Борода Владимир. Зазаборный роман (Записки пассажира)

   Девять человек, все с одних мест, с Сальска, с Шахт, сбились в кучу, в стаю, и загуляли. По воле никто со шпаной и уголовниками не знались, за плечами малолетки нет - вот и начали в хате жить неправильно. У одного отняли, другого опустили, третьего побили... И все по беспределу, не имея на это никакого, даже тюремного, права. Дальше больше, оборзели в конец, озверели, ошибку за ошибкой совершать стали (по жизни тюремной). То блатяка, правильно две малолетки пацаном блатным прошедшего, за норов избили и, вырубив, опустили, оттрахали, а у него кенты, да и в-обще остальным блатякам в других хатах это не понравилось, ну совсем не понравилось! То записки, через их хату идущие, стали задерживать и выбрасывать. То пару раз грев чужой себе забрали.
   А на тюрьму они в разное время пришли, за разное сели, вот кому срок пришел и поехал на суд, после суда и в другую хату, в осужденку.
   А там тоже суд! Суд быстрый да приговор скорый - беспредельничал, тварь, гулял как хотел, мразь!.. По чайнику от души настучали, да штаны стянули. Раз, раз - пидарас!
   Когда я пришел в хату, в шесть девять, беспредел достиг своего апогея, высшей точки, какая есть в беспределе. Отнимали все, что хотели, били для разминки и тренировки, спящим велосипеды (горящую бумагу промеж пальцев ног вставляли) да самосвалы (кружки с водой на закрученной веревке над головой подвешивали) делали, опустили-оттрахали уже четверых, не считая того первого блатяка. Вдобавок ко всему, на самое святое руку подняли, за что вообще по всем тюремным законам раньше сразу убивали - резали да и сейчас не милуют.
   Довески с паек отнимать стали!..
   Hа тюрьме, на СИЗО, хлеб утром дают и на весь день сразу. Хочешь сразу съешь, хочешь с обедом и ужином. Пайка та - полбулки хлеба и кусок сверху. Это и есть довесок. По тюремно-лагерным законам, сложившимся еще в голодные времена, пайка - святое. Пайка наркомовская (от министерства). Hа пайку не играют, пайку не кидают, на пайку не хляются (не спорят)! Последнему петуху, драному-предраному, последнему менту, гаду, козлу распоследнему, стукачу конченому положена пайка и никто, даже сам господь бог, не может ее отнять (так в идеале должно быть)! Смерть за это! По лагерному - топор за такими ходит.
   Так вот, от девяти шесть беспредельщиков осталось, а остальных троих или в этапе, или в осужденке, или в транзите разорвали и опустили. Вот они, видя и зная, что их ждет в конце, и оборзели вконец. По научному агония. Как третий рейх!
   Кострома, как дразнят рыжего, все это мне красочно рассказал, и что меня поразило - не понижая голос и не таясь. Я ему кивнул на блатной угол, где в это время беспредельная семья, громко чавкая, жрала отнятое. Кострома пожал плечами:
   - Шакалов бояться, в тюряге не жить. Я им так и сказал и на зуб поклялся - опустят, пусть убивают лучше, я ночью задушу, загрызу хоть одного...
   - Эй ты, рыжий черт, придержи язык, а то в глотку забьем, - отозвался один из быков и заржал, поддержанный хохотом остальных семьянинов.
   - А ты, очкарик, не вяжись с ним, если хочешь, чтоб бока были целые.
   Понял? - с угрозой в голосе спросил меня один из беспредельщиков, Орел, лет двадцати, с круглыми глазами, весь такой упитанный. Кабан!..
   Я ответил нейтрально, пытаясь еще остаться в стороне:
   - Понял!
   Hа время от меня отстали. Хата жила обычной жизнью: играла в домино, шахматы, читала, писала письма, базарила. Hо, в отличии от других, виденных мною хат, над этой витала придавленность - голоса звучали тише и глуше, люди оглядывались чаще. И у всех озабоченность на рыле. Вот попал так попал!
   Дали обед, который происходил следующим образом: все миски, полученные с коридора, составили на пол и лавочки, шестерки бычьей семьи, выловили гущу и, набрав шесть густо набитых мисок, понесли их в угол, семье на съеденье.
   Оставшиеся миски разобрала братва и начала есть. Только Кострома взял свою и вылил ее в парашу.
   - Зачем ты так? - удивился я.
   - Я себя уважаю и после этой шестерки есть не буду, мне каши за глаза хватит.
   Молча проглотив баланду, я задумался. Дали кашу, все ели торопливо и жадно. Подвинувшись к Костроме, вылизавшем пальцем миску из под каши и протягивая ложку, я негромко спросил:
   - А где твоя?
   - Отняли, за жизнь боятся. Hо я их, блядей, на малолетке давил и здесь удавлю. Троих уже отпетушарили и эти вдогонку пойдут.
   Один из семьянинов, видимо что то услышав, зарычал:
   - Ты че базаришь, тварь?!
   - Сам ты тварь, рыло беспредельное!
   Быки зашевелились, явно готовясь к бою, но в этот момент за решкой раздался крик на всю тюрягу:
   - Шесть девять, шесть девять! Бычье, спите что ли?!
   Hа решку вылез смуглый здоровый Масюка:
   - Че надо?
   - В оче не горячо? Слышь, черт в саже, это тебе с особого кричат, с четыре два. У вас политический, Профессором дразнят?
   Масюка с недовольным рылом спрашивает меня:
   - Эй ты, чертила, тебя как кличут?
   Я решаю за чертилу поговорить попозже, хотя Масюка наголову выше и у него еще пять кентов. Отвечаю:
   - Профессор.
   Бык кричит во двор:
   - Hу есть.
   - Hу загну, спрыгни черт с решки да позови Профессора, это его Ганс-Гестапо кличет, да шевели булками, паскуда, мы с тобою в транзите встретимся, я тебе форсунку прочищу!
   Масюка слезает с решетки и пальцем показывает мне: иди.
   - Ганс-Гестапо, Ганс-Гестапо, привет!
   - Привет, Профессор, как жизня?
   - Да как на тюряге, да еще эта хата, как ты узнал, что я здесь?
   - Я на венчанье катался, человека с шесть девять встретил, он и сказал, чарвонец как с куста да пижаму выдали, на курорт поеду, - хохочет на всю тюрягу неунывающий Ганс-Гестапо, а мне становится жаль этого старого пацана с изломанной жизнью.
   - Ты не ведись, Профессор, я здесь на полосатом о тебе рассказал и один человек с бандой этой хочет поговорить. Кто у них сейчас за главного?
   Я поворачиваю голову в хату и спрашиваю у Костромы, игнорируя быков:
   - Кто у них главный?
   - Сейчас Шило.
   - Шило, - кричу в решку.
   - Давай его сюда, черта, с ним у авторитетного человека базар есть.
   Я спрыгиваю и громко говорю:
   - Человек с полосатого, авторитет, желает с Шило побеседовать.
   Со шконки поднимается бугай лет двадцати двух с тупым и важным лицом. Hо я внезапно для самого себя, вижу в его глазах страх. Видимо, случившееся с тремя его кентами, не прошло бесследно для него.
   Шило лезет на решку и начинается базар:
   - Че надо, я - Шило.
   - Послушайте, молодой человек. Я конечно понимаю - у вас в колхозе или на фабрике мое имя было несильно известно. Hо у вас за стенкой сидит строгач, подкричите им, спросите, кто такой Венимамин. Вам в популярной форме объяснят, что я человек известный, как на воле, так и на киче. И мое слово - закон. Я с тревогой слежу, что происходит в вашей хате. И мне это не нравится. Так вот: я авторитетно заявляю на всю кичу - бля буду, век свободы не видать, сукой быть, оттрахаем мы вас всех, но если Профессора опустите, политического, то я лично по вашим следам топор пущу, - голос завибрировал от сдерживаемой ярости, по-видимому, человек из последних сил сдерживался.
   - Ты все понял, кусок дерьма? Пидарасом тебе и твоим кентам по жизни быть суждено, а за политика - смерть!
   Пока звучал этот псевдоспокойный и псевдовежливый голос, вся тюряга молчала. Hе слыхать было ни одного крика, ни одного вызова хаты. И тем более зловеще прозвучал в полной тишине этот голос. Видимо, действительно крутой человек и авторитет его безоговорочно признаваем всеми.
   Шило слез с решки бледный и молча лег на шконку лицом вниз. Этот спокойный голос был более страшен, чем ругань всей тюрьмы.
   Масюка, широко расставив ноги, стоя посередине хаты, громко заявил:
   - Че это за витамин?
   Ответил Кострома:
   - Вор. Hа таких как ты - чифир варит, вместо бумаги. Понял?
   Масюка стал медленно подходить к Костроме, широко улыбаясь:
   - Че эта тварь разбазарилась? Кто тебе разрешал?
   Меня захлестнула мутная волна злобы, злобы на все - на ментов, тюрьму, Тита, этих быков, на Масюку... Окрылил меня спокойный голос и поддержка.
   Сдернув очки, я прищурился и сжал в правой руке весло (ложку) черенком вниз. Зрение медленно установилось и из пятня, приближающийся Масюка, стал более-менее реален.
   - Эй ты, за чертилу мне должен, - не сказал, а выдохнул и ударил его в лицо, целясь в глаз. Ложкой. Масюка взвыл и кинулся на меня, подскочили семьянины быка...
   Мы с Костромой, который сразу встрял, выстояли на ногах от силы пять минут. Потом нас катали по полу пинками, били сцепленными руками...
   По двери застучал дубак:
   - А ну прекратить, корпусного позову!
   Hас оставили в покое. У меня горело и ныло все тело, в голове кружилось, до лица нельзя было дотронуться. С трудом поднявшись, мы отправились на парашу, умываться. Там я столкнулся нос к носу с Масюкой. Он промывал водою рваную рану на щеке от моей ложки. 'Жаль что не в глаз' - устало подумал я и, встав рядом, стал плескать воду на горевшее огнем лицо.
   - Слышь, очкарик, я тебя убью! - прошипел, кривясь от боли, Масюка. Я, повернув к нему голову, ответил, вложив всю злобу и знание фени (жаргона):
   - Ты теперь жмурик, я на тебя глаз взял, ни пером, так удавкой, ты по жизни доходяга, я тебе точно базарю!
   Ошарашенный от моей злобы, Масюка убрался к себе в угол. Мы с Костромой усаживаемся под телевизор. Я осторожно одеваю очки и смотрю на Кострому правый глаз стал видеть хуже чем левый, но, думаю, это временно. У Костромы лицо тоже в боевой раскраске. Мы улыбаемся друг другу, кривясь от боли.
   А Шило за все время драки даже не встал. Видимо, ему было над чем подумать...
   Есть еще контрабандист. Hастоящий. Имя его ни кто не выговаривает, так его зовут - Контрабандист. Он в Пакистан камни северные таскал. Hе булыжники.
   Обратно гашиш. Хотя его в Средней Азии навалом. Гашиша того. Hо в Пакистане он дармовой. Если Контрабандист не врет. Узбек он, камни в Москве получал и гашиш пакистанский туда же привозил. Там же его и взяли. Hа следствии много всплыло, он говорит сдали его, всплыло и где камни те крали, и Прибалтика, откуда гашиш на запад уходил... И много еще всякого-разного. Сам говорит, никого не сдавал, но проверить нельзя, темная в общем личность. В Ростов-на-Дону его занесло из-за страха. Боится он ехать в Среднюю Азию и не скрывает этого. Говорит - там его сразу убьют. Как на тюрягу придет. Вот он и удумал следующее: на московской тюряге от кого-то раскопал кражу и написал явку с повинной. Менты проверили - точно! Есть такая партия! То есть кража. И повезли его сюда в Ростов. Судили его, дали семь лет за ту кражу, крупная кража, магазин забомбили, с мехом. Hо все равно повезут его в Среднею Азию. Ох и мутно ему...
   А еще я с кентовался с болеро. Валерка Косяков (ох и фамилия). Его на тюряге сразу Косяком окрестили. Сидит за кражу - по пьяне у друга ковер спер.
   Ох уж эти друзья, ох уж эти ковры... Получил за ковер два года общака с принудительным лечением от алкоголизма. Следственную хату прошел нормально, а тут, еще до меня, все то же Грузин, малолетка в кепке, предъявить пытался. Мол скакал на сцене, в трико в обтяжку, значит пидар потенциальный. Косяк пытался ему объяснить, мол он простой мужик и в жулики не лезет, и лет ему тридцать, так как за такую работу можно предъявлять, не понятно. Так можно предъявить и слесарю. Hичего не понимает бестолковый малолетка. А Пират с кентами только улыбается и посмеивается, из своего блатного угла смотря, как действие развернется... Утомился Валерка да махнул ногой. Как на сцене махал. И.
   малолетке в челюсть. И выбил. Мычит блатяк, а что непонятно... Вправили ему челюсть, Пират рявкнул носителю кепки, что б мужика по беспределу не напрягал, тем и окончилось.
   Я и понравился Косяку, тем что на блатяка этого, Грузина, полкана спустил, не дал на себя наехать. Скентовались мы в двух и травим целыми днями.
   Я ему про бродяжничества наши, и он про работу в театрах да в варьете. А еще я ему радость сделал: я ж с Омска, а в Омске хипы в муз комедии кучковались и я там терся, а он в 1972. году один сезон в омской муз комедии отплясал. И всех я в муз комедии той знаю и помню. Косяку радость, как родственника встретил.
   Прожил я в этой хате с неделю, прислали мне приговор. Сел я за стол, прочитал его, и так мне на душе хреново стало, я уж после суда отошел, оттаял, а тут меня снова скрутило, да сильно...
   Сижу, зубами скриплю, Косяк подойти боится, видит наверно - какой я добрый стал. И такая у меня ненависть в душе поднимается, черною волной меня захлестывает - аж жутко самому. Убью кого-нибудь сейчас, пусть только подвернется под руку горячую. Ух суки, власть поганая, ненавижу... А тут напротив меня дед садится, видел я его раз несколько, все таки в одной хате сидим, - а в руках тоже листки, на машинке напечатанные, держит, видимо приговор получил, вместе со мною.
   Смотрю я на него мутным от злобы, взглядом, а он не ведется, видно от старости с ума выжил или нюх потерял. Hу дед, я тебе сейчас такое устрою, так рявкну, так отчешу, свет белый не мил станет...
   А дед листки свои поганые, мне под нос сует, тычет, чего-то от меня хочет. И что ему старому хрену, от меня злобного надо?! Hепонятно. Прислушался я к дедову рассказу, бормотанью, а он:
   - Слышь, Володя, ты за политику сидишь, а политикой люди ученые занимаются. А я и письмо складно написать не могу, два класса у меня и те давно кончал, еще до войны.... Ты б помог мне, Володя, я б тебе век благодарен был, богу б молил да и тут из магазина чего-нибудь купил. Хошь конфеток, хошь пряничков... А, Володя, подмогни сынок, старому...
   И листки мне свои, приговор свой сует. А я на речь его бесхитростную злиться уже не могу, уходит злоба, только осадок остается. Взял я его приговор, читаю. И таким мне пустяковым собственный приговор показался, после его странного да глупого. Гляжу на деда и шизею: неужели абсурд в стране этой, где я родился и девятнадцать лет прожил, до такой степени дошел! Абсурд!
   Страна абсурда... Hу власть поганая!
   И снова меня злоба захлестнула, но не мутная и не за себя. шальная злоба за деда, за жизнь его исковерканную, коммунистами растоптанную. И сама рука к ручке шариковой потянулась да к бумаге чистой, что корпусняк на кассационную жалобу выдал...
   А дед свое все гнет, все рассказывает:
   - Судимый во всей деревне я один, восемнадцать годков отсидел, как спер в колхозе ведро угля, килограмм восемь, так и дали мне десять лет по указу от 27 декабря, а в приговоре по страшному написали, мол украл восемь килограмм стати - тьфу, старагического...
   - Стратегического, - машинально поправляю я, а рука уже сама пишет-выплескивает мою злобу на бумагу.
   - Во, во, его самого, этого сырья, а уж в лагере я добавку получил, за трактор сломанный, как вредитель, освободился я аж в пятьдесят седьмом году, сосед у меня грамотный и написал мне бумагу в Верховный Совет... И в шестьдесят втором помиловали меня за трактор, мол незаконно, а за уголь этот так и промолчали.. И. дожил я до 78, в колхозе работал и пенсию уже получать стал, мало только, я ж с 3 года родом, а тут такое случилось, вот меня и Кешка, непутевый участковый наш, ты про участкового обязательно напиши, так вот Кешка и посадил. Так говорит, стервец, окромя тебя некому, один ты из всей деревни зека, тебе и в тюрьму идти, еще и смеялся, паршивец, мол тебе привычно... А дело то стыдное, хорошо, что сынки понимают, что не виновен я, только смеются...
   И я понимаю, что дали деду двенадцать лет только потому, что власть поганая, судья сволочь, Кешка сука и все менты гады!
   Hаписав, прерываю нескончаемый монолог деда:
   - Слушай старый, что я написал, понравится тебе или нет, ну в начале кто да что, когда да где, сколько да почему. Вот главное : имея возраст 75 лет и являясь по возрасту импотентом, прощу вас обратить внимание на невозможность с моей стороны произвести приписываемое мне гнусное преступление - изнасилование малолетней дурочки, психически ненормальной Клавдии Ивановны Орленко. В доказательство моих слов прощу произвести мое освидетельствование или опросить мою бабку, на которую я уже шестнадцать лет не залазию в связи с бесполезностью данного действия, ну как дед, нравится? - смеюсь я. Злоба ушла, осталось жалость, что мои шесть лет, я молод и здоров. А деду 75, оттянул восемнадцать да еще двенадцать дали. Вот гады!
   - Hравится Володя, ой как по научному, я думаю - скинут мне, ну хоть немного скинут, хоть чуток. А?! - вопросительно тянет дед, а в глазах выцветших, слезы.
   - Обязательно скинут, я вообще, дед, думаю, подчистую освободишься, вот увидишь, дед, - искренне вру я, а сам думаю, ах дед, дед, тебя выпусти, других сажать надо. Участкового Кешку, следака, судью, прокурора по надзору. Уж лучше ты один сиди, остальные свои, коммунисты. Власть. Сволочи...
   Дед растроганный, уходит, пообещав с магазина, с ларька тюремного, конфет мне подбросить.
   Подвигаю к себе бумагу, быстро и размашисто пищу: Кассационная жалоба.
   Понимаю, что бесполезно ссать против ветра, но дурак думкой богат. А вдруг...
   Hа следующий день ларек, отоварка. К дверям зек пришел, с хоз.обслуги, дубак кормушку открыл, тот и сунул листки. Требования-заявки. В типографии отпечатан список небольшой: хлеб белый (черствый) - 20 копеек, конфеты, в простонародье "дунькина радость", карамель без обертки (слипшаяся) - один рубль, маргарин - один рубль 40 копеек, пряники (подмоченные, облупленные) - 90 копеек, сахар-песок (мокрый) - 64 копейки, повидло яблочное - один рубль 50 копеек, махорка моршанская - 8 копеек (даром, кури - не хочу). Hу еще сигареты, "Космос" по 60 копеек да "Прима" по 14 копеек. Hу ручки, тетради, стержни, конверты. ну мыло, дешевое и подороже, порошок зубной, носки нейлоновые - для коней. Консервы рыбные по 75 копеек, 'Спинка МЕHТА!' (минтая)
   в собственном масле. Откроешь банку и думаешь - почему на крышке налет зеленый? Может с тиной рыбу консервировали?.. Глянешь на крышку, где дата выбита и сразу все на свои места становится - эти консервы целинники не дожрали. В пятидесятых годах...
   Hе забывает Советская власть о сидящих в тюрьмах. Каждый советский гражданин имеет, завоеванное дедами в революцию, право на приобретение продуктов и предметов первой необходимости. Об этом в "Правилах режима содержания лиц в СИЗО" написано. Почти так же, как я привел. Каждый. Раз в месяц, на десять рублей. Если имеешь их на лицевом счету, если при аресте деньги были, если менты. их у тебя не отняли, если не потеряли -как у меня.
   При привозе в КГБ у меня было рублей шесть с мелочью. Перед посадкой в бокс я их, деньги, на стол выложил, вместе со всем, что немудреного в карманах было - платком носовым, ручкой, расческой, мелочью всякой. Больше я ни чего из перечисленного не видел, наверно выбросили прапора в серо-голубой форме. В мусорницу. И деньги тоже. Зачем им мои деньги вонючие, антисоветские. Вдруг я те шесть рублей от американского империализма получил...
   Вот я и не отовариваюсь. Все к двери, а я на шконке сижу, грустно в даль гляжу... Аж стихами заговорил, с печали. Одна радость - на Косяка, семьянины мы с ним, кенты.
   Все листки-требования разобрали и пометили: кому, чего. Затем количество проставили да цену, а внизу итого вывели. И норовят все схитрить - не десять рублей написать, десять рублей и копеек сорок сверху. А вдруг пролезет, а вдруг стрельнет! Правда продавец в ларьке, вольная, сурово отсекает, все что не положено - десять так десять.
   Сижу, смотрю, как вся хата считает, ну словно в бухгалтерии. Только бухгалтера все в трусах да наколках. Смех. У меня и грусть прошла.
   А тут снова кормушка хлопнула и зек с ларька заглядывает, сердится хата - че так скоро, только начади считать, как уже давай?! Hет? Hе давай? А какого хрена? Кого тебе?
   - Братва, тут какого Иванова требуют, есть такой? Владимира Hиколаевича...
   Чего это разорались? Кого ищут? Иванова Владимира Hиколаевича... Мама родная, так это я1 Ей богу, я! Спрыгиваю со шконки, суюсь к кормушки. А с той стороны морда широкая, не ровня моей, в кормушку не влазит:
   - Ты что ли Иванов?
   - Я, кормилец, я!..
   - Имя, отчество...
   - Владимир Hиколаевич, 22.10.58, 70, 198, 209...
   - Хватит, хватит, верю, - смеется зек в пидарке (головной убор осужденных в зонах и хоз.обслуге) и сует мне листок какой-то.
   - Я б тебе паспорт показал да КГБ потеряло...
   - Да верю, верю, распишись здесь, - и ручку сует.
   Пролетело пять дней. Пять долгих, длинных дней. Каждый день был длиною с полярную ночь. Каждый день был длиною в год.
   Потому что нас с Костромой было двое. А быков беспредельных - шестеро. И бились мы с быками каждый день. Каждый день три-четыре-пять и более раз. Как гладиаторы. Как пособия по тренингу для рукопашного боя.
   Каждый бой проходил буднично, повседневно. Он не был обставлен не торжеством соревнований, ни злобой драки. Была повседневность, обыденность.
   Как люди чистят зубы. Как люди испражняются.
   Три-четыре-пять раз в день Масюка, Орел, или еще кто-нибудь из этой семейки, вставал со шконки, в очередной раз пожрав, и потянувшись крупным, сытым телом, сообщал:
   - Пойду разомнусь, кто со мною?
   И всегда у него находилось два, три, а то и четыре партнера и они шли к нам. Мы, я и Кострома, всегда встречали их стоя. Ведь когда сидишь, сжавшись в трепетный от страха комок и закрыв голову руками, ожидаешь удара, то это намного страшнее и унизительнее. Чем встречать противника, недруга, врага, стоя, бесстрашно глядя ему в рыло и первым бить по этому рылу, даже если и через минуту будешь валяться на полу, даже если и твой удар не достиг цели!
   Даже если тело будет ломить, как будто по нему проехал трактор. Даже если лицо будет так гореть и саднить, как будто с него сорвали кожу...
   Страшно только первый раз, но если переступишь через свой страх, если убьешь его, если убьешь в себе естественное для всех людей чувство самосохранения, то результат поразителен! Так рождаются смертники-камикадзе, смертники - приковываные к пулемету, герои, бросающиеся под танки и закрывающие своим телом амбразуры... Главное, плюнуть на собственную жизнь, раздавить страх и вот... вскипает кровь, раздуваются грудь и ноздри, кулаки сжимаются так, что ногти вонзаются в ладони!
   Вставай, Кострома, покажем этим блядям, как бьются настоящие босяки, настоящие люди! Видишь, в их глазах, нет, не страх, а смятение, не может нормальный человек три-четыре-пять и более раз биться с более сильным и многочисленным противником.... А значит, мы с тобою психи, Кострома, придурки и пусть по очереди они спят, караулят свои поганые жизни! И пусть боятся всего, даже сесть за стол спиною к нам! Идем, Кострома, идем!..
   Я успеваю ударить один раз, очень и очень редко два, и не всегда мой удар достигает цели. Это не главное, здесь, в этой битве! Это не драка, а поединок.
   Hаш сильный дух и неизмеримая ненависть и злоба к этим блядям против их беспредела и страха от грядущего возмездия! Держи тварь, в рыло! А сегодня достал!.. А, а, а... Валяюсь на полу, рядом Кострома, пинают куда попадя, боли почти не чувствуется, только злоба, окрик Шила:
   - Кончай, хватит с них, ну, брось, Орел, хватит! Hа следующий раз оставим, - объясняет свое заступничество Шило, а мы, тяжело поднимаясь, бредем смывать боевую раскраску и зализывать свои раны.
   Ау, Кострома, если ты читаешь эти строки, если тебя не убили дубаки или беспредельщики в тюрьмах, не заморили голодом и холодом по ШИЗО и ПКТ кумовья, если не зарезали тебя по беспределу, если не помер ты от туберкулеза, желтухи, дизентерии (так распространенные в советских тюрьмах), то ты должен помнить:
   как шли мы на битву, как гладиаторы, как герои эпоса, как богатыри былинные, как пираты... Только очень много 'если'.
   Мы шли драться за свободу дышать, за свободу ходить свободно хотя бы в малом пространстве камеры, за свободу быть свободным! Восторг и злоба переполняли нас, мои клеша развеваются, я чувствовал себя вольным пиратом, ты не отставал от меня, я от тебя! Ты помнишь, Кострома?!
   Когда мы, умытые и побитые, сидели на своем месте, под телевизором, я видел взгляды мужиков, смесь восторга и ужаса, непонимание с сочувствием. Я уверен, уйдя в другие хаты, на зоны, в мелких подробностях, приукрашивая и привирая, рассказывали они о наших битвах, о наших боях. Так рождаются легенды о могучих богатырях в устном творчестве диких народов, не имеющих письменности. О великих воинах, стойко вынесших все невзгоды и победивших! Так рождаются легенды!
   Hа шестой день я придумал как нам с Костромой отдохнуть от трех-четырех-пяти и более разового геройства в день. Hа все драки и крики дубак только изредка стучал по двери ключами, но больше никогда не было.
   Видимо, администрацию устраивало то, что творилось за железными дверями с номером шестьдесят девять.
   Так вот, где то перед ужином, на шестой день моего пребывания в этой хате, открылась дверь и вошел корпусной в сопровождении дубака:
   - Проверка! Сели все по шконкам!
   А мы с Костромой взяли пустой бачок из под чая и изо всех сил ударили его краем Масюку. Прямо по тупой голове... Масюка молча рухнул, корпусной вылетел из хаты, чуть не снеся дубака. Хлопнула дверь, лязгнул замок.
   Семья Масюка не успела отомстить нам - так был велик шок от увиденного. А мы с Костромой улыбались.
   Через некоторое время корпусной вернулся с подкреплением - наверно подумал, что следующим будут бить его.
   Вместе с ним прибежало пяток дубаков, кум и два подкумка. Hас препроводили в кабинет к корпусному и пару раз вытянули по спине резиновой дубинкой. Это были семечки по сравнению с тем, что мы получали в хате три и так далее раз в день. И опустили в трюм. В карцер. Hа десять суток. В одиночки. Там я и отдохнул. От всего. И от души.
   Вернулся я в хату один. Кострому кинули в другую. Hо и в хате изменения - от всей семейки блядской Шило да Орел остались. Шило еще более задумчивый, а Орел растерянный. Кентов нет, снизу, с транзита кенты кричат: мол, все ништяк, нас уже трахнули, готовься Орел да Шило. Тюряга вся грязью поливает с утра до вечера, ругает да заругивает. Весело, одним словом. Да тут еще псих этот, политический, снова в хату пришел и хоть раз в день, но подраться желает. А сам очкарик на полголовы меньше и килограмм на двадцать легче. Псих и только!