Страница:
Воспитанная на марассонской куртуазной вежливости — на её родине даже рабы говорили изысканными словами и намёками, — Джулианна была потрясена; все её зрение, слух, все её внимание потонули в стремительном потоке мыслей: «Он смотрит на меня? Что он видит? Не выдала ли я себя?»
Ей подумалось, что теперь она на всю жизнь привыкнет искать его внимания, не удовлетворяясь очевидными свидетельствами того, что оно и так принадлежит ей.
А может, и не привыкнет, подумала она, и поняла, что все уже решено.
— …я пошлю в свой лагерь и прикажу поставить там палатку для мадемуазель, — говорил барон Имбер, не тот, другой барон, не позаботившись даже о том, чтобы понизить голос, в котором клокотала ярость. — Ей предстоит стать матерью наследников Элесси, если будет на то милость Господня, так разве можем мы оставить её в этом свинарнике!
— Ночёвка в деревне гораздо удобнее, чем ночёвка в Лагере Ордена, — ровно, не обижаясь, ответил магистр Шеррол. — Мои братья избегают женского общества и могут решить, что нарушили свои клятвы, если в одном лагере с ними будет спать женщина.
— Что ж ей теперь, в дерьме спать, чтобы им угодить? Какой вред от неё может быть ночью, если она ничем не повредила днём? А как же ваши клятвы — «хранить и защищать»?
— Отряд всю ночь будет следить за деревней, барон.
— За пустой деревней. Я забираю девушку под свою опеку, там я хоть буду уверен в её безопасности.
— Нет, господин барон.
Последняя реплика исходила не от магистра Шеррола, а от Джулианны. Девушка сама удивилась собственной быстроте и напору, но не слишком озаботилась этим. Барон развернулся, глядя на неё; девушка глубоко вдохнула и попыталась смягчить свой отказ, но было уже поздно.
— Прошу прощения, мессир, но мой отец доверил мою безопасность искупителям, а прецептор Ордена послал меня в путь под защитой магистра Шеррола. Распоряжаться мною может только он, если, конечно, не откажется от опеки сегодня же вечером.
Она говорила очень мягко, но игла попала в цель. Мастер Шеррол даже дёрнулся, прежде чем ответить:
— До утра осталось не так много. Мы уже успели устроиться на ночлег. Поверьте мне, барон, мадемуазель Джулианну будут весьма старательно охранять, хотя она, возможно, будет вынуждена провести ночь с несколько меньшими удобствами, чем те, к которым она привыкла.
Про себя Джулианна поблагодарила его, а вслух негромко рассмеялась:
— Я дочь солдата, мессир, хотя прошло немало времени с тех пор, как мой отец отправлялся воевать с мечом в руках. — Она решила, что не помешает напомнить не только о прошлом, но и о нынешнем положении, занимаемом отцом. Этими словами девушка как бы говорила: «Подумайте об этом и прекратите спор». — Отдых в обстановке чуть менее роскошной нисколько не тяготит меня. Со мной мои друзья, и я могу насладиться покоем даже тут. И я не чувствую здесь ни малейшей опасности.
«Разве что от него, от этого медлительного юноши, на которого я не стану смотреть. А он все смотрит на меня, и смотрит, и смотрит…»
— Ты, девочка, поступишь, как тебе скажут.
— Как я уже сказала, господин барон, отец велел мне искать защиты у Ордена искупителей, и я всё ещё нахожусь в их власти — до тех пор пока они не передадут меня вам официально.
— Ах да, ваш отец, — раздалось у неё за спиной. Молодой человек говорил хрипло, но неясно было, будет ли он сердит дальше или смягчится. Нет, не будет она на него смотреть, пока не будет, хотя и благословила его про себя за это вмешательство, — Как так вышло, что ваш отец оставил вас одну на полпути к Рок-де-Рансону? Мы никогда не слышали, чтобы он был столь небрежен.
— Его призвал король, господин барон. — «Мой господин барон», хотелось ей сказать, но она не осмелилась — почти не осмелилась. И вообще, первым должен объясниться мужчина, и объясниться определённее, чем блеском глаз в темноте комнаты. Какого цвета у него глаза? Ей показалось, что зелёные, но свет и тени сплетались чересчур причудливо, а в тот момент, когда он вошёл, Джулианна от волнения мало что могла разглядеть.
— Даже в этом случае — разве не мог он отложить свои дела на несколько дней, дабы удостовериться в безопасности дочери? Король не стал бы ворчать…
Она повернулась к юноше, чтоб он понял, что она смеётся, желая немного поддразнить его, но смеётся совершенно беззлобно. Глаза у него были не то серые, не то зелёные — солнце било ему в спину и разглядеть было трудно. Джулианна произнесла:
— Я ничего не знаю о королевском ворчании, мессир, но что такое королевский зов, я хорошо знаю. — Хотя, если честно, в этот раз она встретилась с ним впервые, но признаваться в этом не собиралась. — Если разверзается земля под ногами, даже последний глупец не станет медлить.
— Простите, мадемуазель?
— Я увидела, как ветер разорвал дорогу надвое, — начала Джулианна, решив доказать Элизанде, что при случае она сама умеет достойно поведать историю. — В дыре засиял яркий солнечный свет — словно расплавленное золото, с которого сдёрнули покрывавшую лёгкую ткань. Лошади захрапели в ужасе — и носильщики тоже испугались. Впервые за всю дорогу эти сильные весёлые мужчины не опустили, а почти уронили паланкин на землю и сами с криком повалились в пыль. — Джулианна тоже была напугана, но ни за что не призналась бы в этом. — Я не слышала голоса, но мой отец к чему-то прислушался, а потом заговорил с моим сержантом. — Да, он говорил быстро, без церемоний, не став даже объяснять свой план Джулианне. — Он успокоил своего коня… — здесь его спасла только сноровка старого наездника, мастерство, которого его дочь не смогла бы достигнуть никогда, несмотря на то что всю жизнь ездила верхом, — …и исчез, оставив нам свои вещи. Он въехал в сияние, и дыра закрылась за ним, и ничто больше не напоминало об отце. — Если не считать замешательства, которое длилось не меньше часа.
— Объясни попроще, девочка, — попросил барон-дядя.
— Проще мне уже не объяснить, господин барон. Король открыл для отца неведомый путь, и мой отец пошёл по нему. Больше мне ничего неизвестно.
Нет, на самом деле она знала ещё кое-что — когда младший барон, её наречённый, впервые коснулся её, положив руку ей на плечо, не то в обещании, не то в каком-то знаке, Джулианна поняла, что теперь ей будет гораздо труднее убежать. И всё же бежать придётся.
16. ЧЕСТНО ГОВОРЯ
Ей подумалось, что теперь она на всю жизнь привыкнет искать его внимания, не удовлетворяясь очевидными свидетельствами того, что оно и так принадлежит ей.
А может, и не привыкнет, подумала она, и поняла, что все уже решено.
— …я пошлю в свой лагерь и прикажу поставить там палатку для мадемуазель, — говорил барон Имбер, не тот, другой барон, не позаботившись даже о том, чтобы понизить голос, в котором клокотала ярость. — Ей предстоит стать матерью наследников Элесси, если будет на то милость Господня, так разве можем мы оставить её в этом свинарнике!
— Ночёвка в деревне гораздо удобнее, чем ночёвка в Лагере Ордена, — ровно, не обижаясь, ответил магистр Шеррол. — Мои братья избегают женского общества и могут решить, что нарушили свои клятвы, если в одном лагере с ними будет спать женщина.
— Что ж ей теперь, в дерьме спать, чтобы им угодить? Какой вред от неё может быть ночью, если она ничем не повредила днём? А как же ваши клятвы — «хранить и защищать»?
— Отряд всю ночь будет следить за деревней, барон.
— За пустой деревней. Я забираю девушку под свою опеку, там я хоть буду уверен в её безопасности.
— Нет, господин барон.
Последняя реплика исходила не от магистра Шеррола, а от Джулианны. Девушка сама удивилась собственной быстроте и напору, но не слишком озаботилась этим. Барон развернулся, глядя на неё; девушка глубоко вдохнула и попыталась смягчить свой отказ, но было уже поздно.
— Прошу прощения, мессир, но мой отец доверил мою безопасность искупителям, а прецептор Ордена послал меня в путь под защитой магистра Шеррола. Распоряжаться мною может только он, если, конечно, не откажется от опеки сегодня же вечером.
Она говорила очень мягко, но игла попала в цель. Мастер Шеррол даже дёрнулся, прежде чем ответить:
— До утра осталось не так много. Мы уже успели устроиться на ночлег. Поверьте мне, барон, мадемуазель Джулианну будут весьма старательно охранять, хотя она, возможно, будет вынуждена провести ночь с несколько меньшими удобствами, чем те, к которым она привыкла.
Про себя Джулианна поблагодарила его, а вслух негромко рассмеялась:
— Я дочь солдата, мессир, хотя прошло немало времени с тех пор, как мой отец отправлялся воевать с мечом в руках. — Она решила, что не помешает напомнить не только о прошлом, но и о нынешнем положении, занимаемом отцом. Этими словами девушка как бы говорила: «Подумайте об этом и прекратите спор». — Отдых в обстановке чуть менее роскошной нисколько не тяготит меня. Со мной мои друзья, и я могу насладиться покоем даже тут. И я не чувствую здесь ни малейшей опасности.
«Разве что от него, от этого медлительного юноши, на которого я не стану смотреть. А он все смотрит на меня, и смотрит, и смотрит…»
— Ты, девочка, поступишь, как тебе скажут.
— Как я уже сказала, господин барон, отец велел мне искать защиты у Ордена искупителей, и я всё ещё нахожусь в их власти — до тех пор пока они не передадут меня вам официально.
— Ах да, ваш отец, — раздалось у неё за спиной. Молодой человек говорил хрипло, но неясно было, будет ли он сердит дальше или смягчится. Нет, не будет она на него смотреть, пока не будет, хотя и благословила его про себя за это вмешательство, — Как так вышло, что ваш отец оставил вас одну на полпути к Рок-де-Рансону? Мы никогда не слышали, чтобы он был столь небрежен.
— Его призвал король, господин барон. — «Мой господин барон», хотелось ей сказать, но она не осмелилась — почти не осмелилась. И вообще, первым должен объясниться мужчина, и объясниться определённее, чем блеском глаз в темноте комнаты. Какого цвета у него глаза? Ей показалось, что зелёные, но свет и тени сплетались чересчур причудливо, а в тот момент, когда он вошёл, Джулианна от волнения мало что могла разглядеть.
— Даже в этом случае — разве не мог он отложить свои дела на несколько дней, дабы удостовериться в безопасности дочери? Король не стал бы ворчать…
Она повернулась к юноше, чтоб он понял, что она смеётся, желая немного поддразнить его, но смеётся совершенно беззлобно. Глаза у него были не то серые, не то зелёные — солнце било ему в спину и разглядеть было трудно. Джулианна произнесла:
— Я ничего не знаю о королевском ворчании, мессир, но что такое королевский зов, я хорошо знаю. — Хотя, если честно, в этот раз она встретилась с ним впервые, но признаваться в этом не собиралась. — Если разверзается земля под ногами, даже последний глупец не станет медлить.
— Простите, мадемуазель?
— Я увидела, как ветер разорвал дорогу надвое, — начала Джулианна, решив доказать Элизанде, что при случае она сама умеет достойно поведать историю. — В дыре засиял яркий солнечный свет — словно расплавленное золото, с которого сдёрнули покрывавшую лёгкую ткань. Лошади захрапели в ужасе — и носильщики тоже испугались. Впервые за всю дорогу эти сильные весёлые мужчины не опустили, а почти уронили паланкин на землю и сами с криком повалились в пыль. — Джулианна тоже была напугана, но ни за что не призналась бы в этом. — Я не слышала голоса, но мой отец к чему-то прислушался, а потом заговорил с моим сержантом. — Да, он говорил быстро, без церемоний, не став даже объяснять свой план Джулианне. — Он успокоил своего коня… — здесь его спасла только сноровка старого наездника, мастерство, которого его дочь не смогла бы достигнуть никогда, несмотря на то что всю жизнь ездила верхом, — …и исчез, оставив нам свои вещи. Он въехал в сияние, и дыра закрылась за ним, и ничто больше не напоминало об отце. — Если не считать замешательства, которое длилось не меньше часа.
— Объясни попроще, девочка, — попросил барон-дядя.
— Проще мне уже не объяснить, господин барон. Король открыл для отца неведомый путь, и мой отец пошёл по нему. Больше мне ничего неизвестно.
Нет, на самом деле она знала ещё кое-что — когда младший барон, её наречённый, впервые коснулся её, положив руку ей на плечо, не то в обещании, не то в каком-то знаке, Джулианна поняла, что теперь ей будет гораздо труднее убежать. И всё же бежать придётся.
16. ЧЕСТНО ГОВОРЯ
Маррону не раз приходилось слышать, что главная сила Ордена — в дисциплине. В позапрошлую ночь он видел подтверждение этим словам — когда шарайцы напали на замок, атака была отбита не столько благодаря поднятой тревоге, сколько благодаря дисциплине в бою. Если бы на зов Маррона выскочило даже вчетверо больше бойцов, но без вколоченного в них послушания, исход мог бы быть совсем другим.
Однако в этой же дисциплине таилась и опасность для самого Ордена! Маррон понял это вечером, когда заметил, как легко двоим чужакам спрятаться среди монахов. Достаточно надеть на них рясы — и никто не станет заглядывать под капюшон. Незнакомое лицо не вызовет подозрений или вопросов, если несколько отрядов братьев путешествуют вместе: незнакомец скорее всего просто принадлежит к другому отряду. Если надвинуть капюшон поглубже на лицо, тебя сочтут человеком скромным либо решат, что ты молишься, и станут уступать тебе дорогу.
Любой из монахов мог целый день ехать рядом с Раделем — и так и не задал бы ни единого вопроса. Впрочем, менестрель довольно часто менял место, ехал то тут, то там и даже довольно много времени провёл возле повозок, поэтому рядом с ним долго не задерживались. Да если бы он даже сел на сундук дамы и ехал так всю дорогу, никто не сказал бы ему ни слова!
А если один, нет, два человека — два сурайонца, из которых один был узником, а лицо второго успело примелькаться всем в замке в несколько иной роли, — так вот, если два человека могли сидеть отдельно от всех, не возбуждая никаких подозрений, значит, то же самое могли проделать две дюжины и даже больше. Будь Маррон шарайцем, он приказал бы женщинам наткать чёрного полотна и сшить сотню чёрных ряс…
Но он не был ни шарайцем, ни монахом. Всего-навсего оруженосец, предавший своего господина и своего Господа, хранящий страшную тайну и тем нарушающий все свои обеты. Он пытался не смотреть на костёр Раделя, следя за лошадью и трапезой сьера Антона и выполняя его многочисленные поручения, и старался даже не думать о том, что было ему известно. Впрочем, последнее ему не удавалось.
И виноватым он себя не чувствовал. Сожалел о случившемся — да, пожалуй, и ещё тревожился, но вот чувства вины не было. Нельзя обращаться с человеком так, как обошлись с Редмондом инквизиторы; что бы ни твердили законы, чему бы ни учили исповедники, пыточная так и смердела лживостью, а потому побег был торжеством истины.
Маррон не собирался заходить в своей помощи так далеко. «Забудь все», — сказал Радель после того, как Маррон освободил Редмонда из тайника в сундуке с платьями и провёл в лагерь. Обоим прогулка далась нелегко, но никто не пристал с расспросами. Оруженосец поддерживает ослабевшего брата — необычно, но ничего тревожного в этом усмотреть нельзя.
— Забудь все, — сказал Радель, высекая искру, чтобы зажечь небольшой отдельный костерок. — Служи своему господину и заботься о себе. Когда лагерь уснёт, мы исчезнем, и никто этого не заметит и не хватится нас.
— Куда же вы пойдёте, сьер?
— Вниз по этому оврагу, что под деревней. Я могу замутить глаза людям, чтобы они не видели нас, но овраг так глубок, что даст нам дополнительное укрытие. Впрочем, тебя это не касается, парень. Мы благодарны тебе за помощь, — измученный дрожащий Редмонд подтвердил это неразборчивым бормотанием, — даже более чем благодарны, но твоё участие в этом деле кончилось. Позволь нам уйти, а сам позаботься о собственном благополучии.
Что ж, он так и сделает, по крайней мере попытается, но не раньше, чем кончится эта ночь. Вечерние труды окончились: сьер Антон поел, проследил за тем, чтобы поел и Маррон, а потом отправился в лагерь отряда элессинов.
— Нет, — остановил он Маррона, — ты со мной пойти не можешь. Молодой барон когда-то был приятелем моего брата, и я, скажем так, не вполне уверен в том, как меня встретят. Я не буду скрываться в нашем лагере и избегать встречи с бароном. Пусть они там думают что хотят, но я позволю им увидеть моё лицо. Сомневаюсь, что они осмелятся упрекать человека в белой рясе. Может, старший из баронов и скажет мне пару ласковых слов, но он вообще невоздержан на язык.
— Сьер, но я должен…
— Ничего ты не должен. Развлекайся, Маррон. Можешь поиграть с другими детками, если они тебя примут. Только не связывайся с солдатами сержанта — они сядут играть в кости и ты останешься без денег и без кошелька вдобавок.
— Сьер, у меня их нет.
— Нет? Ах, ну да, конечно. Вот. — В воздух взлетел маленький кожаный мешочек, и Маррону ничего не оставалось, кроме как поймать его здоровой рукой.
Он не осмелился бросить мешочек назад, но попытался вернуть его вежливо.
— Сьер, я не хотел просить у вас денег…
— Я знаю. Поэтому ты их и получил. Не создавай лишних трудностей, Маррон. Рыцарь обязан следить за нуждами своего оруженосца, а человеку в таком лагере, как этот, нужны деньги. Если хочешь, можешь сыграть во что-нибудь, но только с оруженосцами моих товарищей — эти по крайней мере не обчистят тебя, если только ты не зарвёшься. Но вначале, пока у тебя есть деньги, побывай у торговцев. Меч у тебя есть, но не помешал бы хороший нож ему в пару. Да, и не бери с собой «Дард». Здесь его никто не тронет.
С этими словами рыцарь ушёл. Завязки на мешочке были затянуты не туго; распутав их, Маррон открыл горловину и сунул внутрь палец. Глаза и руки сказали ему, что в мешочке вперемешку лежали серебряные и медные монеты, потёртые, с выщербленными краями, подходящие скорее для молодого оруженосца, нежели для рыцаря. Значит, сьер Антон заранее знал, что Маррону понадобятся деньги.
Формально лагерь отряда был един, но на самом деле он состоял из трёх частей. Дальше всего от деревни расположились костры, на которых готовили пищу для монахов, и коновязи. Между кострами и коновязями располагался участок вытоптанной земли, где монахам предстояло спать — всем вместе, поотрядно, держа руку на мече, до тех пор, пока не придёт необходимость подняться на молитву, на стражу или на какое-нибудь другое задание. Дальше шёл лагерь рыцарей — там стояли шатры и сундуки и сновали слуги — впрочем, у сьера Антона шатра не было, только скатка-одеяло для себя да ещё одна для Маррона, которому предстояло спать у ног хозяина. И наконец, ближе всего к деревне кольцом стояли повозки торговцев, а в середине этого кольца горел яркий огонь, так и манивший к себе.
Согласно суровому уставу Ордена, монахи были связаны обетом бедности, а рыцари, у которых водились деньги, не нуждались в дополнительной экипировке; местные же были бедны как церковные мыши. Но, как любил говорить дядя Маррона, «костюм делает человека», и эта истина подтвердилась: ряса почти сделала из Маррона настоящего монаха, он уже не мог сидеть без дела и готов был взяться за что угодно. К тому же костёр в лагере торговцев обещал какую-никакую, а компанию.
Там готовили еду: нос Маррона впервые за несколько недель учуял запах мяса, жаренного на открытом огне.
Юноша только что поел, но представления сьера Антона о сытном ужине немногим отличались от представлений поваров Ордена — разве что рыцарь добавлял к еде сухой хлеб да засохший сыр. Даже не имей Маррон денег, не получи он приказа от сьера Антона, он всё равно подошёл бы к костру, приманённый чудесным запахом. Между двумя фургонами располагалось нечто вроде импровизированных ворот, и Маррон вошёл в ярко освещённый гостеприимный круг.
Он был встречен взрывом смеха, замер, но почти сразу же понял, что смеются не над ним. Он не был первым, кто поддался зову огня и запахов, далеко не первым — у костра спинами к нему стояла целая группа молодых людей и мальчишек, одетых так же, как он. Их внимание было поглощено чем-то, чего Маррон не мог разглядеть. Люди эти были оруженосцами из рыцарского лагеря — некоторых из них Маррон помнил в лицо, некоторых знал по имени, но ни от кого ещё не видел на малейшего признака дружелюбия. Предупреждения сьера Антона полностью подтвердились — действительно, одно имя его господина дало Маррону кучу врагов — без его вины, — но не принесло ни единого друга.
Юноша пошёл вперёд, уже не так охотно, вытягивая шею, чтобы заглянуть поверх плеч и голов. Внезапно раздался пронзительный визг, за которым последовал новый взрыв смеха и возня — зрители начали в восторге подталкивать друг друга локтями, однако Маррон был всё ещё слишком далеко, чтобы понять, что их так развеселило. Один из парней повыше обернулся, увидел юношу и закатился в новом приступе смеха, лающего, недружелюбного. Рука схватила его за куртку, основательно сжав больную руку — та снова ныла после того, как Маррону пришлось тащить сундук с платьями и Редмондом в придачу, — и заставила его вскрикнуть.
Ещё один смешок.
— Дорогу, ребята, дорогу! Дайте обезьяне д'Эскриве понюхаться с подружкой!
Покрасневшего, вырывающегося, безуспешно пытающегося защитить руку Маррона протащили сквозь толпу; когда его наконец вытолкнули на пустое место, глаза юноши жгло. Он вновь вспыхнул, придержал локоть больной руки здоровой ладонью и сделал вид, что просто-напросто сложил руки на груди. Потом он заморгал, пытаясь разглядеть что-нибудь в свете огня.
— Не плачь, обезьянка, — раздался чей-то издевательский совет. — Посмотри на своего родственника…
Маррон увидел юношу своих лет и своего роста, одного из тех немногих, кого он помнил по имени. Да, Лукан, оруженосец сьера Мериваля, однако сейчас в нём не было и капли обычного достоинства. Он согнулся пополам, закатываясь в смехе, а к его ноге цеплялось что-то вроде небольшого чёрного кота.
Нет, это был не кот. Когда зверушка повернула голову, Маррон увидел крошечное сморщенное личико, очень похожее на человеческое и исполненное безутешной грусти. Зверушка открыла рот и вновь завизжала, вызвав новый взрыв хохота.
— Ответь родственнику, Маррон, он ведь с тобой поздоровался! Эй, эта обезьяна, часом, не у тебя с твоим господином научилась?
Последний выкрик только пуще смутил Маррона, но тут он увидел, как лапки животного — крошечные, но в точности похожие на человеческие руки — вцепляются в штанины Лукана, а маленький зад подёргивается, когда зверушка прижимается к ноге оруженосца. Тут он всё понял. Ему доводилось видеть псов, которые вели себя так же, пока их не прогоняли пинком.
Эту зверушку никто не пинал. Мужская рука подняла её в воздух, а мужской голос произнёс:
— Хватит с вас. Там поспело мясо, если вы, ребята, голодны и если у вас есть монета-другая, , чтобы заплатить…
Голодны ли они? Они были молоды, и их вряд ли кормили лучше, чем Маррона. Возможно, их господа были не столь аскетичны, как сьер Антон, но уж наверняка уступали ему в щедрости. Толпа ринулась к мясу — да, они были голодны, и у них были деньги. Маррон остался у огня один, если не считать человека и его зверушку.
Человек явно был из торговцев: об этом свидетельствовал его наряд из дорогой ткани, впрочем, давно выцветший и покрытый заплатами и пятнами дорожной пыли и пота. Зверушка забралась ему на плечо, защебетала и начала играть с цепочкой, одним концом прикреплённой к поясу человека, а другим — к шее забавного существа.
— Нет аппетита, парень, или денег?
У Маррона было и то, и другое, но ему не хотелось есть в компании других оруженосцев. Да и любопытство, горевшее в нём, оказалось сильнее голода.
— Мессир, это… что это?
— Ты что, никогда не видел обезьян?
Он не видел. Он знал это слово, точно так же, как знал названия грифонов, олифантов и гарпий; в аббатском бестиарии ему попадалась картинка, но на ней было нарисовано совсем другое существо.
— Ну, — сказал мужчина, — раз уж эти крикуны ушли, он теперь будет поспокойнее. Садись и возьми его на руки.
Маррон неуклюже сел, стараясь не надавить на больную руку и вместе с тем не показать, что она больна. В какой-то миг он даже негромко застонал, но всё обошлось. Человек посадил обезьяну на его колено, но зверушка моментально перебралась на плечо Маррону. Юноша почувствовал тёплую шёрстку; жёсткие маленькие пальчики затеребили его ухо, а маленькое личико уставилось на него грустными влажными глазами. Зверушка ужасно походила на монахов — вся в чёрной шерсти, из которой выглядывало только страдальческое личико. Он ощутил привязанность к существу — они были так похожи, — привязанность гораздо более сильную, чем родственные чувства, которыми дразнили его оруженосцы. Маррон вспомнил о зажатом в руке мешочке. Если бы этот человек только назвал цену, он тут же отдал бы все свои деньги.
Правда, потом предстоял бы разговор с сьером Антоном. «Я дал тебе деньги на нож, а ты купил обезьяну?» Думать об этом было невыносимо, но Маррон всё-таки думал.
— Его зовут Каспиус, — сказал мужчина, без труда прочитав мысли Маррона по его лицу. — Он не продаётся, так что не трудись спрашивать.
— Хорошо, мессир.
— А меня зовут Олмет, а тебя…
— А… Маррон… — отсутствующе ответил юноша, предлагая обезьянке, словно ребёнку, палец, за который она уцепилась сухими ладошками.
— Маррон. Ты, значит, служишь рыцарю по имени д'Эскриве, так?
Да, оруженосцы так и кричали, вспомнил Маррон не без труда. «Если торговец куда глянет, секретов там не останется».
— Антону д'Эскриве, да?
— Сьеру Антону, — резко ответил Маррон, моментально становясь на защиту господина.
— Что ж, раньше или позже он должен был выплыть. Такой человек не останется в забвении — слишком большая была бы потеря. Слушай, парень, ты явно понравился Каспиусу, а он, как вижу, тебе. Подержи его, а? — Торговец отцепил обезьянью цепочку от пояса и надел петлю на руку Маррону, на больную, но так легко, что юноша даже не почувствовал боли и только удивился, что этот человек заметил его рану, запомнил её и постарался быть с ней бережным.
Торговец Олмет вышел за круг фургонов и пропал; Каспиус пронзительно завопил в темноту и попытался побежать за ним. Маррон со всей возможной осторожностью оттащил обезьянку и начал возиться с нею, покачивая, похлопывая и щекоча до тех пор, пока зверушка не успокоилась и не свернулась по-кошачьи на его колене, уцепившись за его руку всеми четырьмя лапами.
Мешочек Маррона лежал на земле рядом с юношей. Он не помнил, чтобы выпускал его из рук; наверное, это произошло само собой, пока он играл с обезьянкой.
И Олмет наверняка все видел. Разумеется, видел, наверное, даже сосчитал, сколько там, в мешочке, может быть денег. «Если торговец не хочет продавать, держись крепче за кошелёк», — вспомнил Маррон одно из любимых дядиных изречений и посмеялся над собственной глупостью. Ну конечно, обезьянку можно купить. Это была всего лишь часть сделки — оставить мальчика одного со зверушкой, пусть влюбится в неё, пусть будет готов заплатить чем угодно…
Но он этого не сделает. Торговец просчитался, он не знает Маррона. Да, на мгновение юноше захотелось иметь обезьянку, однако мимолётная привязанность исчезла при одной мысли о последствиях. Теперь Каспиус был всего лишь обезьянкой — забавной зверушкой, с которой можно поиграть, но не более того. Симпатия исчезла; Маррон больше не носил чёрной рясы, у него больше не было братьев, его никто не любил. Теперь он служил другому господину и крепко помнил об этом.
Вернувшийся Олмет принёс деревянный поднос с дымящимися кусками мяса; в другой руке торговец нёс кисть винограда.
— Не хочешь поесть, парень, или покормить обезьянку? Только не хватайся за все сразу, не то тебе не хватит твоей руки.
Он попал в точку. Каспиус уже прыгал с плеча на колено, вереща и требуя еды. Маррон протянул хозяину цепочку. Олмет, нимало не удивившись, взял её, улыбнулся и спросил:
— Что, так голоден?
— Э-э… нет, мессир.
Нет, он был голоден, но внезапно начал сомневаться в содержимом своего кошелька. Ему нужно купить нож, хороший нож, так что брюхо потерпит.
— Ты хочешь сказать «да, мессир», но ещё больше хочешь сберечь деньги? Ешь, парень, ты мне сделал одолжение. В конце концов, от вестей пользы куда больше, чем от куска мяса.
Маррон съел не кусок и не два; того, что было на подносе, хватило, чтобы набить живот. Потом он облизнул с пальцев жир и сок, вытер их о пыльную траву, взял Каспиуса на руки и кормил его виноградом до тех пор, пока обезьянка не уснула.
Словно получив знак говорить о делах, Олмет заметил:
— Для оруженосца, посланного позабавиться, у тебя слишком толстый кошелёк, Маррон. Должно быть, твой господин больше заботится о тебе, чем о твоей одежде?
Маррон вспыхнул в темноте, хотя про себя подумал, что не Олмету ругать чужое платье.
— Это одежда с чужого плеча, мессир. Ещё два дня назад я… одевался иначе.
Олмет рассмеялся.
— Я уже понял, парень. Это была шутка. Впрочем, для мальчика, у которого два дня назад не было ни гроша — если я правильно тебя понял — и быстро ставшего посмешищем для остальных, у тебя, повторяю, слишком толстый кошелёк.
«Сьер Антон великодушен, — хотелось сказать Маррону, и ещё: — А те кто смеётся — лжецы», но он чувствовал себя как посреди трясины, когда страшно сделать шаг, и потому ответил сдержанно:
— Золота там нет.
— Пусть так. Ну, за чем же он тебя послал, Маррон? Не за обезьяной, это ясно; да я бы и не продал тебе Каспиуса, если бы это означало, что на твою голову посыплются громы и молнии. Ну так?..
— Мессир, — начал Маррон с тайным вздохом облегчения, потому что эти игры ему не нравились и он не умел в них играть, — мессир, нет ли у вас ножей?
— Нет ли у меня ножей? Я еду в Элесси, а мальчик спрашивает, нет ли у меня ножей!
— Разве элессины сами не могут их делать?
— Могут, но не делают. И хвала Господу, так лучше и им, и мне. В Элесси неплохие ремесленники, но настоящих мастеров там нет. Хорошему клинку мало быть прочным, он должен быть красив. Подожди минутку, оруженосец Маррон, я покажу тебе такие клинки, что твоё сердце заплачет от желания обладать ими…
Может, торговец и выполнил бы своё обещание, но он уже успел разглядеть кошелёк Маррона. Он не принёс ни ножей с отделанными драгоценностями рукоятями, ни клинков чеканной стали. Перед Марроном появилась охапка стилетов и кинжалов попроще, старых и новых, прекрасной работы, с прочными рукоятями и невероятной остроты лезвиями.
Маррон понял это, перепробовав все по очереди, но взгляд его упорно возвращался только к одному клинку, и только его он взял в руки дважды. Это был самый старый кинжал из всех, его костяная рукоятка потрескалась и пожелтела от возраста.
— Когда-то это был прекрасный кинжал, да лезвие и сейчас осталось неплохим, — негромко сказал Олмет. — Остальные гораздо хуже, а у этого только рукоятку, сам видишь, уже не починить. Её стоило бы заменить, но нож хорош, когда представляет собой единое целое, а с заплатами — это уже не то. Не хотел бы я давать тебе советы, парень, но возьми-ка этот, если будешь покупать у меня. Правда, у нас есть и другие торговцы кинжалами…
Однако в этой же дисциплине таилась и опасность для самого Ордена! Маррон понял это вечером, когда заметил, как легко двоим чужакам спрятаться среди монахов. Достаточно надеть на них рясы — и никто не станет заглядывать под капюшон. Незнакомое лицо не вызовет подозрений или вопросов, если несколько отрядов братьев путешествуют вместе: незнакомец скорее всего просто принадлежит к другому отряду. Если надвинуть капюшон поглубже на лицо, тебя сочтут человеком скромным либо решат, что ты молишься, и станут уступать тебе дорогу.
Любой из монахов мог целый день ехать рядом с Раделем — и так и не задал бы ни единого вопроса. Впрочем, менестрель довольно часто менял место, ехал то тут, то там и даже довольно много времени провёл возле повозок, поэтому рядом с ним долго не задерживались. Да если бы он даже сел на сундук дамы и ехал так всю дорогу, никто не сказал бы ему ни слова!
А если один, нет, два человека — два сурайонца, из которых один был узником, а лицо второго успело примелькаться всем в замке в несколько иной роли, — так вот, если два человека могли сидеть отдельно от всех, не возбуждая никаких подозрений, значит, то же самое могли проделать две дюжины и даже больше. Будь Маррон шарайцем, он приказал бы женщинам наткать чёрного полотна и сшить сотню чёрных ряс…
Но он не был ни шарайцем, ни монахом. Всего-навсего оруженосец, предавший своего господина и своего Господа, хранящий страшную тайну и тем нарушающий все свои обеты. Он пытался не смотреть на костёр Раделя, следя за лошадью и трапезой сьера Антона и выполняя его многочисленные поручения, и старался даже не думать о том, что было ему известно. Впрочем, последнее ему не удавалось.
И виноватым он себя не чувствовал. Сожалел о случившемся — да, пожалуй, и ещё тревожился, но вот чувства вины не было. Нельзя обращаться с человеком так, как обошлись с Редмондом инквизиторы; что бы ни твердили законы, чему бы ни учили исповедники, пыточная так и смердела лживостью, а потому побег был торжеством истины.
Маррон не собирался заходить в своей помощи так далеко. «Забудь все», — сказал Радель после того, как Маррон освободил Редмонда из тайника в сундуке с платьями и провёл в лагерь. Обоим прогулка далась нелегко, но никто не пристал с расспросами. Оруженосец поддерживает ослабевшего брата — необычно, но ничего тревожного в этом усмотреть нельзя.
— Забудь все, — сказал Радель, высекая искру, чтобы зажечь небольшой отдельный костерок. — Служи своему господину и заботься о себе. Когда лагерь уснёт, мы исчезнем, и никто этого не заметит и не хватится нас.
— Куда же вы пойдёте, сьер?
— Вниз по этому оврагу, что под деревней. Я могу замутить глаза людям, чтобы они не видели нас, но овраг так глубок, что даст нам дополнительное укрытие. Впрочем, тебя это не касается, парень. Мы благодарны тебе за помощь, — измученный дрожащий Редмонд подтвердил это неразборчивым бормотанием, — даже более чем благодарны, но твоё участие в этом деле кончилось. Позволь нам уйти, а сам позаботься о собственном благополучии.
Что ж, он так и сделает, по крайней мере попытается, но не раньше, чем кончится эта ночь. Вечерние труды окончились: сьер Антон поел, проследил за тем, чтобы поел и Маррон, а потом отправился в лагерь отряда элессинов.
— Нет, — остановил он Маррона, — ты со мной пойти не можешь. Молодой барон когда-то был приятелем моего брата, и я, скажем так, не вполне уверен в том, как меня встретят. Я не буду скрываться в нашем лагере и избегать встречи с бароном. Пусть они там думают что хотят, но я позволю им увидеть моё лицо. Сомневаюсь, что они осмелятся упрекать человека в белой рясе. Может, старший из баронов и скажет мне пару ласковых слов, но он вообще невоздержан на язык.
— Сьер, но я должен…
— Ничего ты не должен. Развлекайся, Маррон. Можешь поиграть с другими детками, если они тебя примут. Только не связывайся с солдатами сержанта — они сядут играть в кости и ты останешься без денег и без кошелька вдобавок.
— Сьер, у меня их нет.
— Нет? Ах, ну да, конечно. Вот. — В воздух взлетел маленький кожаный мешочек, и Маррону ничего не оставалось, кроме как поймать его здоровой рукой.
Он не осмелился бросить мешочек назад, но попытался вернуть его вежливо.
— Сьер, я не хотел просить у вас денег…
— Я знаю. Поэтому ты их и получил. Не создавай лишних трудностей, Маррон. Рыцарь обязан следить за нуждами своего оруженосца, а человеку в таком лагере, как этот, нужны деньги. Если хочешь, можешь сыграть во что-нибудь, но только с оруженосцами моих товарищей — эти по крайней мере не обчистят тебя, если только ты не зарвёшься. Но вначале, пока у тебя есть деньги, побывай у торговцев. Меч у тебя есть, но не помешал бы хороший нож ему в пару. Да, и не бери с собой «Дард». Здесь его никто не тронет.
С этими словами рыцарь ушёл. Завязки на мешочке были затянуты не туго; распутав их, Маррон открыл горловину и сунул внутрь палец. Глаза и руки сказали ему, что в мешочке вперемешку лежали серебряные и медные монеты, потёртые, с выщербленными краями, подходящие скорее для молодого оруженосца, нежели для рыцаря. Значит, сьер Антон заранее знал, что Маррону понадобятся деньги.
Формально лагерь отряда был един, но на самом деле он состоял из трёх частей. Дальше всего от деревни расположились костры, на которых готовили пищу для монахов, и коновязи. Между кострами и коновязями располагался участок вытоптанной земли, где монахам предстояло спать — всем вместе, поотрядно, держа руку на мече, до тех пор, пока не придёт необходимость подняться на молитву, на стражу или на какое-нибудь другое задание. Дальше шёл лагерь рыцарей — там стояли шатры и сундуки и сновали слуги — впрочем, у сьера Антона шатра не было, только скатка-одеяло для себя да ещё одна для Маррона, которому предстояло спать у ног хозяина. И наконец, ближе всего к деревне кольцом стояли повозки торговцев, а в середине этого кольца горел яркий огонь, так и манивший к себе.
Согласно суровому уставу Ордена, монахи были связаны обетом бедности, а рыцари, у которых водились деньги, не нуждались в дополнительной экипировке; местные же были бедны как церковные мыши. Но, как любил говорить дядя Маррона, «костюм делает человека», и эта истина подтвердилась: ряса почти сделала из Маррона настоящего монаха, он уже не мог сидеть без дела и готов был взяться за что угодно. К тому же костёр в лагере торговцев обещал какую-никакую, а компанию.
Там готовили еду: нос Маррона впервые за несколько недель учуял запах мяса, жаренного на открытом огне.
Юноша только что поел, но представления сьера Антона о сытном ужине немногим отличались от представлений поваров Ордена — разве что рыцарь добавлял к еде сухой хлеб да засохший сыр. Даже не имей Маррон денег, не получи он приказа от сьера Антона, он всё равно подошёл бы к костру, приманённый чудесным запахом. Между двумя фургонами располагалось нечто вроде импровизированных ворот, и Маррон вошёл в ярко освещённый гостеприимный круг.
Он был встречен взрывом смеха, замер, но почти сразу же понял, что смеются не над ним. Он не был первым, кто поддался зову огня и запахов, далеко не первым — у костра спинами к нему стояла целая группа молодых людей и мальчишек, одетых так же, как он. Их внимание было поглощено чем-то, чего Маррон не мог разглядеть. Люди эти были оруженосцами из рыцарского лагеря — некоторых из них Маррон помнил в лицо, некоторых знал по имени, но ни от кого ещё не видел на малейшего признака дружелюбия. Предупреждения сьера Антона полностью подтвердились — действительно, одно имя его господина дало Маррону кучу врагов — без его вины, — но не принесло ни единого друга.
Юноша пошёл вперёд, уже не так охотно, вытягивая шею, чтобы заглянуть поверх плеч и голов. Внезапно раздался пронзительный визг, за которым последовал новый взрыв смеха и возня — зрители начали в восторге подталкивать друг друга локтями, однако Маррон был всё ещё слишком далеко, чтобы понять, что их так развеселило. Один из парней повыше обернулся, увидел юношу и закатился в новом приступе смеха, лающего, недружелюбного. Рука схватила его за куртку, основательно сжав больную руку — та снова ныла после того, как Маррону пришлось тащить сундук с платьями и Редмондом в придачу, — и заставила его вскрикнуть.
Ещё один смешок.
— Дорогу, ребята, дорогу! Дайте обезьяне д'Эскриве понюхаться с подружкой!
Покрасневшего, вырывающегося, безуспешно пытающегося защитить руку Маррона протащили сквозь толпу; когда его наконец вытолкнули на пустое место, глаза юноши жгло. Он вновь вспыхнул, придержал локоть больной руки здоровой ладонью и сделал вид, что просто-напросто сложил руки на груди. Потом он заморгал, пытаясь разглядеть что-нибудь в свете огня.
— Не плачь, обезьянка, — раздался чей-то издевательский совет. — Посмотри на своего родственника…
Маррон увидел юношу своих лет и своего роста, одного из тех немногих, кого он помнил по имени. Да, Лукан, оруженосец сьера Мериваля, однако сейчас в нём не было и капли обычного достоинства. Он согнулся пополам, закатываясь в смехе, а к его ноге цеплялось что-то вроде небольшого чёрного кота.
Нет, это был не кот. Когда зверушка повернула голову, Маррон увидел крошечное сморщенное личико, очень похожее на человеческое и исполненное безутешной грусти. Зверушка открыла рот и вновь завизжала, вызвав новый взрыв хохота.
— Ответь родственнику, Маррон, он ведь с тобой поздоровался! Эй, эта обезьяна, часом, не у тебя с твоим господином научилась?
Последний выкрик только пуще смутил Маррона, но тут он увидел, как лапки животного — крошечные, но в точности похожие на человеческие руки — вцепляются в штанины Лукана, а маленький зад подёргивается, когда зверушка прижимается к ноге оруженосца. Тут он всё понял. Ему доводилось видеть псов, которые вели себя так же, пока их не прогоняли пинком.
Эту зверушку никто не пинал. Мужская рука подняла её в воздух, а мужской голос произнёс:
— Хватит с вас. Там поспело мясо, если вы, ребята, голодны и если у вас есть монета-другая, , чтобы заплатить…
Голодны ли они? Они были молоды, и их вряд ли кормили лучше, чем Маррона. Возможно, их господа были не столь аскетичны, как сьер Антон, но уж наверняка уступали ему в щедрости. Толпа ринулась к мясу — да, они были голодны, и у них были деньги. Маррон остался у огня один, если не считать человека и его зверушку.
Человек явно был из торговцев: об этом свидетельствовал его наряд из дорогой ткани, впрочем, давно выцветший и покрытый заплатами и пятнами дорожной пыли и пота. Зверушка забралась ему на плечо, защебетала и начала играть с цепочкой, одним концом прикреплённой к поясу человека, а другим — к шее забавного существа.
— Нет аппетита, парень, или денег?
У Маррона было и то, и другое, но ему не хотелось есть в компании других оруженосцев. Да и любопытство, горевшее в нём, оказалось сильнее голода.
— Мессир, это… что это?
— Ты что, никогда не видел обезьян?
Он не видел. Он знал это слово, точно так же, как знал названия грифонов, олифантов и гарпий; в аббатском бестиарии ему попадалась картинка, но на ней было нарисовано совсем другое существо.
— Ну, — сказал мужчина, — раз уж эти крикуны ушли, он теперь будет поспокойнее. Садись и возьми его на руки.
Маррон неуклюже сел, стараясь не надавить на больную руку и вместе с тем не показать, что она больна. В какой-то миг он даже негромко застонал, но всё обошлось. Человек посадил обезьяну на его колено, но зверушка моментально перебралась на плечо Маррону. Юноша почувствовал тёплую шёрстку; жёсткие маленькие пальчики затеребили его ухо, а маленькое личико уставилось на него грустными влажными глазами. Зверушка ужасно походила на монахов — вся в чёрной шерсти, из которой выглядывало только страдальческое личико. Он ощутил привязанность к существу — они были так похожи, — привязанность гораздо более сильную, чем родственные чувства, которыми дразнили его оруженосцы. Маррон вспомнил о зажатом в руке мешочке. Если бы этот человек только назвал цену, он тут же отдал бы все свои деньги.
Правда, потом предстоял бы разговор с сьером Антоном. «Я дал тебе деньги на нож, а ты купил обезьяну?» Думать об этом было невыносимо, но Маррон всё-таки думал.
— Его зовут Каспиус, — сказал мужчина, без труда прочитав мысли Маррона по его лицу. — Он не продаётся, так что не трудись спрашивать.
— Хорошо, мессир.
— А меня зовут Олмет, а тебя…
— А… Маррон… — отсутствующе ответил юноша, предлагая обезьянке, словно ребёнку, палец, за который она уцепилась сухими ладошками.
— Маррон. Ты, значит, служишь рыцарю по имени д'Эскриве, так?
Да, оруженосцы так и кричали, вспомнил Маррон не без труда. «Если торговец куда глянет, секретов там не останется».
— Антону д'Эскриве, да?
— Сьеру Антону, — резко ответил Маррон, моментально становясь на защиту господина.
— Что ж, раньше или позже он должен был выплыть. Такой человек не останется в забвении — слишком большая была бы потеря. Слушай, парень, ты явно понравился Каспиусу, а он, как вижу, тебе. Подержи его, а? — Торговец отцепил обезьянью цепочку от пояса и надел петлю на руку Маррону, на больную, но так легко, что юноша даже не почувствовал боли и только удивился, что этот человек заметил его рану, запомнил её и постарался быть с ней бережным.
Торговец Олмет вышел за круг фургонов и пропал; Каспиус пронзительно завопил в темноту и попытался побежать за ним. Маррон со всей возможной осторожностью оттащил обезьянку и начал возиться с нею, покачивая, похлопывая и щекоча до тех пор, пока зверушка не успокоилась и не свернулась по-кошачьи на его колене, уцепившись за его руку всеми четырьмя лапами.
Мешочек Маррона лежал на земле рядом с юношей. Он не помнил, чтобы выпускал его из рук; наверное, это произошло само собой, пока он играл с обезьянкой.
И Олмет наверняка все видел. Разумеется, видел, наверное, даже сосчитал, сколько там, в мешочке, может быть денег. «Если торговец не хочет продавать, держись крепче за кошелёк», — вспомнил Маррон одно из любимых дядиных изречений и посмеялся над собственной глупостью. Ну конечно, обезьянку можно купить. Это была всего лишь часть сделки — оставить мальчика одного со зверушкой, пусть влюбится в неё, пусть будет готов заплатить чем угодно…
Но он этого не сделает. Торговец просчитался, он не знает Маррона. Да, на мгновение юноше захотелось иметь обезьянку, однако мимолётная привязанность исчезла при одной мысли о последствиях. Теперь Каспиус был всего лишь обезьянкой — забавной зверушкой, с которой можно поиграть, но не более того. Симпатия исчезла; Маррон больше не носил чёрной рясы, у него больше не было братьев, его никто не любил. Теперь он служил другому господину и крепко помнил об этом.
Вернувшийся Олмет принёс деревянный поднос с дымящимися кусками мяса; в другой руке торговец нёс кисть винограда.
— Не хочешь поесть, парень, или покормить обезьянку? Только не хватайся за все сразу, не то тебе не хватит твоей руки.
Он попал в точку. Каспиус уже прыгал с плеча на колено, вереща и требуя еды. Маррон протянул хозяину цепочку. Олмет, нимало не удивившись, взял её, улыбнулся и спросил:
— Что, так голоден?
— Э-э… нет, мессир.
Нет, он был голоден, но внезапно начал сомневаться в содержимом своего кошелька. Ему нужно купить нож, хороший нож, так что брюхо потерпит.
— Ты хочешь сказать «да, мессир», но ещё больше хочешь сберечь деньги? Ешь, парень, ты мне сделал одолжение. В конце концов, от вестей пользы куда больше, чем от куска мяса.
Маррон съел не кусок и не два; того, что было на подносе, хватило, чтобы набить живот. Потом он облизнул с пальцев жир и сок, вытер их о пыльную траву, взял Каспиуса на руки и кормил его виноградом до тех пор, пока обезьянка не уснула.
Словно получив знак говорить о делах, Олмет заметил:
— Для оруженосца, посланного позабавиться, у тебя слишком толстый кошелёк, Маррон. Должно быть, твой господин больше заботится о тебе, чем о твоей одежде?
Маррон вспыхнул в темноте, хотя про себя подумал, что не Олмету ругать чужое платье.
— Это одежда с чужого плеча, мессир. Ещё два дня назад я… одевался иначе.
Олмет рассмеялся.
— Я уже понял, парень. Это была шутка. Впрочем, для мальчика, у которого два дня назад не было ни гроша — если я правильно тебя понял — и быстро ставшего посмешищем для остальных, у тебя, повторяю, слишком толстый кошелёк.
«Сьер Антон великодушен, — хотелось сказать Маррону, и ещё: — А те кто смеётся — лжецы», но он чувствовал себя как посреди трясины, когда страшно сделать шаг, и потому ответил сдержанно:
— Золота там нет.
— Пусть так. Ну, за чем же он тебя послал, Маррон? Не за обезьяной, это ясно; да я бы и не продал тебе Каспиуса, если бы это означало, что на твою голову посыплются громы и молнии. Ну так?..
— Мессир, — начал Маррон с тайным вздохом облегчения, потому что эти игры ему не нравились и он не умел в них играть, — мессир, нет ли у вас ножей?
— Нет ли у меня ножей? Я еду в Элесси, а мальчик спрашивает, нет ли у меня ножей!
— Разве элессины сами не могут их делать?
— Могут, но не делают. И хвала Господу, так лучше и им, и мне. В Элесси неплохие ремесленники, но настоящих мастеров там нет. Хорошему клинку мало быть прочным, он должен быть красив. Подожди минутку, оруженосец Маррон, я покажу тебе такие клинки, что твоё сердце заплачет от желания обладать ими…
Может, торговец и выполнил бы своё обещание, но он уже успел разглядеть кошелёк Маррона. Он не принёс ни ножей с отделанными драгоценностями рукоятями, ни клинков чеканной стали. Перед Марроном появилась охапка стилетов и кинжалов попроще, старых и новых, прекрасной работы, с прочными рукоятями и невероятной остроты лезвиями.
Маррон понял это, перепробовав все по очереди, но взгляд его упорно возвращался только к одному клинку, и только его он взял в руки дважды. Это был самый старый кинжал из всех, его костяная рукоятка потрескалась и пожелтела от возраста.
— Когда-то это был прекрасный кинжал, да лезвие и сейчас осталось неплохим, — негромко сказал Олмет. — Остальные гораздо хуже, а у этого только рукоятку, сам видишь, уже не починить. Её стоило бы заменить, но нож хорош, когда представляет собой единое целое, а с заплатами — это уже не то. Не хотел бы я давать тебе советы, парень, но возьми-ка этот, если будешь покупать у меня. Правда, у нас есть и другие торговцы кинжалами…