Страница:
А потом до меня донесся звук, которого я никогда раньше не слышал, хоть источник его и был мне знаком, — шум ветра. Легкого ночного вечерка, который пробравшись между стенами, покачивал стебли росших а террасе олеандров. И хоть его тихий шелест наверняка был слышен только здесь, ну, может быть, еще неподалеку, я не мог избавиться от ощущения, что это дыхание всего погруженного во тьму мирового пространства, такое же легкое и естественное, как сонное посапывание ребенка. Ночь дышала, ночь жила, и, насколько я мог видеть, всюду, как сердца, пульсировали и мерцали звезды, посылая в мир трепетные волны жизни. Но вот, наконец, я пришел в себя, увидел, что сижу на ограде террасы, и почувствовал озноб. Ночь была теплая, почти жаркая — меня трясло от возбуждения. Порывы ветра стали слабее, и я теперь уже знал, что он рождается не в глубине мировых пространств, а в воздушном слое, прилежащем к земле. Звезды сверкали так же ярко, но я вспомнил, что пульсация света не что иное, как оптический обман. Только сейчас ото не имело никакого значения. Ибо все, что я видел и ощущал, претворилось в оболочку другой вселенной, другого мира, рождавшегося где-то под сухой и сморщенной скорлупой, которую я так долго осознавал как собственное «я». Я чувствовал, что коснулся той живительной глубины, к которой взывал Риссен, которую познала Линда. «Видишь, это струится жизнь», — сказала женщина из моего сна. Я верил ей, я верил, что сейчас может произойти все, что угодно, даже самое невероятное.
Я не хотел возвращаться обратно и опять слушать доклад. То, что мое отсутствие заметят, меня ничуть не волновало. Вся эта суета, царившая сейчас в тысячах подземных залов Четвертого Города Химиков, была мне чужда и казалась попросту нереальной. Я не имел к ней никакого отношения. Я был одним из тех, кто создает новый мир.
Я хотел домой, к Линде. А если она еще не пришла? Ну что ж, тогда я пойду к тому юноше, по донес на Риссена, пойду к жене Риссена… Где найти юношу, я не знал, но адрес Риссена у меня был: он жил в районе лаборатории, так что я со своим пропуском мог пройти туда когда угодно. Я вспомнил слова Риссена: «Может быть, это жена предала меня, потому что предчувствовала». Если она сопротивлялась так же отчаянно, как я, значит была близка к пониманию, Сначала домой, потом к ней. У меня больше не оставалось сомнений. Я был одним из тех, кто создает новый мир.
Никто не искал меня. Стараясь производить как можно меньше шума, я перелез через низкую стену, отделявшую крышу от улицы. Мои шаги гулко отдавались в тишине, но я даже не подумал о том, что могу привлечь чье-то внимание. И в самом деле, никто меня не остановил. Ни один самолет не проносился по небу, ничто не заслоняло звезд, и потому на улице было так светло, что я даже не стал зажигать карманный фонарик. Я шел по земной поверхности, под мерцающими звездами, и удивительное ощущение владело мной: никого рядом не было, а я не чувствовал себя одиноким. Ведь так же, как я сейчас шел к познанию неведомого, глубокой внутренней связи всего живого, так, может быть, шла и Линда; и кто мог поручиться, что еще какие-то неизвестные нам люди во многих и многих городах Мировой Империи не вступили на тот же путь и, может быть, даже завершили его? Кто мог поручиться, что миллионы людей не пришли в движение — открыто или тайно, добровольно или по принуждению, — и не только в нашей Империи, но и в соседнем государстве? Лишь несколько дней назад такая мысль вызвала бы у меня дрожь ужаса, но что государственные границы тому, кто почувствовал, как его сердце бьется в унисон с сердцем вселенной!
В стороне я услышал характерный шаг патрульных, с четкими интервалами и легким скрипом на поворотах. Этот звук совсем не подходил к мирной тишине ночи. Интересно, какие чувства вызывает у патрульных ночное безмолвие, о чем они сейчас думают? Ну, а я сам? Только сейчас мне в голову пришел простой вопрос: почему на улицах так тихо? Но я задумался только на секунду. Ответа я все равно не знал, да он меня и не интересовал. Важна была только цель моего пути.
Вдруг в отдалении возникло слабое жужжание, и вскоре я понял, что это шум моторов. Самолеты появились снова. То ли из-за резкого перехода от тишины, то ли из-за того, что самолеты в этот раз гудели особенно громко, но рев моторов показался мне непереносимым, и я прислонился к стене, ожидая, пока уши привыкнут к шуму.
Воздух внезапно потемнел, стал густым и мглистым; вокруг зашевелились какие-то тени. Я скорее почувствовал, чем увидел, что рядом со мной откуда-то возникли непонятные фигуры. Я зажег фонарь и в полуметре от себя увидел человека. Да это же парашютисты! В тот же момент мне в лицо вонзились лучи нескольких мощных фонарей; сильные руки схватили меня.
Я решил, что эхо ночные учения военно-воздушных сил, и, отчаянно напрягая голос, прокричал:
— Я болен! Я шел к подземке. Отпустите меня, соратники.
Может, они не расслышали, может, у них был особый приказ, только они тут же обыскали и обезоружили меня (из-за праздника я был в военно-полицейской форме), а потом связали. Несколько человек торопливо собрали из отдельных деталей нечто вроде трехколесного велосипеда, — это сооружение, как я понял, служило у них для перевозки пленных, — затем меня усадили на багажник и крепко привязали. Один из солдат вскочил на сиденье, и мы поехали.
Видимо, в план учений входил и захват пленного, и мне волей-неволей пришлось сыграть эту роль. Ничего не поделаешь, но я не сомневался, что рано или поздно выполню то, что задумал.
На нашем велосипеде был укреплен фонарь, и при его свете я мог видеть все, что творится вокруг. Еще минут десять—пятнадцать назад вокруг не было ни души, а сейчас все улицы, площади, крыши-террасы так и кишели людьми. При этом, как я заметил, каждый был занят какой-то определенной работой. Даже в своем положении я не мог не восхищаться великолепной организацией этих гигантских по масштабам ночных маневров. И чем дальше мы продвигались, тем активней кипела работа. Я видел, как воздвигают заграждения из колючей проволоки (успеют ли снять их до утра, когда люди пойдут на работу?), как протягивают какие-то шланги и возят в разных направлениях цистерны. У каждого жилого дома и каждой станции подземки поставили по солдату. Время от времени нам попадались велосипеды с такими же, как я, пленниками на багажнике, и я пытался угадать, куда они везут нас.
Наконец мы остановились на одной из площадей перед большой палаткой, установленной на крыше жилого дома. Здесь уже стояло много других велосипедов. Пленникам освобождали ноги (руки оставались связанными) и вводили в эту палатку. С одним я столкнулся перед входом; он оказывал солдатам отчаянное сопротивление и все время громко кричал, что это безобразие, что он патрульный и для своих упражнений они бы лучше, ловили кого-нибудь другого. Кто сейчас выполняет его обязанности? Как он завтра оправдается перед начальством? В палатке было гораздо тише, чем на улице, — внутри стоял специальный глушитель, — так что солдаты, конечно, слышали все выкрики патрульного и, по крайней мере, могли бы удостоить его ответом. Но тут до меня донесся разговор двух охранников, из которого я не понял ни слова. Язык был совершенно чужой, ни на что не похожий. И тут меня осенило, что мы не жертвы ночных маневров, а пленники врага.
Я и по сей день не знаю, как готовилась эта операция. Возможно, что противник постепенно и методически засылал в нашу авиацию своих агентов, и в конце концов все самолеты до единого оказались в их руках. Может быть, измена и бунт, вспыхнув в одном месте, мало-помалу распространились дальше, — не знаю. Можно строить разные предположения, одно фантастичнее другого, бесспорно лишь одно — все обошлось даже без боя. Умело подготовив нападение, противник застал наших врасплох.
Палатка, куда меня ввели, была перегорожена надвое. Пленники ждали в одной половине, и время от времени их по одному впускали в другую. Там сидел офицер высокого ранга, окруженный секретарями и переводчиками. Ко мне он обратился на нашем, хотя и ломаном, языке. Мне велено было назвать свое имя, профессию, должность и военный чин. Один из подчиненных наклонился к начальнику и сказал что-то. Слов я не разобрал, но, взглянув на лицо говорившего, вздрогнул. Не был ли это один из моих курсантов? Впрочем, определить это с полной уверенностью я не мог. Между тем на лице начальника появилось выражение заинтересованности.
— Ага, — сказал он, — вы, оказывается, химик и сделали важное открытие. Если вы передадите его нам, вам сохранят жизнь.
Потом я часто размышлял над тем, почему ответил ему «да». Не из страха. Я и так боялся почти всю свою жизнь, я был попросту трусом — да ведь и эта книга не что иное, как рассказ о моей трусости! — но именно тогда я не испытывал страха. Одно чувство заполняло меня в ту минуту — безграничное разочарование и сожаление о том, что я так и не приду к людям, которые, может быть, ждут меня. В тот момент жизнь не представляла для меня никакой ценности. Умереть или жить в заключении — не все ли равно! В любом случае путь к другим людям был для меня закрыт. Позже, когда я сообразил, что дело не в открытии, что они все равно оставили бы меня в живых, так как и у них рождаемость была крайне низкая и они никак не могли возместить потери великой войны, так вот, даже поняв это, я не испытал никакого раскаяния. Я отдал им свое открытие просто потому, что хотел сохранить его. Пусть Четвертый Город Химиков лежит в развалинах, пусть вся Империя превратится в выжженную пустыню, я, по крайней мере, могу надеяться, что где-то в другой стране, среди чужого народа, еще одна Линда заговорит сама, добровольно, когда ее захотят принудить, и группа пораженных страхом доносчиков опять будет слушать нового Риссена. Конечно, это заблуждение, ибо ничто и истории не повторяется, но что еще мне остается? Чем бы я жил все эти годы?
Как я попал в чужой город, в тюремную лабораторию, как работаю здесь под стражей, я уже рассказывал. Я рассказывал о том, что в первые годы заключения меня постоянно терзал страх и тяжелые думы. Я ничего не смог узнать о судьбе своего города, но мало-помалу пришел к выводу, что противник замышлял при помощи отравляющих газов выкурить всех жителей из подземных домов на поверхность и там взять их в плен. Может быть, запасы кислорода в городском резервуаре были настолько велики, что люди смогли какое-то время продержаться, а может быть, они оказались настолько мужественными, что предпочли рабству смерть, — об этом я могу только гадать. Не исключено и то, что подошла помощь, и из вражеской осады вообще ничего не вышло. Но, как я уже говорил, все это только мои предположения.
Но, что бы ни случилось, возможно, Линда осталась в живых. Может, и Риссен тоже, если в ту ночь его не успели казнить. Да, да, все это фантазии, но если бы я прислушивался только к голосу трезвого рассудка, мне пришлось бы весь остаток своих дней предаваться безысходному отчаянию. И если этого нет, то лишь потому, что инстинкт самосохранения побуждает меня искать спасения в иллюзиях. Риссен сказал на суде: «Я знаю, что мой путь куда-то ведет». Я не очень четко понимаю, что он имел в виду. Но случается, когда я с закрытыми глазами сижу на своей койке, что я снова вижу мерцание звезд и слышу шум ветра, как той ночью; и я не могу, не могу изгнать из своей души веру в то, что вопреки всему когда-нибудь я еще буду среди тех, кто создает новый мир.
Пер Валё
1
2
Я не хотел возвращаться обратно и опять слушать доклад. То, что мое отсутствие заметят, меня ничуть не волновало. Вся эта суета, царившая сейчас в тысячах подземных залов Четвертого Города Химиков, была мне чужда и казалась попросту нереальной. Я не имел к ней никакого отношения. Я был одним из тех, кто создает новый мир.
Я хотел домой, к Линде. А если она еще не пришла? Ну что ж, тогда я пойду к тому юноше, по донес на Риссена, пойду к жене Риссена… Где найти юношу, я не знал, но адрес Риссена у меня был: он жил в районе лаборатории, так что я со своим пропуском мог пройти туда когда угодно. Я вспомнил слова Риссена: «Может быть, это жена предала меня, потому что предчувствовала». Если она сопротивлялась так же отчаянно, как я, значит была близка к пониманию, Сначала домой, потом к ней. У меня больше не оставалось сомнений. Я был одним из тех, кто создает новый мир.
Никто не искал меня. Стараясь производить как можно меньше шума, я перелез через низкую стену, отделявшую крышу от улицы. Мои шаги гулко отдавались в тишине, но я даже не подумал о том, что могу привлечь чье-то внимание. И в самом деле, никто меня не остановил. Ни один самолет не проносился по небу, ничто не заслоняло звезд, и потому на улице было так светло, что я даже не стал зажигать карманный фонарик. Я шел по земной поверхности, под мерцающими звездами, и удивительное ощущение владело мной: никого рядом не было, а я не чувствовал себя одиноким. Ведь так же, как я сейчас шел к познанию неведомого, глубокой внутренней связи всего живого, так, может быть, шла и Линда; и кто мог поручиться, что еще какие-то неизвестные нам люди во многих и многих городах Мировой Империи не вступили на тот же путь и, может быть, даже завершили его? Кто мог поручиться, что миллионы людей не пришли в движение — открыто или тайно, добровольно или по принуждению, — и не только в нашей Империи, но и в соседнем государстве? Лишь несколько дней назад такая мысль вызвала бы у меня дрожь ужаса, но что государственные границы тому, кто почувствовал, как его сердце бьется в унисон с сердцем вселенной!
В стороне я услышал характерный шаг патрульных, с четкими интервалами и легким скрипом на поворотах. Этот звук совсем не подходил к мирной тишине ночи. Интересно, какие чувства вызывает у патрульных ночное безмолвие, о чем они сейчас думают? Ну, а я сам? Только сейчас мне в голову пришел простой вопрос: почему на улицах так тихо? Но я задумался только на секунду. Ответа я все равно не знал, да он меня и не интересовал. Важна была только цель моего пути.
Вдруг в отдалении возникло слабое жужжание, и вскоре я понял, что это шум моторов. Самолеты появились снова. То ли из-за резкого перехода от тишины, то ли из-за того, что самолеты в этот раз гудели особенно громко, но рев моторов показался мне непереносимым, и я прислонился к стене, ожидая, пока уши привыкнут к шуму.
Воздух внезапно потемнел, стал густым и мглистым; вокруг зашевелились какие-то тени. Я скорее почувствовал, чем увидел, что рядом со мной откуда-то возникли непонятные фигуры. Я зажег фонарь и в полуметре от себя увидел человека. Да это же парашютисты! В тот же момент мне в лицо вонзились лучи нескольких мощных фонарей; сильные руки схватили меня.
Я решил, что эхо ночные учения военно-воздушных сил, и, отчаянно напрягая голос, прокричал:
— Я болен! Я шел к подземке. Отпустите меня, соратники.
Может, они не расслышали, может, у них был особый приказ, только они тут же обыскали и обезоружили меня (из-за праздника я был в военно-полицейской форме), а потом связали. Несколько человек торопливо собрали из отдельных деталей нечто вроде трехколесного велосипеда, — это сооружение, как я понял, служило у них для перевозки пленных, — затем меня усадили на багажник и крепко привязали. Один из солдат вскочил на сиденье, и мы поехали.
Видимо, в план учений входил и захват пленного, и мне волей-неволей пришлось сыграть эту роль. Ничего не поделаешь, но я не сомневался, что рано или поздно выполню то, что задумал.
На нашем велосипеде был укреплен фонарь, и при его свете я мог видеть все, что творится вокруг. Еще минут десять—пятнадцать назад вокруг не было ни души, а сейчас все улицы, площади, крыши-террасы так и кишели людьми. При этом, как я заметил, каждый был занят какой-то определенной работой. Даже в своем положении я не мог не восхищаться великолепной организацией этих гигантских по масштабам ночных маневров. И чем дальше мы продвигались, тем активней кипела работа. Я видел, как воздвигают заграждения из колючей проволоки (успеют ли снять их до утра, когда люди пойдут на работу?), как протягивают какие-то шланги и возят в разных направлениях цистерны. У каждого жилого дома и каждой станции подземки поставили по солдату. Время от времени нам попадались велосипеды с такими же, как я, пленниками на багажнике, и я пытался угадать, куда они везут нас.
Наконец мы остановились на одной из площадей перед большой палаткой, установленной на крыше жилого дома. Здесь уже стояло много других велосипедов. Пленникам освобождали ноги (руки оставались связанными) и вводили в эту палатку. С одним я столкнулся перед входом; он оказывал солдатам отчаянное сопротивление и все время громко кричал, что это безобразие, что он патрульный и для своих упражнений они бы лучше, ловили кого-нибудь другого. Кто сейчас выполняет его обязанности? Как он завтра оправдается перед начальством? В палатке было гораздо тише, чем на улице, — внутри стоял специальный глушитель, — так что солдаты, конечно, слышали все выкрики патрульного и, по крайней мере, могли бы удостоить его ответом. Но тут до меня донесся разговор двух охранников, из которого я не понял ни слова. Язык был совершенно чужой, ни на что не похожий. И тут меня осенило, что мы не жертвы ночных маневров, а пленники врага.
Я и по сей день не знаю, как готовилась эта операция. Возможно, что противник постепенно и методически засылал в нашу авиацию своих агентов, и в конце концов все самолеты до единого оказались в их руках. Может быть, измена и бунт, вспыхнув в одном месте, мало-помалу распространились дальше, — не знаю. Можно строить разные предположения, одно фантастичнее другого, бесспорно лишь одно — все обошлось даже без боя. Умело подготовив нападение, противник застал наших врасплох.
Палатка, куда меня ввели, была перегорожена надвое. Пленники ждали в одной половине, и время от времени их по одному впускали в другую. Там сидел офицер высокого ранга, окруженный секретарями и переводчиками. Ко мне он обратился на нашем, хотя и ломаном, языке. Мне велено было назвать свое имя, профессию, должность и военный чин. Один из подчиненных наклонился к начальнику и сказал что-то. Слов я не разобрал, но, взглянув на лицо говорившего, вздрогнул. Не был ли это один из моих курсантов? Впрочем, определить это с полной уверенностью я не мог. Между тем на лице начальника появилось выражение заинтересованности.
— Ага, — сказал он, — вы, оказывается, химик и сделали важное открытие. Если вы передадите его нам, вам сохранят жизнь.
Потом я часто размышлял над тем, почему ответил ему «да». Не из страха. Я и так боялся почти всю свою жизнь, я был попросту трусом — да ведь и эта книга не что иное, как рассказ о моей трусости! — но именно тогда я не испытывал страха. Одно чувство заполняло меня в ту минуту — безграничное разочарование и сожаление о том, что я так и не приду к людям, которые, может быть, ждут меня. В тот момент жизнь не представляла для меня никакой ценности. Умереть или жить в заключении — не все ли равно! В любом случае путь к другим людям был для меня закрыт. Позже, когда я сообразил, что дело не в открытии, что они все равно оставили бы меня в живых, так как и у них рождаемость была крайне низкая и они никак не могли возместить потери великой войны, так вот, даже поняв это, я не испытал никакого раскаяния. Я отдал им свое открытие просто потому, что хотел сохранить его. Пусть Четвертый Город Химиков лежит в развалинах, пусть вся Империя превратится в выжженную пустыню, я, по крайней мере, могу надеяться, что где-то в другой стране, среди чужого народа, еще одна Линда заговорит сама, добровольно, когда ее захотят принудить, и группа пораженных страхом доносчиков опять будет слушать нового Риссена. Конечно, это заблуждение, ибо ничто и истории не повторяется, но что еще мне остается? Чем бы я жил все эти годы?
Как я попал в чужой город, в тюремную лабораторию, как работаю здесь под стражей, я уже рассказывал. Я рассказывал о том, что в первые годы заключения меня постоянно терзал страх и тяжелые думы. Я ничего не смог узнать о судьбе своего города, но мало-помалу пришел к выводу, что противник замышлял при помощи отравляющих газов выкурить всех жителей из подземных домов на поверхность и там взять их в плен. Может быть, запасы кислорода в городском резервуаре были настолько велики, что люди смогли какое-то время продержаться, а может быть, они оказались настолько мужественными, что предпочли рабству смерть, — об этом я могу только гадать. Не исключено и то, что подошла помощь, и из вражеской осады вообще ничего не вышло. Но, как я уже говорил, все это только мои предположения.
Но, что бы ни случилось, возможно, Линда осталась в живых. Может, и Риссен тоже, если в ту ночь его не успели казнить. Да, да, все это фантазии, но если бы я прислушивался только к голосу трезвого рассудка, мне пришлось бы весь остаток своих дней предаваться безысходному отчаянию. И если этого нет, то лишь потому, что инстинкт самосохранения побуждает меня искать спасения в иллюзиях. Риссен сказал на суде: «Я знаю, что мой путь куда-то ведет». Я не очень четко понимаю, что он имел в виду. Но случается, когда я с закрытыми глазами сижу на своей койке, что я снова вижу мерцание звезд и слышу шум ветра, как той ночью; и я не могу, не могу изгнать из своей души веру в то, что вопреки всему когда-нибудь я еще буду среди тех, кто создает новый мир.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ЦЕНЗОРА
Учитывая, что содержание данных записок во многих отношениях носит аморальный характер, Цензурное управление решило поместить их в фонд запрещенных рукописей при Секретном архиве Соединенных государств. Цензурное управление не сочло нужным уничтожить рукопись, потому что ее содержание может быть использовано исследователями для изучение психологии жителей соседней страны. Автором данных записок является заключенный. Он по-прежнему работает в лаборатории, однако надзор над ним усилен, с тем чтобы он не мог употреблять казенную бумагу и перья не по назначению. Этот заключенный, со своей тайной нелояльностью, трусостью и заблуждениями, может служить поучительным примером того вырождения, которое характерно для страдающего неполноценностью населения соседней страны. Видимо, это вырождение является следствием малоизвестного неизлечимого наследственного заболевания, которого избежала наша нация и которое, в случае проникновения заразы через рубеж, может быть обнаружено благодаря препарату, пущенному в производство при помощи вышеупомянутого заключенного. Я призываю тех, кто будет распоряжаться хранением и выдачей данной рукописи, к величайшей осторожности; тех, кто будет ее читать, — к сугубо критическому восприятию, а также к глубокой вере в успешное развитие и счастливое будущее Соединенных государств.Хунг Пайфо, цензор
Пер Валё
ГИБЕЛЬ 31-ГО ОТДЕЛА
Посвящается МАЙЕ
1
Тревога началась в тринадцать часов ноль две минуты. Начальник полиции лично позвонил в шестнадцатый участок. А спустя одну минуту тридцать секунд в дежурке и других комнатах нижнего этажа раздались звонки
Когда Иенсен — комиссар шестнадцатого участка — вышел из своего кабинета, звонки еще не смолкли. Иенсен был мужчина средних лет, обычного сложения, с лицом плоским и невыразительным. На последней ступеньке винтовой лестницы он задержался и обвел взглядом помещение дежурки. Затем поправил галстук и проследовал к машине.
В это время дня машины текли сплошным блестящим потоком, а среди потока, будто колонны из бетона и стекла, высились здания. Здесь, в мире резких граней, люди на тротуарах выглядели несчастными и неприкаянными. Одеты они были хорошо, но как-то удивительно походили друг на друга и все до одного спешили. Они шли нестройными вереницами, широко разливались, завидев красный светофор или металлический блеск кафе-автоматов. Они непрестанно озирались по сторонам и теребили портфели и сумочки.
Полицейские машины с включенными сиренами пробивались сквозь эту толчею.
Комиссар Иенсен сидел в первой. Это была обычная полицейская машина, темно-синяя, с полоской. Следом ехал серый автобус с зарешеченными стеклами в задней двери и вращающимся прожектором на крыше.
Начальник полиции вызвал Иенсена по радиотелефону.
— Иенсен!
— Слушаю.
— Где вы находитесь?
— В центре площади Профсоюзов.
— Сирены включены?
— Да.
— Выключите, когда проедете площадь.
— Слишком большое движение.
— Ничего не поделаешь. Вам нельзя привлекать внимания.
— Нас все равно подслушивают репортеры.
— Ну, это не ваша забота. Меня беспокоит население вообще. Люди на улицах.
— Понял.
— Вы в форме?
— Нет.
— Хорошо. Кто участвует в операции?
— Я плюс четверо из патруля. И пикет из девяти полицейских. Эти в форме.
— Стоять перед домом или входить в него разрешается только патрулю. А пикет пусть быстро высадит половину команды за триста метров, проедет мимо и остановится на достаточном расстоянии.
— Будет исполнено.
— Перекройте главную улицу и переулки.
— Будет исполнено.
— На вопросы отвечайте, что этого требуют срочные дорожные работы. Например…
Начальник умолк.
— Лопнула труба теплоцентрали?
— Вот именно.
Потрескивание. Потом:
— Иенсен!
— Слушаю.
— Вы уже в курсе специфики обращения?
— Специфики обращения?
— Я думал, это все знают. Там никого не следует называть директором.
— Будет исполнено.
— Они очень щепетильны на этот счет.
— Понял.
— Я думаю, нет надобности указывать вам на… на деликатный характер задания?
— Нет.
Механические шумы в трубке. Звук, похожий на вздох, глубокий, металлический,
— Где вы сейчас находитесь?
— На правой стороне площади. Перед монументом Рабочего.
— Выключить сирены.
— Сделано.
— Увеличить дистанцию между автомобилями.
— Сделано.
— Вызываю по радио дополнительный патруль. Они будут вас ждать на стоянке. Используйте их как резерв.
— Понял.
— Где вы находитесь?
— На проезжей части вдоль северной стороны площади. Вижу Дом.
Улица была прямая, широкая, с движением в шесть рядов и узкой резервной зоной посредине. За высокой стальной оградой по левой ее стороне начинался откос, а далеко внизу растянулась гавань для судов дальнего плавания, с товарной пристанью, множеством складов и цепью тележек, белых и красных, вдоль грузовых причалов. Там, внизу, сновали люди — по большей части грузчики и шоферы в белых комбинезонах и красных фуражках.
Дорога шла вверх, огибая холм. С востока к ней подступала каменная стена. Стена была сложена из голубых валунов, скрепленных цементом, по ней отвесно спускались ржавые потеки от арматурного железа. Из-за стены выглядывали редкие верхушки деревьев с голыми ветвями. Снизу, с дороги, не видно было здания, спрятанного за деревьями, но Иенсен знал, что здание там есть, и знал даже, как оно выглядит. Это была психиатрическая лечебница.
Достигнув вершины холма, дорога едва заметно поворачивала направо. Там был расположен Дом. Он и без того принадлежал к числу самых высоких в стране, а благодаря своему положению просматривался из любой части города. Он всегда был перед глазами, и, откуда бы человек ни ехал, Дом виднелся в конце его пути.
Дом имел тридцать этажей и стоял на квадратном фундаменте. На каждой стене было по четыреста пятьдесят окон и белые часы с красными стрелками. На облицовку пошла глазированная плитка, темно-синяя у основания Дома, но чем выше, тем светлей.
При первом взгляде на Дом через ветровое стекло Иенсену показалось, будто он пробивается из земли, как неслыханных размеров колонна, и вонзается в холодное, по-весеннему безоблачное небо.
Иенсен по-прежнему прижимал к уху трубку радиотелефона и слушал. Дом разрастался, заслоняя горизонт.
— Иенсен!
— Слушаю.
— Я полагаюсь на вас. Вам предстоит лично разобраться в обстановке.
Короткая пауза, наполненная треском. Потом начальник неуверенно сказал:
— У меня все.
Когда Иенсен — комиссар шестнадцатого участка — вышел из своего кабинета, звонки еще не смолкли. Иенсен был мужчина средних лет, обычного сложения, с лицом плоским и невыразительным. На последней ступеньке винтовой лестницы он задержался и обвел взглядом помещение дежурки. Затем поправил галстук и проследовал к машине.
В это время дня машины текли сплошным блестящим потоком, а среди потока, будто колонны из бетона и стекла, высились здания. Здесь, в мире резких граней, люди на тротуарах выглядели несчастными и неприкаянными. Одеты они были хорошо, но как-то удивительно походили друг на друга и все до одного спешили. Они шли нестройными вереницами, широко разливались, завидев красный светофор или металлический блеск кафе-автоматов. Они непрестанно озирались по сторонам и теребили портфели и сумочки.
Полицейские машины с включенными сиренами пробивались сквозь эту толчею.
Комиссар Иенсен сидел в первой. Это была обычная полицейская машина, темно-синяя, с полоской. Следом ехал серый автобус с зарешеченными стеклами в задней двери и вращающимся прожектором на крыше.
Начальник полиции вызвал Иенсена по радиотелефону.
— Иенсен!
— Слушаю.
— Где вы находитесь?
— В центре площади Профсоюзов.
— Сирены включены?
— Да.
— Выключите, когда проедете площадь.
— Слишком большое движение.
— Ничего не поделаешь. Вам нельзя привлекать внимания.
— Нас все равно подслушивают репортеры.
— Ну, это не ваша забота. Меня беспокоит население вообще. Люди на улицах.
— Понял.
— Вы в форме?
— Нет.
— Хорошо. Кто участвует в операции?
— Я плюс четверо из патруля. И пикет из девяти полицейских. Эти в форме.
— Стоять перед домом или входить в него разрешается только патрулю. А пикет пусть быстро высадит половину команды за триста метров, проедет мимо и остановится на достаточном расстоянии.
— Будет исполнено.
— Перекройте главную улицу и переулки.
— Будет исполнено.
— На вопросы отвечайте, что этого требуют срочные дорожные работы. Например…
Начальник умолк.
— Лопнула труба теплоцентрали?
— Вот именно.
Потрескивание. Потом:
— Иенсен!
— Слушаю.
— Вы уже в курсе специфики обращения?
— Специфики обращения?
— Я думал, это все знают. Там никого не следует называть директором.
— Будет исполнено.
— Они очень щепетильны на этот счет.
— Понял.
— Я думаю, нет надобности указывать вам на… на деликатный характер задания?
— Нет.
Механические шумы в трубке. Звук, похожий на вздох, глубокий, металлический,
— Где вы сейчас находитесь?
— На правой стороне площади. Перед монументом Рабочего.
— Выключить сирены.
— Сделано.
— Увеличить дистанцию между автомобилями.
— Сделано.
— Вызываю по радио дополнительный патруль. Они будут вас ждать на стоянке. Используйте их как резерв.
— Понял.
— Где вы находитесь?
— На проезжей части вдоль северной стороны площади. Вижу Дом.
Улица была прямая, широкая, с движением в шесть рядов и узкой резервной зоной посредине. За высокой стальной оградой по левой ее стороне начинался откос, а далеко внизу растянулась гавань для судов дальнего плавания, с товарной пристанью, множеством складов и цепью тележек, белых и красных, вдоль грузовых причалов. Там, внизу, сновали люди — по большей части грузчики и шоферы в белых комбинезонах и красных фуражках.
Дорога шла вверх, огибая холм. С востока к ней подступала каменная стена. Стена была сложена из голубых валунов, скрепленных цементом, по ней отвесно спускались ржавые потеки от арматурного железа. Из-за стены выглядывали редкие верхушки деревьев с голыми ветвями. Снизу, с дороги, не видно было здания, спрятанного за деревьями, но Иенсен знал, что здание там есть, и знал даже, как оно выглядит. Это была психиатрическая лечебница.
Достигнув вершины холма, дорога едва заметно поворачивала направо. Там был расположен Дом. Он и без того принадлежал к числу самых высоких в стране, а благодаря своему положению просматривался из любой части города. Он всегда был перед глазами, и, откуда бы человек ни ехал, Дом виднелся в конце его пути.
Дом имел тридцать этажей и стоял на квадратном фундаменте. На каждой стене было по четыреста пятьдесят окон и белые часы с красными стрелками. На облицовку пошла глазированная плитка, темно-синяя у основания Дома, но чем выше, тем светлей.
При первом взгляде на Дом через ветровое стекло Иенсену показалось, будто он пробивается из земли, как неслыханных размеров колонна, и вонзается в холодное, по-весеннему безоблачное небо.
Иенсен по-прежнему прижимал к уху трубку радиотелефона и слушал. Дом разрастался, заслоняя горизонт.
— Иенсен!
— Слушаю.
— Я полагаюсь на вас. Вам предстоит лично разобраться в обстановке.
Короткая пауза, наполненная треском. Потом начальник неуверенно сказал:
— У меня все.
2
На восемнадцатом этаже полы были устланы голубыми коврами. Иенсен увидел две большие модели кораблей в застекленных витринах и холл с креслами и низким изогнутым столиком. В комнате со стеклянными стенами праздно сидели три молодые женщины. Одна из них бросила на вошедшего беглый взгляд и спросила:
— Вам кого?
— Моя фамилия Иенсен. У меня спешное дело.
— Ах, спешное…
Женщина нехотя встала и плавно, с хорошо заученной небрежностью прошествовала по коврику. Распахнув дверь, она выкрикнула:
— Вас спрашивает какой-то Иенсен!
У нее были красивые ноги и тонкая талия. А одета безвкусно.
Из дверей выглянула другая женщина. Чуть постарше, блондинка с правильными чертами и стерильной внешностью. Не обращая внимания на свою помощницу, она сказала:
— Прошу. Вас ожидают.
В угловой комнате было шесть окон, а под ней лежал город, безжизненный и ненатуральный, как на рельефной карте. День был ясный и холодный. Ослепительный солнечный свет не скрывал перспективы. Комната была выдержана в чистых и холодных тонах: стены, пластик на полу и мебель из стальных трубок — все очень светлое.
В одном из простенков стояла стеклянная витрина, где выстроились хромированные кубки, каждый на деревянной черной подставке с гравюрой венок из дубовых листьев. Сверху большинство из них было увенчано фигурами — то обнаженные стрелки из лука, то орлы с распростертыми крыльями.
На письменном столе помещался внутренний телефон, объемистая пепельница из нержавейки и костяная змея.
Сверху на витрине стоял настольный красно-белый флажок на металлическом стержне, а под столом — пара светло-желтых сандалий и пустая алюминиевая корзина для бумаг.
Посредине стола лежало письмо.
В комнате находились два человека.
Первый стоял у короткой стороны стола, опершись кончиками пальцев о полированную столешницу. На нем был отутюженный темный костюм, сшитые на заказ черные ботинки, белая сорочка и серебристо-серый шелковый галстук. Лицо гладкое и угодливое, волосы зачесаны, за массивными очками в роговой оправе — собачьей преданности взгляд. Иенсену часто доводилось видеть такие лица, особенно на экране телевизора.
Второй казался чуть помоложе, на нем были носки с желтой каемкой, поверх носков — подследники, светло-коричневые териленовые брюки и расстегнутая белая рубаха навыпуск. Этот подтащил к окну стул и стоял на коленях, уперши подбородок в ладони, а локти — в белый мраморный подоконник. Он был белокурый, синеглазый.
Иенсен предъявил свой служебный значок и шагнул к столу.
— Шеф издательства?
Мужчина в шелковом галстуке отрицательно помотал головой и отступил от стола, легкими поклонами и энергичными жестами указывая в сторону окна. Его улыбка как-то не соответствовала первому впечатлению.
Белокурый сполз со стула и неслышными шагами приблизился к Иенсену. Торопливо и энергично пожав руку Иенсену, он кивнул на письменный стол:
— Вот оно.
Конверт был белый, ничем не примечательный. На нем были наклеены три марки, а в нижнем левом углу — ярлычок «Срочное». В конверте лежал лист бумаги, сложенный вчетверо. Как адрес, так и текст письма были склеены из отдельных букв, а буквы вырезаны из какой-то газеты. Бумага была чрезвычайно высокого качества, и формат ее казался не совсем обычным. Подняв письмо кончиками пальцев, Иенсен прочел:
— Да, мы пришли к такому заключению, — сказал мужчина в галстуке.
— Или это попросту немыслимо глупая шутка, — сказал блондин. — И пошлая к тому же.
— Может быть, и так, вполне может быть, — поддержал мужчина в галстуке.
Блондин бросил на него равнодушный взгляд и сказал:
— Это наш директор. Первый директор издательства. — И после короткой паузы добавил: — Моя правая рука.
Лицо директора расплылось в улыбке, и он наклонил голову. Вероятно, это означало признательность, но может быть, он захотел спрятать лицо по каким-то другим соображениям. Ну, например, из скромности, почтения или самолюбия.
— У нас есть еще девяносто восемь директоров, — уточнил блондин.
Комиссар Иенсен взглянул на свои часы: 13.19.
— Насколько я понял, господин шеф, вы сказали «она». Есть ли у вас основания предполагать, что отправительницей была женщина?
— Как правило, меня называют просто «издатель», — сказал блондин. Он обогнул стол, сел в кресло и закинул на подлокотник правую ногу. — Оснований у нас вроде бы нет. Просто сказалось так. Ведь кто-то же составил это письмо.
— Вот именно, — сказал директор.
— Вопрос только — кто? — сказал блондин.
— Совершенно справедливо, — заключил директор. Улыбка сбежала с его лица, сменившись глубокомысленными складками на переносице.
Издатель закинул на подлокотник также и левую ногу.
Иенсен снова взглянул на часы: 13.21.
— Здание надо эвакуировать, — сказал он.
— Эвакуировать? Исключено. Нам пришлось бы тогда остановить все работы, и, может быть, часа на два. Вы понимаете, что это значит? Вы имеете хоть малейшее представление, во сколько это нам обойдется? — И, повернувшись вместе с креслом, блондин вызывающе посмотрел на того, кто был его правой рукой. Директор издательства с молниеносной быстротой распустил складки по всему лбу и, бормоча что-то себе под нос, начал быстро прикидывать на пальцах. Человек, который хотел, чтобы его называли издателем, окинул директора холодным взглядом и вернул кресло в исходное положение.
— Минимум семьсот пятьдесят тысяч. Вы понимаете? Три четверти миллиона. Как минимум. А может быть, в два раза больше.
Иенсен еще раз прочел письмо. Глянул на часы: 13.23.
Издатель продолжал:
— Мы издаем сто четыре журнала. Все они печатаются в этом доме. Их общий тираж превышает двадцать один миллион экземпляров. В неделю. И для нас самое главное — напечатать и разослать их без промедления.
Выражение его лица вдруг изменилось. Просветленный синий взор упал на Иенсена.
— В каждом доме нашей страны каждая семья ждет свой журнал. Наши журналы одинаково интересны для всех — для принцессы и для жены лесоруба, для крупнейшего общественного деятеля или деятельницы и для самых униженных и отверженных, если бы таковые у нас имелись, — словом, для всех.
И после короткой паузы:
— А дети, все эти милые малютки…
— Малютки?
— Да, девяносто восемь из наших журналов предназначены для детей.
— Серийные выпуски, — уточнил директор.
Блондин наградил директора неблагосклонным взором, и лицо у него снова изменилось. Досадливо повернувшись в кресле, он взглянул на Иенсена:
— Вам кого?
— Моя фамилия Иенсен. У меня спешное дело.
— Ах, спешное…
Женщина нехотя встала и плавно, с хорошо заученной небрежностью прошествовала по коврику. Распахнув дверь, она выкрикнула:
— Вас спрашивает какой-то Иенсен!
У нее были красивые ноги и тонкая талия. А одета безвкусно.
Из дверей выглянула другая женщина. Чуть постарше, блондинка с правильными чертами и стерильной внешностью. Не обращая внимания на свою помощницу, она сказала:
— Прошу. Вас ожидают.
В угловой комнате было шесть окон, а под ней лежал город, безжизненный и ненатуральный, как на рельефной карте. День был ясный и холодный. Ослепительный солнечный свет не скрывал перспективы. Комната была выдержана в чистых и холодных тонах: стены, пластик на полу и мебель из стальных трубок — все очень светлое.
В одном из простенков стояла стеклянная витрина, где выстроились хромированные кубки, каждый на деревянной черной подставке с гравюрой венок из дубовых листьев. Сверху большинство из них было увенчано фигурами — то обнаженные стрелки из лука, то орлы с распростертыми крыльями.
На письменном столе помещался внутренний телефон, объемистая пепельница из нержавейки и костяная змея.
Сверху на витрине стоял настольный красно-белый флажок на металлическом стержне, а под столом — пара светло-желтых сандалий и пустая алюминиевая корзина для бумаг.
Посредине стола лежало письмо.
В комнате находились два человека.
Первый стоял у короткой стороны стола, опершись кончиками пальцев о полированную столешницу. На нем был отутюженный темный костюм, сшитые на заказ черные ботинки, белая сорочка и серебристо-серый шелковый галстук. Лицо гладкое и угодливое, волосы зачесаны, за массивными очками в роговой оправе — собачьей преданности взгляд. Иенсену часто доводилось видеть такие лица, особенно на экране телевизора.
Второй казался чуть помоложе, на нем были носки с желтой каемкой, поверх носков — подследники, светло-коричневые териленовые брюки и расстегнутая белая рубаха навыпуск. Этот подтащил к окну стул и стоял на коленях, уперши подбородок в ладони, а локти — в белый мраморный подоконник. Он был белокурый, синеглазый.
Иенсен предъявил свой служебный значок и шагнул к столу.
— Шеф издательства?
Мужчина в шелковом галстуке отрицательно помотал головой и отступил от стола, легкими поклонами и энергичными жестами указывая в сторону окна. Его улыбка как-то не соответствовала первому впечатлению.
Белокурый сполз со стула и неслышными шагами приблизился к Иенсену. Торопливо и энергично пожав руку Иенсену, он кивнул на письменный стол:
— Вот оно.
Конверт был белый, ничем не примечательный. На нем были наклеены три марки, а в нижнем левом углу — ярлычок «Срочное». В конверте лежал лист бумаги, сложенный вчетверо. Как адрес, так и текст письма были склеены из отдельных букв, а буквы вырезаны из какой-то газеты. Бумага была чрезвычайно высокого качества, и формат ее казался не совсем обычным. Подняв письмо кончиками пальцев, Иенсен прочел:
«Чтобы отомстить за совершенное вами убийство в здание заложен мощный взрывной заряд с часовым механизмом ровно в четырнадцать часов двадцать третьего марта произойдет взрыв невинные не должны пострадать».— Она, разумеется, не в своем уме, — сказал блондин. Просто-напросто душевнобольная.
— Да, мы пришли к такому заключению, — сказал мужчина в галстуке.
— Или это попросту немыслимо глупая шутка, — сказал блондин. — И пошлая к тому же.
— Может быть, и так, вполне может быть, — поддержал мужчина в галстуке.
Блондин бросил на него равнодушный взгляд и сказал:
— Это наш директор. Первый директор издательства. — И после короткой паузы добавил: — Моя правая рука.
Лицо директора расплылось в улыбке, и он наклонил голову. Вероятно, это означало признательность, но может быть, он захотел спрятать лицо по каким-то другим соображениям. Ну, например, из скромности, почтения или самолюбия.
— У нас есть еще девяносто восемь директоров, — уточнил блондин.
Комиссар Иенсен взглянул на свои часы: 13.19.
— Насколько я понял, господин шеф, вы сказали «она». Есть ли у вас основания предполагать, что отправительницей была женщина?
— Как правило, меня называют просто «издатель», — сказал блондин. Он обогнул стол, сел в кресло и закинул на подлокотник правую ногу. — Оснований у нас вроде бы нет. Просто сказалось так. Ведь кто-то же составил это письмо.
— Вот именно, — сказал директор.
— Вопрос только — кто? — сказал блондин.
— Совершенно справедливо, — заключил директор. Улыбка сбежала с его лица, сменившись глубокомысленными складками на переносице.
Издатель закинул на подлокотник также и левую ногу.
Иенсен снова взглянул на часы: 13.21.
— Здание надо эвакуировать, — сказал он.
— Эвакуировать? Исключено. Нам пришлось бы тогда остановить все работы, и, может быть, часа на два. Вы понимаете, что это значит? Вы имеете хоть малейшее представление, во сколько это нам обойдется? — И, повернувшись вместе с креслом, блондин вызывающе посмотрел на того, кто был его правой рукой. Директор издательства с молниеносной быстротой распустил складки по всему лбу и, бормоча что-то себе под нос, начал быстро прикидывать на пальцах. Человек, который хотел, чтобы его называли издателем, окинул директора холодным взглядом и вернул кресло в исходное положение.
— Минимум семьсот пятьдесят тысяч. Вы понимаете? Три четверти миллиона. Как минимум. А может быть, в два раза больше.
Иенсен еще раз прочел письмо. Глянул на часы: 13.23.
Издатель продолжал:
— Мы издаем сто четыре журнала. Все они печатаются в этом доме. Их общий тираж превышает двадцать один миллион экземпляров. В неделю. И для нас самое главное — напечатать и разослать их без промедления.
Выражение его лица вдруг изменилось. Просветленный синий взор упал на Иенсена.
— В каждом доме нашей страны каждая семья ждет свой журнал. Наши журналы одинаково интересны для всех — для принцессы и для жены лесоруба, для крупнейшего общественного деятеля или деятельницы и для самых униженных и отверженных, если бы таковые у нас имелись, — словом, для всех.
И после короткой паузы:
— А дети, все эти милые малютки…
— Малютки?
— Да, девяносто восемь из наших журналов предназначены для детей.
— Серийные выпуски, — уточнил директор.
Блондин наградил директора неблагосклонным взором, и лицо у него снова изменилось. Досадливо повернувшись в кресле, он взглянул на Иенсена: