Брэйн Джон. Путь наверх

   В огромном массиве домов вспыхнули желтые огоньки, и мне казалось, что я слышу, как позвякивают кольца задергиваемых портьер.- Красивый закат всегда чертовски на меня действует,- сказал я.
   – В самом деле? – Ева на секунду положила голову мне на плечо и добавила: – Если ваш друг – мужчина, скажите ему, чтобы он не употреблял лавандовой воды.
 

23

 
   Вот почему через три дня я сидел, тупо глядя на письмо от Сьюзен.
   «Я не хочу больше Вас видеть. Я не желала слушать, когда мне говорили про Вас и про нее, но теперь я знаю, что все время, пока мы встречались, Вы ходили на свидания к ней. Я уезжаю за границу, а потому нет смысла писать мне или звонить по телефону. Вы очень плохо со мной поступили, и больнее всего то, что все время лгали мне. Очевидно, Вы думали, что я слишком молода и глупа и Вы не будете со мной счастливы. Возможно, это так и было, но теперь я стала взрослой. Я надеюсь, что Вы будете счастливы и добьетесь всего, к чему стремились. Я не сержусь на Вас,- мне только грустно и больно, словно умер человек, которого я любила».
   Письмо было написано, во всяком случае, изящно,- это первое письмо, которое я получил от нее и вообще от женщины. В какой-то мере я был даже рад. Теперь по крайней мере мне не придется тратить даже этот символический шиллинг,- весь мой физический и эмоциональный капитал я смогу отдать Элис. Мой роман со Сьюзен закончился весьма удачно, и мне льстило, что она грустит из-за меня. «Словно умер человек, которого я любила»,- я решил запомнить эту фразу. Она означала, что Сьюзен любила меня, что теперь все кончено, что ей очень тяжело,- и при этом никаких унизительных для ее достоинства оскорблений или угрозы покончить с собой.
   Это было письмо, написанное женщиной категории № 2; женщина моей категории, даже если бы ей и пришло в голову написать письмо, не сумела бы выдержать такого наивного, благородного, элегического тона.
   Улыбаясь, я вскрыл письмо Чарлза:
   «Кажется, я нашел в Лондоне свою счастливую судьбу, хотя до сих пор мне так и не удалось встретить одну из тех богатых и щедрых старушек, которых здесь, по слухам, полным-полно. Но у меня роман с библиотекаршей из детской библиотеки, прелестной крошкой категории № 5,- если не № 4,- очень умной (во всяком случае, она соглашается со всем, что бы я ни сказал), чистой как стеклышко, в чем я нимало не сомневаюсь, и, к моему великому удивлению и радости, дочерью директора фирмы. Правда, фирма совсем маленькая и у папочки есть еще три сына – бесшабашные пьянчуги, которые пускают по ветру родительские денежки: один учится в Оксфорде, другой – писатель, получающий от старика слишком уж щедрую субсидию, а старший работает у отца и кладет себе в карман непомерно большое жалованье. Никто не заботится о бедняжке Джулии, однако можешь быть уверен, что в моем лице она обрела преданного защитника.
   Но я собирался тебе писать не об этом. Как насчет пресловутой поездки в Дорсет, прежде чем черная ночь супружества сомкнется над нами или, во всяком случае, надо мной? Мне предлагают снять коттедж в Камли, на мысу у маленькой бухточки близ Лалуорта. Рой Мейдстоун согласен войти с нами в долю, и мы будем две недели удить рыбу, купаться, пить и, надеюсь, грешить с местными крестьяночками, которые, как все говорят, глупы, любвеобильны, страстны и пахнут сеном и жимолостью.
   Беда в том, что коттедж этот будет свободен только между двадцатым июня и одиннадцатым июля, а мы с Роем можем приехать лишь двадцать четвертого. Мы всего четыре дня не будем пользоваться причитающимися нам благами, и все-таки меня гложет досада. Ты говорил, что можешь уехать двадцатого, а потому, если хочешь отправиться туда до нас и заблаговременно составить перечень вероятных девственниц, исторических достопримечательностей и прочего и прочего, то живописная маленькая резиденция в твоем полном распоряжении. А то можешь погостить у меня – как хочешь…»
   Я снова улыбнулся. Мы с Элис прикидывали, как бы съездить куда-нибудь вместе хотя бы на одну ночь. Она собиралась в июле навестить свою старинную приятельницу в Лондоне. Джордж должен был уехать по делам во Францию…
   – У вас чай остыл, Джо,- сказала миссис Томпсон.
   – Я думаю об отпуске.
   Она налила мне свежего чая.
   – Все уже решено?
   – Да,- сказал я.- Как странно: стоит чего-нибудь захотеть – и все сразу устраивается.
   Ее спокойное, веселое лицо вдруг омрачилось. Мне уже приходилось видеть подобную перемену: так выглядела тетя Эмили во время расследования обстоятельств гибели моих родителей. Передо мной было лицо старой женщины, слишком хорошо знающей, что такое любовь, простая человеческая любовь, прозаичная, как дождливый понедельник, и столь же необходимая, как жалованье,- слишком хорошо знающей, что такое боль, которая выражается в тоне, таком же деловом и обычном, как тон полицейского, когда он дает показания. В эту минуту миссис Томпсон знала обо мне все и понимала каждую мысль, скрытую за плотью и костяком моих слов.
   – Когда человек молод, он всегда получает то, что хочет: весь мир словно сговаривается исполнять его желания…
   Потом ее лицо приняло обычное выражение, и из 1943 года, из зала суда, где пахло сырой шерстью, высохшими чернилами и каменными полами и где толстый судья, ведший расследование, скучая, слушал показания тети Эмили, я вернулся в настоящее – в светлую комнату, где солнце играло на полированном дубовом столе, а за окнами смеялось и шумело Орлиное шоссе, веселое, как только что выкупанный ребенок.
   Когда я пришел в канцелярию, там было полно народу, и все поздравляли Тома Херрода. Том работал главным ревизором; он носил очки, был лыс и, хотя ему еще не исполнилось тридцати пяти лет, уже приобрел сутулость и нездоровый цвет лица кабинетного работвика. Вероятно, он обладал всеми нормальными человеческими свойствами, но мне почему-то казалось, что он попал к нам с новой партией канцелярских принадлежностей либо был подарен на рождество вместо новой бухгалтерской книги или чернильного прибора. Я присоединился к окружавшей его группе.
   – Поздравляю. Вы будете отличным помощником казначея. Когда вы уезжаете на юг?
   – Не торопитесь,- сказал он.- Я еще не сдал дела.- Он положил руку на плечо Тедди.- Янадеюсь, вы справитесь без меня.
   На лице Тедди было самодовольное выражение. И это ему не шло. Когда Том удалился и мы остались одни, он сказал:
   – Вы будете просить о повышении, Джо?
   – Четвертую категорию дают обычно, только когда ты уже совсем стар и это не может доставить тебе никакой радости,- сказал я.- К тому же зачем мне лишняя ответетвенность?
   – А я все-таки попробую,- сказал он.
   – У вас больше шансов, чем у меня. Вы здесь работаете дольше.- Он действительно пришел сюда раньше, но был не таким хорошим работником, как я, и знал это.- Оклад вначале будете получать по третьей категории,- сказал я.- Четвертую они почему-то боятся давать.
   – Все лучше, чем ничего,- заметил Тедди.- Вы знаете, у нас с Джун дело приняло серьезный оборот!
   – Рад за вас: она чудесная девушка.- Меня вдруг охватило чувство непоправимой утраты, а потом мне показалось, что между мной и остальным миром возник высокий барьер.- Желаю вам счастья, Тедди. И с Джун, и с работой.
   – А вам не будет неприятно, если я подам заявление?
   – Почему вдруг?
   – Я ведь стану вашим начальником.
   – Что ж, Том не слишком мешал мне жить.
   – Ходят слухи, что Хойлейк будет проводить реорганизацию.
   – Я уже давно об этом знаю,- сказал я. И посмотрел на стопки папок, на красные и черные чернильницы, которые наш рассыльный должен был вчера вымыть, на жестяную крышку от банки, служившую пепельницей, где дымила моя сигарета, на арифмометр и пишущую машинку, на календарь с изображением девушки, чем-то напоминавшей Сьюзен, на папку, полную счетов, у меня на столе,- все это складывалось в унылую, однако по-своему приятную пустыню… Но по крайней мере, подумал я, отворачиваясь от календаря, мираж меня уже не обманывает.
   – Я давно знал об этом,- повторил я. И, тяжело положив руку на плечо Тедди, шутки ради сжал его так, что тот охнул от боли.- Подавайте, подавайте свое заявление, Тедди!
 

24

 
   Когда поезд подходил к Вулу, Элис спала у меня на плече. Жара была почти невыносимой, и хотя мы всю дорогу держали окно открытым, воздух только слегка колебался, как густая каша, и не давал ни глотка кислорода. Я легонько толкнул Элис, и она проснулась, не спеша открыла глаза и улыбнулась мне счастливой улыбкой. На ней была тирольская синяя юбка и белая блузка. Помогая ей встать на ноги, я радостно ощутил прикосновение ее полной груди.
   – Четыре дня! – сказала она, когда мы наконец сели в такси.- Целых четыре дня.
   Не знаю, право, как я смогла дождаться…- Она поцеловала меня, не обращая внимания на зевак, слонявшихся около станции.
   – Смотри,- заметила она, когда машина выехала на извилистую проселочную дорогу, обсаженную буйной зеленой изгородью,- вон замок Тэсс из рода д'Эбервиллей.
   Однажды мне пришлось играть Тэсс в одной ужасной постановке. И я прочитала о ней все, что могла. Это край пылких страстей, мой дорогой.
   Я тихонько укусил ее за ухо.
   – Это звучит как обещание.
   – Все будет так, как ты захочешь,- шепнула она.- Можешь даже избить меня, если тебе вздумается.
   – Это уже зависит от того, как ты будешь готовить.
   – У нас целый чемодан продуктов. Я опустошила дома всю кладовую.
   Я сказал ей на ухо немного непристойную шутку, и вдруг она вспыхнула, а потом захихикала, как школьница.
   – Да ну вас, мистер Л.! Как у вас разгорятся страсти, так вам удержу нет. Ни на минуту в покое не оставляете.
   – Это ты правду сказала,- подхватил я.- Я человек неутомимый. Не легко тебе со мной придется, девушка. Так и знай.
   Она приложила палец к губам и показала глазами на шофера.
   – До чего трудно было дождаться этой минуты, правда?
   – Еще бы! Пока я не увидел тебя на вокзале Ватерлоо, мне не верилось, что мы действительно уедем. Да и сейчас все кажется каким-то сном.
   – Мы сделаем его явью.
   Потом до конца пути мы не сказали больше ни слова и только держались за руки.
   Наконец такси остановилось перед коттеджем.
   Это был выбеленный известью домик с соломенной крышей и двумя крылечками – прежде здесь было два дома, но потом их соединили в один. Он стоял в конце дорожки, ответвлявшейся от шоссе, среди разросшейся бузины и кустов черной смородины, словно сам стремился к уединению. Из-за холмика позади него доносился слабый шум моря.
   Я расплатился с шофером, и он на предельной скорости помчался обратно; такси – старую колымагу марки «минерва» с высоко посаженным кузовом – бросало из стороны в сторону, так что рессоры жалобно повизгивали.
   – Можно подумать, что это дом с привидениями,- сказал я.
   – Как знать? Давай будем являться сюда после смерти, хорошо?
   – Но мы ведь пока не собираемся умирать,- сказал я и, подхватив ее на руки, перенес через порог. Я опустил Элис на диван в гостиной и остановился, глядя на нее сверху вниз: у меня кружилась голова.
   – Ну вот ты себя и скомпрометировал,- сказала она.
   – Меня это не тревожит,- заметил я.- А ты понимаешь, любовь моя, что мы с тобой совсем одни? И нам не надо думать о том, что неожиданно может вернуться Элспет или нас может выследить Ева. И мне не придется расставаться с тобой в десять часов, и я буду дарить тебе хрусталиков сколько ты захочешь и в любое время.
   – А почему бы не сейчас?-Она потянула меня к себе на диван. И мы погрузились в наслаждение, острое, как боль. Потом мы очнулись, потрясенные и испуганные: это было полное растворение друг в друге. Мы слились, словно две амебы, и в то же время яростно, как столкнувшиеся автомобили.
   – Боже,- прошептала она,- это было уж слишком чудесно.- Ее «боже» не прозвучало как богохульство. Не показалось оно мне богохульством и в минуты самого большого упоения. Тогда она несколько раз повторила это слово – изумленно, прерывисто; прежде я никогда его от нее не слыхал.
   Перед чаем мы пошли умыться на кухню. Это была маленькая прохладная комната с каменным полом; из плоской раковины во все стороны разлетались брызги. Вода была ледяная, и Элис, раздевшись до пояса, вздрагивала каждый раз, когда капли попадали ей на спину. Стекла крошечного оконца были покрыты густым слоем пыли, и в полумраке кожа Элис, казалось, излучала свет. Сейчас, когда меня не терзало желание обладать этим телом, я любовался его красотой отвлеченно, как гармоничной гаммой света и красок, как прихотливым сплетением изогнутых линий, которое отдавало, отдавало, отдавало свою прелесть воздуху, холодной воде и мне.
   Женское тело всегда жаждет жить, всеми своими частицами, а мужское – стремится к смерти, но пока Элис была со мной, я не мог умереть; у меня было такое чувство, словно воскресли мои родители,- с ней кончались страх и одиночество.
   Она повернулась ко мне и обвила мою шею руками.
   – Ни одному мужчине я не позволяла до сих пор смотреть, как я моюсь,- сказала она.- Я всегда придавала этому большое значение: мужчинам разрешалось смотреть на меня лишь после того, как я наведу на себя глянец – выкупаюсь, подмажусь, причешусь. Но ты, если тебе нравится, ты можешь смотреть на меня, чем бы я ни занималась. Мне все равно, какой ты меня видишь, лишь бы ты смотрел на меня. Я люблю тебя, Джо, люблю по-настоящему, как жена. Мне хотелось бы, чтобы мы любили друг друга так сильно, что нам не было бы нужды говорить об этом. И в то же время я хочу об этом говорить.
   – Я люблю тебя, я люблю тебя, как муж. Я готов умереть ради тебя.
   – Не надо говорить о смерти.
   – В таком случае я буду жить для тебя. Ты будешь самой любимой женщиной на свете.
   – Нет. Просто женщиной, которую ты любишь больше всего.- Она вздохнула.- Если бы можно было не уезжать отсюда!
   Слезы обожгли мне глаза. Все мы пленники эгоистичного карлика «Я», но полюбишь – и так быстро становишься человеком, что даже больно.
   – Сейчас это не сон,- сказал я.- Это явь.
   Она теснее прижалась ко мне.
   – Тебе нравится моя любовь? А они тебе нравятся? Или они уже слишком старые?
   – Они чудесные. Только на них моей голове и бывает хорошо.- Но, говоря это, я вдруг пожалел, что грудь ее не выглядит моложе.
   Мы устроили настоящее пиршество из американской консервированной колбасы, яичного порошка и консервированных фруктов; затем отправились в Камли. Селение находилось в миле от моря, а наш коттедж стоял усамой бухты Камли. Когда мы пришли туда, было шесть часов, и жара немного спала. Договорившись в лавках, чтобы нам присылали по утрам хлеб и молоко, мы сели у выгона в тени большого дуба и позволили тишине окутать нас, щекоча наши ладони, словно нос ласкового спаньеля.
   На Элис было низко вырезанное шелковое платье с узором из бирюзовых, золотых и алых полос, которые, мягко переливаясь, переходили один в другой,- тона были сочные, как сливовый торт, и в сочетании с этими красками ее волосы цвета светлого меда и уже слегка загоревшая кожа выглядели удивительно эффектно.
   Возвращавшийся домой работник с фермы, достаточно укутанный, чтобы не простудиться при температуре в двадцать пять градусов, поздоровался с нами, и его бледноголубые глаза внимательно оглядели фигуру Элис.
   – Комбинезон, жилет, фланелевая рубашка, плисовые штаны и еще, наверно, шерстяные кальсоны,- заметила Элис.- Мне становится жарко от одного его вида.
   – В Гермаиии я работал по пояс обнаженный,- сказал я.- Я чуть с ума не сошел от солнечных ожогов и простужался, стоило ветру подуть.
   – Зазнайка,- сказала она.- Все-то ты на свете знаешь, а?
   – Да я даже не знаю, где я сейчас. Ни гор, ни заводских труб, ни закопченных зданий – сущее захолустье.
   – Ну, я бы не сказала, что Уорли такой уж промышленный город.
   – Это верно, но промышленность там все-таки дает себя знать. А здесь совсем другое дело.- Я посмотрел на ближайшие коттеджи, ослепительно-белые или светложелтые, с низкими соломенными кровлями, такие праздничные и нарядные; потом – на старинную церковь из серого камня, припудренного временем. Селение, казалось, источало запах молока, сена и чистой, летней пыли; все кругом дышало ленивой сочой истомой. В такой вечер какая-нибудь северная деревушка выпивала бы солнце, как вкусное лекарство,- необходимое и в то же время приятное, но Камли купалось в нем с бесстыдным упоением.
   – Да, здесь все не так,- сказала она.- Мир здесь более стар и настолько иной, как будто мы приехали в другую страну. Это мир фермеров и помещиков. От них от всех воняет, и все-таки запах навозной кучи куда здоровее, чем запах сарая, где валяют шерсть. И этот мир куда более английский, чем север Англии… Нет, ты только послушай, что я говорю!
   – Продолжай,- сказал я. Я любил слушать ее: она могла говорить об отвлеченных предметах, не превращая разговор в лекцию.
   Мы просидели так около часа, а потом мимо прошли две девушки в сопровождений двух парней. Одна из них привлекла мое внимание. Ей было лет пятнадцать,- плоское, обрамленное черными волосами, ничего не выражающее лицо. Ситцевое платье плотно облегало фигуру, обрисовывая ноги.
   – Добрый вечер,- сказала она.- Не знаете-ли, сколько сейчас времени?
   Прежде чем я успел взглянуть на часы, Элис уже ответила ей коротко и сухо.
   Девушка продолжала разглядывать меня так же пристально, как я только что разглядывал ее.
   – Благодарю вас, сэр,- сказала она.- Жаркая нынче погода, правда?
   Она повернулась и пошла по дороге, слегка покачивая бедрами. Когда компания исчезла из виду, я услышал, как девушки захихикали; очевидно, они шли в лес, расположенный к западу от Камли.
   – Я хочу выпить чего-нибудь крепкого,- сказала Элис. И посмотрела в сторону леса.- Ей этого не требуется.
   – Я люблю тебя,- сказал я.- И меня не интересуют маленькие девочки. Особенно такие, как эта.
   – Ты еще останешься здесь, когда я уеду,- заметила она.- Обещай мне что-то – сейчас, на трезвую голову и при дневном свете. Обещай, что не будешь спать с ней.
   С кем угодно, милый, но только не с ней.
   – Конечно, не буду. Да и откуда у меня возьмутся на это силы?
   Она засмеялась, и тревога исчезла с ее лица. Обнявшись, мы направились к кабачку; впервые чувствовал я себя так свободно; ничто не угнетало меня, не тревожило, не вызывало стыда. Кабачок был старинный: низкие потолки с огромными дубовыми балками, толстые стены и окна с частым переплетом, и так приятно было сидеть там, прислушиваясь к мягкому говору местных жителей и потягивая темный эль, который, в отличие от большинства южноанглийских сортов пива, приятно отдавал солодом.
   Когда мы заказали по третьей кружке, я предложил Элис сигарету.
   – Нет, милый.
   – У меня их много.
   – Мне не хочется. Наверное, я никогда больше не захочу курить. Ты со мной сегодня и еще целых три дня, и у нас есть дом и сколько угодно еды и питья, и у меня не взвинчены нервы. Собственно, об этом не стоило бы и говорить, но для меня сигарета – символ. А ты кури, если хочешь. Если же мне понадобится успокоить нервы, то я… – Остальное она прошептала мне на ухо.
   У меня было такое ощущение, точно меня взяли за шиворот, приподняли и бросили вниз, и я начал стремительно падать, а кругом были руки, руки, руки, и все они принадлежали Элис и постепенно замедляли мое падение, пока я наконец не очутился снова в кабачке, пьяный от восторга, засмотревшийся в темносиние глаза Элис. Я ничего не мог сказать – слишком значительной была эта минута. Я вдруг понял, что такое любовь. Прежде я знал только о сходстве своего чувства с любовью остальных людей, теперь же я понял, чем оно отличается от любви остальных людей. Поглядев на Элис, я осознал, что другой любви в моей жизни не будет. Я исчерпал весь свой рацион. Конечно, я предпочел бы, чтобы она была лет на десять моложе и к тому же богата, как я предпочел бы, чтобы вместо воды в реках текло пиво, а на деревьях росли бутерброды. Я забыл, что такое благоразумие.
   Утверждение, что в жизни каждого мужчины бывает только одна женщина, которая ему подходит, может показаться глупым и сентиментальным. Но я знаю одно: счастлив я мог быть только с ней. Мы не были одержимы Друг другом, и любовь наша не была гармоничным соответствием добродетелей и недостатков. Говоря, что Элис мне подходила, я употребляю это слово в том смысле, в каком им пользуются йоркширцы, желая что-нибудь одобрить или похвалить, и когда я сказал: «Ты мне подходишь, девушка», это не было шуткой – просто я не мог иначе выразить то, что чувствовал.
   В ту ночь и в следующие ночи я узнал все, что мне было суждено узнать о теле женщины и о моем собственном теле, ибо теперь для меня женщины больше не существуют: их заменили милые незнакомые существа, похожие на женщин только внешне. Теперь близость с женщиной почему-то ассоциируется у меня с картинкой в журнале. Вы знаете, что я имею в виду: большая комната, где все с иголочки новое, а в окно льются широкие солнечные лучи. Девушка на постели, как поется в песне, розовая и нежная, точно младенец. Она выглядит совсем юной, но кольцо на левой руке указывает, что она замужем. У мужа обычно гладкое обезьянье лицо, круглые глаза, длинная верхняя губа и несколько морщин на лбу. Все эти детали, как и коротко подстриженные волосы, необходимы для того, чтобы пол его сразу был ясен.
   Эта пара выглядит очень чистенькой – даже слишком чистенькой, точно они сделаны из какого-то твердого полированного материала, который можно мыть, как изразцы в ванной. А надо бы сделать так, чтобы в глазах у них еще были остатки сна, чтобы их лица и костюмы не были такими свежими, а в комнате по штукатурке змеилась бы трещина, в стакане с водой лежала бы искусственная челюсть, и в полосах солнечного света танцевали бы пылинки того праха, от которого, созданы мы из него или нет, каждому приходится вкусить хоть раз в жизни. Мы с женой, конечно, не являемся точным слепком с этой пары, но мы принадлежим к тому же миру, и то, что происходит два или три раза в неделю между тонкими льняными простынями в спальне нашего уютного маленького коттеджа на шоссе Коноплянок, я уверен, ничем не отличается от того, что произошло с парой на журнальной картинке. Я не могу сказать, что это не доставляет мне удовольствия или не удовлетворяет меня,- отнюдь нет. Но то, что я познал с Элис, не дано больше познать никому. Мы не стыдились друг друга, не знали запретов, не думали о том, что дозволено и что – нет, когда лежали на смятых простынях двуспальной кровати в комнате со слуховым окном, или валялись совсем нагие на пляже маленькой бухточки, или бегали по напоенным ароматом жимолости лесам и проселочным дорогам, которые благодаря разросшимся живым изгородям походили на сумрачные душные тоннели. Мы бросили курить: эти четыре дня наше восприятие было слишком обострено. И все, что могло притупить его или украсть у нас хотя бы мельчайшую частицу нашего времени, беспощадно отвергалось. Ведь несмотря на то, что мы строили планы совместной жизни до могилы, мы бессознательно вели себя так, точно виделись в последний раз.
 

25

 
   Всю дорогу до Дорчестера она плакала. Я крепко обнимал ее, прйжимаясь щекой к ее щеке; я помню запах ее волос: они пахли морской водой, оливками и потом. Мы почти все время молчали; я смотрел на мелькавшие за окном машины пологие холмы, на пшеницу, отливавшую темным блеском серного колчедана, на вересковые пустоши, столь же театральноунылые, как поля были театрально-тучными, и пил красоту природы большими глотками, словно коньяк, стараясь заглушить растущее чувство вины и пустоты.
   Когда мы вышли на платформу, Элис сказала мне:
   – Хоть бы ты меня убил!-Эти слова были произнесены так просто и спокойно, что мне стало страшно.
   – Убил?
   – Если бы ты захотел сейчас убить меня, я бы не стала сопротивляться.- На ее щеках сквозь загар проступили пятна румянца.- Ты дал мне столько счастья, что я не могу представить себе, как хотя бы секунду буду жить без тебя. Не могу поверить, что еще немного – и я окажусь одна в купе… Вот так же люди, осужденные на казнь, не могут, должно быть, по-настоящему поверить, что их повесят, пока не станут на крышку люка…
   – Перестань, глупенькая. Мы же увидимся. И будем видеться часто. Будем вместе всю жизнь, разве ты забыла?
   – Ты любишь меня? Даже сейчас тебе нет нужды лгать мне. Ты в самом деле хочешь, чтобы я развелась с ним? – Глаза ее покраснели и распухли отслез, а платье утратило свою свежесть. Я вдруг вспомнил спокойную, безукоризненно одетую Элис, с которой меня познакомили на первой читке «Фермы в лугах», и почувствовал себя убийцей.
   – Клянусь, что хочу.- Я посмотрел ей прямо в глаза.- Я люблю тебя, Элис. И буду любить тебя, пока не умру. Теперь ты моя жена. И другой у меня не будет, и я буду с тобой в купе – на всем протяжении пути.
   – Больше мне нечего сказать тебе, Джо.- Она принялась быстро и умело приводить в порядок свое лицо.- Окажи мне одну услугу, милый, пока не пришел поезд, хорошо?
   Купи мне сигарет и спичек. И уходи сейчас же, как только я сяду в поезд. Уходи и не оборачивайся. И все время думай обо мне. Не переставай думать обо мне.
   Я посадил ее в поезд, отходивший от лондонской платформы занятной маленькой станции – какой-то чересчур чистенькой, белой, утопавшей в зелени, совсем непохожей на железнодорожную станцию,- и решил зайти в гостиницу чего-нибудь выпить: надо же было как-то убить час, остававшийся до приезда Чарлза и Роя.