Бренчли Чез. Башня Королевской Дочери

   Во всяком случае, Элизанда, как и прецептор, догадалась, что Джулианна голодна, и сейчас на подносе горой громоздились соблазны. Холодное мясо и засахаренные фрукты, соленья и копченья, свежие фрукты и мягкий белый хлеб.
   — А ты…
   — Я уже поела, это все тебе. Ешь.
   Джулианна последовала совету подруги. Когда содержимое подноса перекочевало в её желудок, девушки поделили между собой остатки джерета из фляги и выпили, не сказав ни слова, вместо тоста обменявшись понимающими взглядами.
   Потом Элизанда, как заправская камеристка, помогла Джулианне одеться и уложить волосы, уговорила надеть кое-какие драгоценности и наконец закрепила вуаль в соответствии с приличиями, но так, чтобы она не скрывала красоты невесты.
   В комнате — а может, и во всём замке — зеркала не было, и потому Джулианна не могла проверить, правду ли говорит ей подруга. Оставалось только вспыхнуть, погрозить Элизанде расчёской и велеть ей не болтать ерунды.
   — Какой такой ерунды? Давай уж тогда считать ерундой то, что у тебя две ноги, или невозможный отец, или любящее сердце, Джулианна.
   — Мой отец вовсе не невозможный.
   Элизанда только взглянула на неё, приподняв бровь.
   Джулианна проглотила смешок.
   — Ну, это не важно. Все равно ты такая же симпатичная, как я.
   Элизанда промолчала, словно соглашаясь с ней, а потом глубокомысленно заявила:
   — Да, мальчик из меня получается симпатичный.
   Джулианна не могла больше сдерживаться; её прорвало. Она зашлась в хохоте, и Элизанде пришлось стучать её по спине, чтобы заставить прийти в себя, а потом ещё и поправить сбившуюся вуаль. При этом она не переставала ворчать, как суровая нянька, и Джулианна с трудом сдерживала смех.
   — Ну, перестань! — попросила она, вытирая глаза пальцами — Элизанда ни за что не позволила бы ей использовать для этого вуаль. — Хватит. Который час?
   — Самое время выйти замуж за того парня. — Элизанда потянула Джулианну за руки, заставила встать и потянула к выходу. — Он, кстати, тоже неплох собой, — критически заметила она. — Хотя тебе придётся поработать бритвой. Терпеть не могу бород, а этот его веник…
   — Элизанда, перестань!
 
   Девушки не подгадывали время специально, но вышли минута в минуту. Едва они ступили за порог комнаты, как большой колокол начал отбивать удары, созывая монахов на вечернюю молитву. Девушки шли не спеша — как сказала Элизанда: «Пусть остальные бегут сломя голову. Это твой день и твой час, пусть тебя подождут». Так же неторопливо они спустились по лестнице и пересекли двор, видя, как суетятся впереди одетые в чёрное фигуры.
   Они оказались собственно в замке в тот миг, когда колокол ударил во второй раз; эхо умолкло, и остался лишь затихающий шорох сандалий в коридоре.
   С последним ударом колокола девушки оказались у дверей большого зала, однако на этот раз двери не закрылись перед ними; и девушкам не пришлось поворачивать к галерее для гостей.
   Элизанда ободряюще пожала подруге руку. Джулианна шагнула вперёд, и девушки вошли в зал.
   Вдоль прохода на каждой колонне горело по факелу. По сторонам, отряд за отрядом, стояли на коленях монахи; за ними виднелись две светлые полосы — рыцари в белых одеяниях.
   Подняв голову, Джулианна увидела выстроившихся у алтаря магистров. В середине ряда находился прецептор; подле него, на ступеньку ниже, стояли двое глядевших на неё мужчин.
   Карел, пришедший вместе с кузеном, и, конечно же, сам кузен, Имбер, одетый в лучший из привезённых с собой нарядов — не свадебный камзол, а костюм из зелёного бархата, подчёркивающий цвет его глаз и её платья. Джулианне показалось, что даже на таком расстоянии видны его полные боли и надежды глаза.
   Брось глупить, сказала она себе, это не душещипательная баллада, это жизнь, полная нарушенных обещаний и жестоко разбитых надежд.
   И Джулианна, вопреки всему, шла вперёд уверенно и гордо — хоть на последний краткий миг этой уверенности и гордости у неё было не отнять.
   Молодые встали на нижней ступеньке бок о бок, а с другой стороны от Джулианны стояла Элизанда, слегка придерживая её за руку.
   Прецептор воздел руки, и сзади послышалось шарканье — это встали с колен рыцари и монахи. Джулианна краем глаза уловила какое-то движение и мельком взглянула в ту сторону. Подле стен тоже стояли люди — оруженосцы в белом, слуги в своих лучших нарядах, торговцы в разноцветных одеждах. Мелькнула мысль о Марроне — стоит ли он сейчас среди оруженосцев, если д'Эскриве решил для разнообразия помолиться вместе со своими собратьями, поднялся ли одиноко на галерею или вовсе не пришёл?
   И ещё подумалось, здесь ли Радель, и если да, то в каком обличье: яркого менестреля или скромного брата?
   Должно быть, прецептор или кто-то из магистров подал знак, но Джулианна его не заметила. Искупители запели хором, и от их низких сильных голосов Джулианну пробрала дрожь.
   Шла самая обычная вечерняя служба, начавшаяся с привычной молитвы; правда, не то в честь события, не то в честь Джулианны молящиеся не говорили, а пели. Низкие басы и высоко взлетающие тенора заставляли сердце Джулианны сжиматься, и она крепче хваталась за руку Элизанды. Взгляд же её неизменно влекло в противоположную сторону, к Имберу, стоявшему рядом в пятнах света и тени. Он тоже смотрел на неё; их глаза встретились, и у Джулианны засосало под ложечкой, хотя она не могла прочесть его мысли.
   После молитвы начались вопросы и ответы: одинокий голос звучно и звонко задавал вопросы, на которые отзывался низкий рокочущий хор. В глазах у Джулианны защипало, ей пришлось проморгаться, но к тому времени, как предметы вокруг вновь обрели отчётливость, Имбер уже отвернулся от неё и смотрел прямо перед собой, а его лицо было скрыто тенью.
   Джулианна тоже посмотрела вперёд и только тут поняла, что вызывало среди стоявших у стены приглушённые вздохи. Над алтарём возник огромный знак Господа, и холодный голубой свет бежал по бесконечной двойной петле.
   — Возлюбленные братья мои! Все мы служим Господу — и те, кто поднимает меч в борьбе за веру, и те, кому это не разрешено, те, кто охраняет Святую Землю, и те, кто живёт, трудится или путешествует по ней. И не менее нас дороги Господу женщины, ибо без них у Него не стало бы новых слуг, а у нас — детей. Лицезрение брачного обряда всегда есть благословение, вдвое более драгоценное, если союз заключается между великими домами, чьи сыны станут вождями мужей своего поколения. Я же сегодня трижды благословлён, ибо мне выпало этот обряд свершить…
   Голос прецептора был чист и гармоничен, словно песня, но песня только разгорячила бы кровь Джулианны; голос же прецептора баюкал и успокаивал её. Она с радостью позволила этому голосу литься ей на душу, подобно бальзаму, и перестала прислушиваться к словам.
   Её взгляд неудержимо влекло к знаку Господа, к бившемуся в нём свету. Он походил на свет в пещере, но был словно разделён на две части, посветлее и потемнее, и части эти бежали друг за другом по знаку, но не сливались даже там, где петли пересекались между собой, и бились в разном ритме.
   Прецептор взмахнул рукой, и Джулианна с Имбером шагнули вверх на ступеньку. Элизанда с Карелом остались позади, и Джулианна почувствовала, как ей не хватает успокаивающей руки подруги. Тогда она скрестила руки на груди и подняла голову, вновь устремив взгляд на сияющий знак.
   Ей показалось, что волны света замедлили свой бег, но зато стали светиться ярче. Джулианна нащупала собственный пульс — он бился точно в ритме одной из волн, она видела это совпадение и ощущала его.
   Вторая волна, как ей показалось, билась чуть быстрее. Джулианна украдкой взглянула на Имбера и сцепила руки, чтобы у них не было возможности коснуться запястья жениха и проверить догадку.
   — Господь милостив ко всем чадам Своим, но некоторым из них Он дарит особое благословение. Таков Его сын Имбер, наследник графа Элесси; такова Его дочь Джулианна, рождённая на земле дочерью королевской тени…
   На земле? Разве она на земле? Джулианна не чувствовала своего тела, оно исчезло, растаяло. Она стала светом, играющим по воле Господней; глаза её, должно быть, сияли ярким бьющимся голубым цветом. И глаза Имбера — тоже.
   — Возьмитесь за руки, дети мои.
   Джулианна услышала слова прецептора, но не пошевелилась, не могла пошевелиться, ибо её тело оставило её, погрузившись в сияние. Имбер сам протянул руку над разделявшей их пропастью, и его тонкая кисть обхватила руку Джулианны. Его пальцы легко легли на её ладонь, не сжимая, не вкладывая в руку силы. Её кожа зазвенела от его прикосновения, и Джулианна вспомнила пещеру — и не осмелилась сжать пальцы, испугавшись того, что могло скрываться в ней и в нём.
   Теперь волны света бежали вместе, не сливаясь, но вместе, словно кометы на одной орбите. Джулианна почувствовала пульс Имбера и увидела бьющееся в такт сияние; велела своему собственному сердцу биться быстрее, чтобы поспевать за ним — и сердце повиновалось, и вторая волна света догнала первую.
   — Поднимитесь и дайте мне ваши руки.
   Джулианне не хотелось шевелиться, пусть бы этот миг продлился вечно, чудо осталось с ней навсегда. И вновь Имбер шагнул первым, увлекая за собой девушку, и протянул прецептору её руку в своей. Она тихо вздохнула — прецептор разъединил их руки, но его мягкие пальцы не могли заменить руки Имбера.
   Сияние на стене позади прецептора замерло, каждая волна в своей петле знака, у того места, где петли соединялись. Волны бились в такт и чего-то ждали.
   — Эти кольца я надеваю вам в знак того, что отныне и навеки вы принадлежите друг другу. Носите их с верой в Господа, чей знак они образуют вместе, и пусть двое станут одним.
   Холодный золотой ободок скользнул на мизинец правой руки Джулианны, а второй такой же — на левый мизинец Имбера. Прецептор взял их руки и поднял, а потом заставил кольца соприкоснуться.
   Два луча вспыхнули и смешались, слились друг с другом и стали единым светом, таким ярким, что глядеть на него было невозможно. Но он тут же угас, увял, словно цветок, Джулианна услышала наступившую тишину, и сердце у неё упало.
   — Поцелуй её, сын мой.
   Сухие губы Имбера коснулись её губ. Света больше не было, были только его глаза, серые и полные сомнения.
   Пускай вокруг поют, пускай пламенеет знак, пускай под ним что-то происходит — это всего лишь обычная служба, обычная вечерняя служба, за которой обязательно последует проповедь. Зазвучала новая экзальтированная молитва, Джулианна услышала позади шарканье и шорох и догадалась, что собравшиеся в зале преклоняют колена. Имбер вновь взял её за руку. Шаг в шаг они стали спускаться по ступеням, пока рука Элизанды не коснулась спины Джулианны, направляя её шаг. У подножия ступеней Имбер и Джулианна преклонили колени, и Джулианна снова бросила косой взгляд на мужа. И опять ничего не смогла разглядеть — только полускрытый тенью профиль. Если Имбер и почувствовал её взгляд, он ничем этого не показал.
   Маршал Фальк прочёл проповедь, вновь призывая братьев к оружию, к походу на Сурайон. Джулианна подумала о том, что чувствует Элизанда, слыша, как её народ и её саму обрекают на смерть как еретиков и колдунов. Сама Джулианна сохраняла спокойное выражение лица, но слушала вполуха. Этим вечером её заботили совсем другие вещи, её одолевали сомнения, вопросы и страхи за себя и за других, и страстное желание — это уже только для себя — утишить пробиравший до костей трепет, который нельзя было — невозможно было — обязательно надо было — с кем-то разделить, иначе жизнь ничего не стоит, и от всего этого только сильнее голова шла кругом.
   Когда служба наконец была окончена, когда многоголосый, потрясший весь зал крик превратился в единственную резонирующую ноту, растаял в собственном эхе и наконец стих, магистры выстроились в два ряда и прошли между Имбером и Карелом, между Джулианной и Элизандой. Кое-кто из магистров, проходя, приподнял подол рясы, чтобы не осквернить одеяние прикосновением к женскому платью.
   У алтаря остался только прецептор. За спиной Джулианны слышалось шарканье — это расходились монахи, но девушка не вставала с колен и не отнимала руки у Имбера. Тот не шевелился, а сама Джулианна не знала, как полагается поступать в таких случаях.
   Первыми встали с колен Карел с Элизандой, поклонились новобрачным и помогли им подняться на ноги.
   Джулианна встала, не выпуская руки Имбера и не глядя на него. Если он хочет, пусть смотрит, а она не станет.
   Довольный прецептор сошёл по ступеням, протягивая руки навстречу новобрачным.
   — Поздравляю вас, Имбер, вы увезёте в Элесси настоящее сокровище. А вы, дочь моя, принесли в великий дом ещё одно великое имя. Господь непременно благословит ваш брак. Пойдёмте со мной, Джулианна. — Он взял её за обе руки, не дав девушке ни коснуться Имбера, ни взглянуть на него, и повёл прочь. — Пусть ваш господин пирует с мужчинами; несомненно, там будут славить и его, и ваше имя. А я провожу вас в ваши покои.
   «Благодарю вас, я знаю дорогу», — хотела было сказать Джулианна, но вовремя осознала всю тщетность сопротивления и придержала язык. А идя вслед за прецептором к боковому выходу, она поняла, что спать сегодня будет не там, где прежде, и дорога к её новым покоям ей неизвестна.
   — Ваша милость, мои вещи…
   Он улыбнулся и похлопал её по руке.
   — Братья уже перенесли их, милая моя, и приготовили для вас ванну. Ваша женщина поможет вам… — и действительно, Элизанда трусила вслед за ними, словно собачонка, причём, судя по её фырканью, собачонка раздражённая, — а я пришлю вам обеим ужин. Будьте терпеливы; возможно, люди вашего супруга попытаются задержать его, но он придёт к вам довольно скоро.
   Джулианну грызла мысль: «Какое мне дело, когда он придёт и в каком виде — трезвый, пьяный, пошатывающийся, блюющий, разящий перегаром?» Такого бесчестья она не могла вынести даже в мыслях, и потому специально разжигала в себе гнев. Она продана в рабыни мальчишке — поймана, связана и продана своим собственным отцом, дядей мужа и самим мужем, и только последний из них что-то значил для неё, и можно было только думать о нём, и стараться забыть, и пытаться уйти в такие дали, где он не смог бы её догнать…
 
   Прецептор вывел их в тёплую тихую темноту ночи, провёл через двор и впустил в двери. Они прошли по устланному сухим камышом полу и оказались у знакомой двери, где вместо прежнего монаха стоял на страже солдат-элессин. Стражник поклонился и распахнул перед ними дверь.
   — Ваша милость, — еле вымолвила ошеломлённая Джулианна, — это же ваши покои…
   — Я хочу сделать вам подарок, — спокойно, с лёгкой улыбкой ответил прецептор, — подарок на эту ночь. Это не такая уж большая жертва. Старший барон настоял на завтрашнем отъезде. А я тряхну стариной и переночую в башне магистров, там вполне удобно. Так, мою приёмную вы уже видели; вот тут находится спальня, а тут — кабинет, он соединяется с обеими комнатами. В кабинете приготовлена постель для вашей служанки. — С этими словами прецептор несколько заговорщически поклонился Элизанде.
   — Вы очень добры, ваша милость, но…
   — Но мог бы быть и подобрее, я понимаю. Видите ли, это единственные замковые покои, которые годятся для баронессы и её мужа. Итак, позвольте пожелать вам доброй ночи и счастливого пробуждения.
   Он действительно подмигнул ей, кланяясь, или это только показалось Джулианне? Наверное, показалось — ведь прецептор Рок-де-Рансона выше подобных намёков.
   Прецептор Рок-де-Рансона, как с горечью напомнила себе Джулианна, был всего лишь человеком и, подобно всякому мужчине благородного происхождения, наверняка развлекался по-мужски до того, как принял постриг. И, подобно любому мужчине, не важно, благородного или низкого происхождения, с удовольствием следил за успехами любого молодого человека по девичьей части и радовался, когда ещё одна женщина бывала поймана, брошена к ногам и в постель…
 
   Вымытая, накормленная и одетая в самую строгую из своих ночных рубашек, Джулианна сидела в спальне на простой, но удобной кровати, достаточно широкой для двоих — хотя она была уверена, что на ней никогда не спало больше одного человека одновременно, — и ждала прихода Имбера.
   Элизанда, до последнего изображавшая примерную служанку, расчесала волосы Джулианны, превратившиеся в золотой водопад. После этого Джулианна, в свою очередь изображавшая госпожу, отослала Элизанду в её импровизированную спальню, решив дожидаться мужа в одиночку. Ей не хотелось ни говорить, ни думать, ни гадать о своём будущем. В конце концов, до утра осталось не так уж много, а этой ночью поразмыслить всё равно не удастся.
   Наконец она услышала шаги, мужские голоса, тихий смех Карела, пожелание доброй ночи и звук закрываемой двери.
   Мужские шаги. Джулианна посмотрела на дверной проём и на закрывающую его занавеску и увидела, как та приподнялась.
   Какое-то мгновение он стоял на пороге — высокий, молодой, красивый, с блестевшими в лучах светильника волосами, которые нимбом окружали его голову.
   При его появлении Джулианна встала и вежливо сделала реверанс.
   — Мой господин барон.
   — Моя госпожа баронесса.
   Он осторожно поднял её из реверанса и коснулся её щеки. Джулианна едва не задохнулась, всем телом вздрогнув от этого прикосновения.
   Имбер нахмурился и сделал шаг назад. Джулианна едва сдержала стон. Ей хотелось обнять его, но она не шевельнулась.
   — Госпожа Джулианна, — тяжело, медленно произнёс Имбер. — Я глубоко сожалею о той боли, которую причинило вам наше бракосочетание.
   — Нет, Имбер…
   — Нам нет нужды притворяться друг перед другом. Будем честны хотя бы наедине. Вы пытались бежать от меня, и я должен бы жалеть о том, что отыскал вас. Должен — но не могу, потому что я хотел этого брака. Мне жаль только, что всё произошло именно так, что дядя настоял на столь поспешной церемонии. Будь моя воля, я отвёз бы вас в Элесси, дал бы время привыкнуть к тамошним обычаям… и, быть может, полюбить меня.
   Я всё ещё не оставил этой надежды. Но я видел, как неохотно вы следовали порядку церемонии и чего вам стоило не отшатнуться от моего прикосновения. Поэтому я решил, что не стану навязывать вам свою близость силой. Моему дяде вовсе не обязательно знать об этом. — В этот момент барон, несмотря на всю свою учтивость, превратился в мальчика, говорящего: «Только не рассказывайте ничего дяде», — и Джулианна почувствовала острый прилив нежности. — Однако этой ночью и впредь, до тех пор, пока вы не будете готовы принять меня, ваша служанка будет спать вместе с вами, а я займу её ложе.
   — Имбер…
   Ей хотелось сказать: «Нет, Имбер!», но она сдержалась. Пусть думает, что он отвратителен ей, что она едва выдерживает его прикосновение, пусть держится в стороне и не мешает ей быть с Элизандой и планировать новый побег. И для её растревоженной души так будет гораздо лучше: девушка и желала, и боялась увидеть его тело в своей постели и ощутить, что оно переплетается с её телом, переплетается так тесно, что их уже не разнять…
   Поэтому-то она и не произнесла ничего, кроме его имени, и он понял это неправильно, принял за просьбу о прощении и благодарность. Он поклонился и вышел в другую дверь, и через несколько мгновений в комнату вбежала Элизанда.
   Дверь закрылась за ней негромко, плотно и нерушимо.
 
   Джулианна не произнесла ни слова, и Элизанда шёпотом попыталась разговорить её:
   — Что случилось? Что он сказал, что сделал? В ответ Джулианна лишь покачала головой. Девушки забрались в кровать, и когда Элизанда попыталась обнять Джулианну, чтобы выразить ей своё молчаливое сочувствие и успокоить, подруга вновь покачала головой и оттолкнула её.
   Всю ночь она лежала на самом краю постели, чтобы остаться в полном одиночестве, стараясь не касаться подруги. И лишь уверившись, что Элизанда уснула, Джулианна дала волю слезам.

18. ЧЕСТЬ СНИМАЕТСЯ С ОДЕЖДОЙ

   У Маррона был трудный день. Нет, он не надеялся на лёгкую жизнь; раньше он из всех сил пытался стать хорошим монахом-искупителем, но потерпел неудачу — не по своей вине. Теперь он старался соответствовать своему новому положению, но, к сожалению, раненая рука — плохой помощник; когда оруженосцу приходится выполнять кучу работы для своего господина. А ещё труднее бывает, когда свои же собратья-оруженосцы всячески над тобой насмехаются и дразнят. А уж если у несчастного однорукого оруженосца есть ещё и опасные секреты, если его верность разрывается между двумя людьми, жизнь его становится не просто трудна, а прямо-таки невыносима.
   Для того чтобы измотать его, хватило долгого пути обратно в Рок. Когда отряд наконец поднялся по тропе, вошёл в замок и оказался в конюшенном дворе, Маррону хотелось одного — упасть с мула, доползти до первой попавшейся койки и уснуть мёртвым сном. Но большое чёрное пятно на булыжниках двора напомнило ему о том, что конюшенных мальчиков больше нет, поэтому заботиться о своём муле и о хозяйском скакуне ему придётся самому.
   Он в одиночку справился вначале с громадным конём сьера Антона, а потом и с собственным мулом — отыскал для них стойла, принёс овса и воды, начистил, как мог, седла и сбрую. Работа ещё была не окончена, а раненая рука уже зверски ныла, хотя Маррон не пользовался ею — слишком прочно она была прибинтована к его груди.
   Покончив наконец с работой, Маррон притащил ещё одно ведро воды, сунул туда голову и пил, пока не начал задыхаться. Приглаживая намокшие волосы, он услышал смех за спиной.
   — Глядите, обезьянка прихорашивается!
   — Ишь, какой чистенький, аж сияет!
   — Интересно, для кого бы это?
   — Для доброго сьера Антона, конечно, для кого же ещё?|
   Маррон медленно выпрямился, и его рука поползла к поясу, нащупывая рукоять нового ножа, однако он успел удержать её и пошёл прочь, не оглядываясь. Не важно, что скажут остальные оруженосцы — все они ничем не лучше этого типа. А сьер Антон будет очень зол, если Маррон полезет в драку с заводилой или со всеми оруженосцами сразу. Если же Маррона убьют, рыцарь придёт в бешенство — а такой исход схватки представлялся наиболее вероятным. Однорукий, больной, потерявший голову от ярости Маррон стал бы лёгкой добычей для ножа этого мальчишки. А потом все очевидцы хором заявят: «Это была самозащита, ваша милость, сьер Антон, Маррон напал без причины, он явно собирался убить его…»
   Нет, никакой драки — пусть уж лучше останется новый шрам на душе да появится новая кличка, что-нибудь вроде «трусливой маленькой обезьянки».
   Маррон медленно побрёл по замковым дворам и коридорам, потом непонятно зачем забрёл на стену и долго смотрел на равнину, словно выискивая там ответы на все вопросы. Потом он разглядывал старинные камни самой большой тайны Рока, Башни Королевской Дочери — Мустар называл её «Башней Ходячего Мертвеца», но так и не объяснил почему, — а потом собрался с мыслями и поспешил в комнату сьера Антона.
   Там он получил выговор за опоздание, а заодно и за грязную мокрую одежду.
   — Колокол вот-вот зазвонит к службе, а ты собираешься предстать перед Господом в таком виде? Не говоря уже о том, что сегодня мадемуазель Джулианна будет обвенчана с бароном Имбером! Или у тебя совсем память отшибло?
   С памятью у Маррона всё было в порядке; он просто не знал о предстоящей свадьбе. Однако он не стал оправдываться и поспешно сбросил свою рубаху, когда сьер Антон бросил ему чистую. Заметив раненую руку оруженосца, о которой он, видимо, успел забыть, рыцарь сменил гнев на милость, помог Маррону одеться и даже попросил прощения, хотя в этом не было никакой нужды. Не успел Маррон ответить, как послышались удары колокола, и рыцарь с оруженосцем поспешили в зал.
   Маррон стоял у стены вместе с остальными оруженосцами, но даже здесь, перед Господним алтарём, они тыкали в него пальцами и изводили насмешливыми взглядами, явно намекавшими на всевозможные непристойности. Маррону же больше всего на свете хотелось ткнуть в них в ответ кинжалом, но вместо этого он незаметно начал двигаться вдоль гладкой стены, пока не оказался рядом с торговцем. И пусть думают что хотят, заметив среди пышных одеяний простую белую одежду оруженосца.
   Когда начался обряд венчания, Маррону стало жаль госпожу Джулианну. Она была очень бледна, двигалась медленно, ни на секунду не отпуская руки служанки, словно не в состоянии самостоятельно идти, стоять или преклонять колена. Должно быть, это для неё страшное испытание, подумал Маррон, заметив, как она впилась взглядом в знак Господа, но ни разу не взглянула на мужа.
   А на знак с его догоняющими друг друга волнами света действительно стоило посмотреть. «Догоняли-догоняли — и не поймали», — пришло в голову Маррону. Чем же так напугал госпожу Джулианну этот брак, от чего она решилась бежать в пустыню, когда вначале зашла в своём послушании так далеко? И сам знак этой ночью не поразил Маррона, ведь горящий в нём свет был простым фокусом, который удавался даже Раделю, еретику Раделю. Значило ли это, что свет шёл не от Господа — или то, что Радель пользовался Его милостью, несмотря на то что говорила о еретиках-сурайонцах Святая Церковь и маршал Фальк?
   Маррон не знал ответа на свои вопросы. Возможно, ответ был известен сьеру Антону, но оруженосец не мог спросить у него. Точнее, он не мог спросить этого ни у кого, но у рыцаря — в особенности. Сьер Антон веровал истово, так, как веровал Маррон, когда впервые очутился в Чужеземье. И даже слова маршала Фалька о великой очистительной войне с сурайонцами, от которых Маррону становилось тошно — он почти чувствовал запах гнили и лжи, — зажигали сьера Антона так, словно он никогда не видел бойни, никогда не говорил «бывает и такое» или говорил с одобрением.