Страница:
О состоянии умов в Москве, где к тому времени уже вполне сформировалось явление, позже названное диссидентством, информации у меня вообще не было. О "деле писателей" узнали одновременно с получением некоторых их публикаций на Западе. Особого впечатления они не произвели. Осуждение их восприняли как наказание за нарушение "правил игры" - несанкционированное выступление в западной прессе, да еще и под псевдонимами.
А вот кампанию в защиту их, Ю.Даниэля и А.Синявского, попросту просмотрели, увлеченные собственными делами. Событие же это стоило того, чтобы к нему присмотреться, поскольку именно оно послужило толчком и поводом к консолидации некоторой части московской интеллигенции, уже тогда (пока еще, правда, на уровне интуиции) ориентированной на "западные ценности". Сегодня эта "ориентация" научно обоснована, финансово обеспечена и политически выстроена таким образом, что кто бы во главе государства ни оказался, он автоматически становится заложником до него сложившейся расстановки сил. Это как если бы кто-то включился в шахматную партию, когда до него уже избран и разыгран дебют.
Но речь пока о годах шестидесятых, когда по причине фактической смены формы (только формы) власти, условно скажем, с авторитарной (сталинизм) на тоталитарную, интеллигенция получила кратковременную паузу на полусвободный вдох-выдох. То, что она успела выдохнуть, опасности для власти не представляло, но лишь при том условии, если бы она, власть, сама имела "творческий" потенциал к самосохранению. Такового не оказалось, постепенно властные структуры превратились в соучастников процесса распада, а затем, перехватив инициативу, возглавили его. Но только на последнем этапе! И это существенно.
* * *
Облегченная трактовка нынешней смуты - рыба, дескать, гниет с головы. Голова здесь в роли предателя хвоста и туловища. Почти дословно, к примеру, у С.Куняева - "партийные вожди предали многомиллионную партийную массу". Относительно рыбы подмечено верно, не учитывается только при этом одна существенная деталь: гнить с головы начинает уже мертвая рыба!
Процесс умирания веры в социалистическую идею был подобен рыбьему умиранию - тих и почти незаметен...
"Мама, рыбка уже уснула, да?" - "Еще нет, сыночек. Видишь, она ротик открывает? Это она так зевает. И хвостиком шевелит..."
"Хвостовые судороги" и отчаянное "разевание ртов" применительно к состоянию общества к концу шестидесятых и далее, до начала восьмидесятых, и получило чуть позже название "диссидентство".
Только что партия коммунистов торжественно провозгласила: "Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!" И неважно, что никто, решительно никто не верил в провозглашенное. Важно другое: то самое "нынешнее поколение людей" освоило способ жизни без веры во что-либо "торжественно провозглашаемое". Такое освоение свершалось на уровне элементарного инстинкта выживания. Оно же, выживание, диктовало (опять же на уровне инстинкта) искреннее отталкивание от всякого формулирования этого самого всеобщего неверия.
Свершилось! На одной шестой части суши сформировался "новый советский человек" - будущий могильщик коммунистического режима.
Тщетно А.И. Солженицын призывал жить не по лжи. Поздно. Люди научились жить по "не вере". Причем все - от колхозника до члена Политбюро. Именно по "не вере", а не по лжи, что, как оказалось, вовсе не одно и то же.
На фоне многомиллионного "нового советского народа" мы и нам подобные были выродки, уроды. Потому что нормальный советский человек по поводу своего неверия не рефлексирует. В том его особенность и неповторимость. В том же таился громадный разрушительный потенциал, каковой и выявился исключительно специфически, когда пришло время ему выявляться.
Банально мыслящие люди грезили великими потрясениями, народными бунтами, революциями и контрреволюциями. Но все свершилось фактически "втихую". Тихо жили по-советски, так же тихо от этой жизни отреклись.
Потом, позднее, когда оказалось, что "не так" жить еще хуже, частично сохранившие "пассионарность" торопливо, а порою и истерично закрутили шеями и возжелали назад, в то прошлое бытие, где при минимуме духовного напряжения можно было более-менее сносно жить. Но история свершается не по произволу богов, но по их попущению...
В шестидесятых была популярна песенка-шутка:
Мы проснулись нынче. Здрасьте!
Больше нет советской власти!
Сочинивший эту песенку и ее исполнявшие подшофе и вообразить себе не могли, что все именно так и произойдет.
Наука проживания без веры, но с обязательным исполнением хотя бы критического минимума обрядов лояльности в последние десятилетия коммунистического режима достигла подлинного совершенства. Ведь даже столь знаменитое: "Возьмемся за руки, друзья..." - один из рецептов лукавого душевного равновесия. А в молитве-то нашей как? "Но избавь мя от лукавого..."
И не лукавость ли стала определяющим стереотипом поведения советских людей последних советских десятилетий?
Двуипостасен дьявол. Однажды он - Люцифер, богоборец, по-человечески красив он ослепляющей идейностью пафоса... Но как кто-то верно сказал, пафос обратим в припадок. Долго жить в состоянии пафоса народ не может. И тогда Люцифер обращается в Аримана - в "Лукавого"... И, по главной христианской молитве судя, лукавость - самая пагубное состояние человеческой души.
Лукаво жили...
Иногда, правда, прорывался из кухонного окна отчаянный крик:
Я не люблю, когда мне лезут в душу!
Тем более когда в нее плюют!
Но не любить и не позволять - все же разные вещи. Всякий отмеряет по себе. Разочарования, предательства - как без того... Но плевки в душу... Нет. Не помню... Хотя бы потому, что не подпускал к себе на расстояние плевка никого, способного на плевок.
* * *
Говоря здесь или далее о диссидентстве и диссидентах, я буду иметь в виду исключительно людей искреннего порыва и вне зависимости от моего личного отношения и моих личных взаимоотношений и с явлением в целом, и с конкретными его представителями.
На всю жизнь хрестоматийным стало для меня стихотворное откровение первокурсницы филфака Иркутского университета, написанное в 1956 году.
"Люблю свою страну. Это не фраза. Но как же совместить любовь мою с неверием, которое не сразу, но прочно заняло всю жизнь мою... Я с каждым днем угрюмее и злее. С каждым днем мое неверие становится прочнее моей любви. Я задыхаюсь в нем!"
Открывая рот, рыбка не зевала вовсе. Она задыхалась от безверия, заполняющего душу. А вот разнообразие хвостовых судорог уже впрямую зависело от родовых характеристик.
Далее предлагаемая классификация личностей, в силу тех или иных причин оказавшихся в конфликте с умирающей структурой, безусловно, небесспорна, однако ж я рискну говорить на эту тему хотя бы по той причине, что тема диссидентства и по сей день отчего-то волнует некоторых теперешних толкователй смуты, соблазняя их той легкостью, с которой, оперируя уже ушедшим в историю явлением, можно выдать простенькую и всем понятную схему столь многопричинного и многопоследственного события, как "развал Великой державы"...
Итак - типы.
Если замыслом о себе был велик, а натурой слаб - чувствовал себя обиженным, притесненным.
Если слабым не был - осознавал себя сопротивляющимся.
Если был честолюбив и в меру смел - объявлял себя борцом.
Первых было большинство. Сегодня то один из таковых, то другой вещает по СМИ о том, как тупые, злобные и коварные власти ущемляли его права и таланты. Но они все выжили и ныне устроены.
Вторые часто гибли. Кто морально, но многие и физически. Из них сегодня мы никого не найдем даже на дальних подходах к власти. На тусовках культурных элит их тоже не видать.
Зато на элитных тусовках мы постоянно видим еще один тип, в вышеперечисленные не попавший. В те давние времена я называл их "проказниками". Сегодня они охотно, часто с азартом делятся с телезрителем или читателем подробностями своего непременно утонченного фрондерства: как хитроумно боролись с церберами-цензорами и часто побеждали последних; сколь стратегически выверенными бывали их действия и поступки по реализации своих недюжинных способностей в разных областях культуры, строжайше контролируемой; как умело находили покровителей в самых "заоблачных властных высях" исключительно по причине бесспорности своих талантов...
Таланты многих из них я признавал, признаю и теперь, но тип этих людей мне, мягко говоря, неприятен. Они и внешне мне чаще всего неприятны, словно на лицах их некая особая печать. Нет, не каинова и не иудина. Сказал бы нечто сальеристское, каким запомнился Сальери в исполнении Смоктуновского, но при некотором моем личном довоображении: допустим, Сальери и в уме не имел кого-либо травить, но слушок был - дескать, чего ради у аптеки толкался, старикан ты этакий? Сальери (Смоктуновский) щурится хитро и многозначительно: "У аптеки, говорите? Право же, не припомню... Но не исключено, весьма даже не исключено!"
"Проказники", как уже говорил, страсть как любят ныне повествовать о своих шалостях. Но ни разу не слышал и не читал (если ошибаюсь, пусть меня поправят), чтобы хоть кто-нибудь из таковых поведал, чем обычно заканчивались их шалости. А заканчивались они всегда одинаково "собеседованием", после которого вчерашний "проказник" писал откровенно заказной роман... или поэму, или статью, или холст, или пьесу, или на время вообще "умолкал в тряпочку". О последнем варианте нынче повествуется с особо трагическими интонациями. Противно.
Этому, мне необъективно противному, типу советских интеллектуалов я уделил столько места, отчасти чтобы желчь излить - вредная, говорят, для организма вещь.
Отчасти же потому, что именно эта часть советской интеллигенции морально санкционировала самые дурные, самые злопоследственные события последнего десятилетия ушедшего века.
Сегодня они в активной обороне. Обороняют завоеванные позиции. За их спиной "все прогрессивное человечество", потому что это и его позиции тоже...
Но возвращаясь к предложенной, разумеется, весьма условной классификации людей, в силу обстоятельств "выпавших" из пространства советского бытия, напомню о третьей категории - категории "борцов", коим, как уже сказано, присущи были и смелость, и честолюбие, и соответствующие способности, наконец.
С ними просто: уехали, погибли, поумирали. Как это ни парадоксально прозвучит, но те, кого именую борцами, менее всего причастны к реальным событиям, потрясшим страну и государство.
Представьте себе болезнетворный кишечный микроб, не способный спровоцировать даже обыкновенного поноса у огромного животного, умирающего от общего размягчения костей.
Сегодня, спустя два десятилетия, именно "борцы" видятся наибольшими неудачниками, но, разумеется, не в плане личных реализаций. Многие из уехавших (возвратившихся или невозвратившихся, что абсолютно не в счет) там так или иначе состоялись, а некоторые из погибших и умерших почитаемы, хотя и весьма скромным кругом почитателей, что также значимо, ибо свидетельствует о фатальном несовпадении векторов распавшегося по признаку пристрастия к разным и зачастую взаимоисключающим мифоидеологемам общественного сознания с еще более социально-политически рыхлыми амбициями бывших борцов с режимом.
Так что, если допустить принципиально ненаучный "атомистический" взгляд на советское государство, то есть как на государство, состоящее абсолютным преимуществом из советских людей, то все, с государством случившееся, представится прямым результатом деятельности (или недеятельности) исключительно советских людей, ибо все случившееся имеет прямое отношение к самому существу семидесятилетнего "советского" состояния России.
А диссидентство при этом во всех его ипостасях увидится безнадежным аутсайдером самого процесса разрушения государства, каковой советские "верхи" инициировали, а советские "низы" "отбезмолвствовали" ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы процесс стал необратимым.
Так что общенародное "неприсутствие" девяносто первого года и московский народный гнев девяносто третьего - фактически события разных эпох.
Однако можно без труда заметить, что во всех этих рассуждениях как бы незримо присутствует некая условно-сослагательная интонация. "Когдаб народ... да кабы власть..." А на первичном уровне понимания происшедшего весьма популярно суждение о том, что вот, мол, "крыша поехала", верхи скурвились и развалили великое государство.
Но если "крыша едет", значит, либо фундамент сгнил или просел, либо стропила прогнили. Иначе: подвижка крыши - это уже финал, очевидность со скоро зримыми последствиями.
Ну а где ЦРУ с его планами тотального расчленения Советского Союза? А агенты влияния - с ними как?
Где ЦРУ? Известно где - в Америке. С агентами влияния действительно не все столь просто. Но одно известно точно: в диссидентах агенты влияния не числились. А часто и совсем наоборот...
* * *
Но речь шла о типах "внесоветского" существования. Еще о "борцах".
Борцы - это, как правило, молодые люди, в той или иной степени уверовавшие в собственное знание решения социальной проблемы и действовавшие в соответствии со своей верой.
В конце пятидесятых - начале шестидесятых преобладали марксистско-ревизионистские концепции "поправления" социализма. Типичной в этом отношении была подпольная ленинградская группа-организация Хахаева-Ронкина, программа которой имела наиболее выразительное название: "От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата". Троцкистский душок программы едва ли имел своим источником демагогию троцкистского противостояния "сталинизму". Скорее то был прямой результат элементарной логики "честного марксистского мышления", в базе которого материалистическое мировоззрение, социальный пафос "молодого" Маркса и минимум, как нынче модно говорить, национальной самоидентификации. Молодые, "марксистски подкованные" еврейские юноши, как правило, возглавлявшие группы марксистского толка, безусловно сочувствовали сионистскому движению, но все же тогда, в начале шестидесятых, сионизм рассматривали как частное явление, в известном смысле даже отвлекающее умы от головной линии-идеи прогресса марксистского преобразования всемирной социальности. Советский вариант социализма виделся им подпорченным, а то и грубо искаженным спецификой русской истории и русским менталитетом. Однако откровенно русофобские концепции на этой почве стали возникать значительно позже. Евреи или русские - неомарксисты пятидесятых-шестидесятых - были по сути "советскими людьми", но безнадежная "закольцованность" официальной идеологии уже не оставляла им места в идеологическом пространстве, как позднее, в конце шестидесятых и в семидесятых годах, не нашлось места вполне безобидному варианту так называемого "официального национал-большевизма".
Но если неомарксистов все же так или иначе репрессировали, то за необольшевиками надо было лишь "приглядывать" да иногда пальчиком перед носом туда-сюда, чтобы они не слишком высовывались из общей массы стройных рядов строителей социализма.
Определяющим моментом в тактике борьбы с инакомыслием как раз и было выявление и опознавание "борцовости" конкретного индивидуума, его готовность к маргинальному, а в советских условиях - к предельно свободному образу жизни. Готовность того или иного инакомыслящего отказаться от статуса, каковым бы он ни был, то есть стать социально "никем", и уж тем более готовность к наказанию-возмездию - этими факторами определялась реакция власти на иноприродные явления в сфере идеологии.
Нужно отдать должное власти: она весьма искусно совершенствовала способы самозащиты. По экономической необходимости все чаще проковыривая когда-то монолитный "железный занавес" и, соответственно, принуждаясь к оглядке на так называемое "мировое общественное мнение", власть и ее "органы" нашли возможным без ущерба для себя избавляться от реальных и потенциальных "маргиналов", одновременно поощряя их к эмиграции и препятствуя таковой, в результате чего к концу семидесятых "борьба за права человека", получавшая весьма эффективную поддержку Запада, свелась фактически - подчеркиваю, фактически - к борьбе за право на эмиграцию, сохранив собственно социальный аспект борьбы лишь в заголовках протестных документов. Правозащитников периодически "сажали", и еще не посаженные половину своей правозащитной энергии направляли на борьбу за освобождение пострадавших соратников. Борьба за право на эмиграцию и за свободу политзаключенных практически замкнула все правозащитное движение на самое себя. В итоге к началу восьмидесятых тема защиты прав человека в СССР перестала быть актуальной даже в нацеленных на то средствах массовой информации Запада.
С другой стороны, тщательнейшим образом отслеживая настроения национально, в данном случае - русско ориентированной части советской интеллигенции, соответствующие инстанции не менее искусно сумели направить патриотический пар в еврейскую сторону, полностью сохраняя при этом контроль над ситуацией, мгновенно пресекая всякий "прорыв пара" за предусмотренный предел межинтеллигентской склоки, достигая при этом двойного эффекта: у одних создавалось ощущение борьбы и преследования за борьбу, у других чувство относительной защищенности уже презираемой властью от наглеющих русопятов.
В результате всей этой по сути мелочной, но по форме тотальной интриги "власть осуществлявших" громадный слой российской интеллигенции, непосредственно не повязанный с властью, на момент перестройки оказался катастрофически дезориентирован относительно реального состояния государственной системы, а социальную инициативу перехватили циники, романтики Запада и просто прохвосты. Между ними тотчас же начались разборки, не закончившиеся и поныне. Народ называл это политикой и стремительно превращался в население.
Но все же не превратился, и о том особый разговор.
Как ранее уже было сказано, малочисленный клан "борцов" - за приведение социалистической практики в соответствие с марксистскими доктринами; за "придание социализму человеческого лица"; за соблюдение прав человека в рамках действующей конституции; за реализацию прав человека вне зависимости от специфики действующей конституции; за гарантии существующей властью провозглашенных в конституции демократических свобод и, наконец, за право на эмиграцию - весь этот поименно взятый под контроль список "борцов" к середине восьмидесятых столь же поименно был изолирован от общества либо посредством эмиграции, либо "лагеризации". Частично вымер в лагерях.
То есть фактически "борцы-антисоветчики" не только никак не профигурировали в событиях, именуемых перестройкой, но и менее других были готовы к таковому участию, во-первых, по причине маргинальности бытия, во-вторых, по причине исключительно поверхностного знания существеннейших реалий советской действительности, в-третьих - и это главное, - по причине той самой клановости, каковая выявила очевидную "неравномасштабность" объема критического багажа "борцов-диссидентов" глобальности катастрофы, вызревшей в недрах самой советской действительности.
Кратковременный политический дебют академика Сахарова и немногочисленных его сторонников-поклонников не оказал ни малейшего влияния ни на суть событий, ни на темпы трагического процесса. Ныне всякие воспоминания о Сахарове звучат исключительно в сентиментальной интонации. Никаких других имен бывших "борцов" с режимом в памяти нынешних политиков вообще не существует: в том и правда о роли "борцов" в событиях, и справедливость оценки самого существа явления советского (подчеркиваю: именно советского) диссидентства в целом.
Разглагольствования же преуспевавших, но не во всем, по их мнению, преуспевших вчерашних советских интеллектуалов на предмет их отваги и ловкости перед лицом некоего тупорылого существа, именуемого партократией, смешны, а зачастую и попросту бесчестны.
В то же время саркастические, а порою и откровенно хамские наскоки на А.И. Солженицына в каждом конкретном случае имеют совершенно конкретную подоплеку, каковая без труда просматривается в судьбе-биографии-характере оппонента. Иные вчерашние советские телята теперь отважно бодаются с дубом, конфигурация ветвей которого вызывает у них и подозрения, и возражения, и раздражение, но зато в области обломанных еще советской властью рогов, видимо, испытывается приятная иллюзия восстановления бодучей потенции.
Страна готова - мы не готовы
От общих суждений о прошлом и настоящем пора, однако же, и о себе лично, что куда как сложнее, потому что, как ни изощряйся в объективности, "объективность" про самого себя - то всегда есть всего лишь нечто из области желаемого, но неосуществимого вполне. Мало того, что "всего" о себе никогда не расскажешь - не на исповеди же! Когда же на исходе лет пытаешься восстановить события молодости, то "розовый" отблеск молодости-юности едва ли вообще устраним из такого повествования.
Путь, по которому вела меня судьба, весьма типичен для большинства того самого меньшинства духовно выпавших из идеологической системы, о ком сами мы не без горечи шутили: "И мир наш тесен, и слой наш тонок", когда поднимали тосты "за победу нашего безнадежного дела". "Дело" и вправду оказалось безнадежным во всех смыслах и отношениях, но разве стремление к безнадежному не путь открытий? И открытия были. По крайней мере, для меня.
К началу шестидесятых, честно озабоченный проблемой "исправления" или даже только "поправления" единственно прогрессивного общественного строя, я тем не менее именно в силу упомянутой озабоченности незаметно для прочих глаз, но с огорчением для себя постепенно втягивался в полулегальную форму существования. Про огорчение - не оговорка. Из детства в юность я вышел верноподданным и патриотичным. Слишком верноподданным и слишком патриотичным, чтобы не реагировать на все чаще замечаемое несоответствия существующего должному. Должному по отношению к Великой Идее, каковая, по моему пониманию, просто не имела права не быть совершенной.
Разговорчики, шепотки, затем кружки-кружочки, с каждым разом все менее безобидные, поскольку величины несоответствия росли и обнаруживались в не подозреваемых ранее сферах общесоветского бытия.
Воспитанный на примере фанатического трудолюбия семьи и на классической литературе, в которой добро если и не всегда побеждает, но, даже не торжествуя, все же не теряется из виду и остается в памяти и в сознании как конкретная реальность, достойная подражания, волевого напряжения и жертвы, если потребуется, - я готовился жить только по правде, презирая компромисс и всех, компромиссом живущих.
Скоро, однако ж, выяснилось, что так жить невозможно вовсе, что так можно только умирать. Умирать я не собирался. И первым моим подлинным жизненным компромиссом стала именно нелегальщина или, точнее полулегальщина, по сути - двойная жизнь. То есть окружающие меня люди разделились на две неравные части. С одними я жил и общался по их правилам, с другими - избранными, немногими - по своим, и постепенно утратилось понимание, какие из правил являются правилами жизни, а какие - правилами игры.
Одно помню: профессионально пошедший по традиционной семейной учительской стезе, в учительстве, а точнее и проще - в общении с детьми я чувствовал себя радостно и длил эту радость, сколько позволяли режимы общения. В общении я никогда не был ментором, но только старшим участником общения. И через десятилетия встречи с бывшими учениками, теперь уже предпенсионного возраста, - самое замечательное, что подарено мне в моей поздней осени.
Уже и не припомнить, как удавалось (а ведь удавалось!) избегать соприкосновений двух, в сути равноценных для души бытийственных состояний. Предполагаю, что в данном случае сыграл роль своеобразный фатализм по отношению не только к личной жизни, но и к жизни вообще, унаследованный от матери, любимой поговоркой которой было: "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет". Так, по крайней мере, реагировала она в большинстве случаев на мои опасные детские проказы - купания в проруби, положим, или катания на поездах с непременным беганьем и прыжками по крышам вагонов, лазанье по опасным скалам, что другим детям запрещалось наистрожайше.
Когда же со мной случилось так, что раздвоилась жизнь, что одной своей частью заскользила она навстречу все подминающему катку идеологического контроля, то само по себе вызрело спокойное понимание: чрезмерно повышенная социальная чувствительность, своеобразное уродство, каковое ни в коем случае не следует провоцировать в других, не предрасположенных к "выпаданию из системы" по воспитанию ли, по складу характеру, по самой судьбе, наконец. Именно потому я фактически никогда не занимался агитацией как таковой, но только отыскивал себе подобных.
Позднее созрела или вызрела концепция, согласно которой часть интеллигенции по неписаному и неформулируемому закону национальной органики обречена испытывать на самой себе социальные идеи, возникающие в обществе, и быть готовой к ответственности за отрицательный результат испытания, хотя в этой области, как и в науке, отрицательный результат по меньшей мере поучителен...
А вот кампанию в защиту их, Ю.Даниэля и А.Синявского, попросту просмотрели, увлеченные собственными делами. Событие же это стоило того, чтобы к нему присмотреться, поскольку именно оно послужило толчком и поводом к консолидации некоторой части московской интеллигенции, уже тогда (пока еще, правда, на уровне интуиции) ориентированной на "западные ценности". Сегодня эта "ориентация" научно обоснована, финансово обеспечена и политически выстроена таким образом, что кто бы во главе государства ни оказался, он автоматически становится заложником до него сложившейся расстановки сил. Это как если бы кто-то включился в шахматную партию, когда до него уже избран и разыгран дебют.
Но речь пока о годах шестидесятых, когда по причине фактической смены формы (только формы) власти, условно скажем, с авторитарной (сталинизм) на тоталитарную, интеллигенция получила кратковременную паузу на полусвободный вдох-выдох. То, что она успела выдохнуть, опасности для власти не представляло, но лишь при том условии, если бы она, власть, сама имела "творческий" потенциал к самосохранению. Такового не оказалось, постепенно властные структуры превратились в соучастников процесса распада, а затем, перехватив инициативу, возглавили его. Но только на последнем этапе! И это существенно.
* * *
Облегченная трактовка нынешней смуты - рыба, дескать, гниет с головы. Голова здесь в роли предателя хвоста и туловища. Почти дословно, к примеру, у С.Куняева - "партийные вожди предали многомиллионную партийную массу". Относительно рыбы подмечено верно, не учитывается только при этом одна существенная деталь: гнить с головы начинает уже мертвая рыба!
Процесс умирания веры в социалистическую идею был подобен рыбьему умиранию - тих и почти незаметен...
"Мама, рыбка уже уснула, да?" - "Еще нет, сыночек. Видишь, она ротик открывает? Это она так зевает. И хвостиком шевелит..."
"Хвостовые судороги" и отчаянное "разевание ртов" применительно к состоянию общества к концу шестидесятых и далее, до начала восьмидесятых, и получило чуть позже название "диссидентство".
Только что партия коммунистов торжественно провозгласила: "Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!" И неважно, что никто, решительно никто не верил в провозглашенное. Важно другое: то самое "нынешнее поколение людей" освоило способ жизни без веры во что-либо "торжественно провозглашаемое". Такое освоение свершалось на уровне элементарного инстинкта выживания. Оно же, выживание, диктовало (опять же на уровне инстинкта) искреннее отталкивание от всякого формулирования этого самого всеобщего неверия.
Свершилось! На одной шестой части суши сформировался "новый советский человек" - будущий могильщик коммунистического режима.
Тщетно А.И. Солженицын призывал жить не по лжи. Поздно. Люди научились жить по "не вере". Причем все - от колхозника до члена Политбюро. Именно по "не вере", а не по лжи, что, как оказалось, вовсе не одно и то же.
На фоне многомиллионного "нового советского народа" мы и нам подобные были выродки, уроды. Потому что нормальный советский человек по поводу своего неверия не рефлексирует. В том его особенность и неповторимость. В том же таился громадный разрушительный потенциал, каковой и выявился исключительно специфически, когда пришло время ему выявляться.
Банально мыслящие люди грезили великими потрясениями, народными бунтами, революциями и контрреволюциями. Но все свершилось фактически "втихую". Тихо жили по-советски, так же тихо от этой жизни отреклись.
Потом, позднее, когда оказалось, что "не так" жить еще хуже, частично сохранившие "пассионарность" торопливо, а порою и истерично закрутили шеями и возжелали назад, в то прошлое бытие, где при минимуме духовного напряжения можно было более-менее сносно жить. Но история свершается не по произволу богов, но по их попущению...
В шестидесятых была популярна песенка-шутка:
Мы проснулись нынче. Здрасьте!
Больше нет советской власти!
Сочинивший эту песенку и ее исполнявшие подшофе и вообразить себе не могли, что все именно так и произойдет.
Наука проживания без веры, но с обязательным исполнением хотя бы критического минимума обрядов лояльности в последние десятилетия коммунистического режима достигла подлинного совершенства. Ведь даже столь знаменитое: "Возьмемся за руки, друзья..." - один из рецептов лукавого душевного равновесия. А в молитве-то нашей как? "Но избавь мя от лукавого..."
И не лукавость ли стала определяющим стереотипом поведения советских людей последних советских десятилетий?
Двуипостасен дьявол. Однажды он - Люцифер, богоборец, по-человечески красив он ослепляющей идейностью пафоса... Но как кто-то верно сказал, пафос обратим в припадок. Долго жить в состоянии пафоса народ не может. И тогда Люцифер обращается в Аримана - в "Лукавого"... И, по главной христианской молитве судя, лукавость - самая пагубное состояние человеческой души.
Лукаво жили...
Иногда, правда, прорывался из кухонного окна отчаянный крик:
Я не люблю, когда мне лезут в душу!
Тем более когда в нее плюют!
Но не любить и не позволять - все же разные вещи. Всякий отмеряет по себе. Разочарования, предательства - как без того... Но плевки в душу... Нет. Не помню... Хотя бы потому, что не подпускал к себе на расстояние плевка никого, способного на плевок.
* * *
Говоря здесь или далее о диссидентстве и диссидентах, я буду иметь в виду исключительно людей искреннего порыва и вне зависимости от моего личного отношения и моих личных взаимоотношений и с явлением в целом, и с конкретными его представителями.
На всю жизнь хрестоматийным стало для меня стихотворное откровение первокурсницы филфака Иркутского университета, написанное в 1956 году.
"Люблю свою страну. Это не фраза. Но как же совместить любовь мою с неверием, которое не сразу, но прочно заняло всю жизнь мою... Я с каждым днем угрюмее и злее. С каждым днем мое неверие становится прочнее моей любви. Я задыхаюсь в нем!"
Открывая рот, рыбка не зевала вовсе. Она задыхалась от безверия, заполняющего душу. А вот разнообразие хвостовых судорог уже впрямую зависело от родовых характеристик.
Далее предлагаемая классификация личностей, в силу тех или иных причин оказавшихся в конфликте с умирающей структурой, безусловно, небесспорна, однако ж я рискну говорить на эту тему хотя бы по той причине, что тема диссидентства и по сей день отчего-то волнует некоторых теперешних толкователй смуты, соблазняя их той легкостью, с которой, оперируя уже ушедшим в историю явлением, можно выдать простенькую и всем понятную схему столь многопричинного и многопоследственного события, как "развал Великой державы"...
Итак - типы.
Если замыслом о себе был велик, а натурой слаб - чувствовал себя обиженным, притесненным.
Если слабым не был - осознавал себя сопротивляющимся.
Если был честолюбив и в меру смел - объявлял себя борцом.
Первых было большинство. Сегодня то один из таковых, то другой вещает по СМИ о том, как тупые, злобные и коварные власти ущемляли его права и таланты. Но они все выжили и ныне устроены.
Вторые часто гибли. Кто морально, но многие и физически. Из них сегодня мы никого не найдем даже на дальних подходах к власти. На тусовках культурных элит их тоже не видать.
Зато на элитных тусовках мы постоянно видим еще один тип, в вышеперечисленные не попавший. В те давние времена я называл их "проказниками". Сегодня они охотно, часто с азартом делятся с телезрителем или читателем подробностями своего непременно утонченного фрондерства: как хитроумно боролись с церберами-цензорами и часто побеждали последних; сколь стратегически выверенными бывали их действия и поступки по реализации своих недюжинных способностей в разных областях культуры, строжайше контролируемой; как умело находили покровителей в самых "заоблачных властных высях" исключительно по причине бесспорности своих талантов...
Таланты многих из них я признавал, признаю и теперь, но тип этих людей мне, мягко говоря, неприятен. Они и внешне мне чаще всего неприятны, словно на лицах их некая особая печать. Нет, не каинова и не иудина. Сказал бы нечто сальеристское, каким запомнился Сальери в исполнении Смоктуновского, но при некотором моем личном довоображении: допустим, Сальери и в уме не имел кого-либо травить, но слушок был - дескать, чего ради у аптеки толкался, старикан ты этакий? Сальери (Смоктуновский) щурится хитро и многозначительно: "У аптеки, говорите? Право же, не припомню... Но не исключено, весьма даже не исключено!"
"Проказники", как уже говорил, страсть как любят ныне повествовать о своих шалостях. Но ни разу не слышал и не читал (если ошибаюсь, пусть меня поправят), чтобы хоть кто-нибудь из таковых поведал, чем обычно заканчивались их шалости. А заканчивались они всегда одинаково "собеседованием", после которого вчерашний "проказник" писал откровенно заказной роман... или поэму, или статью, или холст, или пьесу, или на время вообще "умолкал в тряпочку". О последнем варианте нынче повествуется с особо трагическими интонациями. Противно.
Этому, мне необъективно противному, типу советских интеллектуалов я уделил столько места, отчасти чтобы желчь излить - вредная, говорят, для организма вещь.
Отчасти же потому, что именно эта часть советской интеллигенции морально санкционировала самые дурные, самые злопоследственные события последнего десятилетия ушедшего века.
Сегодня они в активной обороне. Обороняют завоеванные позиции. За их спиной "все прогрессивное человечество", потому что это и его позиции тоже...
Но возвращаясь к предложенной, разумеется, весьма условной классификации людей, в силу обстоятельств "выпавших" из пространства советского бытия, напомню о третьей категории - категории "борцов", коим, как уже сказано, присущи были и смелость, и честолюбие, и соответствующие способности, наконец.
С ними просто: уехали, погибли, поумирали. Как это ни парадоксально прозвучит, но те, кого именую борцами, менее всего причастны к реальным событиям, потрясшим страну и государство.
Представьте себе болезнетворный кишечный микроб, не способный спровоцировать даже обыкновенного поноса у огромного животного, умирающего от общего размягчения костей.
Сегодня, спустя два десятилетия, именно "борцы" видятся наибольшими неудачниками, но, разумеется, не в плане личных реализаций. Многие из уехавших (возвратившихся или невозвратившихся, что абсолютно не в счет) там так или иначе состоялись, а некоторые из погибших и умерших почитаемы, хотя и весьма скромным кругом почитателей, что также значимо, ибо свидетельствует о фатальном несовпадении векторов распавшегося по признаку пристрастия к разным и зачастую взаимоисключающим мифоидеологемам общественного сознания с еще более социально-политически рыхлыми амбициями бывших борцов с режимом.
Так что, если допустить принципиально ненаучный "атомистический" взгляд на советское государство, то есть как на государство, состоящее абсолютным преимуществом из советских людей, то все, с государством случившееся, представится прямым результатом деятельности (или недеятельности) исключительно советских людей, ибо все случившееся имеет прямое отношение к самому существу семидесятилетнего "советского" состояния России.
А диссидентство при этом во всех его ипостасях увидится безнадежным аутсайдером самого процесса разрушения государства, каковой советские "верхи" инициировали, а советские "низы" "отбезмолвствовали" ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы процесс стал необратимым.
Так что общенародное "неприсутствие" девяносто первого года и московский народный гнев девяносто третьего - фактически события разных эпох.
Однако можно без труда заметить, что во всех этих рассуждениях как бы незримо присутствует некая условно-сослагательная интонация. "Когдаб народ... да кабы власть..." А на первичном уровне понимания происшедшего весьма популярно суждение о том, что вот, мол, "крыша поехала", верхи скурвились и развалили великое государство.
Но если "крыша едет", значит, либо фундамент сгнил или просел, либо стропила прогнили. Иначе: подвижка крыши - это уже финал, очевидность со скоро зримыми последствиями.
Ну а где ЦРУ с его планами тотального расчленения Советского Союза? А агенты влияния - с ними как?
Где ЦРУ? Известно где - в Америке. С агентами влияния действительно не все столь просто. Но одно известно точно: в диссидентах агенты влияния не числились. А часто и совсем наоборот...
* * *
Но речь шла о типах "внесоветского" существования. Еще о "борцах".
Борцы - это, как правило, молодые люди, в той или иной степени уверовавшие в собственное знание решения социальной проблемы и действовавшие в соответствии со своей верой.
В конце пятидесятых - начале шестидесятых преобладали марксистско-ревизионистские концепции "поправления" социализма. Типичной в этом отношении была подпольная ленинградская группа-организация Хахаева-Ронкина, программа которой имела наиболее выразительное название: "От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата". Троцкистский душок программы едва ли имел своим источником демагогию троцкистского противостояния "сталинизму". Скорее то был прямой результат элементарной логики "честного марксистского мышления", в базе которого материалистическое мировоззрение, социальный пафос "молодого" Маркса и минимум, как нынче модно говорить, национальной самоидентификации. Молодые, "марксистски подкованные" еврейские юноши, как правило, возглавлявшие группы марксистского толка, безусловно сочувствовали сионистскому движению, но все же тогда, в начале шестидесятых, сионизм рассматривали как частное явление, в известном смысле даже отвлекающее умы от головной линии-идеи прогресса марксистского преобразования всемирной социальности. Советский вариант социализма виделся им подпорченным, а то и грубо искаженным спецификой русской истории и русским менталитетом. Однако откровенно русофобские концепции на этой почве стали возникать значительно позже. Евреи или русские - неомарксисты пятидесятых-шестидесятых - были по сути "советскими людьми", но безнадежная "закольцованность" официальной идеологии уже не оставляла им места в идеологическом пространстве, как позднее, в конце шестидесятых и в семидесятых годах, не нашлось места вполне безобидному варианту так называемого "официального национал-большевизма".
Но если неомарксистов все же так или иначе репрессировали, то за необольшевиками надо было лишь "приглядывать" да иногда пальчиком перед носом туда-сюда, чтобы они не слишком высовывались из общей массы стройных рядов строителей социализма.
Определяющим моментом в тактике борьбы с инакомыслием как раз и было выявление и опознавание "борцовости" конкретного индивидуума, его готовность к маргинальному, а в советских условиях - к предельно свободному образу жизни. Готовность того или иного инакомыслящего отказаться от статуса, каковым бы он ни был, то есть стать социально "никем", и уж тем более готовность к наказанию-возмездию - этими факторами определялась реакция власти на иноприродные явления в сфере идеологии.
Нужно отдать должное власти: она весьма искусно совершенствовала способы самозащиты. По экономической необходимости все чаще проковыривая когда-то монолитный "железный занавес" и, соответственно, принуждаясь к оглядке на так называемое "мировое общественное мнение", власть и ее "органы" нашли возможным без ущерба для себя избавляться от реальных и потенциальных "маргиналов", одновременно поощряя их к эмиграции и препятствуя таковой, в результате чего к концу семидесятых "борьба за права человека", получавшая весьма эффективную поддержку Запада, свелась фактически - подчеркиваю, фактически - к борьбе за право на эмиграцию, сохранив собственно социальный аспект борьбы лишь в заголовках протестных документов. Правозащитников периодически "сажали", и еще не посаженные половину своей правозащитной энергии направляли на борьбу за освобождение пострадавших соратников. Борьба за право на эмиграцию и за свободу политзаключенных практически замкнула все правозащитное движение на самое себя. В итоге к началу восьмидесятых тема защиты прав человека в СССР перестала быть актуальной даже в нацеленных на то средствах массовой информации Запада.
С другой стороны, тщательнейшим образом отслеживая настроения национально, в данном случае - русско ориентированной части советской интеллигенции, соответствующие инстанции не менее искусно сумели направить патриотический пар в еврейскую сторону, полностью сохраняя при этом контроль над ситуацией, мгновенно пресекая всякий "прорыв пара" за предусмотренный предел межинтеллигентской склоки, достигая при этом двойного эффекта: у одних создавалось ощущение борьбы и преследования за борьбу, у других чувство относительной защищенности уже презираемой властью от наглеющих русопятов.
В результате всей этой по сути мелочной, но по форме тотальной интриги "власть осуществлявших" громадный слой российской интеллигенции, непосредственно не повязанный с властью, на момент перестройки оказался катастрофически дезориентирован относительно реального состояния государственной системы, а социальную инициативу перехватили циники, романтики Запада и просто прохвосты. Между ними тотчас же начались разборки, не закончившиеся и поныне. Народ называл это политикой и стремительно превращался в население.
Но все же не превратился, и о том особый разговор.
Как ранее уже было сказано, малочисленный клан "борцов" - за приведение социалистической практики в соответствие с марксистскими доктринами; за "придание социализму человеческого лица"; за соблюдение прав человека в рамках действующей конституции; за реализацию прав человека вне зависимости от специфики действующей конституции; за гарантии существующей властью провозглашенных в конституции демократических свобод и, наконец, за право на эмиграцию - весь этот поименно взятый под контроль список "борцов" к середине восьмидесятых столь же поименно был изолирован от общества либо посредством эмиграции, либо "лагеризации". Частично вымер в лагерях.
То есть фактически "борцы-антисоветчики" не только никак не профигурировали в событиях, именуемых перестройкой, но и менее других были готовы к таковому участию, во-первых, по причине маргинальности бытия, во-вторых, по причине исключительно поверхностного знания существеннейших реалий советской действительности, в-третьих - и это главное, - по причине той самой клановости, каковая выявила очевидную "неравномасштабность" объема критического багажа "борцов-диссидентов" глобальности катастрофы, вызревшей в недрах самой советской действительности.
Кратковременный политический дебют академика Сахарова и немногочисленных его сторонников-поклонников не оказал ни малейшего влияния ни на суть событий, ни на темпы трагического процесса. Ныне всякие воспоминания о Сахарове звучат исключительно в сентиментальной интонации. Никаких других имен бывших "борцов" с режимом в памяти нынешних политиков вообще не существует: в том и правда о роли "борцов" в событиях, и справедливость оценки самого существа явления советского (подчеркиваю: именно советского) диссидентства в целом.
Разглагольствования же преуспевавших, но не во всем, по их мнению, преуспевших вчерашних советских интеллектуалов на предмет их отваги и ловкости перед лицом некоего тупорылого существа, именуемого партократией, смешны, а зачастую и попросту бесчестны.
В то же время саркастические, а порою и откровенно хамские наскоки на А.И. Солженицына в каждом конкретном случае имеют совершенно конкретную подоплеку, каковая без труда просматривается в судьбе-биографии-характере оппонента. Иные вчерашние советские телята теперь отважно бодаются с дубом, конфигурация ветвей которого вызывает у них и подозрения, и возражения, и раздражение, но зато в области обломанных еще советской властью рогов, видимо, испытывается приятная иллюзия восстановления бодучей потенции.
Страна готова - мы не готовы
От общих суждений о прошлом и настоящем пора, однако же, и о себе лично, что куда как сложнее, потому что, как ни изощряйся в объективности, "объективность" про самого себя - то всегда есть всего лишь нечто из области желаемого, но неосуществимого вполне. Мало того, что "всего" о себе никогда не расскажешь - не на исповеди же! Когда же на исходе лет пытаешься восстановить события молодости, то "розовый" отблеск молодости-юности едва ли вообще устраним из такого повествования.
Путь, по которому вела меня судьба, весьма типичен для большинства того самого меньшинства духовно выпавших из идеологической системы, о ком сами мы не без горечи шутили: "И мир наш тесен, и слой наш тонок", когда поднимали тосты "за победу нашего безнадежного дела". "Дело" и вправду оказалось безнадежным во всех смыслах и отношениях, но разве стремление к безнадежному не путь открытий? И открытия были. По крайней мере, для меня.
К началу шестидесятых, честно озабоченный проблемой "исправления" или даже только "поправления" единственно прогрессивного общественного строя, я тем не менее именно в силу упомянутой озабоченности незаметно для прочих глаз, но с огорчением для себя постепенно втягивался в полулегальную форму существования. Про огорчение - не оговорка. Из детства в юность я вышел верноподданным и патриотичным. Слишком верноподданным и слишком патриотичным, чтобы не реагировать на все чаще замечаемое несоответствия существующего должному. Должному по отношению к Великой Идее, каковая, по моему пониманию, просто не имела права не быть совершенной.
Разговорчики, шепотки, затем кружки-кружочки, с каждым разом все менее безобидные, поскольку величины несоответствия росли и обнаруживались в не подозреваемых ранее сферах общесоветского бытия.
Воспитанный на примере фанатического трудолюбия семьи и на классической литературе, в которой добро если и не всегда побеждает, но, даже не торжествуя, все же не теряется из виду и остается в памяти и в сознании как конкретная реальность, достойная подражания, волевого напряжения и жертвы, если потребуется, - я готовился жить только по правде, презирая компромисс и всех, компромиссом живущих.
Скоро, однако ж, выяснилось, что так жить невозможно вовсе, что так можно только умирать. Умирать я не собирался. И первым моим подлинным жизненным компромиссом стала именно нелегальщина или, точнее полулегальщина, по сути - двойная жизнь. То есть окружающие меня люди разделились на две неравные части. С одними я жил и общался по их правилам, с другими - избранными, немногими - по своим, и постепенно утратилось понимание, какие из правил являются правилами жизни, а какие - правилами игры.
Одно помню: профессионально пошедший по традиционной семейной учительской стезе, в учительстве, а точнее и проще - в общении с детьми я чувствовал себя радостно и длил эту радость, сколько позволяли режимы общения. В общении я никогда не был ментором, но только старшим участником общения. И через десятилетия встречи с бывшими учениками, теперь уже предпенсионного возраста, - самое замечательное, что подарено мне в моей поздней осени.
Уже и не припомнить, как удавалось (а ведь удавалось!) избегать соприкосновений двух, в сути равноценных для души бытийственных состояний. Предполагаю, что в данном случае сыграл роль своеобразный фатализм по отношению не только к личной жизни, но и к жизни вообще, унаследованный от матери, любимой поговоркой которой было: "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет". Так, по крайней мере, реагировала она в большинстве случаев на мои опасные детские проказы - купания в проруби, положим, или катания на поездах с непременным беганьем и прыжками по крышам вагонов, лазанье по опасным скалам, что другим детям запрещалось наистрожайше.
Когда же со мной случилось так, что раздвоилась жизнь, что одной своей частью заскользила она навстречу все подминающему катку идеологического контроля, то само по себе вызрело спокойное понимание: чрезмерно повышенная социальная чувствительность, своеобразное уродство, каковое ни в коем случае не следует провоцировать в других, не предрасположенных к "выпаданию из системы" по воспитанию ли, по складу характеру, по самой судьбе, наконец. Именно потому я фактически никогда не занимался агитацией как таковой, но только отыскивал себе подобных.
Позднее созрела или вызрела концепция, согласно которой часть интеллигенции по неписаному и неформулируемому закону национальной органики обречена испытывать на самой себе социальные идеи, возникающие в обществе, и быть готовой к ответственности за отрицательный результат испытания, хотя в этой области, как и в науке, отрицательный результат по меньшей мере поучителен...