Брэндон Джей. Волк в овечьем стаде

   Я не кивал в знак согласия.
   — Похоже на то, доктор, что вы описываете обыкновенного мальчика, который стоит на пороге пубертатного периода. Разве нормальные дети не чувствуют себя дискомфортно в таком возрасте?
   Она убежденно покачала головой.
   — Не до такой степени. Нормальные дети, мы их называем нетравмированными, знают, где они могут быть самими собой. Школа может пугать их, но они чувствуют себя хорошо в семье. Или с друзьями. Или им нравится школа, и они чувствуют себя там спокойно. Или в церкви, или со мной, часто со мной. Но у Томми нет такого места. У него нет «себя». Он надевает маску в любом окружении, внутренне же он просто напуган до смерти. Он меня очень беспокоит.
   Я ожидал, что это выражение личного участия вызовет новый протест со стороны Элиота, но защита зловеще молчала.
   — Доктор Маклэрен, Томми скрывал происшедшее долгое время, более двух лет. А потом выложил все, увидев обвиняемого по телевизору. Вам не кажется, что он выдумал эту историю, чтобы привлечь к себе внимание?
   — Протестую, ваша честь. Вне зависимости от того, насколько профессиональна свидетельница, она не может знать, говорит он правду или нет. Присяжные должны сами это решить.
   Я почти заглушил слова Элиота в стремлении расположить судью к себе.
   — Уверен, суд понимает, — мягко сказал я, — что я не прошу свидетеля подтвердить, что Томми говорит правду. Я спрашиваю, может ли доктор сопоставить его поведение с поведением других пациентов? Конечно, — добавил я в таком тоне, будто мы с судьей хорошо это понимали и я говорил для менее проницательных, — для этого и вызывается в суд профессионал.
   Судья Хернандес кивнул.
   — Протест отклонен, — сказал он.
   Я поспешил повторить вопрос.
   — Похоже это на ложь, доктор?
   Дженет говорила так, будто только мне требовались разъяснения и я сбивал ее глупыми вопросами.
   — Конечно, это могла быть выдумка, — сказала она, — исходя из тех фактов, которые вы мне предоставили. Но они также указывают на то, что Томми говорит правду. Повторяюсь, у детей разные реакции. Многие из них тут же после случившегося сообщают об этом. Но многие скрывают это, иногда годами. Они чувствуют за собой вину. И конечно, ребенок боится того, что подумают о нем люди, когда узнают. То, как Томми рассказал, что случилось, увидев этого мужчину спустя много времени, будучи в безопасности дома со своими родителями, и то, что он, наконец, не может справиться со злостью и болью, я считаю, что это соответствует поведению ребенка, пережившего сексуальное насилие.
   Дженет повернулась ко мне. Только я заметил в выражении ее лица брошенный мне вызов. «Видишь? Я го-вори-ла, что смогу это сделать». Уголком глаза я уловил, как Элиот внимательно за ней наблюдал.
   Дженет продолжила:
   — То, как вел себя Томми после разоблачения, также убеждает меня в правильности его слов. Маленький врунишка давно бы сорвался, изменил рассказ, отказался от него. Томми настаивал на своей истории, рассказывал ее родителям, учителям, полицейским, служащим в прокуратуре и наконец мне, это заставляет меня очень сильно сомневаться в том, что он лжет.
   Я решил удовлетвориться этим и сказал:
   — Спасибо, доктор. Я… — Бекки писала мне записку — передаю свидетеля защите.
   В записке было: «медицинское заключение».
   — Я перейду к этому позже, — прошептал я.
   Существует много хитростей в опросе свидетеля, и у каждого свой подход.
   Ответы Дженет увели меня от темы, и я решил, что важнее зафиксировать самое важное, чем возвращаться в конце к наиболее уязвимому месту в обвинении: к медицинскому заключению. Я стараюсь передать свидетеля оппоненту в тот момент, когда прозвучал наиболее сильный аргумент в мою пользу, когда свидетель расположил к себе присяжных. Дженет произвела достойное впечатление. Пусть Элиот нападает на нее, присяжные поверили в ее искренность и профессионализм.
   Элиот не стал вилять.
   — Доктор Маклэрен, — сказал он без вступления или наводящих вопросов. — Вы сказали, что также осматривали Томми с физиологической точки зрения. Каков был результат осмотра?
   Черт! Вот почему мне надо было первому затронуть эту тему, чтобы лишить Элиота преимущества. Я сам подбросил ему козырь.
   — Медицинский осмотр подтвердил, что ребенок был подвергнут сексуальному насилию, — спокойно ответила Дженет.
   О нет, только не это! Дженет хотела как лучше, но попалась в ловушку, поставленную Элиотом. Я бы и сам порадовался такому ответу, будь я на стороне защиты.
   — Давайте уточним, — уцепился Элиот за ее промашку. — Вы обнаружили физическое подтверждение сексуального насилия?
   — Косвенное подтверждение, — сказала Дженет, — судя по признакам…
   — Какие-то повреждения анального отверстия?
   — Нет.
   — Или отечность?
   — Конечно, краснота не могла бы сохраниться так долго, чтобы я…
   — Да или нет, доктор?
   — Нет.
   — Увеличение прямой кишки?
   — Нет, — холодно ответила Дженет.
   Дженет мужественно отбивалась. Следовало бы объявить перерыв, чтобы успокоить ее. Это моя ошибка. Я передал ее Элиоту с мишенью на груди.
   — Тогда, может быть, были повреждения ротовой полости? — резонно спросил Элиот.
   — Нет, — сказала Дженет. — Это не обязательно…
   — Другими словами, — заключил Элиот, — вы не нашли физиологического подтверждения сексуального контакта и все-таки настаиваете на своем утверждении. Правильно я вас понял?
   — Я обнаружила, — не дала себя сбить Дженет, — что Томми обладает знаниями физиологии, несвойственными для своего возраста, если только у него не было опыта…
   — Я спросил, доктор, о явственных признаках. Меня не интересовало психологическое заключение.
   — Это не психология… — начала было Дженет.
   Я перебил.
   — Протестую, ваша честь. Заявление аргументировано. Адвокат оказывает давление на свидетеля.
   Я обращался скорее к Дженет, чем к судье. Я пытался ей мысленно внушить, что не стоит спорить с адвокатом. Я исправлю положение, когда получу слово. Дженет глубоко вздохнула. Судья Хернандес отклонил мой протест. Дженет улыбнулась присяжным.
   Элиот изменил тактику. Теперь он обращался с Дженет с позиции квалифицированного специалиста, подвергающего сомнению диагноз свидетеля.
   — Давайте вернемся к реакциям пострадавших детей. Насколько я помню, вы утверждали, что изнасилованный ребенок замыкается в себе, избегает контактов с посторонними.
   — Не помню, чтобы я утверждала, что он вовсе избегает контактов, но да, таковыми могут быть последствия сексуального насилия. Ребенок избегает общения с незнакомыми людьми, чурается даже родных.
   Элиот кивнул.
   — А если ребенок чрезмерно агрессивный, это тоже может быть признаком?
   — Да, ребенок может проявлять агрессию по отношению к другим детям, особенно это заметно в сексуальном плане. — Дженет, похоже, хотела что-то добавить, но, видимо, вспомнила мой совет не давать Элиоту лишней информации.
   Элиот казался удовлетворенным.
   — Томми, по вашим словам, внешне абсолютно нормален, выглядит старше своего возраста, но это только маска, скрывающая глубокую уязвимость.
   — Возможно, — осторожно сказала Дженет, начиная догадываться, куда клонит Элиот. — Многие дети кажутся счастливыми, в то время как…
   — Иными словами… — не дал себя сбить Элиот.
   Я так ненавидел это выражение, что, не сдержавшись, выдвинул протест.
   — Он вкладывает слова в уста свидетеля, ваша честь.
   — Пока нет, — резонно возразил Элиот. — Я не закончил мысль.
   Судья Хернандес позволил ему продолжать.
   — Итак, — сказал Элиот, — вы углядели в застенчивом ребенке признаки сексуального насилия. Вы же утверждаете, что и активность поведения может намекать на трагедию. Если ребенок не проявляет ни того ни другого, вы опять выдвигаете предположение, что и он подвергся сексуальному насилию.
   Дженет не дала Элиоту переиграть себя.
   — Реакции бывают различными, — сказала она.
   — Боюсь, вы до смерти напугаете присяжных, — спокойно сказал Элиот. — Кое-кто после заседания может обнаружить у своих детей признаки сексуального насилия.
   — Протестую, — сказал я, прежде чем он закончил. — Адвокат не задает свидетелю вопросы, а навязывает свое мнение.
   — У вас есть вопросы? — мягко спросил судья Хернандес Элиота.
   — Да, у меня есть вопрос. Доктор, — Элиот приложил усилия, чтобы было очевидно: он корректен только из вежливости, — вы сказали, что обследовали сотни изнасилованных детей. Вам когда-либо встречался ребенок, который не пережил сексуального принуждения?
   Дженет не поняла.
   — Конечно, я лечу детей с разными отклонениями. Я специализируюсь на перенесенных сексуальное насилие детях, но у меня есть и другие пациенты.
   Элиот покачал головой.
   — Я имею в виду другое, из той тысячи детей, которых вы обследовали, удалось выявить хотя бы одного, который лгал?
   — Конечно, — подтвердила Дженет.
   — И сколько? — спросил Элиот. — Из тысячи скольким вы не поверили?
   — Протестую, — выкрикнул я, не задумавшись, как обосновать протест. Я решил прикрыться стандартной фразой. — Это несущественно. Мы говорим об определенном ребенке.
   Лицо Элиота выражало крайнее удивление, когда он обернулся ко мне.
   — Мне кажется, свидетель в своих показаниях упоминала других пациентов, — невинно сказал он.
   — Протест отклонен, — согласился судья Хернандес. Он одарил меня таким взглядом, как будто увидел перед собой неопытного юриста, который впервые в жизни появился в суде и делает непростительные ошибки. — Вы сами дали такую возможность, прокурор, — добавил он в мой адрес.
   — Так сколько? — напирал Элиот.
   — Несколько, — сказала Дженет и тут же поправилась. — Совсем мало. Не могу назвать точное число…
   — Несколько? — не веря своим ушам переспросил Элиот. — Из тысячи детей? Что значит «несколько»? Пять, шесть?
   — Гораздо больше, — торопливо сказала Дженет. — Но вы должны понять, ко мне попадают дети, которым удалось провести многих людей. Я не…
   — В первую очередь, конечно, своих родителей, они ведь потеряют голову, узнав, что их ребенок оказался в руках насильника, — сказал Элиот.
   Он выглядел очень хладнокровным. Дженет, напротив, заволновалась, как человек, пытающийся отразить нападки.
   — Да, конечно, — сказала она, — но и других людей тоже. Учителей, врачей, иногда даже полицейских.
   — Но вы специалист, доктор. Вы оцениваете поступки детей, исходя из многолетней практики, — он произнес это вкрадчивым тоном, — и вы верите им всем, не правда ли, доктор? Вы безоговорочно верите ребенку, который утверждает, что подвергся сексуальному насилию?
   — Это неправда, — возмутилась Дженет.
   — Подскажите, какой процент, по вашим наблюдениям, составляют лгунишки?
   — Довольно низкий, — признала Дженет.
   — Просто низкий, так будет точнее.
   Дженет напряглась. Она очень хотела быть понятой.
   — Ко мне обращаются очень несчастные дети. Расторможенные. Трудно наверняка определить, что этот ребенок живет в придуманном мире.
   — Хорошо, — согласился Элиот, — несчастье может быть вызвано различными причинами, не так ли? Ребенка можно обидеть и чем-то другим, вовсе не подвергая насилию, и это достаточный повод, чтобы солгать, вы согласны, доктор?
   — Да, конечно.
   — Некоторые дети лгут не переставая! Вам не случалось в своей практике встречаться с патологическими лгунами?
   — Возможно, с одним или двумя. Настоящих патологических лгунов, как это ни странно, очень мало.
   — По крайней мере, вы с ними сталкиваетесь не каждый день, доктор?
   Дженет промолчала.
   Элиот продолжил:
   — Если ребенок открывается по горячим следам, это указывает на правдивость, не так ли? Ребенку, охваченному болью и страхом, можно верить?
   — Да. Большинство из нас…
   — Но неделя проходит за неделей, и, борясь с чувством вины или страха перед незнакомцем, он молчит, и это оправданно, доктор?
   — Дети могут и так реагировать.
   — Хорошо. Прошло два года, ребенок окружен заботой родителей, он в безопасности, ему не приходит в голову фантазия обвинить кого-то в извращенности, пока в один прекрасный день, устроившись поудобнее перед телевизором, он видит сюжет о несчастье, приключившемся с другими детьми, его родители завороженно смотрят на экран, они сочувствуют жертвам, и только тогда мальчик решается поведать о своей истории. В это тоже, по-вашему, можно поверить?
   Элиот еле одолел такую длинную тираду.
   — В данном случае — да, — сказала Дженет, сумев справиться с волнением. — Я общалась со многими детьми, которые хранили молчание месяцами или дольше, никому не раскрывая свою последнюю тайну. Это нормально.
   — Можно ли делать выводы, основываясь на времени признания? — спросил Элиот, как будто убежденный ее аргументами.
   Дженет собиралась достойно ответить. Элиот наблюдал за ее терзаниями. Мне не приходило на ум, как можно ее поддержать. Воцарилось молчание.
   — Многие дети скрывают правду, — неуверенно повторила Дженет.
   Элиот с минуту сидел, постукивая карандашом по столу. Бастер дергал его за рукав, но Элиот не обращал на него внимания.
   — Доктор Маклэрен, вы заявили, что вас очень беспокоит Томми.
   — Да.
   Элиот кивнул.
   — И конечно, вы стараетесь ему помочь. Вы верите в то, что он вам рассказал, не так ли?
   Случись мне задать такой вопрос, тут же последовал бы протест защиты. Говорил ли Томми правду, предстояло решить присяжным, а не свидетелю; Сам Элиот не раз повторял этот тезис.
   Я насторожился.
   — Да, я ему верю, — сказала Дженет присяжным.
   — Несмотря на долгое молчание и отсутствие физического насилия?
   — Это вполне объяснимо.
   — Да, — сказал Элиот. — Ваша вера заставляет вас игнорировать любые несоответствия.
   — Протестую. Недоказуемо.
   — Протест принят, — сказал судья Хернандес. — Не спорьте со свидетелем. Прошу не учитывать последнее замечание, — добавил он в адрес присяжных. Как будто можно было просто забыть сказанное.
   — Я хочу выяснить, лжет ли Томми, — сказал Элиот. Чувствуя, что я закипаю, он поспешил добавить: — Учитывая ваш многолетний опыт и сотни пациентов. Поясните, пожалуйста, что бы вас навело на мысль, что ребенок лжет?
   — Ну, искажение фактов, например. Минимум упорства, когда в нем сомневаются.
   — Как Томми, — внезапно сказал Элиот.
   Дженет нахмурилась.
   — Нет, — сказала она.
   Элиот не унимался, он, казалось, пытался воскресить нечто в памяти доктора.
   — Ведь были случаи, когда он отказывался от своих слов, признавался во лжи?!
   Дженет, нахмурившись, покачала головой.
   — Он ни разу не говорил, что ошибся? Что между ним и Остином Пейли ничего не произошло!
   — Никогда, — твердо ответила Дженет.
   Элиот в недоумении уставился на Дженет. Я похолодел. Элиот не задавал пустых вопросов. Он что-то припас.
   После того как весь зал оценил его удивление, Элиот взял себя в руки.
   — Тогда что еще? — спросил он. — Что укажет вам на то, что ребенок говорит неправду?
   Дженет задумалась. Я хотел помочь ей, но не имел повода для протеста. Вопросы были обоснованными.
   — Оговорки, — наконец произнесла она. — Если ребенок упускает важные моменты, это безусловно указывает на то, что он говорит неправду.
   — Пытается, — с готовностью добавил Элиот. — Забывает детали.
   — Ну, конечно, иногда память нас подводит, и часто дети забывают…
   — Доктор, — мягко произнес Элиот, — вы снова оправдываете его.
   — Протестую.
   — Протест принят. Пожалуйста, не принимайте во внимание.
   — Я говорю о самом факте изнасилования, доктор, — продолжил Элиот. — О внешности преступника. Сначала ребенок убежден, что его изнасиловал этот человек, потом указывает на другого, затем возвращается к первоначальным показаниям, это ли не настораживает?
   — Да, безусловно. Но дети менее точны в деталях, чем взрослые.
   — Они ведь иногда лгут, правда, доктор?
   Ей следовало сказать «да». Отрицательный ответ пошатнул бы ее авторитет. Но ожидаемое «да» косвенно подтвердило бы, что и Томми мог солгать.
   — Да, — ответила доктор Маклэрен.
   Элиот не сразу отступился. Он несколько минут сидел молча, давая волю нашей фантазии обратиться мысленно к маленьким врунишкам и тому вреду, который они приносят. Когда очередь дошла до меня, я выпалил:
   — Но ведь вы не думаете, что Томми лжет, доктор Маклэрен?
   — Нет.
   — Отсутствие физических повреждений, — спросил я озабоченно, — редкое явление?
   — Напротив. Это нормально. — Дженет села на своего конька, утверждая, что признаки насилия на теле жертвы не обязательны.
   Я позволил ей углубиться в историю вопроса, пока тема не была исчерпана. Думаю, мой следующий вопрос несколько удивил ее.
   — Можно ли сказать, что дети часто с недоверием воспринимают взрослых, доктор?
   — Я такого не наблюдала, — сказала она.
   Меня не удовлетворила расплывчатость ответа.
   Дженет отмела сомнения и продолжила более уверенно:
   — Дети обычно приравнивают всех взрослых к родителям. Они хотят быть на них похожими в буквальном и переносном смысле. Когда малыш напуган или обижен, он инстинктивно кидается за защитой к взрослому. Так он поступает всегда, пока кто-то не злоупотребит его доверием.
   — Что сбивает ребенка с толку?
   — Рушится незыблемость его внутреннего мира, — подытожила Дженет.
   — Обжегшись однажды, ребенок уже не знает, кому можно доверять?
   — Да, точно. Ему не к кому обратиться.
   Я покончил с вопросами. Элиот не возражал тоже. Было около шести, присяжные устали. Я удивился, когда Дженет отпустили и судья Хернандес вопросительно уставился на меня. Я наклонился к Бекки.
   — Я что-то не так сделал?
   Она показала мне свою копию обвинения, где подчеркнула все детали преступления, которые мы осветили в ходе свидетельских показаний. Оставалось надеяться, что мы сумели убедить присяжных.
   Меня угнетала неизвестность и не позволяла сказать то, что я собирался.
   — Обвинение закончено, ваша честь.
   Судья коротко кивнул, повернувшись к Элиоту.
   — Вы будете готовы начать утром, мистер Куинн? У вас есть свидетели?
   — Есть, ваша честь. Мы будет готовы.
   — Теперь я могу всех отпустить… — Судья Хернандес проинструктировал присяжных, прежде чем дать им уйти.
   — Вот черт, — сказал я.
   Бекки показала глазами на Элиота.
   — Мне надо извиниться перед доктором, — добавил я.
   Дженет не успела покинуть зал. Я подбодрил ее парой фраз и похлопал по руке. Репортеры, ожидавшие сенсаций, быстро ретировались, услышав мои нарочито громкие разглагольствования: «Этот парень еще пожалеет, что взбудоражил наш округ, клянусь!» И мы двинулись к выходу. Бекки, доктор и я.
   — Прости, — сказал я Дженет на лестнице. — Я был обязан первым спросить тебя насчет медицинского заключения. Мне следовало получше тебя подготовить к его нападкам.
   — Эй, — просто ответила она. — Я же говорила тебе, что это для меня не в новинку. Я и не ждала, что легко отделаюсь.
   — Ну и хорошо. Легко сейчас говорить о перекрестном допросе, но я видел, как ее бросало в пот во время суда. Я обнял ее, и она дотронулась до моей руки. Мимолетно. Поднимаясь по лестнице, мы были игроками одной команды.
   Войдя в кабинет, я обратился к Бекки.
   — Он что-то пронюхал. — Я говорил об Элиоте. Бекки не надо было отвечать. — Но что? — добавил я.
   — Что он может вызнать? — переспросила Бекки.
   — О чем вы? — не поняла Дженет.
   — Томми однажды отступился от своего рассказа в моем присутствии, — сказал я, — кому еще он мог открыться?
   Бекки пожала плечами.
   — Может, родителям? Учителю или кому-то в интернате?
   Я обратился к Дженет:
   — Томми никогда не говорил тебе, что его обидчик кто-то другой, не Остин?
   Дженет покачала головой.
   — Клянусь, — улыбнулась она довольно иронично.
   — Он блефует, — предположила Бекки. — Он стремится зародить у присяжных подозрения.
   — Возможно, — сказал я. — Но это слабое утешение.
   Элиот мастерски владел этой тактикой, в наших кругах подобное приветствовалось: посеять сомнение в показаниях свидетеля, но я бы очень удивился, если бы Элиот не имел на руках хотя бы каких-то доказательств. Он ведь об этом намекнул, когда убеждал меня, что Остин не виновен. Он был не промах.
   — Нам ничего не остается, как только ждать, — покорно вздохнула Бекки, но ее хитрющая физиономия выражала совсем иное.
   Она явно сейчас ринется за доказательствами. Я думаю, Бекки, будучи прекрасным юристом, блестящим прокурором, сожалела о своей неприметной роли на этом процессе. Но я не мог выпустить нити обвинения из своих рук. От этого дела зависела моя судьба.
   — Как держался Томми? — спросила Дженет, она появилась в зале только в момент дачи показаний.
   — Сносно. — Я не стал распространяться.
   Бекки возразила мне.
   — Чего уж там! Он так нерешительно прошел к месту свидетеля, что я решила: толку не будет.
   — Ты тоже так подумала? — с облегчением сказал я, а Дженет спросила:
   — В каком смысле?
   — Марк переломил ситуацию, — восхищенно произнесла моя помощница. — Он заставил Томми вновь прочувствовать случившееся, мальчик вспомнил свой страх двухлетней давности и поэтому не скомкал свои показания. Он поначалу говорил, как сторонний свидетель, но потом разрыдался, и все увидели в нем несчастного маленького мальчика.
   Дженет с сомнением выслушала Бекки.
   — Надеюсь, это не выглядело нарочито, — сказал я.
   — Я поверила ему, — убедила меня Бекки.
   — Трудно сказать, как оценили показания Томми присяжные. Иногда в своих вердиктах они опирались на такие несуразные детали, о которых мы и понятия не имели.
   — Мы не намеревались вызывать вас сегодня, — сказала Бекки Дженет. — Потребовалось объяснить долгое молчание Томми. Элиот сегодня постарался! — Бекки повернулась ко мне. — Ты ведь не предполагал, что доктор Маклэрен станет гвоздем программы?
   Обе леди посмотрели на меня, как будто ожидая от меня пророчеств.
   — Да, — подтвердил я. — Дженет была крепкой поддержкой Томми. Позволь доктор Маклэрен сбить себя с толку, Томми остался бы в одиночестве.
   — Но он не стал слушать Томми, — сказала Бекки.
   Да. Элиот ловко увернулся от капкана, который я ему расставил. Старый лис учуял подвох.
   Дженет удивленно перевела взгляд с Бекки на меня. Затем она обратилась ко мне.
   — Я тебе сегодня еще понадоблюсь, как ты думаешь? Мы могли бы пойти перекусить…
   Бекки уставилась на нас.
   — Я тебе позвоню, — сказал я Дженет. — Мне надо кое-куда заглянуть.
   Я оставил их в недоумении.
 
   Было поздновато для визита, но удивленные хозяева впустили меня. Они накинулись на меня с вопросами, чтобы избежать пресс-конференции. Я поспешил через элегантную прихожую в гостиную, выдержанную в белых тонах.
   — Можно? — спросил я, они не препятствовали.
   Миссис Олгрен взяла мужа за руку, он взглянул на нее удивленно, а я направился в комнату Томми.
   Сквозь жалюзи от окна с кровати пробивалась прерывистая полоска света. Даже в темноте я понял, что Томми не спит. Он ждал меня. Я остановился посреди комнаты.
   — Я пришел, чтобы сказать, ты держался сегодня молодцом.
   Я видел в полумраке, как он замотал головой в знак несогласия.
   — Нет, правда, — сказал я. Я нащупал спинку стула, что стоял у стола, и присел рядом с узкой кроватью, на которой сжался в комок Томми. Казалось, под одеялом лежит нечто бесформенное. Похоже, я не мог его переубедить.
   — Простите, — прошептал он.
   — Тебе не за что извиняться.
   — Я не хотел… — сказал Томми.
   — Это не твоя вина, — успокоил его я.
   Поверх одеяла белела его рука, я прикрыл ее своей ладонью. Он вздрогнул.
   — Это Остин попросил тебя?
   Томми кивнул.
   — Он звонил мне.
   — Когда с тобой был мой сотрудник?
   Он снова кивнул.
   — Я обманул его, сказал, что звонил приятель.
   Остин сумел с помощью самого Томми подобраться к нему.
   — Не волнуйся, — подбодрил я.
   Голос Томми прерывался.
   — Он сказал мне, что его бросят в тюрьму и как ему там будет плохо.
   — Остин заслужил наказание. Ты был слишком мал, Томми, ты не виноват. Он занимался этим давно. Пострадали другие дети. Мы должны остановить его.
   Томми молчал. Сколько времени мальчик лежал в темноте, ожидая моего прихода, и сколько еще бессонных ночей ожидает его. Я снова сжал его руку.
   — Он не посмеет больше приблизиться к тебе, — пообещал я.
   Томми заплакал. И кто знает, то ли от облегчения, то ли от мысли, что навсегда потерял Остина.
   Я обнял его, он потянулся ко мне. Во мне вспыхнуло то давнее чувство ответственности, когда у меня в руках были судьбы моих детей. Я крепко прижал его к груди, это мое объятие должно было остаться в памяти Томми надолго, на всю жизнь.
   Мое плечо повлажнело от его слез. Он прошептал:
   — Мистер Куинн знает.
   — Забудь о нем, — попросил я. — Тебе уже не понадобится появляться в зале суда.
   Томми замотал головой.