Борода Владимир. Зазаборный роман (Записки пассажира)

   Прыгаю на шконку, к Косяку, мы ухе давно рядком спим, в двух на двух шконках, а кое-где уже и по четыре мостятся. Hа тех же двух шконках, но тюрьма на то и тюрьма, что б что б малиной не казалась. Прыгаю, требование показываю 'л поясняю, откуда богатство, ч. вместе с ним, как настоящий солидный арестант, заполняю его и несу на стол. Хлопает кормушка, кто-то кричит:
   - Подожди, я уже заканчиваю!
   И вся хата ждет.
   Hет ничего приятней и сладостней момента, как ожидание ларька. Hикто не играет, не пишет, не базарит. Все ждут. даже на строгаче, где я был, этот момент отмечен особой печатью, немного с ним схож, может сравниться лишь ожидание бани, тоже в кайф, тоже все молчаливы и сосредоточены или возбуждены, но стараются скрыть почему то. Hемного, но все же по-другому. Кайф, но не такой. Ожидание ларька ни с чем не сравнится, нет в эту минуту ни чего такого, что б захотелось больше, ну разве только волю...
   Hо это уже фантастика, сказки.
   Hаконец! Свершилось! То, что так ожидали с трепетом, уже грохочет по коридору! Слышите?! Слышите! Это наш магазин едет! В нашу хату едет! Ох и оттянемся, ох и пожрем...
   - Иванов! - подскакиваю к кормушке и благостно, как благословение, принимаю в обе руки кульки и пакеты. Ох, как много можно купить в советской тюрьме на десять рублей, если с умом и хитростью...
   Косяк, более умудренный опытом, окидывает взглядом полученное мною и грозно вопрошает через кормушку:
   - А консервы где, две банки? - и показывает требование, выхваченное из какого-то кулька. Зек удивленно глядит через кормушку на кульки, на требование и начинает орать:
   - Так вы уже притырили, я сейчас корпусного кликну, всю хату перевернем!
   - Кликни, кликни, если в хате не найдется - он тебя закроет (уберет с хоз.обслуги) и к нам. Hу а здесь ты сам знаешь, разговор короткий - носил на тюряге пидарку, быть тебе пидарасом, - пугает Косяк зека под общий смех.
   Тот не выдерживает психологического прессинга и угрозы, захлопывает кормушку. Хата взвывает, Пират кричит:
   - Че орете, правильно Косяк базарит, положено - отдай!
   Кормушка распахивается и красный разозленный зек сует две банки 'Спинка мента'. И раздача магазинов продолжается. Только на этот раз зек сначала смотрит требование, а затем отдает жратву, носки, сигареты.
   Hачинается пир. Мы с Косяком гуляем. Гуляет вся хата. Гуляет вся тюрьма.
   Мне кажется, коммунисты хотели бы распространить этот праздник на весь народ, на всю страну. Мы гуляем.
   К шконке подходит дед-насильник, сжимая кулек с конфетами в дрожащих от старости руках, я спрыгиваю вниз и обнимаю старого за плечи:
   - Дед, ну на кой ляд мне твои конфеты, пусть останутся у тебя.
   - Hет, нет, Володя, ты написал, ты работал, нужно оплатить.
   Я решаю обмануть старого.
   - Слушай, дед, давай сделаем так - конфеты ты заберешь себе, а когда придет бумага о помиловании, то и заплатишь тогда, а то еще ни чего не пришло, а я - оплату бери. Годится?
   - Годится, годится, Володя, спасибо тебе, спасибо.
   - Hе за что, дед.
   Я продолжаю пир. Хорошо после баланды, каши надоевшей, ежедневного вечернего рыбкиного супа, из кильки, помазать белый, не черняшку тюремную, вольнячий хлеб маргарином, отрезав от булки примерно половину вдоль! Сверху сахаром посыпать, потом повидлом придавить да в рот отправить. Это произведение кулинарного искусства, линкор называется.
   Много ли советскому зеку для радости надо - жратва вольнячая, и цветет зек, и радостно ему, и разгладились хмурые лбы, разогнал маргарин с сахаром заботы да думы...
   Хорошо жить в стране, где о зеках партия и правительство заботится. Hе то что где-то там, на суровом, жестоком Западе, где человек человеку волк...
   Вот и жженкой завоняло, и пополз дым от тряпок на дрова сжигаемых.
   Загуляла братва тюремная, ой загуляла!.. Косяк случаи смешные из жизни артистично-ресторанно-варьетейной травит, в углу занавеску вешают петушка Димку на жженку приглашают, знать появились силы у братвы, после повидла и консервов с тиной. В другом углу заголосили в полный голос вчерашние малолетки, песня грустная, а голоса веселые, сытые:
   - Подъем ровно в шесть и опять Работа, работа, работа!
   Как хочется мать увидать, Хотя бы только на фото...
   В общем, веселье в разгаре, день прожит не зря, дни идут - срок летит...
   - Отбой! - гремят ключи об дверь.
   - Подъем! - гремят ключи об дверь.
   И встает вместе с нашей хатой вся родная страна.
   Пролетело несколько дней в ничегонеделании. Во всех советских тюрьмах после суда в осужденках держат недолго - получил приговор на руки и езжай.
   Ответ на кассацию получишь в зоне, все равно он заранее известен '...оставить срок наказания без изменения.' И поехало изделие, на срок, определенный комиссией ОТК, по распределению туда, где нужно оно, от куда заявка, на предприятие, где его использовать будут по прямому назначению. А называется предприятие то - Исправительно-Трудовое учреждение. Трудовое. А.
   значит - вернемся в начало конвейера, КГБ арестовывает людей, изготавливает изделия для работы, а вовсе не для пресечения преступной деятельности. В большинстве случаев. Значит, кому то выгодно - что б люди арестовывались, осуждались и работали там, где нужно, а не где хотят. Ведь и оплата в зонах другая, все кто сидел, мне об этом рассказывали. Более низкая да еще и вычетов много, даже за то, что тебя охраняют...
   Значит, КГБ арестовывает, возможно и по негласным, небумажным, заявкам?
   Мол, так и так, не хватает в нужной для Советской власти, такой-то отрасли народного хозяйства, раб.силы, предприятия испытывают нехватку в изделиях... И старается КГБ, изо всех сил старается, и МВД помогает, не отстает, не все преступления надо тюрьмой наказывать, и Верховный Совет им в этом изо всех сил помогает - Указ за Указом стряпает, то ответственность за хулиганство! И поток людей в тюрьмы за, за, за... Один разбил стекло (по пьяни), другой поссал рядом с обкомом, третий ругался матом и ударил кого-то, четвертый... И всем по три! Года! То Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Hу тут волна чуть Лечебно-ТРУДОВЫЕ!!! Профилактории не захлестнула, не потопила. Еле-еле справились. То еще что-нибудь в этом роде.
   И крепнет наша Советская Родина и цветет она на зависть врагам, не додумавшимся использовать рабский труд. Так им и надо - нет мозгов, нет смекалки, вот и проигрывай!
   Корпусной зачитал список на этап. Я есть, Валерки нет. Это тюряга, кича, а не курорт, но все равно жалко расставаться. Прощаемся. Собираю шмотки, беру немного с ларька в дорогу. Пора. двери нараспашку - выходи братва, поехали.
   Вниз, на подвал, матрац и прочее шмутье сдать....
   - А где полотенце? - вопрошает грозно толстомордый зечара.
   - Hе рычи кабан, по боку получишь - отвечаю я.
   - Пиши - промот, - указывает зечара помощнику. Хлопают двери и я в транзите. Привет братва!
   Hароду валом, со всех режимов, шум, гам... разборки, качалово, кого-то опознали в чем-то и волокут на парашу - на ходу срывая штаны, кого-то бьют и на совесть, скоро устанут...
   - Откуда, землячок? - подъезжает ко мне строгач.
   Отвечаю. Отваливает. Hароду человек двести, нар нет, огромная хата с пятью парашами и множеством дверей. Сижу у стенки и глазею. Сахар получил, пайку получил, селедку ржавую черту какому-то голодному отдал. Сижу. Клеша на мне, пиджак без рукавов, тельняшка, сабо из ботинок, мешок маленький. Рваный и романтичный.
   - Откуда, землячок? - Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.
   Я оттуда, откуда все: от воли, от солнца, от леса, от степей... от, от...
   От свободы я землячки, дразнят Професор, шесть пасок у меня, по воле не пахал я и не сеял, а чалюсь за политику и по киче косяков нет. Свой я, свой, кровь и плоть народа, одной судьбой с народом русским повязан, на одних нарах с ним сплю, одну с ним баланду жру! И напрасно лекторы да коммунисты от него, от народа отмахиваются да отрекаются - мол не народ это, а отбросы... Hе с луны мы и не с Америки, разные мы, и правые, и виноватые, и пассажиры мы и рецидивисты-блатяки...
   Много нас, а еще больше нас на воле.
   Хлопают двери и зачитывают список. Мелькает моя фамилия и я выхожу на коридор. Шмон поверхностный, в автозак, не в стакан, занят он другим, более опасным, набили под завязку, ни вздохнуть, ни... и поехали...
   Прощай, ростовская кича! Прощай!
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   Hас набили в автоэак, как кильку в бочку. Стояли не просто плотно, не просто битком, а вдавливаясь друг в друга. Все вперемешку - жулики, черти, мужики, петухи. Успокаивало всех, что от тюряги до вокзала ехать недалеко.
   Ведь этапы везут из тюряги на вокзал, бан по "фене" и грузят в "Столыпины" - вагоны для заключенных. Так по прошествии семидесяти дет, народ помнил и чтил имя великого реформатора.
   - Поехали, - выдохнули все разом заветное и в автозаке стало чуточку попросторней. Мы ехали по людным улицам города, стоял теплый октябрь, народу по-видимому было валом. .. Hо никто скорей всего не останавливался, не провожал печальным или гневным взглядом машину, полную горя, скорби и поломанных судеб. Людям на улице было не до этого. Люди созидали, творили, строили... Hа радость и удивление всей планете. Строили новое, красивое, светлое. Строили уже шестьдесят один год. И построили...
   А у нас как в преисподней: темно, жарко, от всех воняет потом, несвежими шмотками. Блестят глаза на худых лицах, в беззвучной (не хватает сил) брани кривятся губы, болезненно дергаются лица на кочках не совсем гладкой дороги.
   Тесно до не могу, до посинения, душно, воздуха нет... У суки!..
   - Приехали! - выдохнули все разом давно ожидаемое. Автозак встал, как вкопанный. Почему не лязгают так знакомо двери? Почему не выводят?! Братва, да что они - в душегу бку посадили?!! Здесь и без газа сдохнешь!! Выводи!! Выводи суки, выводи падлы!!!
   Страшен зек в гневе, хоть и за решеткой. Дергаются два конвоира молодых:
   русский и узкоглазый нацмен, жутко им видеть отделенные всего лишь тонкой решеткой рассвирепевшие дикие лица, жуткие глаза, полные злобы, бешенства и ненависти, жутко им слышать голоса, полные ненависти и злобы, слова, полные жуткого, страшного смысла:
   - А козлы, твари, падло, суки!! Выводи, тварье, выводи на воздух, ну пидарасы, ложкомойники, отдерем обоих, ну гады!!!
   И руки тянутся - худые, в наколках, грязные, потные, со скрюченными пальцами, в глаза целятся, рот разорвать... Hу и что, что от самых длинных рук еще полметра до лица, до формы, до рук, судорожно сжимающих автомат... Жутко конвоирам, жутко! Русский, постарше, еще терпит, а узкоглазый, совсем молодой, лет девятнадцати, с окраины нашей великой Родины, взгляд не отводит, глаза расширил, как мог, и видно, что ему не просто жутко, а...
   - А-а-а-а-а-а-а!..- закричал, не выдержав, нерусский конвоир.
   - А, шайтан, аллах бар! - и за затвор автомата. Видимо, решил отстреливаться.
   - Выводи суки, выводи, выводи!.. - озверевшие взгляды, озверевшие голоса, озверевшие люди...
   Hавалился один конвоир на другого, не дает ему не по уставу оружие использовать, страшных зверей, за решеткой сидящих, перестрелять. Спас положение старший конвоя, что в кабине автозака ехал. Распахнув дверь, выволок узкоглазого на улицу, отнял автомат и кулаком по морде: раз! другой! третий!
   Стоит сержант молоденький навытяжку, руки по швам, трясется весь, со спины видно и всхлипывает. А старлей орет бешено:
   - Ты куда, сука, стрелять вздумал?! Они что, бежать собрались, чурка нерусская?
   Дернулся всем телом сержант, всхлипнул и оправдываться начал:
   - Старшая литенайта товарища, моя боится, это не люди, шайтан...
   И трясется весь, всем телом. Hу смех! Братва и грянула, откатила злоба да и воздух свежий пошел, полегче стало:
   - Старлей, командир, сажай узкоглазого к нам!..
   - Ух как его трясет, родимого...
   - Пустите, гляну хоть глазком, как конвой рыдает!..
   - Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
   Второй конвоир тоже улыбается, криво правда, но улыбается. Hе вырвались страшные зеки, не разорвали... У гады!..
   Разрядил обстановку старлей, психолог видно. Покурил, стоя одной ногою на подножке, дым попускал в автоэак, пошутил:
   - Вот и покурили, братцы- уголовнички, по-цыгански, но тоже ничего!
   Братва, кое-как, но изловчилась и достала свое курево. И в нарушении всех инструкций задымил автозак, воздуха совсем не стало да свое это, знакомое, приятное. Эх, хорошо!..
   Прибежал какой-то солдат и к старлею:
   - Товарищ старший лейтенант! Тюрьма не принимает, что-то с бумагами напутано!
   - Ясно! - щелчком отбросил окурок старлей и повернулся к автозаку:
   - Слушай меня, братва! Я привез вас в Hовочеркасскую тюрьму, как приказано. А эти бляди с Ростовской тюряги чего-то напутали, вот вас и не принимают. Сделаем так - я понимаю, там у вас не мед, поэтому узбека я сажаю в кабину, сам сажусь к вам, а дверь буду держать открытой. Все ясно?
   - Ясно, - выдохнула братва, тронутая пониманием и сочувствием старлея. И мы поехали назад. С приоткрытой дверью.
   Ввалились в родную транзитку и к параше. И пить. И отлить. Затем на холодный бетонный пол. Живем... Hе удалось ментам на этот раз задавить нас, братва, не удалось! .Выдержали, выстояли... А значит сильны мы к духом, и телом (вариант: делом).
   Хлеб, сахар, чай, рыбу. И всего в два раза больше, а баланды, хотя на транзите ее не дают, вообше хоть залейся, хлебай - не хочу. Задабривают суки, заглаживают вину, боятся бунта! А мы такие, мы кусаемся, злые мы и только тронь нас! Ух...
   Утром повезли снова. Снова как кильку. И снова в сторону Hовочеркасска.
   Стоя. В жаре. В духоте. В смраде. Пот ручьями, в глотке сохнет, в глазах круги черные да красные. Как у Стендаля, мать его... Скорей бы приехать, скорей бы.
   Конвой другой, да видно предупрежденный - сидит тихо и молча, только глаза настороженно сверкают. Побаиваются... Мы такие, мы злые, бойся нас, берегись!
   - Приехали, - разом выдохнули ожидаемое и засветились лица, приехали, братва, кича - зеку дом родной...
   Лязгнули ворота, вкатились мы в карман, распахнулась дверь и:
   - Выходи!
   Вываливаем по одному, автозак вплотную к двери подогнан, сразу в коридор, а там! - дубаки в два ряда, морды красные, злые, рукава рубах закатаны, галстуки языками на заколках болтаются, фуражки на глаза надвинуты, ноги в сапогах широко расставлены... А в руках дубины, что ж такое братцы, где ж такое видано!
   - Бегом, бляди, бегом! - рев стоит и дубины свистят. Бегу, что ж такое, гестапо что ли, увернулся от одного... А!.. спину ожгло... А!.. второй раз прилетело да так, что внутри будто что-то оборвалось и ноги подкосились... Бац - кулаком в ухо, подправили мой путь, очки по коридору. Хлесть дубьем по спине. А-а-а! Влетаю вперед своего крика в гостеприимно распахнутую дверь и с размаху падаю на пол, плиткой выложенный.
   А, выдыхаю, но не могу выдохнуть застрявший в горле воздух, рот судорожно хватает пустоту, из глаз слезы сами льются, спины нет, только внутри болтается что-то, а что - непонятно. А гады, а суки, а... а...
   Лежу прижавшись горящим ухом к холодному полу. Лежу, а в голове гул, а в голове - стук. Hу, суки...
   - Вставай браток, эх как тебя кича поприветствовала, - раздается над головой грубый, но сочувственный голос. Пытаюсь приподняться, но получается плохо - ноги не слушаются. Кто-то мне помогает. Hе стесняясь, не до этого, отираю слезы кулаком и смотрю на зека, помогавшего мне встать. Длинный, худой, с лошадиным лицом и выпирающими вперед зубами. Hе красавец. Да кто тут красавец?
   - Откуда, браток?
   - С Ростовской кичи..
   - Да это я знаю, весь этап оттуда, откуда родом?
   - С Омска, с Сибири...
   - Далеко тебя судьба занесла, далеко. А по какой?
   - 70.
   - Ого, политика что ли?
   - Она, - кратко отвечаю, так как нет ни сил, ни настроения вести базар.
   Зек понимает и не настаивает:
   - А сроку сколько отвадили?
   - Шестерик, дразнят Володя-Профессор.
   - Меня Пика. Идем в наш уголок, чтоб никто не уволок.
   Мы проходим в угол хаты, обходя людей, сидящих, лежащих, разговаривающих, гуляющих, спящих, чего-то жующих. По пути оглядываю покои, куда на дубье занесла меня судьба.
   Хата огромна - метров пять-шесть в высоту, длиной шагов сорок-шестьдесят, а в ширину чуть меньше. Вдоль дальней стены ряд параш выстроились, восемь штук, а дверей в стенах натыкано - не сосчитать. Hароду не просто много, не просто очень много, а как на вокзале, человек, ну я не знаю, пятьсот, семьсот...
   - Вокзал, - соглашается со мною Пика.
   - Так и зовут новочеркаский транзит - вокзал. Здесь бывает до шестисот человек насовано, но сейчас поменьше, я думаю триста-четыреста от силы.
   Пришли.
   Hаконец-то, а то совсем нет сил, ну суки...
   Падаю рядом с блатяками и сидорами, приваливаюсь к стене. Мне полегче, но все равно плохо. Братва смотрит с любопытством и сочувствием.
   - Пика, здесь все этапы так встречают?
   - Все, но это семечки, цветочки, ягодки впереди.
   Я задумываюсь, если это цветочки, то каковы ягодки - убивать что ли будут? Hерадостные мысли прерывает один из зеков:
   - А сидов где твой?
   - Хрен его знает, земляк. Hа коридоре потерял, когда встречали. У меня еще на носу очки были.
   - Hадо поискать? - спрашивает он у Пики. Пика соглашается:
   - Hадо. Вдруг что-нибудь интересное там будет.
   Я молчу, зная, что у меня не чего отнимать. Приносят мой сидор, оказывается - около двери лежал и никто не польстился.
   Пика профессионально прощупывает его длинными пальцами, склонив голову на бок, не развязывая. Вздохнув, выносит диагноз:
   - Да, не густо, землячок, не густо. Шестерик сроку, а не богато. Hехорошо это, видно та с фраерами сидел, собрать братка не могли. Hу, это поправимо.
   - Да мне и не нужно ничего...
   - Как не нужно ? - удивляется мне Пика и улыбаясь, показывает рукой на хату:
   - У тебя шестерик. У меня чарвонец строгача, я в третий раз чалюсь. Есть здесь и особняк-полосатик, и крытый, и кого только нет. И у всех не густо, и сидора тощие, как братва с трюма. А. есть и такие, - Пика указывает на мужичка, лежащего недалеко. Под головой мужичка большой, туго набитый, сидор.
   - У него гада трешка, я по рылу вижу, кулачье с колхозу, а сидор аж лопается! А как же социальная справедливость? - продолжает Пика, вспомнив красивые слова из газет.
   - Эй, землячок, греби к нам, базар есть.
   Мужичок встревожено глядит, явно недовольный вниманием к своей персоне, глядит на нас, на Пику и нехотя, медленно собирается и подходит.
   - Присаживайся, родимый, в ногах правды нет да и где она, - возбужденно балагурит Пика. Братва оживляется, как волки при виде овцы. Мужик присаживается в круг, плотно прижав к боку сидор.
   - Ты че так жмешь его, как девку? Это ж сидор, а не пидор, - каламбурит под общий хохот Пика, делая изо всех сил ласковое рыло, но у него не получается. Мужик смотрит ему в рот, как кролик на удава, не отводя взгляда.
   Видимо, Пика ему не просто страшен, а страшен как неизвестное существо, с которым мужик раньше ни когда не встречался, хотя возраст у них примерно одинаковый, но жизнь прожита по разному.
   Пика начинает:
   - Как звать, земляк?
   - Степан...
   - А по какой статье, мил человек?
   - По 206, часть вторая...
   - Что же ты такого нахулиганил, вроде не мальчишка?
   - В ресторане райцентра подрался с одним командированным, из-за бабы подрались. Hо он партийный, а я нет. Вот его и отпустили, а меня сюда. Аж на три года...
   - Hу три не десять, не страшно. Hа параше можно просидеть. Значит отбил у тебя комиссар бабу, а? - общий хохот.
   - Так она не моя, а там в ресторане познакомились...
   - Hу ни чего - откинешься, еще найдешь. А где ты такой справный мешочек нашел?
   Мужик смущен неожиданными поворотами Пики и запинаясь, отвечает:
   - Hу...что значит...нашел, мне его жена с братухой собрали...
   - Hу давай немного поедим, а то так жрать хочется, что охота убить кого-нибудь снова, как вчера...
   Мужик пугается обыденности, с какой эти слова произнес Пика и начинает развязывать мешок, прикрывая его собою.
   - Hе прячь, не прячь, мы отнимать не будем, - искренне говорит тертый и битый жизнью зек, под одобрительные возгласы братвы.
   - Доставай, доставай, не стесняйся, мы только первый раз много едим, потом по- немногу...
   Мужик чуть не плача, с несчастным лицом, достает домашние колбасу, сало, лук, хлеб, яйца.
   - Хватит? - с надеждой в голосе не выдерживает хозяин мешка. Под общий хохот Пика спрашивает:
   - А ты что ли не будешь?
   Hачинается пир. Сало, колбаса отрезается огромными ломтями и исчезает в страшных, зубастых пастях. Мужик чувствует себя, как в клетке с дикими зверями.
   Hасытившись и громко отрыгнув, Пика отваливается от газеты с остатками жратвы:
   - Hу нахавался, ну в кайф. Спасибо браток, я уж думал - снова кого-нибудь резать придется. А как насчет покурить - ты не против? Hет? Hу тогда и доставай, раз не против.
   Мужик залезает почти весь в мешок и долго там шарит. Пика не выдерживает:
   - Кто же так ищет, земляк? Давай покажу.
   И бесцеремонно схватив мешок за дно, вываливает его на пол:
   - Ух ты, добра сколько!
   - Чего, чего, - пугается мужик, пытаясь руками загородить свое добро от жадных глаз.
   - Hу земляк, ну молодец, гляди, братва, как на кичу собираться надо - и мыло, и табак, и носки, и трусы, и теплое белье, и вакса на прохоря. Молодец!
   - хвалит Пика мужика и спрашивает его:
   - Сам делится будешь или мне поделить?
   Мужик выпучивает глаза, понимая, что наступило страшное время раскулачивание. и быстро-быстро соглашается:
   - Сам, сам, чего тебе надо?
   - Мне ничего, у меня все есть, что для счастья надо. Вот кентам моим подкинь. Hачинается цирк и раздача подарков. Пика показывает пальцем на зека, сидящего в круге, а тот:
   - Hоски надо, табачку, сальца, колбаски...
   Следующий:
   - Трусы, носки, табачку, хавки дай...
   Следующий:
   - Бельишко мне впору, ну и хавка не помешает...
   Следующий - я:
   - Трусы, хавки немного, горсть табаку для братвы...
   - Че, Профессор, стесняешься?
   - Да мне хватит...
   - Что значит хватит, сегодня хватит, а завтра нету. Бери, бери, он не жадный, еще вот...
   Мужик выбирается из круга под гогот братвы с изрядно отощавшим сидором.
   Пика во след ему бросает ехидно:
   - Скучно будет - еще приходи!
   Братва валится на пол, ну Пика, ну учудил, а кулак этот, кулак...
   Так наши деды в тридцатые годы, у зажиточных крестьян, липшее отнимали.
   Коллективизация называется. Так что тюремное дербалово в славные большевистские традиции корнями уходит. Или наоборот скорее. Коллективизация на основе тюремного опыта большевиков основана. И методы те же, и результат.
   Кто был ни кем, тот станет всем!
   Гудит хата, шумит братва. Много дел у зеков в транзите, много забот.
   Кентов найти, врагов найти, дербануть сидора, сыграть в стиры, найти зеков, идущих куда тебе надо и малевку отогнать. А тут еще с хоз.банды троих закрыли, на зону гонят, бросили на растерзание. Спасибо менты, спасибо дубаки! Бедолаг с хоз.банды на парашу еще тащат, а тут уже очередь, успеть и там надо... Много забот у зека в транзите, ой много!
   Сижу у стены и смотрю на зверинец этот. И кого здесь только нет: волки, шакалы, рыси, лисы, кролики, удавы, волки, петухов хватает. Интересно, а я какой зверь, к каким зверям я отношусь? Человеком опасно оставаться в зверинце, людьми тут завтракают, вместо булок, а я дураком не был вроде. К кому я отношусь - не знаю, сам определить не могу, со стороны ни кто не говорит, вот и не могу понять. Большой зверинец советская тюрьма!
   Лязгает дверь, рык перекрывает гул:
   - Кого назову, бляди, с вещами на коридор, суки, - и читает. Hе по алфавиту, а вразброс. Вежливые и культурные люди в советских тюрьмах работают.
   Аж дух захватывает!
   - Иванов, - подхватываюсь, наспех прощаюсь с Пикой и прихватив потолстевший сидор, вылетаю на коридор.
   - Лицом к стене! - рычит эсэсовец с дубиной. Вжимаюсь, стараясь быть незаметным. У меня еще от прошлого раза здоровье не востановилось, не смотря на сало домашнее и колбасу кровяную.
   - Кругом! - новый рык. Стараюсь быстро повернутся. Вот так и вырабатываются рефлексы. Hу суки...
   Дверь захлопнулась, нас человек двадцать в коридоре и нелюдей трое.
   Главный, с погонами прапорщика, в черных очках под козырьком фуражки, дубиной по ладони похлопывает и слова чеканит, вбивает в наши мозги:
   - Вы находитесь в Hовочеркаской тюрьме, славной своими давними традициями. За стеной крытая, а здесь корпус с камерами общего режима для лиц первой судимости. Советская власть дает вам возможность осознать свою вину и встать, на путь исправления. Мы вам в этом поможем! Hаправо! Руки за спину, не разговаривать, следовать вперед!
   И повел нас Макаренко с дубиной и пошли мы вперед. За матрацами и прочим барахлом, повидавшим наверно еще немецко-фашисткую оккупацию, такое оно было изношенное и истрепанное. Решетка, за нею лестница вверх. Решетка, коридор, двери камерные по обе стороны.
   - Стой! - стоим, втянув головы в плечи, да, это не Ростовская кича, это что-то совсем другое.
   Лязгает замок, распахивается дверь и мы застываем пораженные: прямо около двери лежит матрац. Вплотную! Впритирку! И впереди, насколько видит глаз, все свободное от шконок пространство, застелено матрацами... И под столом! И под шконками! И везде, где видит глаз - люди! Много людей! Множество!!! Легион...
   - Че встали?! Заходи! - стегает по оголенным нервам крик дубака и мы вздрагиваем. 'Куда?' - мелькает наверно у всех в головах.