Страница:
Дэвид Брин
Риф яркости
Герберту Брину, поэту, журналисту и постоянному защитнику справедливости
Аскс
Должен попросить у вас разрешения. У вас, мои кольца, мои раздельные сущности.
Теперь принимайте решение. Должен ли я говорить с внешним миром от лица нас всех? Должны ли мы вновь соединиться, чтобы стать Асксом?
Такое имя используют люди, квуэны и другие существа, когда обращаются к этому множеству кругов. Под этим именем собрание пухлых колец треки было избрано мудрецом Общины, уважаемым и почитаемым, выносящим решение о судьбе всех членов шести рас изгнанников.
Этим именем – Аскс – нас называют, когда просят рассказывать.
Все согласны?
В таком случае Аскс начинает рассказывать… о событиях, свидетелями которых были мы сами, и о тех, о которых нам рассказали другие. Рассказ будет вести “я”, словно наша груда сошла сума и противостоит миру единственным сознанием.
Аскс готовит этот рассказ. Погладьте его восковые следы. Ощутите вьющийся запах рассказа.
Никто лучше “я” этого не расскажет.
Теперь принимайте решение. Должен ли я говорить с внешним миром от лица нас всех? Должны ли мы вновь соединиться, чтобы стать Асксом?
Такое имя используют люди, квуэны и другие существа, когда обращаются к этому множеству кругов. Под этим именем собрание пухлых колец треки было избрано мудрецом Общины, уважаемым и почитаемым, выносящим решение о судьбе всех членов шести рас изгнанников.
Этим именем – Аскс – нас называют, когда просят рассказывать.
Все согласны?
В таком случае Аскс начинает рассказывать… о событиях, свидетелями которых были мы сами, и о тех, о которых нам рассказали другие. Рассказ будет вести “я”, словно наша груда сошла сума и противостоит миру единственным сознанием.
Аскс готовит этот рассказ. Погладьте его восковые следы. Ощутите вьющийся запах рассказа.
Никто лучше “я” этого не расскажет.
Прелюдия
Боль не дает ему рассыпаться… иначе, как изжеванная кукла или сломанная игрушка, он уже распался бы, и его разорванные члены лежали среди грязных корней, а со временем совсем исчезли.
Грязь покрывает его с ног до головы, светлеет там, где высыхает под лучами солнца; превращаясь в головоломку хрупких пластинок, она становится светлее светлой кожи. Грязь скрывает наготу лучше обгоревшей одежды, которая рассыпается и опадает, как сажа после поспешного бегства из огня. Грязь смягчает боль, так что пытка становится почти переносимой, напоминая болтливого всадника, которого тело вынуждено тащить по бесконечному вязкому болоту.
Его словно окружает какая-то музыка, дрожащая баллада царапин и ожогов. Опус травмы и шока.
Крик боли вздымается в печальной каденции в дыре сбоку на голове.
Только раз он поднес руку к зияющей ране. Кончики пальцев, ожидая соприкосновения с кожей и костью, продолжали ужасно уходить внутрь, пока какой-то глубокий инстинкт не заставил его содрогнуться и убрать руку. Это непереносимо, такую потерю невозможно осмыслить.
Утрата способности соображать…
Грязь алчно хлюпает, засасывая на каждом шагу. Приходится согнуться, чтобы перебраться через очередную преграду из переплетенных веток, опутанных красными и желтыми нитями. И в середине куски стеклянистого кирпича или изъеденного металла, потемневшие от времени и разъедающих кислот. Такие места он обходит, смутно помня, что когда-то знал, почему их нужно избегать.
Когда-то он знал очень много.
Под маслянистой водой невидимый стебель хватает за ногу, увлекая его в грязь. Барахтаясь, он едва удерживает голову над водой, кашляя и отплевываясь. Все его тело дрожит, когда он с усилием встает и идет дальше, совершенно измученный.
Еще одно падение будет означать конец.
Ноги движутся по упрямой привычке, а сопровождающая боль напоминает фугу из многих частей, скрипучую и необработанную, превосходящую своей жестокостью всякое описание. Единственное чувство, которое как будто не повреждено в результате падения, удара и пожара, это обоняние. У него нет ни направления, ни цели, но смесь запахов кипящего горючего и собственной обожженной плоти помогают ему уйти, подгоняют, заставляют спотыкаться, падать, карабкаться и снова двигаться вперед, пока колючие кустарники наконец не начинают редеть.
Неожиданно кусты исчезают. Впереди простирается болото, усеянное отдельными незнакомыми деревьями с изогнутыми спиральными корнями. Отчаяние туманит сознание: он замечает, что вода становится глубже. Скоро бесконечная трясина поднимется до подмышек, а потом еще выше.
Скоро он умрет.
Даже боль словно соглашается с этим. Она смягчается, как будто понимает тщетность попыток мучить мертвеца. Впервые после спасения из горящих обломков крушения он полностью распрямляется. Скользя по грязи, медленно делает полный круг…
…и неожиданно натыкается на пару глаз, следящих за ним с ветвей ближайшего дерева. Глаза сидят над вытянутыми челюстями, усаженными иглообразными зубами. Как маленький дельфин, думает он… пушистый дельфин, на коротких крепких лапах… со смотрящими вперед глазами… и с ушами…
Что ж, возможно, дельфин – не слишком удачное сравнение. Сейчас он не способен хорошо соображать. Тем не менее удивление рождает цепь ассоциаций. Из глубины поднимается след воспоминания, становится почти словом.
– Тай… тай… – Он пытается глотнуть. – Тай… тай… т…
Существо наклоняет голову, с интересом разглядывая его, перемещается на ветке, а он устремляется к нему, вытянув руки…
Неожиданно это внимательное разглядывание кончается. Существо поворачивает голову в сторону звука.
Жидкий всплеск… за ним еще один, потом снова, всплески повторяются в правильном ритме, они все приближаются. Шелест, всплеск, шелест, всплеск. Существо с гладкой шерстью протиснулось мимо, издав глубокий разочарованный вздох. И мгновенно исчезло среди необычной формы листьев.
Он поднимает руку, чтобы уговорить его остаться. Но не может найти слова. Ничто не способно выразить его горе, когда хрупкая надежда исчезает в пропасти одиночества. Он снова издает жалобный стон.
– Тай… тай…
Всплески все ближе. Теперь слышен и другой звук – низкий шум выдыхаемого воздуха.
Ему отвечает множество чередующихся щелканий, свистов и бормотания.
Он узнает речь, речь разумных существ, хотя не понимает смысла слов. Оцепенев от боли и покорности, он поворачивается – и, не понимая, смотрит на лодку, выплывающую из-за рощицы болотных деревьев.
Лодка. Слово, одно из первых, с которыми он познакомился, всплывает в сознании легко, как это всегда происходит и с бесчисленными другими словами.
Лодка. Сооруженная из множества длинных узких трубок, искусно изогнутых и связанных. Лодку передвигают гребцы, согласно действуя веслами и шестами. Этих гребцов он знает. Видел раньше, но никогда так близко.
Никогда не общался.
Одна фигура – конус из колец или торов, уменьшающихся кверху; от колец отходят гибкие щупальца, они сжимают длинный шест и отталкивают им от корпуса лодки древесные корни. Рядом пара широкоплечих двуногих в зеленых плащах гребут большими веслами, похожими на совки; их длинные чешуйчатые руки кажутся бледными в косых лучах солнца. Четвертая фигура – короткий приземистый торс в броне из кожистых пластин; торс увенчивается плоским куполом, окруженным полоской блестящих глаз. От центра исходят пять мощных ног, как будто существо в любое мгновение может побежать в любом направлении.
Он знает эти фигуры. Знает и боится их. Но подлинное отчаяние ощущает, только заметив пятую фигуру, стоящую на корме и разглядывающую заросли и искалеченные камни. Эта пятая фигура держит руль лодки.
Тоже двуногая, но более стройная и одета в грубую плетеную ткань. Знакомые очертания, и слишком похожие на его собственные. Незнакомец, но у них общее наследие, начало обоих восходит к соленому морю во многих тысячелетиях и галактиках от этой комической отмели.
Меньше всего хотел он увидеть такую фигуру в этом жалком месте, так далеко от дома.
И когда бронированный пятиног поднял оканчивающуюся клешней руку, указал в его направлении и крикнул, его заполнили покорность и смирение. Остальные устремились вперед, глядя на него, а он смотрел на них – и было на что посмотреть: все эти лица и формы, удивленно бормочущие, обращаясь друг к другу, пораженные его появлением, а потом старающиеся грести согласованно, быстрее, направляясь к нему с явным намерением спасти.
Он приветственно поднял руки. И тут, словно по приказу, колени подогнулись, и теплая мутная вода поглотила его.
В эти последние секунды, отказавшись от борьбы за жизнь, он все равно ощущал иронию без слов. Он пришел издалека и слишком многое испытал. Совсем недавно казалось, что его судьбой, его назначением будет огонь.
Почему-то ему казалось, что утонуть – более приличествующий уход.
Грязь покрывает его с ног до головы, светлеет там, где высыхает под лучами солнца; превращаясь в головоломку хрупких пластинок, она становится светлее светлой кожи. Грязь скрывает наготу лучше обгоревшей одежды, которая рассыпается и опадает, как сажа после поспешного бегства из огня. Грязь смягчает боль, так что пытка становится почти переносимой, напоминая болтливого всадника, которого тело вынуждено тащить по бесконечному вязкому болоту.
Его словно окружает какая-то музыка, дрожащая баллада царапин и ожогов. Опус травмы и шока.
Крик боли вздымается в печальной каденции в дыре сбоку на голове.
Только раз он поднес руку к зияющей ране. Кончики пальцев, ожидая соприкосновения с кожей и костью, продолжали ужасно уходить внутрь, пока какой-то глубокий инстинкт не заставил его содрогнуться и убрать руку. Это непереносимо, такую потерю невозможно осмыслить.
Утрата способности соображать…
Грязь алчно хлюпает, засасывая на каждом шагу. Приходится согнуться, чтобы перебраться через очередную преграду из переплетенных веток, опутанных красными и желтыми нитями. И в середине куски стеклянистого кирпича или изъеденного металла, потемневшие от времени и разъедающих кислот. Такие места он обходит, смутно помня, что когда-то знал, почему их нужно избегать.
Когда-то он знал очень много.
Под маслянистой водой невидимый стебель хватает за ногу, увлекая его в грязь. Барахтаясь, он едва удерживает голову над водой, кашляя и отплевываясь. Все его тело дрожит, когда он с усилием встает и идет дальше, совершенно измученный.
Еще одно падение будет означать конец.
Ноги движутся по упрямой привычке, а сопровождающая боль напоминает фугу из многих частей, скрипучую и необработанную, превосходящую своей жестокостью всякое описание. Единственное чувство, которое как будто не повреждено в результате падения, удара и пожара, это обоняние. У него нет ни направления, ни цели, но смесь запахов кипящего горючего и собственной обожженной плоти помогают ему уйти, подгоняют, заставляют спотыкаться, падать, карабкаться и снова двигаться вперед, пока колючие кустарники наконец не начинают редеть.
Неожиданно кусты исчезают. Впереди простирается болото, усеянное отдельными незнакомыми деревьями с изогнутыми спиральными корнями. Отчаяние туманит сознание: он замечает, что вода становится глубже. Скоро бесконечная трясина поднимется до подмышек, а потом еще выше.
Скоро он умрет.
Даже боль словно соглашается с этим. Она смягчается, как будто понимает тщетность попыток мучить мертвеца. Впервые после спасения из горящих обломков крушения он полностью распрямляется. Скользя по грязи, медленно делает полный круг…
…и неожиданно натыкается на пару глаз, следящих за ним с ветвей ближайшего дерева. Глаза сидят над вытянутыми челюстями, усаженными иглообразными зубами. Как маленький дельфин, думает он… пушистый дельфин, на коротких крепких лапах… со смотрящими вперед глазами… и с ушами…
Что ж, возможно, дельфин – не слишком удачное сравнение. Сейчас он не способен хорошо соображать. Тем не менее удивление рождает цепь ассоциаций. Из глубины поднимается след воспоминания, становится почти словом.
– Тай… тай… – Он пытается глотнуть. – Тай… тай… т…
Существо наклоняет голову, с интересом разглядывая его, перемещается на ветке, а он устремляется к нему, вытянув руки…
Неожиданно это внимательное разглядывание кончается. Существо поворачивает голову в сторону звука.
Жидкий всплеск… за ним еще один, потом снова, всплески повторяются в правильном ритме, они все приближаются. Шелест, всплеск, шелест, всплеск. Существо с гладкой шерстью протиснулось мимо, издав глубокий разочарованный вздох. И мгновенно исчезло среди необычной формы листьев.
Он поднимает руку, чтобы уговорить его остаться. Но не может найти слова. Ничто не способно выразить его горе, когда хрупкая надежда исчезает в пропасти одиночества. Он снова издает жалобный стон.
– Тай… тай…
Всплески все ближе. Теперь слышен и другой звук – низкий шум выдыхаемого воздуха.
Ему отвечает множество чередующихся щелканий, свистов и бормотания.
Он узнает речь, речь разумных существ, хотя не понимает смысла слов. Оцепенев от боли и покорности, он поворачивается – и, не понимая, смотрит на лодку, выплывающую из-за рощицы болотных деревьев.
Лодка. Слово, одно из первых, с которыми он познакомился, всплывает в сознании легко, как это всегда происходит и с бесчисленными другими словами.
Лодка. Сооруженная из множества длинных узких трубок, искусно изогнутых и связанных. Лодку передвигают гребцы, согласно действуя веслами и шестами. Этих гребцов он знает. Видел раньше, но никогда так близко.
Никогда не общался.
Одна фигура – конус из колец или торов, уменьшающихся кверху; от колец отходят гибкие щупальца, они сжимают длинный шест и отталкивают им от корпуса лодки древесные корни. Рядом пара широкоплечих двуногих в зеленых плащах гребут большими веслами, похожими на совки; их длинные чешуйчатые руки кажутся бледными в косых лучах солнца. Четвертая фигура – короткий приземистый торс в броне из кожистых пластин; торс увенчивается плоским куполом, окруженным полоской блестящих глаз. От центра исходят пять мощных ног, как будто существо в любое мгновение может побежать в любом направлении.
Он знает эти фигуры. Знает и боится их. Но подлинное отчаяние ощущает, только заметив пятую фигуру, стоящую на корме и разглядывающую заросли и искалеченные камни. Эта пятая фигура держит руль лодки.
Тоже двуногая, но более стройная и одета в грубую плетеную ткань. Знакомые очертания, и слишком похожие на его собственные. Незнакомец, но у них общее наследие, начало обоих восходит к соленому морю во многих тысячелетиях и галактиках от этой комической отмели.
Меньше всего хотел он увидеть такую фигуру в этом жалком месте, так далеко от дома.
И когда бронированный пятиног поднял оканчивающуюся клешней руку, указал в его направлении и крикнул, его заполнили покорность и смирение. Остальные устремились вперед, глядя на него, а он смотрел на них – и было на что посмотреть: все эти лица и формы, удивленно бормочущие, обращаясь друг к другу, пораженные его появлением, а потом старающиеся грести согласованно, быстрее, направляясь к нему с явным намерением спасти.
Он приветственно поднял руки. И тут, словно по приказу, колени подогнулись, и теплая мутная вода поглотила его.
В эти последние секунды, отказавшись от борьбы за жизнь, он все равно ощущал иронию без слов. Он пришел издалека и слишком многое испытал. Совсем недавно казалось, что его судьбой, его назначением будет огонь.
Почему-то ему казалось, что утонуть – более приличествующий уход.
I. КНИГА МОРЯ
Вы, избравшие такой образ жизни – жить, и плодиться, и умирать в тайне на одном из изувеченных миров, укрываясь от звездных линий, по которым когда-то летали, прячась с другими изгнанниками в месте, запретном по закону, – какое право имеете вы на справедливость?
Вселенная жестока. Ее законы беспощадны. Даже преуспевающих и великолепных наказывает все перемалывающий палач, по имени Время. Тем более жестока она с вами, проклятыми, боящимися неба.
И все же есть ведущая вверх тропа – даже из глубины отчаяния.
Прячьтесь, дети изгнания! Укрывайтесь от звезд! Но ждите, смотрите и слушайте – ждите этой тропы.
Свиток Изгнания
Рассказ Олвина
В тот день, когда я достаточно подрос, чтобы мои волосы начали белеть, отец созвал всех членов нашего гнездящегося пучка в семейную кугу на церемонию называния меня правильным именем – Хф-уэйуо.
Мне кажется, для хуна это подходящее имя. Оно легко выкатывается из моего горлового мешка, хотя иногда мне неловко его слышать. Это имя как будто постоянно употребляется в нашем роду с тех пор, как первый крадущийся корабль высадил на Джиджо первого хуна.
Этот крадущийся корабль был невероятно прекрасен! Возможно, мои предки и были грешниками: ведь они высадились в запретном мире, в мире-табу, но прилетели они в могучем звездном крейсере, прячась от патрулей Института и избегая опасных углеродных бурь Занга и Измунути. И сумели-таки высадиться. Даже если они грешники, они должны были быть чертовски смелыми и умелыми, чтобы сделать это.
Я прочел все, что смог найти, об этих днях, хоть это и произошло за сто лет до того, как на Джиджо появилась бумага, так что до нас дошли только легенды о пионерах-хунах, которые спустились с неба и обнаружили, что здесь, на Склоне, уже скрываются г'кеки, глейверы и треки. В легендах рассказывалось, как эти первые хуны утопили свой корабль в глубине Помойки, чтобы его невозможно было выследить, потом связали грубые деревянные плоты и впервые с тех пор, как великие буйуры покинули планету, отправились в плавание по рекам и морям Джиджо.
Поскольку мое имя связано с крадущимся кораблем, думаю, оно не может быть таким уж плохим.
Тем не менее мне больше нравится, когда меня зовут Олвин.
Наш учитель, господин Хайнц, велит нам, старшеклассникам, вести дневники, хотя некоторые родители жалуются, что бумага здесь, на южном краю Склона, слишком дорога. Мне все равно. Я напишу о своих приключениях, когда мы с друзьями помогали и мешали добродушным морякам в гавани, или исследовали извивающиеся лавовые русла вблизи вулкана Гуэнн, или плавали в нашей маленькой лодке до длинной остроконечной тени Окончательной скалы.
Может, когда-нибудь из этих записок получится книга!
А почему бы и нет? Мой англик очень хорош. Даже ворчливый старый Хайнц говорит, что у меня склонность к языкам. Ведь к десяти годам я наизусть запомнил городской экземпляр “Роджета”. А теперь, когда печатник Джо Доленц открыл в Вуфоне свою мастерскую, мы можем рассчитывать на приход бродячих библиотекарей с книгами. Может, Доленц даже позволит мне самому напечатать свою книгу! Конечно, если я успею что-то написать до того, как мои пальцы станут слишком большими, чтобы управляться с мелкими буковками.
Моя мама Му-фауфк считает это замечательной мыслью, хотя я понимаю, что она слегка потакает моей детской одержимости, и мне хотелось бы, чтобы она не относилась ко мне так покровительственно.
Мой папа Йоуг-уэйуо ворчит, раздувая свой горловой мешок; он считает, что я слишком подражаю людям. Но я уверен, что в глубине души эта идея ему нравится. Разве он не берет в долгие поездки на Помойку взятые взаймы книги? А ведь это опасно. Что, если корабль утонет и, возможно, последний древний экземпляр “Моби Дика” уйдет под воду вместе с ним и экипажем? Разве это не настоящая катастрофа?
И разве не он приучил меня читать почти со дня рождения? Давал мне все великие земные приключенческие книги: “Остров сокровищ”, “Синдбад” и “Ультрафиолетовый Марс”? Почему же он называет меня хьюмикером – подражателем людям?
Сегодня папа говорит, что я должен читать современных хунских писателей, которые пытаются перестать подражать старинным землянам и создать нашу собственную литературу.
Наверно, должно быть больше книг на других языках, не только на англике. Галактический два и Галактический шесть кажутся ужасно невыразительными и не подходят для рассказов. Но я пытался читать некоторых из этих писателей. Честно. И должен сказать, что ни один из них не достоин даже поддерживать штаны Марка Твена.
Естественно, Гек полностью со мной согласна.
Гек – мой лучший друг. Она взяла себе это имя, хотя я ей объяснял, что девочке оно не подходит. Она только обвивает одним глазным стебельком другой и говорит, что ей все равно и, если я еще раз назову ее Беки, она зажмет своими спицами шерсть у меня на ногах и так закрутит, что я заору.
Думаю, это не имеет значения: все равно г'кеки меняют пол после того, как отпадают их детские колеса, и если она захочет оставаться самкой, это ее дело. Гек сирота. Она живет с соседями с тех пор, как Большая Северная Лавина стерла с лица земли клан ткачей, который жил там в развалинах буйуров. Наверно, она имеет право быть слегка странной, если пережила это и выросла в семье хунов. Она замечательный друг и отличный моряк, хотя она и г'кек, и девочка, и у нее нет ног.
Чаще всего в наших приключениях участвует и Острая Клешня, особенно когда мы спускаемся к берегу. Ему не нужно прозвище из какого-нибудь рассказа, потому что все красные квуэны получают его, как только высовывают свои пять когтей из загона для вылупливания. Клешня не большой любитель чтения, как мы с Гек, в основном потому что книги не выдерживают соли и влаги тех мест, где живет его клан. Клан бедный, живет только за счет мелких извивающихся существ, которых находят в грязевых полях к югу от города. Папа говорит, что квуэны с красными панцирями были слугами тех, у кого панцири серые и синие, до того как крадущийся корабль высадил все три вида на Джиджо. И даже после этого серые какое-то время распоряжались остальными, и поэтому папа говорит, что красные не привыкли думать самостоятельно.
Может, и так, но когда Острая Клешня с нами, именно он больше всех говорит… одновременно всеми своими ножными ртами – рассказывает о морских змеях, или об утраченных сокровищах буйуров, или о чем-то другом – и клянется, что видел это собственными глазами… или слышал от кого-то, кто знал того, кто мог что-то видеть… где-то сразу за горизонтом. И если мы попадаем в неприятности, то обычно из-за того, что выдумывает Клешня в том жестком корпусе, в котором находится его мозг. Иногда мне хочется иметь хотя бы десятую часть его воображения.
Мне стоит включить в список Ур-Ронн, потому что иногда она отправляется с нами. Ур-ронн почти так же любит книги, как мы с Гек. Но она ур, а у ура есть пределы, за которые он не может выйти в своем подражании людям, прежде чем опереться на все четыре ноги и сказать “вау”.
У них, например, не бывает прозвищ.
Однажды, когда мы читали древнегреческие мифы, Гек попробовала прозвать Ур-ронн кентавром. Вероятно, ур действительно напоминает это легендарное создание – если, конечно, вас только что ударили кирпичом по голове и от боли вы плохо видите и не очень хорошо соображаете. Но Ур-ронн это сравнение не понравилось, и она продемонстрировала это, взмахнув, как хлыстом, длинной шеей и едва не отхватив глазной стебелек Гек своей треугольной пастью.
Гек назвала ее кентавром только один раз.
Ур-ронн племянница Уриэль, которая держит кузницу вблизи огненных лавовых потоков высоко на горе Гуенн. Она завоевала право стать учеником кузнеца, а не оставаться со стадами и караванами на травянистых равнинах. Жаль, что тетка все время заставляет ее работать и не позволяет плавать с нами в лодке: говорит, что уры не умеют плавать.
В школе в прериях Ур-ронн привыкла много читать. В этом захолустном уголке Склона мы о таких книгах и не слыхали. И она рассказывает нам, что может вспомнить, например, о Сумасшедшей Лошади, или о Чингисхане, или об урских героях-воинах, о том, как они сражались с людьми после того, как земляне прилетели на Джиджо и до того, как возникла Община и начался Великий Мир.
Было бы здорово, если бы наша команда стала полной Шестеркой, вроде той, что с Дрейком и Ур-джушен и их товарищами отправилась в Великий Поиск и впервые увидела Святое Яйцо. Но единственный треки в городе – аптекарь, и он слишком стар, чтобы образовать новое множество колец, с которым мы могли бы играть. А что касается людей, то их ближайший поселок в нескольких днях пути отсюда. Так что, вероятно, нам суждено оставаться четверкой.
Жаль. Люди – это здорово! Это они привезли на Джиджо книги, они владеют англиком лучше всех, кроме меня и, может быть, Гек. К тому же дети людей по фигуре напоминают маленького хуна, так что могут пробраться почти повсюду, куда и я на своих двух длинных ногах. Может быть, Ур-ронн бежит быстрей, но она не может заходить в воду, Клешня не может слишком далеко отойти от воды, а бедная Гек должна держаться ровных участков суши, по которым могут пройти ее колеса.
И никто их них не может взобраться на дерево.
И все же они мои приятели. И способны на многое, на что не способен я, так что, полагаю, счет у нас равный.
Именно Гек сказала, что летом нужно пуститься в настоящее приключение: ведь это лето у нас последнее.
Занятия в школе кончились. Господин Хайнц отправился в ежегодную поездку в великие архивы Библоса, потом на Праздник Собрания. Как обычно, он взял с собой несколько старших учеников-хунов, включая приемную сестру Гек Аф-аун. Мы завидовали их долгому путешествию – вначале морем, потом в лодках вверх по реке до города Ур-Тандж, и наконец караваном ослов вверх, в горную долину, где они будут посещать игры и театральные постановки, навестят Яйцо и будут наблюдать, как встречаются мудрецы и решают проблемы всех шести рас-изгнанников Джиджо.
На следующий год, может быть, мы тоже отправимся в такое путешествие, но не скажу, чтобы перспектива ждать еще семнадцать месяцев меня радовала. А теперь перед нами ничем не занятое лето, и родители все время будут заставлять нас помогать грузить корабли с мусором, разгружать рыбачьи лодки и выполнять сотни других мелких работ. И что еще хуже, до самого возвращения господина Хайнца не будет никаких новых книг – он привезет книги, если не потеряет список, который мы ему дали.
(Однажды он вернулся в крайнем возбуждении и привез целую груду земных стихов, но при этом ни одного романа Конрада, Купа или Кунца. А некоторые взрослые заявляли, что им эти стихи нравятся!)
Именно Гек первой предложила отправиться за Линию, и я все еще не знаю, стоит ли ее за это благодарить, или проклинать.
– Я знаю, где есть что почитать, – сказала она однажды, когда здесь, на юге, начиналось раннее лето.
Йоуг-уэйуо уже поймал нас, когда мы сидели под пирсом, бросали камни в прыгающие куполы и скучали, как нур в клетке. И, конечно, сразу заставил карабкаться по длинной решетке вверх, чтобы починить маскировку деревни: терпеть не могу эту работу и с нетерпением жду, когда стану слишком большой, чтобы ее делать. Мы, хуны, не так хорошо переносим высоту, как любители деревьев люди и их домашние шимпы, и позвольте мне вам сказать, что, когда карабкаешься по деревянной решетке над всеми домами и магазинами Вуфона, ухаживая за зеленым растительным ковром, который должен помешать заметить нас из космоса, голова начинает кружиться.
Сомневаюсь, чтобы это помогло, если когда-нибудь наступит День, которого все так боятся. Когда небесные боги придут нас судить, что нам даст покров из листьев? Избавит от наказания?
Но не хочу, чтобы меня называли еретиком. И вообще это не подходящее место для таких разговоров.
Итак, мы были вверху, высоко над Вуфоном, подставляли солнцу свои незащищенные спины, и Гек неожиданно выпалила, словно прокричала:
– Я знаю, где есть что почитать,
Я положил завязки, которые нес с собой, на пучок черных веток ириса. Внизу мне виден был дом аптекаря, и из его трубы поднимались отчетливые запахи треки. (Вы знаете, что вокруг домов треки растут совсем другие растения? Трудно работать по соседству, когда аптекарь готовит лекарства!)
– О чем ты говоришь? – спросил я, борясь с приступом тошноты. Гек подкатилась, подобрала одну из свисавших лиан и приладила на место.
– Я говорю о том, чтобы прочитать кое-что такое, чего на Склоне никто не читал, – ответила она вполголоса и с чувством; она всегда так говорит, когда считает идею замечательной. Два глазных стебелька повисли над ее занятыми руками, а третий повернулся ко мне с блеском, который слишком хорошо мне знаком. – Я говорю о чем-то таком древнем, что по сравнению с ним самые древнейшие свитки кажутся только что напечатанными Джо Доленцем, и краска на них еще не просохла.
Гек катилась по балкам и брусьям, заставляя меня ахать, когда подпрыгивала или проезжала мимо зияющих дыр, сплетая гибкие ветви, как прутья в корзине. Мы считаем г'кеков хрупкими существами, потому что они предпочитают гладкие равнины и терпеть не могут скалистую местность. Но их оси и окружности проворны, а то, что г'кек назовет дорогой, может быть узенькой планкой.
– Не вешай мне лапшу на уши, – ответил я. – Твои предки сожгли и затопили свой крадущийся корабль, и то же самое сделали все расы, высадившиеся на Джиджо. И у них остались только свитки – до появления людей.
Гек качнула торсом, подражая жесту треки, который означает: может, ты и прав, но я/мы так не думаем.
– Олвин, ты знаешь, что даже первые изгнанники нашли на Джиджо что почитать.
Ну, хорошо, я действительно не очень быстр. По-своему я достаточно умен – настойчив и основателен, как подобает хуну, но никто не сможет обвинить меня в поспешности.
Я нахмурился, подражая человеческому “задумчивому” выражению, которое однажды видел в книге, хотя от этого у меня заболел лоб.
– Хрррррм… Минутку. Ты ведь не имеешь в виду те настенные надписи, которые иногда находят…
– На стенах старых зданий буйуров, да! Те, что уцелели, не были разбиты или съедены мульк-пауками за миллион лет после ухода буйуров. Эти самые надписи.
– Но разве это в основном не уличные указатели и тому подобное?
– Верно, – согласилась она, опуская один глазной стебелек. – Но в тех развалинах, где я жила вначале, были очень странные надписи. Дядя Лорбен перевел некоторые на ГалДва – до того, как ударила лавина.
Я так и не смог привыкнуть к тому, как небрежно она упоминает о катастрофе, уничтожившей всю ее семью. Я о таком не мог бы говорить много лет. Может, никогда не смог бы.
– Дядя переписывался с учеными из Библоса и обсуждал с ними найденные надписи. Я была тогда слишком мала, чтобы многое понять. Но, очевидно, есть ученые, которые хотели бы больше узнать о настенных надписях буйуров.
А также и такие, кому это не понравится, помню, подумал я. Несмотря на Великий Мир, во всех шести расах всегда найдутся готовые воскликнуть “ересь!” и предупредить о страшном наказании, готовом прийти с неба.
– Что ж, жаль, что надписи были уничтожены, когда… ну, ты знаешь.
– Когда гора убила моих родичей? Да. Очень жаль. Послушай, Олвин, не передашь ли мне еще несколько вязок. Я не дотягиваюсь…
Гек покачивалась на одном колесе, второе бешено вращалось. Я глотнул и протянул над пропастью несколько срезанных веток.
– Спасибо, – сказала Гек, с грохотом приземляясь на балку и гася толчок. – Да, так о чем я? А, да! Настенные надписи буйуров. Я собиралась рассказать, как можно найти некоторые надписи, которые еще никто не видел. По крайней мере никто из изгнанных Шести.
– Но как это возможно? – Должно быть, мой шейный мешок от волнения раздулся, издавая булькающие звуки. – Твой народ прилетел на Джиджо две тысячи лет назад. Мой почти так же давно. Даже люди здесь уже несколько сотен лет. Исследован каждый дюйм Склона, и каждую развалину буйуров разглядывали десятки раз.
Гек вытянула ко мне все свои четыре глаза.
– Вот именно!
Слова англика, выходящие из ее черепного барабана, казались окрашенными легким акцентом возбуждения. Я долго смотрел на нее и наконец удивленно прохрипел:
– Ты хочешь сказать, что нужно покинуть Склон? Прокрасться за Трещину?
Не стоило даже спрашивать.
Если бы кости Ифни выпали по-другому, это был бы совсем другой рассказ. Но обстоятельства способствовали тому, чего хотела Гек.
Во-первых, она продолжала приставать ко мне. Даже когда мы кончили чинить решетку, спустились и снова бездельничали возле кораблей, причаленных под нависающими кронами огромных деревьев гингури, она продолжала настаивать со смесью ума г'кеков и настойчивости хунов.
– Послушай, Олвин. Разве мы десяток раз не плавали к Окончательной скале и не призывали друг друга двигаться дальше? Мы однажды даже так и сделали, и никакого вреда не было.
– Но мы добрались только до середины Трещины. И повернули назад.
– Ну и что? Хочешь, чтобы этот позор был с нами всегда? Может быть, сейчас наш последний шанс!
Мне кажется, для хуна это подходящее имя. Оно легко выкатывается из моего горлового мешка, хотя иногда мне неловко его слышать. Это имя как будто постоянно употребляется в нашем роду с тех пор, как первый крадущийся корабль высадил на Джиджо первого хуна.
Этот крадущийся корабль был невероятно прекрасен! Возможно, мои предки и были грешниками: ведь они высадились в запретном мире, в мире-табу, но прилетели они в могучем звездном крейсере, прячась от патрулей Института и избегая опасных углеродных бурь Занга и Измунути. И сумели-таки высадиться. Даже если они грешники, они должны были быть чертовски смелыми и умелыми, чтобы сделать это.
Я прочел все, что смог найти, об этих днях, хоть это и произошло за сто лет до того, как на Джиджо появилась бумага, так что до нас дошли только легенды о пионерах-хунах, которые спустились с неба и обнаружили, что здесь, на Склоне, уже скрываются г'кеки, глейверы и треки. В легендах рассказывалось, как эти первые хуны утопили свой корабль в глубине Помойки, чтобы его невозможно было выследить, потом связали грубые деревянные плоты и впервые с тех пор, как великие буйуры покинули планету, отправились в плавание по рекам и морям Джиджо.
Поскольку мое имя связано с крадущимся кораблем, думаю, оно не может быть таким уж плохим.
Тем не менее мне больше нравится, когда меня зовут Олвин.
Наш учитель, господин Хайнц, велит нам, старшеклассникам, вести дневники, хотя некоторые родители жалуются, что бумага здесь, на южном краю Склона, слишком дорога. Мне все равно. Я напишу о своих приключениях, когда мы с друзьями помогали и мешали добродушным морякам в гавани, или исследовали извивающиеся лавовые русла вблизи вулкана Гуэнн, или плавали в нашей маленькой лодке до длинной остроконечной тени Окончательной скалы.
Может, когда-нибудь из этих записок получится книга!
А почему бы и нет? Мой англик очень хорош. Даже ворчливый старый Хайнц говорит, что у меня склонность к языкам. Ведь к десяти годам я наизусть запомнил городской экземпляр “Роджета”. А теперь, когда печатник Джо Доленц открыл в Вуфоне свою мастерскую, мы можем рассчитывать на приход бродячих библиотекарей с книгами. Может, Доленц даже позволит мне самому напечатать свою книгу! Конечно, если я успею что-то написать до того, как мои пальцы станут слишком большими, чтобы управляться с мелкими буковками.
Моя мама Му-фауфк считает это замечательной мыслью, хотя я понимаю, что она слегка потакает моей детской одержимости, и мне хотелось бы, чтобы она не относилась ко мне так покровительственно.
Мой папа Йоуг-уэйуо ворчит, раздувая свой горловой мешок; он считает, что я слишком подражаю людям. Но я уверен, что в глубине души эта идея ему нравится. Разве он не берет в долгие поездки на Помойку взятые взаймы книги? А ведь это опасно. Что, если корабль утонет и, возможно, последний древний экземпляр “Моби Дика” уйдет под воду вместе с ним и экипажем? Разве это не настоящая катастрофа?
И разве не он приучил меня читать почти со дня рождения? Давал мне все великие земные приключенческие книги: “Остров сокровищ”, “Синдбад” и “Ультрафиолетовый Марс”? Почему же он называет меня хьюмикером – подражателем людям?
Сегодня папа говорит, что я должен читать современных хунских писателей, которые пытаются перестать подражать старинным землянам и создать нашу собственную литературу.
Наверно, должно быть больше книг на других языках, не только на англике. Галактический два и Галактический шесть кажутся ужасно невыразительными и не подходят для рассказов. Но я пытался читать некоторых из этих писателей. Честно. И должен сказать, что ни один из них не достоин даже поддерживать штаны Марка Твена.
Естественно, Гек полностью со мной согласна.
Гек – мой лучший друг. Она взяла себе это имя, хотя я ей объяснял, что девочке оно не подходит. Она только обвивает одним глазным стебельком другой и говорит, что ей все равно и, если я еще раз назову ее Беки, она зажмет своими спицами шерсть у меня на ногах и так закрутит, что я заору.
Думаю, это не имеет значения: все равно г'кеки меняют пол после того, как отпадают их детские колеса, и если она захочет оставаться самкой, это ее дело. Гек сирота. Она живет с соседями с тех пор, как Большая Северная Лавина стерла с лица земли клан ткачей, который жил там в развалинах буйуров. Наверно, она имеет право быть слегка странной, если пережила это и выросла в семье хунов. Она замечательный друг и отличный моряк, хотя она и г'кек, и девочка, и у нее нет ног.
Чаще всего в наших приключениях участвует и Острая Клешня, особенно когда мы спускаемся к берегу. Ему не нужно прозвище из какого-нибудь рассказа, потому что все красные квуэны получают его, как только высовывают свои пять когтей из загона для вылупливания. Клешня не большой любитель чтения, как мы с Гек, в основном потому что книги не выдерживают соли и влаги тех мест, где живет его клан. Клан бедный, живет только за счет мелких извивающихся существ, которых находят в грязевых полях к югу от города. Папа говорит, что квуэны с красными панцирями были слугами тех, у кого панцири серые и синие, до того как крадущийся корабль высадил все три вида на Джиджо. И даже после этого серые какое-то время распоряжались остальными, и поэтому папа говорит, что красные не привыкли думать самостоятельно.
Может, и так, но когда Острая Клешня с нами, именно он больше всех говорит… одновременно всеми своими ножными ртами – рассказывает о морских змеях, или об утраченных сокровищах буйуров, или о чем-то другом – и клянется, что видел это собственными глазами… или слышал от кого-то, кто знал того, кто мог что-то видеть… где-то сразу за горизонтом. И если мы попадаем в неприятности, то обычно из-за того, что выдумывает Клешня в том жестком корпусе, в котором находится его мозг. Иногда мне хочется иметь хотя бы десятую часть его воображения.
Мне стоит включить в список Ур-Ронн, потому что иногда она отправляется с нами. Ур-ронн почти так же любит книги, как мы с Гек. Но она ур, а у ура есть пределы, за которые он не может выйти в своем подражании людям, прежде чем опереться на все четыре ноги и сказать “вау”.
У них, например, не бывает прозвищ.
Однажды, когда мы читали древнегреческие мифы, Гек попробовала прозвать Ур-ронн кентавром. Вероятно, ур действительно напоминает это легендарное создание – если, конечно, вас только что ударили кирпичом по голове и от боли вы плохо видите и не очень хорошо соображаете. Но Ур-ронн это сравнение не понравилось, и она продемонстрировала это, взмахнув, как хлыстом, длинной шеей и едва не отхватив глазной стебелек Гек своей треугольной пастью.
Гек назвала ее кентавром только один раз.
Ур-ронн племянница Уриэль, которая держит кузницу вблизи огненных лавовых потоков высоко на горе Гуенн. Она завоевала право стать учеником кузнеца, а не оставаться со стадами и караванами на травянистых равнинах. Жаль, что тетка все время заставляет ее работать и не позволяет плавать с нами в лодке: говорит, что уры не умеют плавать.
В школе в прериях Ур-ронн привыкла много читать. В этом захолустном уголке Склона мы о таких книгах и не слыхали. И она рассказывает нам, что может вспомнить, например, о Сумасшедшей Лошади, или о Чингисхане, или об урских героях-воинах, о том, как они сражались с людьми после того, как земляне прилетели на Джиджо и до того, как возникла Община и начался Великий Мир.
Было бы здорово, если бы наша команда стала полной Шестеркой, вроде той, что с Дрейком и Ур-джушен и их товарищами отправилась в Великий Поиск и впервые увидела Святое Яйцо. Но единственный треки в городе – аптекарь, и он слишком стар, чтобы образовать новое множество колец, с которым мы могли бы играть. А что касается людей, то их ближайший поселок в нескольких днях пути отсюда. Так что, вероятно, нам суждено оставаться четверкой.
Жаль. Люди – это здорово! Это они привезли на Джиджо книги, они владеют англиком лучше всех, кроме меня и, может быть, Гек. К тому же дети людей по фигуре напоминают маленького хуна, так что могут пробраться почти повсюду, куда и я на своих двух длинных ногах. Может быть, Ур-ронн бежит быстрей, но она не может заходить в воду, Клешня не может слишком далеко отойти от воды, а бедная Гек должна держаться ровных участков суши, по которым могут пройти ее колеса.
И никто их них не может взобраться на дерево.
И все же они мои приятели. И способны на многое, на что не способен я, так что, полагаю, счет у нас равный.
Именно Гек сказала, что летом нужно пуститься в настоящее приключение: ведь это лето у нас последнее.
Занятия в школе кончились. Господин Хайнц отправился в ежегодную поездку в великие архивы Библоса, потом на Праздник Собрания. Как обычно, он взял с собой несколько старших учеников-хунов, включая приемную сестру Гек Аф-аун. Мы завидовали их долгому путешествию – вначале морем, потом в лодках вверх по реке до города Ур-Тандж, и наконец караваном ослов вверх, в горную долину, где они будут посещать игры и театральные постановки, навестят Яйцо и будут наблюдать, как встречаются мудрецы и решают проблемы всех шести рас-изгнанников Джиджо.
На следующий год, может быть, мы тоже отправимся в такое путешествие, но не скажу, чтобы перспектива ждать еще семнадцать месяцев меня радовала. А теперь перед нами ничем не занятое лето, и родители все время будут заставлять нас помогать грузить корабли с мусором, разгружать рыбачьи лодки и выполнять сотни других мелких работ. И что еще хуже, до самого возвращения господина Хайнца не будет никаких новых книг – он привезет книги, если не потеряет список, который мы ему дали.
(Однажды он вернулся в крайнем возбуждении и привез целую груду земных стихов, но при этом ни одного романа Конрада, Купа или Кунца. А некоторые взрослые заявляли, что им эти стихи нравятся!)
Именно Гек первой предложила отправиться за Линию, и я все еще не знаю, стоит ли ее за это благодарить, или проклинать.
– Я знаю, где есть что почитать, – сказала она однажды, когда здесь, на юге, начиналось раннее лето.
Йоуг-уэйуо уже поймал нас, когда мы сидели под пирсом, бросали камни в прыгающие куполы и скучали, как нур в клетке. И, конечно, сразу заставил карабкаться по длинной решетке вверх, чтобы починить маскировку деревни: терпеть не могу эту работу и с нетерпением жду, когда стану слишком большой, чтобы ее делать. Мы, хуны, не так хорошо переносим высоту, как любители деревьев люди и их домашние шимпы, и позвольте мне вам сказать, что, когда карабкаешься по деревянной решетке над всеми домами и магазинами Вуфона, ухаживая за зеленым растительным ковром, который должен помешать заметить нас из космоса, голова начинает кружиться.
Сомневаюсь, чтобы это помогло, если когда-нибудь наступит День, которого все так боятся. Когда небесные боги придут нас судить, что нам даст покров из листьев? Избавит от наказания?
Но не хочу, чтобы меня называли еретиком. И вообще это не подходящее место для таких разговоров.
Итак, мы были вверху, высоко над Вуфоном, подставляли солнцу свои незащищенные спины, и Гек неожиданно выпалила, словно прокричала:
– Я знаю, где есть что почитать,
Я положил завязки, которые нес с собой, на пучок черных веток ириса. Внизу мне виден был дом аптекаря, и из его трубы поднимались отчетливые запахи треки. (Вы знаете, что вокруг домов треки растут совсем другие растения? Трудно работать по соседству, когда аптекарь готовит лекарства!)
– О чем ты говоришь? – спросил я, борясь с приступом тошноты. Гек подкатилась, подобрала одну из свисавших лиан и приладила на место.
– Я говорю о том, чтобы прочитать кое-что такое, чего на Склоне никто не читал, – ответила она вполголоса и с чувством; она всегда так говорит, когда считает идею замечательной. Два глазных стебелька повисли над ее занятыми руками, а третий повернулся ко мне с блеском, который слишком хорошо мне знаком. – Я говорю о чем-то таком древнем, что по сравнению с ним самые древнейшие свитки кажутся только что напечатанными Джо Доленцем, и краска на них еще не просохла.
Гек катилась по балкам и брусьям, заставляя меня ахать, когда подпрыгивала или проезжала мимо зияющих дыр, сплетая гибкие ветви, как прутья в корзине. Мы считаем г'кеков хрупкими существами, потому что они предпочитают гладкие равнины и терпеть не могут скалистую местность. Но их оси и окружности проворны, а то, что г'кек назовет дорогой, может быть узенькой планкой.
– Не вешай мне лапшу на уши, – ответил я. – Твои предки сожгли и затопили свой крадущийся корабль, и то же самое сделали все расы, высадившиеся на Джиджо. И у них остались только свитки – до появления людей.
Гек качнула торсом, подражая жесту треки, который означает: может, ты и прав, но я/мы так не думаем.
– Олвин, ты знаешь, что даже первые изгнанники нашли на Джиджо что почитать.
Ну, хорошо, я действительно не очень быстр. По-своему я достаточно умен – настойчив и основателен, как подобает хуну, но никто не сможет обвинить меня в поспешности.
Я нахмурился, подражая человеческому “задумчивому” выражению, которое однажды видел в книге, хотя от этого у меня заболел лоб.
– Хрррррм… Минутку. Ты ведь не имеешь в виду те настенные надписи, которые иногда находят…
– На стенах старых зданий буйуров, да! Те, что уцелели, не были разбиты или съедены мульк-пауками за миллион лет после ухода буйуров. Эти самые надписи.
– Но разве это в основном не уличные указатели и тому подобное?
– Верно, – согласилась она, опуская один глазной стебелек. – Но в тех развалинах, где я жила вначале, были очень странные надписи. Дядя Лорбен перевел некоторые на ГалДва – до того, как ударила лавина.
Я так и не смог привыкнуть к тому, как небрежно она упоминает о катастрофе, уничтожившей всю ее семью. Я о таком не мог бы говорить много лет. Может, никогда не смог бы.
– Дядя переписывался с учеными из Библоса и обсуждал с ними найденные надписи. Я была тогда слишком мала, чтобы многое понять. Но, очевидно, есть ученые, которые хотели бы больше узнать о настенных надписях буйуров.
А также и такие, кому это не понравится, помню, подумал я. Несмотря на Великий Мир, во всех шести расах всегда найдутся готовые воскликнуть “ересь!” и предупредить о страшном наказании, готовом прийти с неба.
– Что ж, жаль, что надписи были уничтожены, когда… ну, ты знаешь.
– Когда гора убила моих родичей? Да. Очень жаль. Послушай, Олвин, не передашь ли мне еще несколько вязок. Я не дотягиваюсь…
Гек покачивалась на одном колесе, второе бешено вращалось. Я глотнул и протянул над пропастью несколько срезанных веток.
– Спасибо, – сказала Гек, с грохотом приземляясь на балку и гася толчок. – Да, так о чем я? А, да! Настенные надписи буйуров. Я собиралась рассказать, как можно найти некоторые надписи, которые еще никто не видел. По крайней мере никто из изгнанных Шести.
– Но как это возможно? – Должно быть, мой шейный мешок от волнения раздулся, издавая булькающие звуки. – Твой народ прилетел на Джиджо две тысячи лет назад. Мой почти так же давно. Даже люди здесь уже несколько сотен лет. Исследован каждый дюйм Склона, и каждую развалину буйуров разглядывали десятки раз.
Гек вытянула ко мне все свои четыре глаза.
– Вот именно!
Слова англика, выходящие из ее черепного барабана, казались окрашенными легким акцентом возбуждения. Я долго смотрел на нее и наконец удивленно прохрипел:
– Ты хочешь сказать, что нужно покинуть Склон? Прокрасться за Трещину?
Не стоило даже спрашивать.
Если бы кости Ифни выпали по-другому, это был бы совсем другой рассказ. Но обстоятельства способствовали тому, чего хотела Гек.
Во-первых, она продолжала приставать ко мне. Даже когда мы кончили чинить решетку, спустились и снова бездельничали возле кораблей, причаленных под нависающими кронами огромных деревьев гингури, она продолжала настаивать со смесью ума г'кеков и настойчивости хунов.
– Послушай, Олвин. Разве мы десяток раз не плавали к Окончательной скале и не призывали друг друга двигаться дальше? Мы однажды даже так и сделали, и никакого вреда не было.
– Но мы добрались только до середины Трещины. И повернули назад.
– Ну и что? Хочешь, чтобы этот позор был с нами всегда? Может быть, сейчас наш последний шанс!