь на мягкий пушистый диван, как журнальная
красавица-модель, и буду так же хороша (я же только предполагаю!) и - чего
дальше? А, ну ясное дело, приходит Он, не знаю, с кем сравнить, потому что
мало смотрю телевизор, но и так понятно, каким он должен быть, и что дальше
должно произойти в белой воздушной спальне. И тут я сразу думаю, а много ли
прибавит эта красота к тому, что будет там происходить, потому что то же
самое выходило не хуже и в простенке между фанерным шкафом и вешалкой, и
одни с энтузиазмом со мной согласятся, а другие только усмехнутся и скажут,
что зелен виноград.
Форма без содержания пуста, но где, интересно, заблудилось у нас
содержание? Выставлены в сверкающих витринах унитазы один другого красивее и
функциональнее, а недавно мне вообще прислали рекламу новинки - электронного
биде с люфтом сидения и автоматическим феном, способного "подарить ни с чем
не сравнимое блаженство". Но никто не прислал рекламы умных мыслей, которые
должны прийти в голову счастливцу, сидящему на уникальном унитазе, потому
что какой же тогда смысл, если последует лишь традиционный результат?
Я недавно встретила женщину, занимающуюся перманентным макияжем. Она с
гордостью говорила: "Я делаю лицо!" и хвасталась, что и самых страшных
уродин превращает в красоток. Потом, правда, признавалась, что эти
искусственные красавицы все равно остаются бродить одинокими. В чем же тут
просчет? Или требуется еще и какой-то другой макияж?
Есть реклама туши для ресниц, краски для бровей, теней для оформления
глаз, но где реклама прекрасной души, скрывающейся за своим зеркалом? Где
реклама любви, в каком разделе ее искать - высоких технологий, развлечений
или коммерции?
Строятся дома, выклеиваются арки в комнатах, ванные заполняются
стильной сантехникой, создаются чудесные интерьеры, пустые оболочки, в
которых предлагается жить. А в этих оболочках двигаются другие, живые
оболочки, не осознающие своей незаполненности, морщат лоб в качестве
рудиментарного жеста... Бессознательно тоскуют по сути? Изумляются, что я
всем этим хочу сказать?




Стол яств

Я люблю, чтобы было мало, чтобы только нужное и ничего лишнего, в шкафу
- несколько свитеров и пар штанов, платьев нет - они не функциональны, все
ненужное беспощадно выносится к мусорному бачку, новое - тщательно
выбирается; в компьютерном ящике - только актуальные письма, ящик регулярно
чистится; в реальных ящиках письменного стола - документы и необходимые
бумаги, дребедень типа открыток и просроченных гарантийных талонов
отслеживается и выбрасывается. Я не люблю залежей и в холодильнике,
вдохновленная Майей Гогулан, я мало ем и голодаю, я жую хлебцы и сухофрукты,
можно было бы вообще не есть, было бы еще лучше.
Я люблю пустоту: деньги я ценю за возможность платить по счетам и
раздавать, я это делаю не из щедрости, а потому что люблю отсутствие.
Необходимость покупать, чтобы прибавлялось, повергает меня в тоску, это не
относится к книгам и нематериальным категориям типа путешествий - мыслей и
впечатлений никогда не бывает много.
Гриша весь окружен вещами - это, Боже упаси, не тряпки, штанов и
свитеров у него еще меньше, чем у меня, это предметы производства - станки,
дрели, паяльники, установки большие и малые, микропроцессоры, эмуляторы,
имитаторы - все это создает картинки на компьютерном экране, освещает
ультрафиолетом, сверлит, точит, испускает запахи, дымы и металлические
звуки: результатом являются тоже материальные предметы, создаваемые Гришей
приборы, за которые люди платят деньги. Гриша любит тратить деньги, ходя в
магазин за едой - в сверкающий универсам на углу и в скромную "Пятерочку"
под окнами, он несет оттуда тяжелые сумки, которые я разгружаю под
неизменные причитания бабушки о том, что мужчин нельзя пускать в магазин -
они расточительны. Я открываю дверцу холодильника и заполняю его ярко
освещенную внутренность коробочками и пакетиками с маслом, сыром и колбасой
- Гриша любит, чтобы было много и что-то существенное: то, что ем я, он
называет "не едой", он любит все ощутимое, интенсивное, структурированное,
он варит по утрам густую кашу на молоке и ест ее, водя ложкой по огненной
поверхности.
Бабушка в своем отношении к материальному скрытна и уклончива, как и во
всем остальном: она никогда не скажет: "Да, я люблю колбасу!", на прямой
вопрос она отклонится в иную плоскость и ответит, что ест ее потому, что
надо принимать лекарства. На самом деле, ее терзают воспитанные социализмом
противоречия, с одной стороны колбаса хороша, с другой стороны - разврат,
потому что, с ее точки зрения, порядочные люди обязаны быть бедными, и слова
"надо экономить" она произносит с убежденностью религиозного
фундаменталиста.
Мы едим на кухне за длинным, разложенным с появлением в нашем доме
бабушки столом: я - отвлекаясь к телефону, доедая потом, если не забуду,
нечто холодное и потерявшее признаки. Гриша ест со страстью, если, не дай
Бог, убрать у него из-под носа тарелку, к которой он прицелился, последует
взрыв ярости и возмущения, негодование дикаря при отъеме добычи, съесть
которую необходимо, чтобы снова охотиться. Бабушка ест со всей серьезностью
и торжественностью, данный процесс ее уже никуда не ведет, он конечен и
исполнен смысла сам по себе, иногда я вижу в этом замкнутом цикле что-то
зловещее.
И мы с Гришей уходим в рабочую комнату: Гриша, восстановив едой
израсходованные силы, возвращается к своему многочисленному имуществу, чтобы
с его помощью создать что-то еще, добавив в мире от себя к уже имеющемуся
многообразию. Я, то ли поев, то ли нет, усаживаюсь к компьютеру творить свои
нематериальные делишки, тасовать колоду арендаторов между квартирами -
заработать денег, а заодно набраться впечатлений, чтобы предаться потом со
спокойной совестью отшелушиванию мира от не необходимых атрибутов и
улавливанию неизвестных мне еще закономерностей.
А бабушка остается сидеть одна за столом яств, вспоминать и грустить об
ушедшей молодости и голодных временах, защищаться от старости и изобилия
мытьем посуды, преобразуя груду грязных тарелок в ряды сверкающей пустоты.
Маленькое счастье

Хорошо водителю маршрутки, когда все пассажиры уселись и передали
деньги, и можно чуть-чуть проехать, не дергаясь, не считая монеты и не крутя
головой, чтобы передавать сдачу.
Хорошо агенту по аренде, когда набегавшись с привередливым клиентом,
поселив его, наконец, в квартиру, она идет по солнышку по нарядной
пешеходной зоне с сахарной трубочкой в руке, жмурится от солнечных лучей и
на пять минут забывает, что вот придет домой, и одолеют новые проблемы.
Хорошо девочкам-продавщицам выйти на лестницу покурить и пообщаться -
обошлись бы и без ядовитого дыма, но противная тетка-супервайзер бдит, чтобы
продавцы не кучковались в зале, а сидели как пришитые за стойками и
оформляли покупки.
Хорошо когда кончаются напрасные труды, спринтерский забег, когда не
знаешь, куда бежать: менеджер по продажам работает-работает, а потом слышит
в телефонной трубке, что уже не надо, обошли конкуренты, расстроится, а
потом плюнет и пойдет пить кофе с шоколадкой: пусть все зря, а все же -
минута свободы, в следующий раз, может, повезет больше.
Хорошо немного отдохнуть - прикорнуть, перекусить, много уже опасно,
можно доотдыхаться до того, что не будет денег, белке нельзя остановиться в
колесе, можно только понизить скорость.
Вот и счастье не бывает глобальным, а только маленьким парашютиком для
затюканного человека - выпялится бабушка в свой сериальчик и перестанет на
час кряхтеть и охать, купит школьница в метро за десятку гламурное чтиво и
до последней станции забудет о двойке по контрольной.
А максималист Гриша, ставящий перед собою громадье высоких целей, не
признает маленького счастья, простые радости у него проходят фоном. Ему
говоришь: Гриша, смотри, хорошая погода, давай на все плюнем, пошли хоть
погуляем, а он отвечает, что никуда не пойдет, пока не сделал нового
прибора. Ему говоришь, давай посмотрим по телевизору хорошее кино, когда его
еще покажут, а он скажет, что не любит смотреть фильмы, ему не нужны чужие
мысли, и, вообще ему надо почитать про новый микропроцессор. Ну, и я тогда
устыжусь, ренегат, глупый пингвин, и перестану соблазняться уборкой
квартиры, куда как легче орудовать шваброй, а потом сидеть в чистоте и
радоваться, прихлебывая чай из блюдца, чем думать и писать рассказы, пусть
все кругом валяется и зарастает, я забью на маленькое счастье, я буду
мучиться в грязи и мечтать о большом.
Разговоры

Мы не то чтобы ничего вообще не сделали, но иногда любим потрепаться о
том, что бы могло, скажем, быть, если бы мы, например, открыли кафе "Старое
кино" с телевизорами "КВН" с линзами в витринах, с киноафишами фильма
"Касабланка" или чего-то такого, и устроили бы там читальный зал и
библиотеку вроде книжно-интеллектуального клуба, причем вопрос о том, для
кого бы мы все это устроили и где, и откуда бы взяли деньги, не стоит, зато
в деталях обсуждается, кто бы из наших знакомых и родственников что в этом
кафе делал. В основном, предаемся завиральным фантазмам мы с Машей, мужская
часть нашей компании самовыражается иначе: сойдясь вместе, Гриша и Егор
начинают анализировать историю и делать выводы о прошлом и будущем, у обоих
сильно развито чувство исторического, Гришу волнует пост-революционные годы
и все то, что тогда происходило, тогдашний режим кажется ему абсолютным
злом, не сравнимым ни с каким другим (по этому поводу мы с ним всегда
спорим, я говорю, почему именно эта власть, а не, скажем, инквизиция или
Гитлер, на что он отвечает, что масштабы несопоставимы, и что инквизиция
далеко, а Гитлер перед Сталиным ребенок, на что я возражаю, что зло оно
всегда зло, не бывает зла злее другого, но я думаю, что разница все же в
происхождении - моем, крестьянско-пролетарском, и его -
дворянско-интеллигентском, он острее воспринимает тупую несокрушимость
подмявшей под себя живое силы).
Егора волнуют и шестидесятые, да и удаленное прошлое тоже, хотя в
последнем своем сочинении он предсказал и мрачное будущее. Мироощущение
Егора вообще катастрофично, пронеси перед ним стакан с водой, он с отчаянием
предскажет, что стакан будет разбит, а несущий весь изрежется стеклами. И
Егор, и Гриша, как, кажется, вообще, все мужчины - оба чувствуют и
переживают конечность жизни, которую мы с Машей осознать не в состоянии.
Егор мыслит, Гриша думает, мы же с Машей часто сами не знаем, откуда что
берем, вот и в нашу первую встречу, когда я увидела Машу во дворе Дворца
Культуры Дзержинского, я, не зная ее, почему-то поняла, что это она - автор
нравящихся мне строк, и что мы с ней будем дружить.
Собираясь, мы сначала немножко обсуждаем наши с Егором литературные
дела: Егор и я - функционирующие, кажется еще писатели, Маша уже давно
ничего не пишет, хотя нет-нет да и выдаст шедевр, но стихов теперь никто не
печатает. Потом мы говорим о том, кто что достойного прочитал - вкусы у нас
совершенно разные, я в последнее время читаю Пруста, Андрея Белого, Егор -
историю и мемуары, Гриша - если только историю техники или что-то про
волнующие его тридцатые, но вообще ему читать некогда. Потом, заваривая чай
и уплетая шоколадный торт, мы обсуждаем газеты, какой кругом ужас, народ
вымирает, армия, милиция и произвол, и что же это будет дальше.
Иногда с нами бывает Николай, Машин муж: если сравнить нас всех в
отношении к настоящему и недавнему прошлому, то мы с Гришей больше всех
вросли и любим это новое время, хотя оно нас, наверное, скоро совсем
доконает, но и Маша устроила из своего компьютера издательство - она упоенно
делает оригинал-макеты и печатает по ним в типографии книжки непризнанным
авторам, нянчась с несчастными авторами, как с детьми. Николай старше всех и
предпочитает социализм, да и Маша до сих пор считает социализм временем
счастья и веры, и она писала тогда восторженные стихи, и не для того, чтобы
выслужиться, а потому что так чувствовала.
Ну, и напоследок, конечно, мы говорим про детей, кто из них что делает,
как пытаемся их знакомить с "приличными" девочками и мальчиками, и что
получается полная ерунда. А если мы собираемся у Маши и Николая и мимо на
высоких каблуках с опущенным взглядом строгой учительницы проходит их дочь,
мы сконфуженно умолкаем, Маша шепчет, что девочка пошла на работу, копит
деньги на шубу, как у популярной телеведущей (самой Маше подобная шуба
всегда была на фиг не нужна), и мы тогда виновато вздохнем и подумаем, что
несмотря на немолодой уже возраст, мы все еще фантазируем, а набравшиеся
житейской мудрости дети давно уже нет.

Тупиковое направление

Гриша всегда преувеличивает свои возможности, ему кажется, что он может
так или иначе сделать что угодно, он не любит конфронтации в любом виде, он
скорее предпочтет согласиться с нежелательным и претерпеть временные
неудобства, чем сразу и определенно сказать "нет" в отличие от меня,
кичащейся своим нежеланием лукавить и умением "рубить правду-матку", в
прежние времена мы часто из-за этого ссорились, я его пилила, зачем не
говорит прямо, сейчас же, затюканная своими многочисленными делами, я уже
давно никого не пилю, пусть хоть на головах ходят, только не трогают меня,
кстати, для семейной жизни это хороший рецепт. Гриша соглашается взяться за
работу, которую ему навязали, за которую знает, что браться не надо, заказ
эксклюзивный и разовый, времени на него уйдет много, денег не то что не
заработаешь, а потеряешь, не сделав действительно необходимых вещей, да и не
интересно - область Гришиных интересов в стороне. И все-таки он берется по
того же рода соображениям - не хочется кого-то подвести или обидеть - и чем
дальше работает, тем больше нервничает, понимает, что по-быстрому тут не
обойдешься, нужно проводить серьезное исследование, на которое нет ни
времени, ни желания, и старается все же как-то выкрутиться с минимумом
усилий, чтобы и вашим и нашим, и не получается, и начинают поджимать
по-настоящему текущие работы, и понятно уже становится, сколько потеряно
времени и денег, причем тот, ради кого Гриша все это делает, вообще не в
курсе, ему это, кажется, не так и надо, все эти "неудобно" и пр. скорее в
Гришином воображении, это он сам себе внушил, что раз обещал, то должен, а
на самом деле, кажется, вовсе нет.
И, тем не менее, он пробует так и этак, нервничает, а реально
необходимые дела со всех сторон напоминают о себе мейлами, факсами и
звонками, и вот-вот совсем уже засыплют, а он сидит, как пришитый и
занимается дурью, и не может остановиться, и злится, и ругается на всех,
бабушка уже даже и боится спросить, сделал ли Гриша источник, ходит мимо
рабочей комнаты, как мышь, я тоже ничего не спрашиваю и даже не вздыхаю,
даже не знаю, как себя вести, невозможно наблюдать, как человек мучается, и
ничего нельзя посоветовать и даже посочувствовать нельзя, реакция будет
однозначной.
А дни идут, и он, кажется, уже смирился, старается не думать, уже не
злится, позволяет обсуждать, но очи потускли, во взгляде появилась
обреченность, строя планы на дальнейшее, я обязательно прибавлю: "когда ты
сделаешь источник", это как барьер, за которым снова пойдет нормальная жизнь
и свобода, такое впечатление, что он, как Ходорковский, в тюрьме, только сам
себя туда посадил.
И я вспоминаю похожие случаи, как американец, мой клиент, переписывался
с девушкой, которая постоянно просила у него деньги на, кажется,
действительно нужные вещи и постоянно попадала в такие ситуации, что если он
не пошлет денег, то она пропадет. Девушка была молодая и красивая,
американец уговаривал себя, что жизнь в России трудная и что, действительно,
надо помогать людям, и чем больше она просила, тем труднее ему было себя
уговаривать, он начинал уже злиться, а потом упрекал себя в черствости, в
конце концов, он приехал встретиться с девушкой, понял окончательно, что она
проходимка, изумился, как же он не остановился раньше, ведь давно уже все
было понятно.
Или как другая девушка поехала в Новую Зеландию тоже к какому-то
прохвосту, и тоже все было вроде понятно с самого начала, что у него там
женщина, и что ему нужна еще одна или несколько, а, по большому счету,
никто, но ей очень уж хотелось в Новую Зеландию, она уговаривала себя, что,
может, ошибается, может, все как-то утрясется и образуется, и, конечно,
вернулась, получив моральную (и хорошо, что только моральную) травму.
И когда нарыв, в конце концов, вскрывается: перепробовав все варианты,
Гриша окончательно понимает, что - нет, малой кровью не обойтись - в этот
день меня, слава Богу, нет дома, я в музее-квартире, но даже в
стробированном виде по телефону ситуация мне ясна, Гриша готов растерзать
неработающий макет, поносит человека, наградившего его этой фигней, грозится
порвать с ним или кинуть ему все это в лицо (бедолага и не догадывается). И
все урегулируется одним телефонным звонком, к которому Гриша готовится целый
день, закрывает двери, чтобы не слышали, а звонок всего и длится две минуты,
Гриша сообщает, что быстро не получается, а на исследования нет времени,
человек нельзя сказать, что счастлив, но воспринимает с пониманием, обещает
уладить, упреки не звучат, человека больше занимает случившийся в тот день
футбол, и Гриша, к футболу совершенно равнодушный, разговор радостно
поддерживает.
И когда все, наконец, рассеивается, и Гриша бросается разгребать
завалы, закрыв тупиковое направление, мы вскоре едем куда-то и обсуждаем,
как просто все закончилось, а каким ужасным казалось, и чтобы освободиться,
надо было довести себя до полного исступления, разбить лоб, убедиться, что
все, дальше некуда, но никак не повернуть в начале или в середине пути, как
вода не может перестать течь, пока не заполнит емкость, значит, тоже
подлежишь каким-то элементарным законам, а не сам хозяин своей судьбы.

Живопись и вышивание

Мой канадский друг Тод - полная противоположность нашей бабушке, хотя
он тоже уже немолодой человек. Он что делает, то и делает и больших сомнений
по поводу своих деяний не испытывает в отличие от бабушки, которая всегда
сокрушается, что сделали или сказали что-то не то или неправильно и рвет на
себе волосы, кто что подумает и какие будут последствия, ее любимая фраза
"дураки мы дураки".
Тод, как и бабушка, живет с семьей дочери, и, например, совсем не
разговаривает с внуком, потому что говорить им не о чем: внук не
интересуется ни литературой, ни философией, а Тод не в курсе, что показывают