Страница:
Вокруг в темноте мелькали факелы и слышались низкие, хриплые, гортанные голоса. Рыцаря и оруженосца трижды окликали стражники с клинками наголо; в последний раз это произошло уже в деревне. Остановивший их человек оказался тем самым сержантом, которого сьер Антон посылал проверить, как чувствуют себя дамы.
— О, прошу прощения, сьер Антон, но…
— Ничего-ничего, все правильно, не пропускай никого без досмотра. Я так понимаю, дамы живы и здоровы?
— Спят, как младенцы, сьер — ну, я на это надеюсь. Когда я заходил, одна из них проснулась. Ну у неё и язык — почище, чем у змеи!
Сьер Антон рассмеялся.
— Да пошлёт ей Господь терпеливого мужа! Только вот что, сержант: если не хотите неприятных последствий, будьте поосторожнее. Мадемуазель Джулианна не элессинка, но у неё могут быть наготове ещё какие-нибудь ласковые слова, если вы её снова разбудите.
— Мои люди будут вести себя тихо, сьер, — ответил сержант. Сам он при этом стоял совсем близко и говорил полушёпотом. Сьер Антон вновь рассмеялся, на этот раз потише, и заставил Маррона идти дальше, легонько подтолкнув его.
Юноша так и не понял сержанта. Как могла госпожа Джулианна обругать его, если госпожи Джулианны — как наверняка знал Маррон — не было не только в хижине, но и в деревне?
Разве что они с компаньонкой не бежали. Юноша не знал, куда и зачем они направлялись, но понимал, что начавшийся шум мог помешать им, и они вернулись. Хотя он слышал, что Радель говорил об обратном: пусть девушки уйдут, а они с Редмондом останутся…
Но ничего сделать было нельзя, он не мог узнать правду или повлиять на события. И не интересовало его всё это — по крайней мере сейчас. Его тело тяжелело с каждым шагом, и каждый шаг давался с трудом. Юноша уже почти спал на ходу, когда они добрались до лагеря и сьер Антон повёл его между шатров.
Уже не в первый раз они поменялись местами — оруженосец стоял, пошатываясь и не видя ничего вокруг, а его хозяин устроил ему постель и посоветовал хотя бы снять башмаки перед сном.
Маррон заморгал.
— Господи Боже мой… Садись, парень. Легче, легче, не потревожь руку…
И рыцарь снял с оруженосца ботинки, расстегнул пояс, сел рядом и смотрел, как юноша завернулся в одеяло и моментально уснул, что-то бормоча себе под нос.
— …интересно, как я теперь сниму сапоги? По-моему, это обязанность оруженосца — по крайней мере мне так когда-то казалось. Маррон, дитя неразумное, ну как ты можешь быть таким ребёнком?..
За бормотанием последовал поцелуй. Маррон помнил прикосновение сухих губ и жёсткую щетину, а больше не помнил ничего, потому что наконец провалился в сон.
Эти мысли проскользнули быстро, а за ними нахлынули воспоминания о прошлой ночи. Маррон совсем запутался, он боялся за себя и за других и ничего не понимал. Он открыл глаза и рывком сел, разгоняя сон, но разбередил при этом взорвавшуюся болью рану.
Постель сьера Антона была пуста, рядом валялось смятое одеяло. Пошатываясь, Маррон встал и огляделся. Вокруг царила суматоха, слуги и оруженосцы сновали туда-сюда, собирая вещи хозяев, и юноша подумал, что ему следовало бы заняться тем же, хотя во рту у него пересохло, а живот выл от голода.
Он воевал с хозяйским одеялом, пытаясь свернуть его одной рукой, как вдруг услышал своё имя, произнесённое голосом сьера Антона. Маррон поднял глаза и увидел, что рыцарь торопливо шагает ему навстречу, нахмурив брови.
— Маррон, брось это дело. За тобой послали. Идём.
— Сьер, куда…
— С тобой хочет поговорить барон. Поторопись.
Сьер Антон развернулся и пошёл прочь, и Маррон поспешил за ним. Раньше ему казалось, что во рту у него сухо, но теперь он понимал, что это были ещё цветочки. Сейчас у него во рту словно появилась засушливая пустыня, но поделиться своими страхами он не мог ни с кем.
Вначале ему показалось, что сьер Антон ничего больше не скажет. Однако рыцарь, не замедляя шага, бросил на него взгляд и произнёс:
— Элессины не нашли ни следа твоих катари, ни вчера, ни сегодня утром. Собаки не учуяли никакой крови, кроме твоей собственной. Барон хочет расспросить тебя; смотри не лги ему. У него с собой правдоведица.
Холодный, исполненный подозрения голос пробрал Маррона до костей. Новость была не из лучших, она пугала до полусмерти.
Идти пришлось гораздо ближе, чем надеялся Маррон, — всего с полпути до лагеря элессинов. На ближнем краю деревни их поджидало несколько человек. Едва Маррон заметил их, сьер Антон замедлил шаг.
— Вот, выпей глоток.
Маррон с благодарностью принял протянутую флягу, отхлебнул и задохнулся. Это была не вода, а какое-то жгучее вещество, которое едва не прожгло его насквозь.
— Мадемуазель Джулианна и её компаньонка пропали, — негромко пояснил сьер Антон. — Тебя тщательно допросят. Смотри же, Маррон, говори только правду!
Больше он ничего не сказал. Постороннему зрителю могло бы показаться, что лежащая на плече Маррона рука рыцаря удерживает юношу на случай бегства; самому Маррону хотелось надеяться, что рыцарь пытается его подбодрить и придать ему уверенность в себе. Больше уверенности искать было негде.
Разумеется, ни в лицах встретивших его мужчин, ни в глазах единственной среди них женщины не было ни капли дружелюбия. Шестеро человек, одетые в дорогие тёмные одежды строгого покроя, смотрели на Маррона так, словно он был преступником, вина которого уже доказана, осталось только вынести приговор. Один из мужчин — бритоголовый, с хмурым, изрезанным шрамами лицом — стоял чуть впереди остальных, сжимая рукоять меча так, словно готов был хоть сию минуту вынести этот приговор и привести его в исполнение. Быть может, он так и собирался поступить.
Женщина стояла чуть в стороне, вроде бы и вместе с другими, но всё же отдельно от них. Видеть её здесь было странно, и Маррон испугался её больше, чем всех остальных. Она была в одежде катари, с такой же тёмной кожей и тёмными волосами, как у детей этого народа, но лицо её не было скрыто вуалью и внушало ужас. Вначале юноше показалось, что оно обезображено страшной болезнью вроде проказы, но подойдя ближе, он понял, что полосы, уродующие её щеки, являются делом рук человеческих, хитроумной татуировкой. На лбу у неё красовался выжженный железом знак Господа — тоже дело рук человеческих, глубоко въевшееся в плоть. Кожа вокруг знака сморщилась, а горевшие под ним глаза провалились и мерцали голубым светом из двух чёрных ям глазниц.
Да, лицо у неё было просто кошмарное, но не оно испугало Маррона. Больше всего он боялся её самой. Юноше доводилось слышать о правдоведицах-катари. Говорили, будто они узнают ложь, едва заслышав её. Маррон никогда, никогда не осмелился бы солгать этой женщине.
— Это тот самый человек?
— Да, мессир. — Антон подтолкнул Маррона, заставив его встать на колени, но осторожно придержав при этом больную руку оруженосца.
— Ну что ж. Расскажи нам всё, что ты знаешь о случившемся прошлой ночью, парень.
— Да, мессир. Господин… — Понимал ли он, что говорил? Наверняка понимал; и, поскольку никто больше не двигался, Маррон вдохнул поглубже и начал излагать свою наспех выдуманную историю, которая с каждым разом казалась ему все неправдоподобнее и годилась лишь для взбудораженных мужчин в темноте, но совершенно не смотрелась при дневном свете. Как и всякий мальчишка, искушённый во лжи — уроки, полученные от любимой дядиной хворостины, — Маррон не стал изменять ни слова в истории, хотя наверняка мог бы сделать её гораздо убедительнее, будь у него возможность придумать все сначала.
Он закончил очень быстро, и снова воцарилось молчание. Когда он осмелился взглянуть на лица людей, то понял, что они не верят ни единому его слову. И они были правы — нет, нет, надо забыть правду и помнить только ложь, кто поверит ему, если сам он не будет верить в собственные слова? Он остерегался даже взглянуть в сторону правдоведицы, боясь, что она прочтёт в его глазах ложь, такую же отчётливую, как рисунки на её страшном лице.
Однако, стоя на коленях и глядя в землю, Маррон услышал нечто неожиданное — короткий хриплый крик, донёсшийся из деревни. За криком последовал низкий страшный вой, совсем не человеческий, и тут же оборвался. Маррон вздрогнул. Кроме него, никто не обратил на вопль видимого внимания, и только недовольная усмешка скривила губы барона, словно он сожалел о слабости кричавшего.
— Невеста моего племянника, — заговорил наконец барон, — бежала этой ночью. Знаешь ли ты что-нибудь об этом?
— Ничего, господин барон.
— Странно. Ты наткнулся на неведомого врага, как раз когда исчезли девушки; ты поверг весь лагерь в смятение, и теперь хочешь убедить нас, что между этими событиями нет никакой связи?
— Господин барон, госпожу Джулианну охраняли ваши собственные люди. С ней говорили через полчаса после того, как на меня напали…
Это скрытое возражение вызвало холодный взгляд барона и подзатыльник от стоящего позади сьера Антона. В голове у Маррона зазвенело. Наказание? Или предупреждение: «Не испытывай этого человека!»
— Говоривший с ними на самом деле говорил с куклами, — прорычал барон, — с кучей тряпья и верёвок. А может, ты тоже чья-то кукла, мальчик? Моя женщина проверит, правду ли ты говоришь. Имбер, останься. В этом деле замешана твоя честь, а мне слишком тяжело смотреть на всё это.
Высокий молодой человек медленно склонил светловолосую голову. «Мне тоже», — было написано у него на лице. Стоявший рядом с ним человек повыше и потемнее коснулся его руки. «Я останусь с тобой».
Маррон смотрел, как уходит старший барон со свитой. На месте остались лишь молодой барон и его друг, но это было не важно. Важно было другое: возле Маррона зашуршали юбки, женщина коснулась затылка юноши холодными твёрдыми пальцами, так непохожими на пальцы его господина. От пальцев исходила холодная обречённость. Они извлекут правду из его тела так же легко, как менестрель извлекает звуки из мандолины, и после этого у молодых людей останется не больше жалости, чем у старшего барона.
«Куклы», — сказал он. Куклами играли дети, но из таких же кукол — «тряпьё и верёвки» — Радель делал двойников, марионеток, как он их называл, дьявольских кукол, которые сидели и двигались, и были, по его словам, очень похожи на людей, которых они подменяли. Наверное, они и говорили так же или почти так же…
Все медленнее и медленнее Маррон начинал понимать смысл утренних новостей — очень некстати, как раз тогда, когда необходимо было оставаться настороже. Вероятно, Радель и Редмонд отправились в хижину дам и оставили там своих кукол. Тогда, значит, дамы действительно ушли. И Маррон мог рассказать все это, его могли заставить выдать себя, выдать дам, Раделя, Редмонда — и умереть, слишком поздно и бесполезно.
Какие холодные и твёрдые пальцы; как крепко они держат его за шею. Вторая рука правдоведицы легла на макушку Маррона и нажала. В голове у юноши всё завертелось, словно он выпил лишнего. Он закрыл глаза, но от этого стало только хуже: какие-то незнакомые, не имеющие названия в человеческом языке цвета поплыли перед глазами, завертелись, стали появляться и исчезать, оставляя после себя тёмные пятна.
Невероятным усилием юноша заставил себя открыть глаза, с ещё большим усилием ухитрился сфокусировать их на камушке, лежавшем на земле прямо перед ним, и уцепился сознанием за него.
И совсем уж нечеловеческим усилием Маррон заставил себя прислушаться к женщине, к вопросам, которые она задавала ему чистым, струящимся, ритмичным, чуть шепелявым голосом. Слова, произнесённые этим голосом, менялись, попав к нему в голову. Да, он слышал их и знал, что слышит, однако не мог не слушать их, не мог даже подумать о том, чтобы сопротивляться этому голосу, который начал задавать вопросы.
— Маррон, ты меня слышишь?
— Да.
— Ты когда-нибудь лжёшь?
— Да.
— Сможешь ли ты солгать мне?
— Нет.
Маррон слышал собственные слова и понимал, что говорит, но с небольшим запозданием. Что бы она ни делала с ним, как бы это ни было сделано, все получалось так, как в слышанных им рассказах. Женщина могла задать ему любой вопрос, и он ответил бы правду, не смог бы не ответить.
— Видел ли ты прошлой ночью у деревни троих незнакомцев?
— Да, — услышал Маррон собственный ответ и даже успел удивиться, прежде чем сообразил мгновением позже, вспомнил троих мужчин, ему незнакомых, не из его отряда, всего лишь патруль монахов, сползающий в овраг.
— Это были катари?
— Я не знаю.
Это тоже была правда, он стоял слишком далеко от них. Скорее всего среди монахов катари быть не могло, и Маррон мог почти с полной уверенностью сказать об этом, даже поклясться, но насчёт этих троих уверенности у него не было. В конце концов, сурайонцы тоже не ходят в рясах Ордена, но двое таких вот фальшивых братьев были прошлой ночью в овраге.
— На твоём ноже была кровь. Ты сам ранил себя, чтобы сказать, что это кровь катари?
— Нет. — Нет, он не ранил себя, в этом не было нужды. Он просто просунул клинок в рукав и запачкал его в крови, лившейся из вновь растревоженной раны. Маррон гордился этим, был доволен самим собой даже в тот миг, когда убегал от погони, едва сдерживая дико бьющееся сердце.
— Мадемуазель Джулианна просила тебя помочь ей бежать?
— Нет. — Она не говорила Маррону ни слова.
— Просила ли тебя об этом её компаньонка?
— Нет.
Она ни о чём не просила, она только зачаровала Маррона, чтобы заморочить ему голову, в точности как эта женщина, которая заставляла его мысли кружиться в медленном хороводе и вторгалась в самые потайные закоулки души.
— Знаешь ли ты, куда они ушли?
— Нет.
— Спроси его, сражался ли он прошлой ночью. Да, и ранил ли он кого-нибудь.
Однако это был уже не тонкий голос правдоведицы, усиленный магией. Голос принадлежал мужчине, он был гневным и грубым и, словно камень, упавший в застывший пруд, разбил заклинание, сотканное женщиной и сковывавшее язык Маррона. Женщина задохнулась, и Маррон почувствовал боль — она внезапно убрала руки с его головы и шеи. Юноша повалился на бок, словно не в силах удержаться вертикально, тяжело упал на землю и лежал, выворачиваясь наизнанку и корчась, когда спазм захватывал пустой желудок. Сознание медленно поплыло в вертящуюся темноту.
Откуда-то издалека он услышал, как мужчина повторил:
— Спроси его!
— Я не могу, — ответила стоявшая над Марроном правдоведица. Её голос тоже был слаб и надтреснут, в нём не осталось вязкости и тягучести, он стал резок и отрывист. — Посмотрите на него, он больше не сможет сказать ни слова. Вы нарушили заклинание.
— Достаточно. — Этот голос не спрашивал, а распоряжался, и принадлежал он сьеру Антону. Руки, которые легли на плечи Маррону, тоже принадлежали сьеру Антону, они подняли его с колен и помогли удержаться на ногах, не дав упасть в ужасную бездну. — Он говорил достаточно. И только правду.
— Может быть, но мне хотелось бы услышать больше. — Это сказал кто-то ещё, не первый говоривший. — Мадемуазель Джулианна пропала…
— …Но мальчик ничего не знает об этом, он рассказал всё, что мог. Или вы сомневаетесь в способностях вашей женщины?
— Нет, скорее в её умении задавать вопросы. Впрочем, вы правы, сьер Антон, от разочарования я становлюсь придирчивее, чем следовало бы. Ему плохо?
— Не знаю. Ему больно, он испуган, потрясён…
— Он поправится, — в беседу опять вступила женщина. — А больно нам обоим. Пусть помолчит, говорить буду только я. Ему нужен отдых.
— Как всегда; и, как всегда, он его не получит. Господин барон, пошлите своих людей на поиски, заставьте собак взять след вашей дамы. Я присмотрю за своим оруженосцем.
Его руки уже готовы были поднять Маррона, но тот извернулся, заёрзал и почти оттолкнул от себя своего господина.
— Нет, сьер, позвольте мне…
Ошеломлённый неожиданным неповиновением, сьер Антон замер на месте. Маррон не глядя завёл одну руку за спину, схватился за рукав рыцаря и осторожно встал на ноги, пошатываясь. Сглотнув подступающую тошноту, он прищурился от яркого света и посмотрел на барона Имбера.
— Господин барон, — нерешительно произнёс он, — мне жаль, но я действительно не знаю, где ваша невеста…
— Не волнуйся, парень, я тебе верю, что бы там ни говорил мой дядя.
— Тогда позвольте мне пойти на поиски с вами, доказать…
— Это ни к чему, — ответил барон с лёгкой усмешкой в голосе. Оказавшийся рядом сьер Антон тоже сказал:
— Нет, Маррон. От однорукого мальчика пользы не будет никакой, даже если он поедет на муле. Доказывать больше ничего не надо. Ну, поклонись господину барону, — он нажал на шею Маррону, заставив его поклониться, отчего желудок юноши едва сдержал спазм, — и пойдём. Ты же не удержишься в седле, дурень! Давай-ка вернёмся в лагерь, а потом отправимся обратно в Рок. Таково решение магистра: отряд не пойдёт дальше, пока не будут найдены дамы.
— Сьер…
— Нет, Маррон. Или ты опять забыл про послушание? Господи, и как ты только дожил до своих лет…
Тошнота прошла, но голова все ещё кружилась. Прогулка до лагеря оказалась очень кстати, и, добравшись до места, Маррон неуклюже начал собирать вещи хозяина. Сьер Антон помогал ему, причём явно больше, чем полагалось бы по рангу. Они были готовы раньше других рыцарей, и, воспользовавшись этим, Маррон сказал:
— Сьер, кто-то должен проследить за тем, чтобы из деревни забрали вещи дам.
— Не сомневайся, кто-нибудь уже вспомнил об этом. Это не моё дело, да и не твоё тоже.
— Да, сьер, но так все подумают. А чьё это дело, если компаньонка госпожи пропала вместе с ней?
— Не знаю. Ты что, собираешься послать меня на проверку?
— Нет, сьер. Позвольте сходить мне. Я только гляну, все ли в порядке. И потом, после прогулки голова будет свежее. Мне лучше, когда я не стою, а хожу…
— Ну ладно, иди, только не копайся. Я ждать не стану, так что смотри, не пришлось бы тебе идти до Рока пешком.
— Нет, сьер, — ответил Маррон, словно имея в виду: «Я не стану копаться», хотя оба они понимали, что это значило совсем другое: «Нет, сьер, вы не заставите меня возвращаться пешком».
Он не спешил — ни ноги, ни желудок не вынесли бы спешки, — но идти всё же действительно было лучше, чем стоять на месте.
Фургоны торговцев уже не стояли кольцом, в них запрягли быков и выстроили караван в одну линию. Деревня была пуста, в ней ничего не изменилось с самого момента прибытия отряда. Её жители были людьми верующими, но недоверчивыми.
Завернув за угол, Маррон отправился на поиски хижины старосты, где провели ночь дамы. Он намеревался проверить, увезли ли их багаж, на случай, если Редмонд вновь решил спрятаться в сундуке. А может, там ему встретится и Радель.
Однако вместо них он нашёл молодого сержанта, который говорил с госпожой Джулианной прошлой ночью.
Сержант был раздет догола и распят поперёк дверного проёма хижины. Руки были подняты к притолоке, а ноги разведены по сторонам проёма; запястья и щиколотки держались на гвоздях. Вместо кляпа во рту у него был пояс, вероятно, его собственный, и Маррон понял, почему тот страшный крик так быстро затих.
Маррон решил, что не станет проверять багаж и понадеется, что Редмонд и Радель сумели бежать. Сейчас ему хотелось одного — повернуться и пойти прочь, однако белые страшные глаза сержанта крепко держали его.
Тело сержанта было залито кровью, которая текла из-под гвоздей на руках на грудь и на ноги, а потом собиралась лужицей под его телом. Крови было столько, что пыль не могла её поглотить.
«Я говорил с ней, — прочёл Маррон в его глазах, — говорил…»
Маррон кивнул.
Щиколотки сержанта были пригвождены металлическими шипами, нет, колышками для палаток, понял Маррон, и сержант висел на них и кричал, кричал молча сквозь кляп, и выгибался, чтобы перенести вес на изломанные ноги, и вновь кричал, повисая на руках до тех пор, пока не мог ни выносить боли, ни вздохнуть — и снова выгибался…
«Помоги, — молили его глаза, — я не вынесу, это так больно…»
Рука Маррона скользнула к поясу, где висел его нож. Пальцы обхватили рукоять, и глаза сержанта впились в них с невыносимым напряжением.
Медленно, очень медленно Маррон разжал пальцы, отвёл руку и покачал головой. Он не мог заговорить, не мог объяснить причину своей жестокости. Он знал только, что так надо. Этим утром ему невероятно повезло — да, невероятно повезло, он даже не верил в такую удачу и жалел, что не может заглянуть в мысли правдоведицы, ведь она же прямо помогла ему солгать, — но рисковать, порождая ещё вопросы и подозрения, было нельзя. Кто-нибудь наверняка видел, как он в одиночку подходил к заброшенной деревне. Стоит элессинам вернуться и обнаружить, что человек, которого они обрекли на страдания, убит ударом ножа в сердце — и Редмонд с Раделем пропали, да и Маррон тоже.
И он повернулся и пошёл прочь, отдавая жизнь незнакомца за три жизни, которые он всё же ценил больше, пусть и ненамного.
17. ГДЕ ДОЛЖНО ЕЙ
— О, прошу прощения, сьер Антон, но…
— Ничего-ничего, все правильно, не пропускай никого без досмотра. Я так понимаю, дамы живы и здоровы?
— Спят, как младенцы, сьер — ну, я на это надеюсь. Когда я заходил, одна из них проснулась. Ну у неё и язык — почище, чем у змеи!
Сьер Антон рассмеялся.
— Да пошлёт ей Господь терпеливого мужа! Только вот что, сержант: если не хотите неприятных последствий, будьте поосторожнее. Мадемуазель Джулианна не элессинка, но у неё могут быть наготове ещё какие-нибудь ласковые слова, если вы её снова разбудите.
— Мои люди будут вести себя тихо, сьер, — ответил сержант. Сам он при этом стоял совсем близко и говорил полушёпотом. Сьер Антон вновь рассмеялся, на этот раз потише, и заставил Маррона идти дальше, легонько подтолкнув его.
Юноша так и не понял сержанта. Как могла госпожа Джулианна обругать его, если госпожи Джулианны — как наверняка знал Маррон — не было не только в хижине, но и в деревне?
Разве что они с компаньонкой не бежали. Юноша не знал, куда и зачем они направлялись, но понимал, что начавшийся шум мог помешать им, и они вернулись. Хотя он слышал, что Радель говорил об обратном: пусть девушки уйдут, а они с Редмондом останутся…
Но ничего сделать было нельзя, он не мог узнать правду или повлиять на события. И не интересовало его всё это — по крайней мере сейчас. Его тело тяжелело с каждым шагом, и каждый шаг давался с трудом. Юноша уже почти спал на ходу, когда они добрались до лагеря и сьер Антон повёл его между шатров.
Уже не в первый раз они поменялись местами — оруженосец стоял, пошатываясь и не видя ничего вокруг, а его хозяин устроил ему постель и посоветовал хотя бы снять башмаки перед сном.
Маррон заморгал.
— Господи Боже мой… Садись, парень. Легче, легче, не потревожь руку…
И рыцарь снял с оруженосца ботинки, расстегнул пояс, сел рядом и смотрел, как юноша завернулся в одеяло и моментально уснул, что-то бормоча себе под нос.
* * *
Первым, что вспомнилось Маррону утром, было монотонное бормотание, под которое он заснул:— …интересно, как я теперь сниму сапоги? По-моему, это обязанность оруженосца — по крайней мере мне так когда-то казалось. Маррон, дитя неразумное, ну как ты можешь быть таким ребёнком?..
За бормотанием последовал поцелуй. Маррон помнил прикосновение сухих губ и жёсткую щетину, а больше не помнил ничего, потому что наконец провалился в сон.
Эти мысли проскользнули быстро, а за ними нахлынули воспоминания о прошлой ночи. Маррон совсем запутался, он боялся за себя и за других и ничего не понимал. Он открыл глаза и рывком сел, разгоняя сон, но разбередил при этом взорвавшуюся болью рану.
Постель сьера Антона была пуста, рядом валялось смятое одеяло. Пошатываясь, Маррон встал и огляделся. Вокруг царила суматоха, слуги и оруженосцы сновали туда-сюда, собирая вещи хозяев, и юноша подумал, что ему следовало бы заняться тем же, хотя во рту у него пересохло, а живот выл от голода.
Он воевал с хозяйским одеялом, пытаясь свернуть его одной рукой, как вдруг услышал своё имя, произнесённое голосом сьера Антона. Маррон поднял глаза и увидел, что рыцарь торопливо шагает ему навстречу, нахмурив брови.
— Маррон, брось это дело. За тобой послали. Идём.
— Сьер, куда…
— С тобой хочет поговорить барон. Поторопись.
Сьер Антон развернулся и пошёл прочь, и Маррон поспешил за ним. Раньше ему казалось, что во рту у него сухо, но теперь он понимал, что это были ещё цветочки. Сейчас у него во рту словно появилась засушливая пустыня, но поделиться своими страхами он не мог ни с кем.
Вначале ему показалось, что сьер Антон ничего больше не скажет. Однако рыцарь, не замедляя шага, бросил на него взгляд и произнёс:
— Элессины не нашли ни следа твоих катари, ни вчера, ни сегодня утром. Собаки не учуяли никакой крови, кроме твоей собственной. Барон хочет расспросить тебя; смотри не лги ему. У него с собой правдоведица.
Холодный, исполненный подозрения голос пробрал Маррона до костей. Новость была не из лучших, она пугала до полусмерти.
Идти пришлось гораздо ближе, чем надеялся Маррон, — всего с полпути до лагеря элессинов. На ближнем краю деревни их поджидало несколько человек. Едва Маррон заметил их, сьер Антон замедлил шаг.
— Вот, выпей глоток.
Маррон с благодарностью принял протянутую флягу, отхлебнул и задохнулся. Это была не вода, а какое-то жгучее вещество, которое едва не прожгло его насквозь.
— Мадемуазель Джулианна и её компаньонка пропали, — негромко пояснил сьер Антон. — Тебя тщательно допросят. Смотри же, Маррон, говори только правду!
Больше он ничего не сказал. Постороннему зрителю могло бы показаться, что лежащая на плече Маррона рука рыцаря удерживает юношу на случай бегства; самому Маррону хотелось надеяться, что рыцарь пытается его подбодрить и придать ему уверенность в себе. Больше уверенности искать было негде.
Разумеется, ни в лицах встретивших его мужчин, ни в глазах единственной среди них женщины не было ни капли дружелюбия. Шестеро человек, одетые в дорогие тёмные одежды строгого покроя, смотрели на Маррона так, словно он был преступником, вина которого уже доказана, осталось только вынести приговор. Один из мужчин — бритоголовый, с хмурым, изрезанным шрамами лицом — стоял чуть впереди остальных, сжимая рукоять меча так, словно готов был хоть сию минуту вынести этот приговор и привести его в исполнение. Быть может, он так и собирался поступить.
Женщина стояла чуть в стороне, вроде бы и вместе с другими, но всё же отдельно от них. Видеть её здесь было странно, и Маррон испугался её больше, чем всех остальных. Она была в одежде катари, с такой же тёмной кожей и тёмными волосами, как у детей этого народа, но лицо её не было скрыто вуалью и внушало ужас. Вначале юноше показалось, что оно обезображено страшной болезнью вроде проказы, но подойдя ближе, он понял, что полосы, уродующие её щеки, являются делом рук человеческих, хитроумной татуировкой. На лбу у неё красовался выжженный железом знак Господа — тоже дело рук человеческих, глубоко въевшееся в плоть. Кожа вокруг знака сморщилась, а горевшие под ним глаза провалились и мерцали голубым светом из двух чёрных ям глазниц.
Да, лицо у неё было просто кошмарное, но не оно испугало Маррона. Больше всего он боялся её самой. Юноше доводилось слышать о правдоведицах-катари. Говорили, будто они узнают ложь, едва заслышав её. Маррон никогда, никогда не осмелился бы солгать этой женщине.
— Это тот самый человек?
— Да, мессир. — Антон подтолкнул Маррона, заставив его встать на колени, но осторожно придержав при этом больную руку оруженосца.
— Ну что ж. Расскажи нам всё, что ты знаешь о случившемся прошлой ночью, парень.
— Да, мессир. Господин… — Понимал ли он, что говорил? Наверняка понимал; и, поскольку никто больше не двигался, Маррон вдохнул поглубже и начал излагать свою наспех выдуманную историю, которая с каждым разом казалась ему все неправдоподобнее и годилась лишь для взбудораженных мужчин в темноте, но совершенно не смотрелась при дневном свете. Как и всякий мальчишка, искушённый во лжи — уроки, полученные от любимой дядиной хворостины, — Маррон не стал изменять ни слова в истории, хотя наверняка мог бы сделать её гораздо убедительнее, будь у него возможность придумать все сначала.
Он закончил очень быстро, и снова воцарилось молчание. Когда он осмелился взглянуть на лица людей, то понял, что они не верят ни единому его слову. И они были правы — нет, нет, надо забыть правду и помнить только ложь, кто поверит ему, если сам он не будет верить в собственные слова? Он остерегался даже взглянуть в сторону правдоведицы, боясь, что она прочтёт в его глазах ложь, такую же отчётливую, как рисунки на её страшном лице.
Однако, стоя на коленях и глядя в землю, Маррон услышал нечто неожиданное — короткий хриплый крик, донёсшийся из деревни. За криком последовал низкий страшный вой, совсем не человеческий, и тут же оборвался. Маррон вздрогнул. Кроме него, никто не обратил на вопль видимого внимания, и только недовольная усмешка скривила губы барона, словно он сожалел о слабости кричавшего.
— Невеста моего племянника, — заговорил наконец барон, — бежала этой ночью. Знаешь ли ты что-нибудь об этом?
— Ничего, господин барон.
— Странно. Ты наткнулся на неведомого врага, как раз когда исчезли девушки; ты поверг весь лагерь в смятение, и теперь хочешь убедить нас, что между этими событиями нет никакой связи?
— Господин барон, госпожу Джулианну охраняли ваши собственные люди. С ней говорили через полчаса после того, как на меня напали…
Это скрытое возражение вызвало холодный взгляд барона и подзатыльник от стоящего позади сьера Антона. В голове у Маррона зазвенело. Наказание? Или предупреждение: «Не испытывай этого человека!»
— Говоривший с ними на самом деле говорил с куклами, — прорычал барон, — с кучей тряпья и верёвок. А может, ты тоже чья-то кукла, мальчик? Моя женщина проверит, правду ли ты говоришь. Имбер, останься. В этом деле замешана твоя честь, а мне слишком тяжело смотреть на всё это.
Высокий молодой человек медленно склонил светловолосую голову. «Мне тоже», — было написано у него на лице. Стоявший рядом с ним человек повыше и потемнее коснулся его руки. «Я останусь с тобой».
Маррон смотрел, как уходит старший барон со свитой. На месте остались лишь молодой барон и его друг, но это было не важно. Важно было другое: возле Маррона зашуршали юбки, женщина коснулась затылка юноши холодными твёрдыми пальцами, так непохожими на пальцы его господина. От пальцев исходила холодная обречённость. Они извлекут правду из его тела так же легко, как менестрель извлекает звуки из мандолины, и после этого у молодых людей останется не больше жалости, чем у старшего барона.
«Куклы», — сказал он. Куклами играли дети, но из таких же кукол — «тряпьё и верёвки» — Радель делал двойников, марионеток, как он их называл, дьявольских кукол, которые сидели и двигались, и были, по его словам, очень похожи на людей, которых они подменяли. Наверное, они и говорили так же или почти так же…
Все медленнее и медленнее Маррон начинал понимать смысл утренних новостей — очень некстати, как раз тогда, когда необходимо было оставаться настороже. Вероятно, Радель и Редмонд отправились в хижину дам и оставили там своих кукол. Тогда, значит, дамы действительно ушли. И Маррон мог рассказать все это, его могли заставить выдать себя, выдать дам, Раделя, Редмонда — и умереть, слишком поздно и бесполезно.
Какие холодные и твёрдые пальцы; как крепко они держат его за шею. Вторая рука правдоведицы легла на макушку Маррона и нажала. В голове у юноши всё завертелось, словно он выпил лишнего. Он закрыл глаза, но от этого стало только хуже: какие-то незнакомые, не имеющие названия в человеческом языке цвета поплыли перед глазами, завертелись, стали появляться и исчезать, оставляя после себя тёмные пятна.
Невероятным усилием юноша заставил себя открыть глаза, с ещё большим усилием ухитрился сфокусировать их на камушке, лежавшем на земле прямо перед ним, и уцепился сознанием за него.
И совсем уж нечеловеческим усилием Маррон заставил себя прислушаться к женщине, к вопросам, которые она задавала ему чистым, струящимся, ритмичным, чуть шепелявым голосом. Слова, произнесённые этим голосом, менялись, попав к нему в голову. Да, он слышал их и знал, что слышит, однако не мог не слушать их, не мог даже подумать о том, чтобы сопротивляться этому голосу, который начал задавать вопросы.
— Маррон, ты меня слышишь?
— Да.
— Ты когда-нибудь лжёшь?
— Да.
— Сможешь ли ты солгать мне?
— Нет.
Маррон слышал собственные слова и понимал, что говорит, но с небольшим запозданием. Что бы она ни делала с ним, как бы это ни было сделано, все получалось так, как в слышанных им рассказах. Женщина могла задать ему любой вопрос, и он ответил бы правду, не смог бы не ответить.
— Видел ли ты прошлой ночью у деревни троих незнакомцев?
— Да, — услышал Маррон собственный ответ и даже успел удивиться, прежде чем сообразил мгновением позже, вспомнил троих мужчин, ему незнакомых, не из его отряда, всего лишь патруль монахов, сползающий в овраг.
— Это были катари?
— Я не знаю.
Это тоже была правда, он стоял слишком далеко от них. Скорее всего среди монахов катари быть не могло, и Маррон мог почти с полной уверенностью сказать об этом, даже поклясться, но насчёт этих троих уверенности у него не было. В конце концов, сурайонцы тоже не ходят в рясах Ордена, но двое таких вот фальшивых братьев были прошлой ночью в овраге.
— На твоём ноже была кровь. Ты сам ранил себя, чтобы сказать, что это кровь катари?
— Нет. — Нет, он не ранил себя, в этом не было нужды. Он просто просунул клинок в рукав и запачкал его в крови, лившейся из вновь растревоженной раны. Маррон гордился этим, был доволен самим собой даже в тот миг, когда убегал от погони, едва сдерживая дико бьющееся сердце.
— Мадемуазель Джулианна просила тебя помочь ей бежать?
— Нет. — Она не говорила Маррону ни слова.
— Просила ли тебя об этом её компаньонка?
— Нет.
Она ни о чём не просила, она только зачаровала Маррона, чтобы заморочить ему голову, в точности как эта женщина, которая заставляла его мысли кружиться в медленном хороводе и вторгалась в самые потайные закоулки души.
— Знаешь ли ты, куда они ушли?
— Нет.
— Спроси его, сражался ли он прошлой ночью. Да, и ранил ли он кого-нибудь.
Однако это был уже не тонкий голос правдоведицы, усиленный магией. Голос принадлежал мужчине, он был гневным и грубым и, словно камень, упавший в застывший пруд, разбил заклинание, сотканное женщиной и сковывавшее язык Маррона. Женщина задохнулась, и Маррон почувствовал боль — она внезапно убрала руки с его головы и шеи. Юноша повалился на бок, словно не в силах удержаться вертикально, тяжело упал на землю и лежал, выворачиваясь наизнанку и корчась, когда спазм захватывал пустой желудок. Сознание медленно поплыло в вертящуюся темноту.
Откуда-то издалека он услышал, как мужчина повторил:
— Спроси его!
— Я не могу, — ответила стоявшая над Марроном правдоведица. Её голос тоже был слаб и надтреснут, в нём не осталось вязкости и тягучести, он стал резок и отрывист. — Посмотрите на него, он больше не сможет сказать ни слова. Вы нарушили заклинание.
— Достаточно. — Этот голос не спрашивал, а распоряжался, и принадлежал он сьеру Антону. Руки, которые легли на плечи Маррону, тоже принадлежали сьеру Антону, они подняли его с колен и помогли удержаться на ногах, не дав упасть в ужасную бездну. — Он говорил достаточно. И только правду.
— Может быть, но мне хотелось бы услышать больше. — Это сказал кто-то ещё, не первый говоривший. — Мадемуазель Джулианна пропала…
— …Но мальчик ничего не знает об этом, он рассказал всё, что мог. Или вы сомневаетесь в способностях вашей женщины?
— Нет, скорее в её умении задавать вопросы. Впрочем, вы правы, сьер Антон, от разочарования я становлюсь придирчивее, чем следовало бы. Ему плохо?
— Не знаю. Ему больно, он испуган, потрясён…
— Он поправится, — в беседу опять вступила женщина. — А больно нам обоим. Пусть помолчит, говорить буду только я. Ему нужен отдых.
— Как всегда; и, как всегда, он его не получит. Господин барон, пошлите своих людей на поиски, заставьте собак взять след вашей дамы. Я присмотрю за своим оруженосцем.
Его руки уже готовы были поднять Маррона, но тот извернулся, заёрзал и почти оттолкнул от себя своего господина.
— Нет, сьер, позвольте мне…
Ошеломлённый неожиданным неповиновением, сьер Антон замер на месте. Маррон не глядя завёл одну руку за спину, схватился за рукав рыцаря и осторожно встал на ноги, пошатываясь. Сглотнув подступающую тошноту, он прищурился от яркого света и посмотрел на барона Имбера.
— Господин барон, — нерешительно произнёс он, — мне жаль, но я действительно не знаю, где ваша невеста…
— Не волнуйся, парень, я тебе верю, что бы там ни говорил мой дядя.
— Тогда позвольте мне пойти на поиски с вами, доказать…
— Это ни к чему, — ответил барон с лёгкой усмешкой в голосе. Оказавшийся рядом сьер Антон тоже сказал:
— Нет, Маррон. От однорукого мальчика пользы не будет никакой, даже если он поедет на муле. Доказывать больше ничего не надо. Ну, поклонись господину барону, — он нажал на шею Маррону, заставив его поклониться, отчего желудок юноши едва сдержал спазм, — и пойдём. Ты же не удержишься в седле, дурень! Давай-ка вернёмся в лагерь, а потом отправимся обратно в Рок. Таково решение магистра: отряд не пойдёт дальше, пока не будут найдены дамы.
— Сьер…
— Нет, Маррон. Или ты опять забыл про послушание? Господи, и как ты только дожил до своих лет…
Тошнота прошла, но голова все ещё кружилась. Прогулка до лагеря оказалась очень кстати, и, добравшись до места, Маррон неуклюже начал собирать вещи хозяина. Сьер Антон помогал ему, причём явно больше, чем полагалось бы по рангу. Они были готовы раньше других рыцарей, и, воспользовавшись этим, Маррон сказал:
— Сьер, кто-то должен проследить за тем, чтобы из деревни забрали вещи дам.
— Не сомневайся, кто-нибудь уже вспомнил об этом. Это не моё дело, да и не твоё тоже.
— Да, сьер, но так все подумают. А чьё это дело, если компаньонка госпожи пропала вместе с ней?
— Не знаю. Ты что, собираешься послать меня на проверку?
— Нет, сьер. Позвольте сходить мне. Я только гляну, все ли в порядке. И потом, после прогулки голова будет свежее. Мне лучше, когда я не стою, а хожу…
— Ну ладно, иди, только не копайся. Я ждать не стану, так что смотри, не пришлось бы тебе идти до Рока пешком.
— Нет, сьер, — ответил Маррон, словно имея в виду: «Я не стану копаться», хотя оба они понимали, что это значило совсем другое: «Нет, сьер, вы не заставите меня возвращаться пешком».
Он не спешил — ни ноги, ни желудок не вынесли бы спешки, — но идти всё же действительно было лучше, чем стоять на месте.
Фургоны торговцев уже не стояли кольцом, в них запрягли быков и выстроили караван в одну линию. Деревня была пуста, в ней ничего не изменилось с самого момента прибытия отряда. Её жители были людьми верующими, но недоверчивыми.
Завернув за угол, Маррон отправился на поиски хижины старосты, где провели ночь дамы. Он намеревался проверить, увезли ли их багаж, на случай, если Редмонд вновь решил спрятаться в сундуке. А может, там ему встретится и Радель.
Однако вместо них он нашёл молодого сержанта, который говорил с госпожой Джулианной прошлой ночью.
Сержант был раздет догола и распят поперёк дверного проёма хижины. Руки были подняты к притолоке, а ноги разведены по сторонам проёма; запястья и щиколотки держались на гвоздях. Вместо кляпа во рту у него был пояс, вероятно, его собственный, и Маррон понял, почему тот страшный крик так быстро затих.
Маррон решил, что не станет проверять багаж и понадеется, что Редмонд и Радель сумели бежать. Сейчас ему хотелось одного — повернуться и пойти прочь, однако белые страшные глаза сержанта крепко держали его.
Тело сержанта было залито кровью, которая текла из-под гвоздей на руках на грудь и на ноги, а потом собиралась лужицей под его телом. Крови было столько, что пыль не могла её поглотить.
«Я говорил с ней, — прочёл Маррон в его глазах, — говорил…»
Маррон кивнул.
Щиколотки сержанта были пригвождены металлическими шипами, нет, колышками для палаток, понял Маррон, и сержант висел на них и кричал, кричал молча сквозь кляп, и выгибался, чтобы перенести вес на изломанные ноги, и вновь кричал, повисая на руках до тех пор, пока не мог ни выносить боли, ни вздохнуть — и снова выгибался…
«Помоги, — молили его глаза, — я не вынесу, это так больно…»
Рука Маррона скользнула к поясу, где висел его нож. Пальцы обхватили рукоять, и глаза сержанта впились в них с невыносимым напряжением.
Медленно, очень медленно Маррон разжал пальцы, отвёл руку и покачал головой. Он не мог заговорить, не мог объяснить причину своей жестокости. Он знал только, что так надо. Этим утром ему невероятно повезло — да, невероятно повезло, он даже не верил в такую удачу и жалел, что не может заглянуть в мысли правдоведицы, ведь она же прямо помогла ему солгать, — но рисковать, порождая ещё вопросы и подозрения, было нельзя. Кто-нибудь наверняка видел, как он в одиночку подходил к заброшенной деревне. Стоит элессинам вернуться и обнаружить, что человек, которого они обрекли на страдания, убит ударом ножа в сердце — и Редмонд с Раделем пропали, да и Маррон тоже.
И он повернулся и пошёл прочь, отдавая жизнь незнакомца за три жизни, которые он всё же ценил больше, пусть и ненамного.
17. ГДЕ ДОЛЖНО ЕЙ
Из унизительного положения можно извлечь немало уроков, подумала Джулианна, и, быть может, ей предстоит постигать их всю оставшуюся жизнь.
Ночь стала захватывающим приключением, Джулианна даже словно бы вернулась в детство, в те дни, когда она в компании неподходящих для её звания друзей ускользала из спальни, чтобы исследовать крыши Марассона, а позже — подвалы и подземелья города. Если помнить только это, заставить себя снова чувствовать беззаботной девчонкой, она сможет и сегодня броситься в приключения и наслаждаться ими — или почти наслаждаться — до тех пор, пока подчиняются дрожащие пальцы и предательский рассудок…
Они почти ничего не взяли с собой — только флягу с джеретом, по одеялу и по ножу, пищу и воду, серебряные и золотые монеты и кое-что ещё. Элизанда сказала, что платья им не понадобятся, так чего ради тащить лишнюю тяжесть? Одежду можно будет поменять, когда представится возможность, они ведь изображали мальчиков, и платья только выдали бы их. Итак, девушки выскользнули через заднее окно. Охраны у двери не было, Джулианна особо настояла на этом. Если с востока и с запада тебя окружают друзья, а дозоры сторожат север и юг, если деревня оставлена, сказала она, защита ей не понадобится. И потом, она рассчитывает на кое-какое уединение, сказала девушка, смущённо шурша юбками. Смущение было разыграно великолепно, и её слушатели сами покраснели.
Итак, у двери стражи не было. Но на улицах — точнее, на главной улице и в нескольких переулках, составлявших эту деревушку, — все равно должны были появиться люди. И потом, отказ от охраны, вероятно, заставил элессинов выставить стражу напротив дверей и на каждом углу.
Итак, они с Элизандой вылезли из окна и упали на землю. Двигаться приходилось низко пригнувшись, почти ползком, руками нащупывая дорогу между камнями и кустами, пока впереди не показалось сухое речное русло.
На крутом берегу кустарник стал ещё гуще и колючее. Элизанда попыталась проскочить насквозь, поскользнулась, упала и покатилась по обрыву с приглушённым криком. Более практичная Джулианна села на край и скатилась вниз, как ребёнок, прижимаясь к земле и пропуская колючие кусты над собой. При этом она бесшумно смеялась, а вокруг мелькали лунные тени.
Впрочем, смех быстро сменился насторожённостью: Элизанда коснулась руки подруги и шепнула так тихо, что шёпот больше походил на дуновение ветерка:
— В овраге люди. Замри.
Джулианна замерла, но замерла от холодного ужаса, вспомнив, кто она такая: она уже не ребёнок, но девушка, дочь королевской тени, так что же может угрожать ей, чего она должна бояться? Бояться разоблачения и возвращения с позором, созданных этим неудобств и проблем — но на кону стояла жизнь её отца, если, конечно, верить джинну, а верить ему приходилось, и тут Джулианна намеревалась сделать всё возможное. Нет, тут дело было не в страхе…
Она повернулась к Элизанде и беззвучно произнесла:
— Я ничего не слышу.
Элизанда тряхнула головой, не то говоря «я тоже», не то «не важно», а может, и то и другое.
— Двое, — пробормотала она. — Сначала шли, теперь стоят.
— Стража? — не подумав, спросила Джулианна. Откуда было Элизанде знать это, да и кто ещё мог встретиться им в овраге?
Однако она всё же задала вопрос и получила ответ:
— Нет, не стражники. Я их не узнаю, они маскируются… Тише, тут ещё один, на берегу…
Она потянула Джулианну вниз, заставляя прижаться к земле в тени кустарника; тут Маррон и заметил их, заметил и снова потерял. Но люди в овраге всё же прошли немного назад и Элизанда, негромко вздохнув, поднялась им навстречу.
Один из путников оказался Раделем, а второго, по-видимому, звали Редмонд — это имя каким-то образом было связано с историей Чужеземья… впрочем, скорее всего случилось совпадение, потому что носивший это имя был стар, слаб и немощен и никоим образом не походил на героя легенды.
Подруга Джулианны и менестрель немедленно начали переругиваться — хотя их слова были настолько же обманчивы, насколько для постороннего наблюдателя были обманчивы монашеские рясы, в которые вырядились мужчины. А потом на них наткнулись стражники, наткнулись — и стали оседать, теряя сознание, не успев даже поднять тревогу. Это было работой Раделя, а потом он закричал и заставил всех бежать. А Маррон побежал в другую сторону…
Ночь стала захватывающим приключением, Джулианна даже словно бы вернулась в детство, в те дни, когда она в компании неподходящих для её звания друзей ускользала из спальни, чтобы исследовать крыши Марассона, а позже — подвалы и подземелья города. Если помнить только это, заставить себя снова чувствовать беззаботной девчонкой, она сможет и сегодня броситься в приключения и наслаждаться ими — или почти наслаждаться — до тех пор, пока подчиняются дрожащие пальцы и предательский рассудок…
Они почти ничего не взяли с собой — только флягу с джеретом, по одеялу и по ножу, пищу и воду, серебряные и золотые монеты и кое-что ещё. Элизанда сказала, что платья им не понадобятся, так чего ради тащить лишнюю тяжесть? Одежду можно будет поменять, когда представится возможность, они ведь изображали мальчиков, и платья только выдали бы их. Итак, девушки выскользнули через заднее окно. Охраны у двери не было, Джулианна особо настояла на этом. Если с востока и с запада тебя окружают друзья, а дозоры сторожат север и юг, если деревня оставлена, сказала она, защита ей не понадобится. И потом, она рассчитывает на кое-какое уединение, сказала девушка, смущённо шурша юбками. Смущение было разыграно великолепно, и её слушатели сами покраснели.
Итак, у двери стражи не было. Но на улицах — точнее, на главной улице и в нескольких переулках, составлявших эту деревушку, — все равно должны были появиться люди. И потом, отказ от охраны, вероятно, заставил элессинов выставить стражу напротив дверей и на каждом углу.
Итак, они с Элизандой вылезли из окна и упали на землю. Двигаться приходилось низко пригнувшись, почти ползком, руками нащупывая дорогу между камнями и кустами, пока впереди не показалось сухое речное русло.
На крутом берегу кустарник стал ещё гуще и колючее. Элизанда попыталась проскочить насквозь, поскользнулась, упала и покатилась по обрыву с приглушённым криком. Более практичная Джулианна села на край и скатилась вниз, как ребёнок, прижимаясь к земле и пропуская колючие кусты над собой. При этом она бесшумно смеялась, а вокруг мелькали лунные тени.
Впрочем, смех быстро сменился насторожённостью: Элизанда коснулась руки подруги и шепнула так тихо, что шёпот больше походил на дуновение ветерка:
— В овраге люди. Замри.
Джулианна замерла, но замерла от холодного ужаса, вспомнив, кто она такая: она уже не ребёнок, но девушка, дочь королевской тени, так что же может угрожать ей, чего она должна бояться? Бояться разоблачения и возвращения с позором, созданных этим неудобств и проблем — но на кону стояла жизнь её отца, если, конечно, верить джинну, а верить ему приходилось, и тут Джулианна намеревалась сделать всё возможное. Нет, тут дело было не в страхе…
Она повернулась к Элизанде и беззвучно произнесла:
— Я ничего не слышу.
Элизанда тряхнула головой, не то говоря «я тоже», не то «не важно», а может, и то и другое.
— Двое, — пробормотала она. — Сначала шли, теперь стоят.
— Стража? — не подумав, спросила Джулианна. Откуда было Элизанде знать это, да и кто ещё мог встретиться им в овраге?
Однако она всё же задала вопрос и получила ответ:
— Нет, не стражники. Я их не узнаю, они маскируются… Тише, тут ещё один, на берегу…
Она потянула Джулианну вниз, заставляя прижаться к земле в тени кустарника; тут Маррон и заметил их, заметил и снова потерял. Но люди в овраге всё же прошли немного назад и Элизанда, негромко вздохнув, поднялась им навстречу.
Один из путников оказался Раделем, а второго, по-видимому, звали Редмонд — это имя каким-то образом было связано с историей Чужеземья… впрочем, скорее всего случилось совпадение, потому что носивший это имя был стар, слаб и немощен и никоим образом не походил на героя легенды.
Подруга Джулианны и менестрель немедленно начали переругиваться — хотя их слова были настолько же обманчивы, насколько для постороннего наблюдателя были обманчивы монашеские рясы, в которые вырядились мужчины. А потом на них наткнулись стражники, наткнулись — и стали оседать, теряя сознание, не успев даже поднять тревогу. Это было работой Раделя, а потом он закричал и заставил всех бежать. А Маррон побежал в другую сторону…