Брэндон Джей. Волк в овечьем стаде

   — Ты не рассказал тогда родителям, что произошло, Томми?
   — Нет.
   — Почему нет?
   — Я боялся, — повторил он.
   — Боялся родителей? — Элиот все еще выглядел обеспокоенным, но теперь его беспокоило то, что он не мог понять мотивов Томми.
   Томми заерзал на стуле.
   — Нет, я боялся… из-за того, что произошло.
   — Но я говорю о твоих маме и папе, Томми, не о том мужчине. Если ты боялся его, почему ты не рассказал об этом своим родителям, чтобы они могли защитить тебя от него?
   Томми прилагал все усилия, чтобы заставить Элиота понять его.
   — Потому что я поступил гадко. Я боялся, что они разозлятся на меня.
   — Твои собственные родители? — спросил Элиот. — Они часто сердятся на тебя?
   — Нет.
   Я мог это объяснить. Они гордились Томми, но на расстоянии, абстрактно, и в то же время были рады, что он не доставлял им хлопот. В свои восемь лет Томми чувствовал это, понимая, что его родителям не нужны были лишние проблемы.
   — Они часто тебя наказывали? — спросил Элиот.
   — Нет, — ответил Томми, затем судорожно добавил: — Но я прежде не делал ничего плохого.
   — Но в этом не было твоей вины, правда?
   Язык достаточно гибок. Я не был уверен, что Томми уловил тайный смысл заданного вопроса. Мальчик мог решить, что Элиот ведет речь о более позднем времени, когда его могли принять за добровольного партнера Остина. И он переложит вину на себя. Он соблазнил взрослого мужчину.
   — Нет, — протянул Томми, но ответ был, к ненастью, очень неполным.
   Я удержался от желания вмешаться. Я чувствовал, как Элиот подбирался к Томми, так он загонял в угол сотни свидетелей. «Выдержка, — приказал я себе, — выдержка». Я должен дать Элиоту сделать свое дело. Но у меня в голове не укладывалось одно: как можно мучить ребенка, когда в свое время позволил сотворить то же самое с человеком, сидящим рядом?
   — Тогда почему ты не рассказал родителям? — настаивал Элиот.
   Томми молчал. Элиот не подгонял его. Казалось, что мальчик не мог найти ответа, но Томми наконец сказал:
   — Я не хотел, чтобы они плохо обо мне думали. Элиот спокойно загонял Томми в угол. Представитель старшего поколения, он знал, как это делается. Он не хотел слишком сильно давить. Элиот заговорил, казалось, совсем о другом.
   — Кому первому ты рассказал о случившемся?
   — Маме и папе, — сказал Томми.
   Элиот выглядел сбитым с толку. Он даже громко хмыкнул. Затем спросил:
   — Ты больше никому не говорил?
   — Нет. Сначала нет.
   — Никому из друзей?
   — Нет.
   — А те дети, которые вертелись у дома Остина, ты их не предупредил, не намекнул на то, что с тобой случилось?
   — Нет.
   — Я говорю вот о чем, может, ты просто намекнул: «Мне не понравилось, как он до меня дотрагивался», или «Мне неловко с ним», или просто «Я не хочу больше ходить туда»?
   — Нет, — настаивал Томми.
   — На самом деле ты продолжал ходить туда, так?
   — Да.
   — Когда ты рассказал родителям? — спросил Элиот.
   — Этим летом.
   — Этим летом? Два месяца назад, три?
   — Да.
   — Сколько времени прошло с тех пор, как это случилось, Томми?
   — Два года.
   — Более двух лет, да, с мая девяностого года по август нынешнего года?
   Томми пожал плечами.
   — Что тебя заставило открыться? — Не успел Томми ответить, как Элиот добавил: — Они спрашивали тебя, случилось ли с тобой что-то в этом роде?
   — Нет, — сказал Томми.
   — Ты как-то не так себя вел? Твои мама и папа беспокоились за тебя?
   — Протестую, — сказал я, наконец найдя причину. — Он не может свидетельствовать о том, что было у кого-то на уме.
   Элиот также вскочил.
   — Он наверняка знал, беспокоились ли его родители о нем, ваша честь.
   — Поставьте вопрос соответствующим образом, — бесстрастно отозвался судья.
   — Томми. — Элиот начал наступление. В его голосе появилась строгость. Он нахмурился и подался в сторону Томми, пытаясь сосредоточиться на вопросе. — Когда ты рассказал родителям, что случилось, они забеспокоились? Они казались взволнованными тем, как ты себя вел?
   Томми опустил глаза, припоминая, когда родители в последний раз проявляли о нем заботу.
   — Нет, — ответил он.
   — Что произошло, какое событие заставило тебя рассказать им? Они говорили с тобой?
   — Нет. Мы смотрели телевизор.
   — Телевизор. А что вы смотрели?
   «Делай ход. Скажи, Томми». Элиот читал письменное заявление Томми, он знал, что мальчик узнал Остина во время показа вечерних новостей. Я надеялся, что Элиот спросит его об этом, потому что ему это было на руку. Элиот должен был уцепиться за это. И если бы он сделал это, Томми мог рассказать о том, чего не было в его письменном свидетельстве.
   — Новости, — сказал Томми. — Я увидел его, увидел Остина по телевизору. Там говорили, что были похищены другие дети. Я понял, что он и с другими обошелся так же, — заключил Томми.
   «Молодец парень». Я не мог представить доказательства других преступлений Остина, но если Элиот случайно сам выдал эту информацию, что ж, это уже нельзя было исправить, правда?
   Когда я повернулся к нему, Элиот смотрел на Томми, не показывая, что допустил промах.
   — Но Остина не обвиняли во всех этих преступлениях, правда, Томми? Он представлял интересы обвиняемого. Так ведь сказали по телевизору?
   — Наверное. Я не знал, что именно он сделал это с другими детьми, — сказал Томми не сбиваясь с курса.
   Я заволновался, потому что Томми внутренне изменился. Он перестал казаться маленьким испуганным мальчиком, он вновь походил на мужчину в миниатюре. Он даже бросил на Остина взгляд, когда упомянули о других детях, который говорил об очень взрослом чувстве ревности и обиды за измену. Возможно, эмоции детей и взрослых не слишком разнятся. Кто может определить силу переживаний ребенка. Важно, что Томми больше не выглядел малолетним. Элиот молчал какое-то время, дав присяжным заметить выражение лица Томми, прежде чем задать следующий вопрос.
   — То, что ты сказал родителям — поправь меня, если я произнесу неправильно, — звучало так: «Меня тоже. Он изнасиловал и меня». Ты так сказал, Томми?
   — Да. — Томми не видел в этом ничего особенного.
   — И что сделали твои родители? — спросил Элиот. — Они вызвали полицию, отвели тебя к врачу?
   — Нет. Не…
   — Нет? — Элиот уставился на него. — Они на следующий день отвезли тебя к окружному прокурору?
   — Нет, — пытался объяснить Томми. — Не сразу.
   — И что же они сделали?
   — Поговорили со мной, — сказал Томми.
   — Как же тебе удалось увидеться с врачом, полицией и прокурором?
   — Я рассказал об этом школьному учителю.
   — Учителю. В августе, — сказал Элиот.
   — И медсестре, — добавил Томми, кивая.
   — Медсестре. Ты с ней часто разговаривал?
   — Думаю, мы виделись в третьем классе, — сказал Томми, — когда у меня болел живот и меня отправили домой.
   Элиот кивнул в знак одобрения. Я точно видел, куда он хотел его завлечь. Думаю, все остальные тоже догадались.
   — У меня нет больше вопросов, — сказал Элиот.
   Это меня поразило. Я ожидал, что Элиот поставит под сомнение опознание Остина, что бы заставило меня расширить круг вопросов и показать присяжным, как долго Томми и Остин были знакомы друг с другом, установить, что Томми твердо уверен в личности обвиняемого. Элиот не дал мне такой возможности. Я даже не был уверен в том, что мне удастся раскрыть дальнейшие сексуальные контакты Остина и Томми. Их расценят как не относящиеся к делу, не пересекающиеся с тем эпизодом, который разбирался на этом процессе.
   Я чувствовал интерес Элиота, когда свидетель опять перешел в мои руки.
   — Томми, — неторопливо произнес я, — почему ты рассказал родителям о том, что этот мужчина изнасиловал тебя?
   — Потому что я узнал, что он делал это и с другими детьми, — убежденно ответил Томми. — И я подумал…
   — Протестую, — сказал Элиот, тут же встав. — Это заурядная спекуляция в пользу свидетеля, ни на чем не основанная. Таким образом, акцентируется наличие других преступлений, что предубеждает судей против подзащитного и полностью недоказуемо.
   — Ваша честь, защита сама спрашивала о мотиве свидетеля для его признания. Отсюда вопрос…
   — Мотив? — переспросил Элиот, вытянув руку. — Все, что я хотел узнать, когда было сделано признание. Какое это имеет…
   — Протестую, — вмешался я. — Вопросы сейчас задает обвинение.
   — Оставьте пререкания, — отрезал судья Хернандес. — Протест принят. Леди и джентльмены, — добавил он в адрес присяжных, — не принимайте во внимание последний ответ. Как сказал адвокат, для этого нет оснований. В этом деле предъявлено только одно обвинение.
   Я покачал головой и сел, менее расстроенный, чем хотел казаться. Я надеялся, присяжные понимали: если у них были вопросы насчет мотива Томми, они не могли получить ответа не по моей вине. Это адвокат старался пресечь любое упоминание о других жертвах. Присяжные не смогут этого забыть.
   — Томми, — продолжил я. — Это была последняя ветрена с Остином Пейли, когда он отвез тебя в дом с бассейном?
   Томми покачал головой.
   — Он вернулся в пустой дом?
   — Да, — тихо сказал Томми. Он стушевался из-за перепалки, которую мы с Элиотом затеяли по поводу его показаний. Мне был на руку этот эффект. Он снова выглядел маленьким и испуганным. Я не хотел упускать момент.
   — Обвиняемый вернулся, чтобы встретиться с тобой? Элиот был начеку. Я чувствовал, как он насторожился. Я старался вопросами поддерживать Элиота в этом состоянии, готового вскочить на ноги, но не находящего оснований для протеста.
   — Да, — сказал Томми.
   — Несколько раз?
   Он кивнул.
   — Пожалуйста, отвечай вслух, Томми. Он приезжал несколько раз после того дня, когда вы проводили время в бассейне?
   — Да.
   — Дважды, трижды?
   — Больше, — сказал Томми. — Гораздо больше.
   — Назови цифру, Томми. С того дня у бассейна и до того дня, когда ты увидел Остина по телевизору и сказал: «Это он», сколько раз ты встречался с ним? Ты виделся с ним несколько минут?
   — Мы проводили вместе много часов, — ответил Томми.
   Я думал, Элиот заявит протест, что наш диалог со свидетелем подразумевает, будто его клиент совершил и другие преступления. Я поднялся и зашел за спину Элиота. Тот не обратил на меня внимания. Бастер Хармони от напряжения приоткрыл рот.
   Я встал за Остином Пейли. Он не повернулся ко мне. Я даже не мог угадать по его осанке его внутреннее состояние.
   — Забудь о телевизоре, Томми, — громко произнес я. — Теперь посмотри сюда. Вспомни эти встречи, особенно первый раз у бассейна. Этот мужчина был с тобой в тот день?
   Томми послушно уставился на него. Он выглядел грустным, подавленным, настоящая жертва обманутого доверия.
   — Да, — сказал он.
   — Этот человек засунул свой пенис тебе в рот?
   — Протестую, — выкрикнул Элиот, — этот вопрос уже прозвучал и получен ответ. Окружной прокурор хочет произвести эффект.
   Не думаю, что кто-то к нему прислушался. Мне удалось произвести нужное впечатление. Томми замкнулся. На его глаза навернулись слезы.
   — Протест принят, — сказал судья.
   — Ты не ошибаешься? — спросил я.
   Он замотал головой. По его щеке покатилась слеза. Элиот стоял рядом со мной. В нем не чувствовалась враждебность, напротив, мы ощущали взаимопонимание.
   — Я передаю свидетеля защите, — сказал я.
   Томми, стоя на свидетельском месте, поднес руку к губам. Он больше не смотрел на Остина. Он пытался совладать с собой, но не мог. Его слезы были тихими и непоказными, он вызывал жгучее сострадание. Элиот взглянул на него и понял, что дальнейшие расспросы только повредят защите.
   — У меня нет вопросов, — сказал он.
   Я прошел к свидетельскому месту, чтобы помочь Томми уйти.
   — Не беспокойся, — мягко сказал я и обнял его. Он не поднимал головы, пока я вел его к проходу. — Ты держался молодцом.
   — Мы сохраняем за собой право повторно вызвать свидетеля, — сказал Элиот.
   Кэрен Ривера ждала в проходе, чтобы забрать у меня Томми. Она нахмурилась, прежде чем вывести Томми из зала. Миссис Олгрен пробиралась среди зрителей, чтобы присоединиться к сыну. Мистер Олгрен остался на месте, наблюдая за мной.
   — Вызовите следующего свидетеля, — произнес судья Хернандес.
   Я не стал торопиться, занял свое место и наклонился к Бекки.
   — Нам кто-нибудь сейчас нужен? — спросил я тихо.
   — Нам нужен каждый, кого можно использовать, — ответила она.
   — Да, ты права. — С начала судебного заседания это был наш первый разговор с Бекки. Казалось, прошли дни. Она посмотрела на меня со всей серьезностью, стараясь помочь советом, без ободряющей или интимной улыбки. Я кивнул и поднялся. Судья Хернандес посмотрел на меня так, будто я был неуклюжим официантом, который медлит с заказом.
   Я сказал:
   — Обвинение вызывает…
   И замолчал. Я посмотрел на Элиота, который сидел слева от меня. Он наклонился в другую сторону, чтобы посоветоваться со своим клиентом и помощником, но, когда я замолк, взглянул на меня. Я внезапно испугался, что допускаю ошибку. Моя работа в основном была завершена, осталось только кое-что отшлифовать. Но любое дополнение давало Элиоту возможность уязвить меня. Я собирался придержать этого свидетеля до конца процесса. Вместо этого изменил планы, что было явной оплошностью.
   — Кого? — иронично переспросил судья.
   Но Бекки дала согласие, она наблюдала за процессом со стороны, менее эмоционально, чем я. Она считала, что сейчас нашему делу нужна была поддержка.
   — Доктора Дженет Маклэрен, — закончил я.
   Судья Хернандес кивнул одному из охранников, который направился в комнату, где ждали свидетели. Я остановил его.
   — Доктор Маклэрен пока отсутствует, — сказал я судье. — Нам понадобится несколько минут, чтобы вызвать ее из офиса.
   Он нахмурился.
   — Разве вы не знали, что ее показания понадобятся? — громко спросил он.
   — Ваша честь, доктору пришлось бы весь день прождать, и мне неудобно было просить ее об этом. Мы просим несколько минут.
   Судье не понравилось мое объяснение. Он взглянул на свои большие золотые часы на запястье.
   — Даю вам пятнадцать минут, — решил он. — Возобновим заседание в четверть пятого. Ровно. Сержант, проследите за тем, чтобы присяжные оказали необходимые услуги.
   Он не мог лишить их своего покровительства.
   То были будущие избиратели.
   Я был в шоке. Подходил к концу первый день судебного процесса, а мы собирались вызвать последнего свидетеля. Я не мог поверить, что все так быстро прошло.
   — Я пойду позвоню в офис, — сказала Бекки и удалилась.
   Я сидел в одиночестве за столом обвинения, и мне ничего не оставалось делать, только волноваться. Мне ужасно хотелось обратиться к Элиоту и обсудить ход заседания. В таком поступке не было ничего странного. Прокуроры и адвокаты зачастую общаются во время перерывов, более заинтересованные в мнении оппонента, чем непрофессионала вроде подзащитного или члена суда присяжных. Но, когда я повернулся к Элиоту, он что-то увлеченно обсуждал с Остином и Бастером. Бастер оживленно витийствовал. Я уловил несколько злых замечаний.
   — …Ударь его сильнее…
   Не знаю, что ответил Элиот.
   Была среда, тридцатое октября. Во вторник, через шесть дней, должны были состояться выборы. Трех дней должно хватить, чтобы завершить процесс. К концу недели я буду знать, есть ли у меня перспективы. Скорее всего, я удостоверюсь, что их нет. Проигрыш процесса означал поражение на выборах. Две стороны одной медали. Я был уверен, что, если Остина освободят, он настолько уверится в своем могуществе, что никогда больше не сможет взять себя в руки.
   Я взглянул на него. Он смотрел в мою сторону, склонив голову к Элиоту, кивая в знак согласия. Наконец Остин заговорил доверительным приглушенным голосом, но он смотрел не на адвокатов, а на меня. В глазах Остина мелькнуло знакомое выражение, могу поклясться, что он скривил губы в усмешке. Такой взгляд он бросал на меня раньше сотни раз. Теперь он, похоже, говорил: «Я не стою такого беспокойства».
   Я был охвачен тяжкими мыслями. Мне придется уничтожить тебя, Остин, мой старый друг. Если я проиграю суд и потеряю прокурорское место, как я смогу уйти в отставку, помня, что Остин не обезврежен, что никто не предъявит ему счет? Как я смогу спать ночью, зная, что он свободен и строит новые планы, расставляет капканы, может, с очаровательной улыбкой кладет руку на плечо ребенка.
   Я с усилием стряхнул с себя этот кошмар. Остин отвернулся, мне показалось, что я заметил удовлетворенную улыбку на его лице, как будто он не сомневался в моих мыслях, ибо сам с вожделением воображал то же самое.
   Я искал в его лице черты того маленького мальчика, которого изнасиловал собственный отец. Элиот, должно быть, был прозорливее. Он бы не взялся защищать Остина в суде, если бы не считал его жертвой. Но я видел лишь уловку человека, который играл на вине Элиота, чтобы уйти от наказания. Я видел только злодея. Странно, что я прозрел поздно. Это было так очевидно.
   — Жаль, что мы не можем заложить в твои показания мину, — если только ты чего-то, недоговариваешь, например, что случайно наткнулась на следы сексуального контакта Томми и Остина?
   Дженет Маклэрен покачала головой.
   — Плохо. Тогда мы будем задавать тебе вопросы, пока нас не остановят. Мы собираемся выжать из тебя максимум.
   — Как лимон, — добавила она.
   — Точно. И когда нас прервут, я хочу, чтобы создалось впечатление, будто ты могла бы раскрыть присяжным много интересного, если бы не эти проклятые препоны.
   Она кивнула, усваивая инструкции без возражений, но с иронической усмешкой на губах. Дженет держалась как женщина, не пытающаяся тягаться с мужчиной. На ней был темно-зеленый костюм, который подчеркивал блеск глаз. И серебристая блуза. Я бы с удовольствием забыл о делах, но во время наставлений постарался не дотрагиваться до нее и не улыбаться.
   — Томми говорит правду, и есть много убедительных подтверждений тому, почему он молчал раньше. Он маленький испуганный мальчик, которого обвел вокруг пальца взрослый мужчина. Он боится этого мужчину. — Я ткнул пальцем вниз, в сторону зала суда, который находился двумя этажами ниже моего офиса, где сидели мы трое. Дженет казалась спокойной и готовой к бою. Бекки стояла рядом с ней, сложив руки, слегка склонив голову, как будто тоже выслушивала мои наставления.
   — Договорились? — спросил я.
   Дженет Маклэрен кивнула, но слишком нерешительно, как мне показалось.
   — Ты должна выглядеть как беспристрастный профессионал, который трезво оценил факты и пришел к правильному заключению. Тебе не придется прилагать усилий. Ты ведь чувствуешь себя причастной к этому делу?
   Она начала было говорить, но я остановил ее.
   — Не отвечай, Элиот может спросить тебя, чье мнение ты выражаешь. Но мы понимаем друг друга?
   Она кивнула.
   — Хорошо. И еще, доктор. Они будут нападать. Тебе придется держать удар и отметать наскоки Элиота как бездоказательные. Не подпускай его близко. Держи в узде личные переживания. Если он вынудит тебя вспылить или разволноваться, все пропало. И Томми тоже. Сиди спокойно, и пусть вопросы отскакивают от тебя. Не торопись с ответом, не выбалтывай ничего в пылу раздражения. И никогда не выходи за рамки вопроса. Отвечай лаконично, избегай пояснений.
   Было заметно, что она раздражена.
   — Я не в первый раз даю показания.
   Я хрипло засмеялся.
   — Скажешь мне то же самое через час. Я разозлил тебя менее чем за минуту. У тебя на лице должна быть непроницаемая маска, а не эта надменная улыбка.
   Дженет повернулась к Бекки.
   — Он всегда такой во время суда?
   — Мы все такие, — ответила Бекки.
 
   — Скольких детей вы обследовали, доктор Маклэрен, в течение десяти лет работы в данной области?
   — Сотни. Может, около тысячи.
   — Только мальчиков, только девочек или и тех и других?
   Дженет помедлила с ответом. Присяжные находились слева от нее, в нескольких футах. Я смотрел в их сторону. Дженет не реагировала на мой взгляд.
   — Я бы сказала, девочек было немного больше, — ответила она.
   — Но вы обследовали сотни мальчиков, которые подверглись сексуальному насилию?
   Теперь она повернулась в сторону присяжных, мельком, но внимательно посмотрела на каждого из них, как будто при других обстоятельствах хотела бы познакомиться с ними поближе.
   — Да, — сказала она.
   — Ваши обследования сводились к устным разговорам?
   — Нет, я также обследую детей с физиологической точки зрения.
   — Вы доктор медицины, так ведь вы сказали?
   — Мы уже предъявили медицинские лицензии Дженет. Она объяснила присяжным, что настаивает на физической проверке, прежде чем начать психологическое лечение, чтобы установить доверительные отношения с ребенком, уверить его, что в физическом плане он абсолютно нормален. Она не сообщила присяжным, как рассказала мне несколько недель назад, что только в малом проценте случаев обнаруживала физиологическое подтверждение сексуального контакта.
   — Вы лечите этих детей какое-то время, доктор?
   — В большинстве случаев — да. В среднем я лечу ребенка три или четыре года.
   Хороший ответ. Это указывало присяжным, что Дженет не только знала, о чем говорит, после наблюдения над пострадавшими детьми, но что таким детям требовалось длительное лечение, чтобы восстановиться после сексуального насилия.
   — Вы достигаете успеха в процессе лечения?
   Она печально улыбнулась.
   — Трудно однозначно ответить. Мы, то есть я и дети, достигаем определенных успехов. Я помогаю им сопоставлять то, что с ними произошло, с тем, как они это переживают. Часто, когда они прощаются со мной, я чувствую, что они достаточно окрепли, чтобы стать счастливыми, или, по крайней мере, у них появился шанс наравне с другими. Но научная литература утверждает, что последствия сексуального насилия сказываются на детях многими годами позже, иногда спустя десятилетия. Так что я не могу применить слово «излечение».
   Я помолчал, как будто пытался примириться с этой несправедливостью.
   — И какие последствия могут напомнить о себе через много лет? — спросил я.
   Дженет снова помедлила, обдумывая ответ. Она со всей серьезностью отнеслась к моему совету. Она выглядела одновременно профессионалом и положительным человеком. Но на этот раз ее пауза дала Элиоту возможность вмешаться.
   — Протестую, ваша честь. Это неуместно. В этом деле объявлен только один пострадавший. Выводы из наблюдений над другими детьми здесь не к месту.
   Я тоже готовился встать, но судья Хернандес сказал:
   — Протест принят, — прежде чем я успел отодвинуть стул.
   — Тогда давайте поговорим о Томми Олгрене, — сказал я. — Вы лечили его, доктор?
   — Да, но только последние два месяца, с тех пор как он рассказал, что с ним произошло.
   — Вы достаточно разговаривали с ним, чтобы составить профессиональное мнение?
   — О да, — сказала Дженет. Осторожно. И в то же время эмоционально.
   — Он говорил вам, что с ним произошло?
   — Да.
   — Вы можете описать его психологическое состояние?
   — Да.
   — Он действительно пострадал?
   — Определенно. — Дженет посмотрела на меня, она не хотела продолжать, но, когда я слегка кивнул головой, быстро проговорила, обращаясь к присяжным: — Томми Олгрену десять лет. Мне приходилось напоминать себе об этом, пока я лечила его, потому, что он кажется гораздо более зрелым. Он ведет себя как маленький мужчина. Томми подражает насильнику, который, должно быть, человек несколько…
   Она повернулась и в упор посмотрела на Остина, который ответил ей таким взглядом, будто его утомил малозанимательный фильм и ему больше хотелось выйти в фойе и купить попкорн.
   — Протестую, — раздраженно сказал Элиот. — Трудно поверить, что доктор Маклэрен может нарисовать чей-то портрет, судя по наблюдениям за кем-то другим.
   — Выводы в компетенции суда, ваша честь, — быстро вмешался я в надежде, что смогу подтолкнуть судью к решению в мою пользу.
   — Если только это не вопрос закона, — сказал Элиот. — Доктор обладает квалификацией именно детского психолога.
   — Протест принят, — лаконично сказал судья.
   — Так что насчет Томми, доктор? — спросил я.
   Она оторвала взгляд от Остина, сжала губы.
   — Иногда, — медленно начала она, затем продолжила со все возрастающим убеждением, — ребенок попадает ко мне начисто опустошенным. Нам приходится начинать с нуля, чтобы сформировать новую личность. Ребенок так глубоко уходит в себя, что ничего другого не остается. Известны случаи, когда подвергшийся насилию ребенок становится совсем другим, например более агрессивным. В его поведении появляются какие-то странности.
   Я посмотрел на Элиота, который внимательно разглядывал свидетельницу и не думал расслабляться. Я нахмурился и попытался поставить себя на место Элиота. Почему он не протестовал?
   — Случай с Томми самый сложный во многих смыслах, — продолжала Дженет. Она обращалась прямо к присяжным, и они с увлечением следили за ней. — Потому что на первый взгляд он не кажется ущербным. Но я обнаружила, что его зрелость — это тонкая скорлупа, за которой скрывается ранимая личность. Стоит надтреснуть эту скорлупу, задать ему вопрос о выборе правильного поведения, как наталкиваешься на очень, очень маленького мальчика, который не имеет представления, как себя вести. Он не ребенок, но и не взрослый. Томми десять лет, он скоро станет подростком. Но он не готов. Он безнадежно испорчен в плане секса, безусловно, но проблема еще глубже. Он просто пытается справиться с этим, и не очень успешно. Например, у него нет друзей. Он отделился от тех, с кем дружил, потому что ему трудно держаться с ними на равных. Он не знает, что такое норма. Это очень одинокий, очень несчастный маленький мальчик.