– Чернявый такой?
– Ну да. Они увидели огонёк папиросы, подошли к Саше и попросили прикурить. И этот офицер его узнал… Они увели его.
– Увели!… – шёпотом повторила Mapийка.
Они несколько секунд стояли молча в тёмном фойе. Было тихо, только крысы пищали где-то в темноте.
Вдруг из цирка донеслись громкие хлопки исмех. Это Патапуф закончил свой номер.
ГОРОД ПОД ОБСТРЕЛОМ
ДОРОГОЙ ГОСТЬ
НОВАЯ ЖИЗНЬ
– Ну да. Они увидели огонёк папиросы, подошли к Саше и попросили прикурить. И этот офицер его узнал… Они увели его.
– Увели!… – шёпотом повторила Mapийка.
Они несколько секунд стояли молча в тёмном фойе. Было тихо, только крысы пищали где-то в темноте.
Вдруг из цирка донеслись громкие хлопки исмех. Это Патапуф закончил свой номер.
ГОРОД ПОД ОБСТРЕЛОМ
Вот уже шесть дней прошло с того вечера, как гайдамаки арестовали Сашу-переплётчика. Марийка всё ещё не знала, где находится и жив ли он.
Ни матери, ни Вере, ни Машке, никому она ничего не сказала про Сашу. Только с одной Стэллой, да и то втихомолку, она решалась поделиться своей тревогой.
– Что, ничего не слышно? – спрашивала она то и дело у Стэллы.
– Ничего.
– Стэлла! Ты бы попросила папу, пусть сходит в контрразведку, спросит. А то бы к Шамборскому зашёл…
– Да ты с ума сошла! Разве они папе скажут? Лучше сама попробуй разузнать.
– У кого? – удивилась Марийка.
– Да у докторшиного племянника. Он, говорят, в контрразведке служит.
Марийка с минуту помолчала и тряхнула головой:
– Спрошу! Только скажет ли? Он вредный…
Ей вспомнилось, как Саша-офицер мучил толстого кота, как называл её «эй ты, лохматая» и как показывал кукиш, когда она разжимала его стиснутые пальцы.
Марийка очень жалела Сашу-переплётчика. Ни днём, ни ночью она не переставала о нём думать. Она целые дни торчала во дворе, надеясь увидеть племянника докторши и спросить его о переплётчике.
Но Саша-офицер больше не приезжал. Как-то в конце ноября Полуцыган вернулся домой сам не свой – не то испуганный, не то обрадованный. Он плотно прикрыл за собой дверь, посмотрел в форточку, не ходит ли кто под окнами, и только после этого сказал удивлённо глядевшим на него Поле и Наталье:
– Ну, бабы, скоро у нас ни одного немца не останется…
– А куда ж они денутся? – спросила Наталья.
– К себе уйдут. У них там теперь тоже революция. Да и здесь солдаты бунтовать начали, домой рвутся… Мне один верный человек рассказывал. Говорит – полная гауптвахта немецких солдат.
Сенька отозвал Марийку в угол и зашептал ей на ухо:
– Бежим на улицу!…
Марийка стащила с вешалки своё пальтишко и выскочила вслед за Сенькой из подвала.
Первым делом побежали к комендатуре. У входа стоял автомобиль и несколько верховых лошадей. Дверь комендатуры поминутно хлопала, то и дело входили и выходили военные.
Сенька толкнул Марийку:
– Гляди-ка! Докторшин Сашка!
Действительно, на крыльце комендатуры стоял, застёгивая перчатку, Саша-офицер. На щеке его все ещё темнел чёрный пластырь.
«Спрошу!» – решила Марийка.
Она неуклюже бросилась к крыльцу, чуть ли не плюхнувшись офицеру под ноги.
Тот даже споткнулся на ступеньках:
– Тебе что?
– Александр Петрович! Сашу арестовали! Вы, наверно, всё знаете… Где он?
Офицер удивлённо посмотрел на Mapийку сверху вниз и, приподняв свои широкие брови усмехнулся:
– Тю-тю твой Саша!…
Он быстро сбежал по ступенькам и сел в автомобиль. Загудела сирена, автомобиль рванулся и помчался вдоль улицы, разбрызгивая грязь.
Ошеломлённая Марийка стояла на ступеньках.
Подбежал Сенька:
– Ты чего здесь топчешься? Пошли домой.
Марийка не отвечала.
Вернувшись домой, она сейчас же побежала к Стэлле:
– Стэлла, я офицера видела… Он говорит: «Тю-тю твой Саша».
– Так и сказал?
– Да.
– Значит, расстреляли…
– А может, жив? – сказала Марийка c надеждой и всхлипнула, сама себе не веря.
В начале декабря выпал первый снег. Снег прикрыл белой простынёй вытоптанную полянку, акации, курятники, весь двор. Стало чище и как будто просторней. Холодный чистый воздух был полон той особенной зимней свежести, которая немножко отдаёт запахом нашатыря.
После слякотной, грязной осени сразу наступила зима.
В это утро немецкие войска по первому снежку вышли из города.
Они ушли на рассвете, без шума и суеты, минуя главные улицы.
Гайдамаки остались полновластными хозяевами города. Они целый день гарцевали на своих конях по улицам и беспрестанно палили в. воздух. К вечеру начались грабежи и погромы.
Через несколько дней, когда в подвале у Полуцыгана съели весь хлеб и подобрали всю крупу до крошки, Поля решила отправиться на базар.
Марийка увязалась за ней.
Но базара не было. Деревянные столы, на которых торговки раскладывали овощи, были сдвинуты в угол рыночной площади. Посередине площади гайдамаки расставляли пушки и разгоняли народ.
– Разойдись, бабы! Сейчас будем стрелять по железнодорожному мосту, батьку Махна встречать…
Бабы и торговки с руганью разбегались в разные стороны. Поля с Марийкой повернули обратно.
– Мама, а махновцы за большевиков или против?
– Да нет, не за большевиков. Водопроводчик Ковтюн вчера говорил, что они никого не признают – ни царя, ни большевиков.
В соседнем переулке их обогнала женщина, которая бежала, пряча под платком две буханки хлеба.
– Продаёте хлеб?
– Хотела продать, да где ж тут… Стрелять будут…
– Давайте одну буханку.
Поля на ходу сунула женщине деньги, и они с Марийкой побежали дальше. Но не успели они отойти на несколько шагов, как где-то наверху, над самыми их головами, грянул первый оглушительный удар. Зазвенел воздух, в домах задрожали стёкла.
Марийке показалось, что у неё что-то лопнуло в ушах. Поля схватила её за руку, и они побежали что было силы, скользя по обледеневшей панели.
Пальба не смолкала до вечера. Жильцы дома Сутницкого начали перекочёвывать из верхних квартир в погреба.
Только семье печника никуда не нужно было перебираться – она и так была в подвале.
Сеньке и Марийке дома не сиделось. Они то и дело выскакивали во двор и, заткнув уши, пригибаясь, пробирались вдоль стен в погреба.
В длинном подземном коридоре пахло плесенью и гниющими овощами. Тускло мерцали свечи, освещая кирпичные своды. Один угол погреба занимало семейство Сметаниных – квартирных хозяев Патапуфа. Старик, страдавший сахарной болезнью, лежал на койке, обложенный подушками. Старуха, накинув на плечи поверх пальто плюшевое одеяло, варила на керосинке кашу. Сын Сметаниных, бледный юноша в меховом картузе, у свечки читал книгу. Немного подальше, на большом чемодане, покрытом диванными подушками, спал толстый Мара, а его мать, полная женщина с двумя подбородками, сидела рядом, закутавшись в белый пуховый платок. Подальше разместились Мануйловы. Катерина укладывала Лору спать на раздвижной кровати. Лора капризничала и твердила, что она всё равно здесь не заснёт.
Марийка бегала со Стэллой и другими ребятами по полутёмным коридорам: они забиралисьв открытые погреба и лазили там между бочками из-под капусты и огурцов.
Каждый час кто-нибудь из мужчин поднимался наверх и возвращался с донесениями: снарядом сшибло кусок крыши соседнего дома; осколками ранена женщина; Махно уже занял вокзал; махновцы заняли базарную площадь; махновцы уже на Казачьей улице; гайдамаки отступают…
В подвал всё чаще доносились ружейные залпы и стук пулемётов.
Теперь уже Марийке страшно было перебегать через двор, и она не решалась высунуть нос из подвала.
Наталья, у которой был сердечный припадок, лежала на постели и жалобно стонала при каждом залпе. Марийка, Вера и Сенька сидели на постланном возле печки одеяле. Они были голодны, но не просили есть, так как знали, что вчера была съедена последняя горсть пшена и последняя корка хлеба.
Марийка положила голову к Вере на колени и закрыла глаза. У неё болела голова, и ей казалось, что она глохнет от беспрерывного треска пулемётов.
«Где-то наш Саша? – думала она. – Неужели офицер правду сказал? Неужели я его никогда не увижу?…»
Вера, которая всё время молча сидела со своей тряпичной куклой на коленях, вдруг тихонько заплакала.
– Ты чего, Верушка? – спросила Марийка.
– Ничего. Просто так! – всхлипнула Вера.
– Федя, – слабым голосом сказала Наталья, – сходи к Фельдману, попроси хоть чего-нибудь. Дети второй день голодные сидят.
– Мы уж у него и так набрали, – ответил Полуцыган.
– Ничего, он даст… Скажи, дети плачут.
Полу цыган вышел.
Ребята сидели притаившись, и слушали, как свистят шрапнели и пули шлёпают о камни мостовых.
– Как бы под пулю не угодил… Ох, пресвятая богородица! – стонала Наталья.
Полуцыган вернулся через десять минут и начал вытаскивать из карманов засохшие, твёрдые, как камень, пряники. За пять дней перестрелки жильцы разобрали в лавочке все съедобное, и, кроме прошлогодних пряников, у Фельдмана ничего не осталось.
К вечеру стрельба внезапно стихла.
Марийка и Вера, закутавшись потеплее, вышли во двор. Среди подтаявшего снега повсюду валялись осколки выбитых стёкол, куски штукатурки. Из погребов один за другим выбирались жильцы и начинали расходиться по своим квартирам. Вот вылезла из погреба Катерина, нагружённая узлами с постелью, за нею осторожно поднялись по скользким ступенькам Елена Матвеевна и Лора; под руки вывели старика Сметанина.
– Пойдём домой, холодно, – сказала Вера.
– Пойдём.
Девочки повернули к себе на задний двор, но в эту минуту услышали какой-то шум.
В узкую калитку гуськом вошли шесть человек, обвешанных ручными гранатами и обмотанных пулемётными лентами. Двое из них были одеты в дорогие енотовые шубы, видно только что снятые с чужого плеча, один был в солдатской шинели, остальные в простых крестьянских зипунах.
Как раз в это время через двор проходил молодой Сметанин.
Увидев вооружённых людей, он хотел было юркнуть в подъезд, но не успел.
– А ну стой, не бежи! – крикнул ему огромный детина в меховой шубе нараспашку.
Сметанин остановился.
– Ты кто будешь? – спросил тот, что был в меховой шубе.
– А вы кто?
– Гайдамаки. Что, небось обрадовался? Не, мы махновцы… Мы ваших любимчиков в порошок стёрли и в Днипро скинули…
– Махновцы! Бежим домой! – толкнула Вера Марийку в бок.
– Подожди, посмотрим, что дальше будет…
– А ну, веди нас в свою кватеру, – сказал Сметанину один из махновцев, смуглый парень с яркобелыми зубами.
– У меня больной старик-отец. Не напугайте его, пожалуйста, – забормотал Сметанин и зачем-то снял картуз.
– Идём, идём!… Поговори тут ещё…
Махновцы вошли в подъезд.
Стрельба смолкла, но все сидели по домам, боясь выглянуть на улицу. В городе было тревожно. Махновцы грабили подряд все квартиры и, уходя, для острастки оставляли возле порога парочку ручных гранат.
– Ну, нам бояться нечего – к нам не придут, – говорила Наталья: – что с нас взять? Пуговица в кармане да блоха на аркане.
Но видно было, что Наталья всё-таки боитсямахновцев. Она не выпускала ребят во двор, при каждом шорохе вздрагивала и бледнела.
В восемь часов вечера дворник запирал ворота на железный засов. Во всех окнах было темно, во дворе, занесённом сугробами, пусто и страшно. Весь город точно вымер. Только изредка раздастся где-нибудь выстрел или пьяный выкрик – и снова всё стихает.
И вдруг на третий день снова началась пальба. Снова жильцы дома Сутницкого полезли прятаться в погреба. Снова Марийка, Вера и Сенька сидели на одеяле возле печки и при сильных взрывах ничком ложились на пол.
Всё было совсем как три дня назад. Только сейчас никому не было известно, кто наступает.
Одни говорили, что стреляют гайдамаки, другие – что это возвращаются немцы, третьи уверяли, что это наступают французские и английские союзники, которые хотят захватить Украину.
Полуцыган, который утром выходил из дома, спросил у одного махновца, кто наступает на город.
Махновец ответил:
– А кто его зна! Всё одно враг…
На этот раз перестрелка стихла очень скоро.
В подвал прибежала Машка:
– Девчата, бежим на улицу! Махновцы отступили, на Казачьей улице пулемёт кинули… А у самых наших ворот дохлая лошадь лежит…
Большая чёрная лошадь лежала посреди мостовой, запорошённая снегом. Две голодные собаки кружились возле неё.
– Не хочу глядеть, она страшная, – сказала Вера и потянула Марийку за руку. – Пойдём домой.
– Ну погоди минутку. Смотри, у неё глаз точно стеклянный.
Мимо девочек проскакали на взмыленных лошадях четыре всадника. Один из них осадил на полном скаку коня и крикнул:
– Девочки, а где тут будет центральный телеграф?
У всадника на отвороте шинели был приколот красный бант, а когда он наклонился, на барашковой папахе блеснула пятиконечная звёздочка.
– Телеграф – на Кирилловской, прямо, а потом за угол, – сказала Вера.
Всадники скрылись за углом, а Марийка всё ещё стояла и глядела им вслед.
– Видела красную звезду? Это наши! – закричала она, наконец придя в себя.
Ни матери, ни Вере, ни Машке, никому она ничего не сказала про Сашу. Только с одной Стэллой, да и то втихомолку, она решалась поделиться своей тревогой.
– Что, ничего не слышно? – спрашивала она то и дело у Стэллы.
– Ничего.
– Стэлла! Ты бы попросила папу, пусть сходит в контрразведку, спросит. А то бы к Шамборскому зашёл…
– Да ты с ума сошла! Разве они папе скажут? Лучше сама попробуй разузнать.
– У кого? – удивилась Марийка.
– Да у докторшиного племянника. Он, говорят, в контрразведке служит.
Марийка с минуту помолчала и тряхнула головой:
– Спрошу! Только скажет ли? Он вредный…
Ей вспомнилось, как Саша-офицер мучил толстого кота, как называл её «эй ты, лохматая» и как показывал кукиш, когда она разжимала его стиснутые пальцы.
Марийка очень жалела Сашу-переплётчика. Ни днём, ни ночью она не переставала о нём думать. Она целые дни торчала во дворе, надеясь увидеть племянника докторши и спросить его о переплётчике.
Но Саша-офицер больше не приезжал. Как-то в конце ноября Полуцыган вернулся домой сам не свой – не то испуганный, не то обрадованный. Он плотно прикрыл за собой дверь, посмотрел в форточку, не ходит ли кто под окнами, и только после этого сказал удивлённо глядевшим на него Поле и Наталье:
– Ну, бабы, скоро у нас ни одного немца не останется…
– А куда ж они денутся? – спросила Наталья.
– К себе уйдут. У них там теперь тоже революция. Да и здесь солдаты бунтовать начали, домой рвутся… Мне один верный человек рассказывал. Говорит – полная гауптвахта немецких солдат.
Сенька отозвал Марийку в угол и зашептал ей на ухо:
– Бежим на улицу!…
Марийка стащила с вешалки своё пальтишко и выскочила вслед за Сенькой из подвала.
Первым делом побежали к комендатуре. У входа стоял автомобиль и несколько верховых лошадей. Дверь комендатуры поминутно хлопала, то и дело входили и выходили военные.
Сенька толкнул Марийку:
– Гляди-ка! Докторшин Сашка!
Действительно, на крыльце комендатуры стоял, застёгивая перчатку, Саша-офицер. На щеке его все ещё темнел чёрный пластырь.
«Спрошу!» – решила Марийка.
Она неуклюже бросилась к крыльцу, чуть ли не плюхнувшись офицеру под ноги.
Тот даже споткнулся на ступеньках:
– Тебе что?
– Александр Петрович! Сашу арестовали! Вы, наверно, всё знаете… Где он?
Офицер удивлённо посмотрел на Mapийку сверху вниз и, приподняв свои широкие брови усмехнулся:
– Тю-тю твой Саша!…
Он быстро сбежал по ступенькам и сел в автомобиль. Загудела сирена, автомобиль рванулся и помчался вдоль улицы, разбрызгивая грязь.
Ошеломлённая Марийка стояла на ступеньках.
Подбежал Сенька:
– Ты чего здесь топчешься? Пошли домой.
Марийка не отвечала.
Вернувшись домой, она сейчас же побежала к Стэлле:
– Стэлла, я офицера видела… Он говорит: «Тю-тю твой Саша».
– Так и сказал?
– Да.
– Значит, расстреляли…
– А может, жив? – сказала Марийка c надеждой и всхлипнула, сама себе не веря.
В начале декабря выпал первый снег. Снег прикрыл белой простынёй вытоптанную полянку, акации, курятники, весь двор. Стало чище и как будто просторней. Холодный чистый воздух был полон той особенной зимней свежести, которая немножко отдаёт запахом нашатыря.
После слякотной, грязной осени сразу наступила зима.
В это утро немецкие войска по первому снежку вышли из города.
Они ушли на рассвете, без шума и суеты, минуя главные улицы.
Гайдамаки остались полновластными хозяевами города. Они целый день гарцевали на своих конях по улицам и беспрестанно палили в. воздух. К вечеру начались грабежи и погромы.
Через несколько дней, когда в подвале у Полуцыгана съели весь хлеб и подобрали всю крупу до крошки, Поля решила отправиться на базар.
Марийка увязалась за ней.
Но базара не было. Деревянные столы, на которых торговки раскладывали овощи, были сдвинуты в угол рыночной площади. Посередине площади гайдамаки расставляли пушки и разгоняли народ.
– Разойдись, бабы! Сейчас будем стрелять по железнодорожному мосту, батьку Махна встречать…
Бабы и торговки с руганью разбегались в разные стороны. Поля с Марийкой повернули обратно.
– Мама, а махновцы за большевиков или против?
– Да нет, не за большевиков. Водопроводчик Ковтюн вчера говорил, что они никого не признают – ни царя, ни большевиков.
В соседнем переулке их обогнала женщина, которая бежала, пряча под платком две буханки хлеба.
– Продаёте хлеб?
– Хотела продать, да где ж тут… Стрелять будут…
– Давайте одну буханку.
Поля на ходу сунула женщине деньги, и они с Марийкой побежали дальше. Но не успели они отойти на несколько шагов, как где-то наверху, над самыми их головами, грянул первый оглушительный удар. Зазвенел воздух, в домах задрожали стёкла.
Марийке показалось, что у неё что-то лопнуло в ушах. Поля схватила её за руку, и они побежали что было силы, скользя по обледеневшей панели.
Пальба не смолкала до вечера. Жильцы дома Сутницкого начали перекочёвывать из верхних квартир в погреба.
Только семье печника никуда не нужно было перебираться – она и так была в подвале.
Сеньке и Марийке дома не сиделось. Они то и дело выскакивали во двор и, заткнув уши, пригибаясь, пробирались вдоль стен в погреба.
В длинном подземном коридоре пахло плесенью и гниющими овощами. Тускло мерцали свечи, освещая кирпичные своды. Один угол погреба занимало семейство Сметаниных – квартирных хозяев Патапуфа. Старик, страдавший сахарной болезнью, лежал на койке, обложенный подушками. Старуха, накинув на плечи поверх пальто плюшевое одеяло, варила на керосинке кашу. Сын Сметаниных, бледный юноша в меховом картузе, у свечки читал книгу. Немного подальше, на большом чемодане, покрытом диванными подушками, спал толстый Мара, а его мать, полная женщина с двумя подбородками, сидела рядом, закутавшись в белый пуховый платок. Подальше разместились Мануйловы. Катерина укладывала Лору спать на раздвижной кровати. Лора капризничала и твердила, что она всё равно здесь не заснёт.
Марийка бегала со Стэллой и другими ребятами по полутёмным коридорам: они забиралисьв открытые погреба и лазили там между бочками из-под капусты и огурцов.
Каждый час кто-нибудь из мужчин поднимался наверх и возвращался с донесениями: снарядом сшибло кусок крыши соседнего дома; осколками ранена женщина; Махно уже занял вокзал; махновцы заняли базарную площадь; махновцы уже на Казачьей улице; гайдамаки отступают…
В подвал всё чаще доносились ружейные залпы и стук пулемётов.
Теперь уже Марийке страшно было перебегать через двор, и она не решалась высунуть нос из подвала.
Наталья, у которой был сердечный припадок, лежала на постели и жалобно стонала при каждом залпе. Марийка, Вера и Сенька сидели на постланном возле печки одеяле. Они были голодны, но не просили есть, так как знали, что вчера была съедена последняя горсть пшена и последняя корка хлеба.
Марийка положила голову к Вере на колени и закрыла глаза. У неё болела голова, и ей казалось, что она глохнет от беспрерывного треска пулемётов.
«Где-то наш Саша? – думала она. – Неужели офицер правду сказал? Неужели я его никогда не увижу?…»
Вера, которая всё время молча сидела со своей тряпичной куклой на коленях, вдруг тихонько заплакала.
– Ты чего, Верушка? – спросила Марийка.
– Ничего. Просто так! – всхлипнула Вера.
– Федя, – слабым голосом сказала Наталья, – сходи к Фельдману, попроси хоть чего-нибудь. Дети второй день голодные сидят.
– Мы уж у него и так набрали, – ответил Полуцыган.
– Ничего, он даст… Скажи, дети плачут.
Полу цыган вышел.
Ребята сидели притаившись, и слушали, как свистят шрапнели и пули шлёпают о камни мостовых.
– Как бы под пулю не угодил… Ох, пресвятая богородица! – стонала Наталья.
Полуцыган вернулся через десять минут и начал вытаскивать из карманов засохшие, твёрдые, как камень, пряники. За пять дней перестрелки жильцы разобрали в лавочке все съедобное, и, кроме прошлогодних пряников, у Фельдмана ничего не осталось.
К вечеру стрельба внезапно стихла.
Марийка и Вера, закутавшись потеплее, вышли во двор. Среди подтаявшего снега повсюду валялись осколки выбитых стёкол, куски штукатурки. Из погребов один за другим выбирались жильцы и начинали расходиться по своим квартирам. Вот вылезла из погреба Катерина, нагружённая узлами с постелью, за нею осторожно поднялись по скользким ступенькам Елена Матвеевна и Лора; под руки вывели старика Сметанина.
– Пойдём домой, холодно, – сказала Вера.
– Пойдём.
Девочки повернули к себе на задний двор, но в эту минуту услышали какой-то шум.
В узкую калитку гуськом вошли шесть человек, обвешанных ручными гранатами и обмотанных пулемётными лентами. Двое из них были одеты в дорогие енотовые шубы, видно только что снятые с чужого плеча, один был в солдатской шинели, остальные в простых крестьянских зипунах.
Как раз в это время через двор проходил молодой Сметанин.
Увидев вооружённых людей, он хотел было юркнуть в подъезд, но не успел.
– А ну стой, не бежи! – крикнул ему огромный детина в меховой шубе нараспашку.
Сметанин остановился.
– Ты кто будешь? – спросил тот, что был в меховой шубе.
– А вы кто?
– Гайдамаки. Что, небось обрадовался? Не, мы махновцы… Мы ваших любимчиков в порошок стёрли и в Днипро скинули…
– Махновцы! Бежим домой! – толкнула Вера Марийку в бок.
– Подожди, посмотрим, что дальше будет…
– А ну, веди нас в свою кватеру, – сказал Сметанину один из махновцев, смуглый парень с яркобелыми зубами.
– У меня больной старик-отец. Не напугайте его, пожалуйста, – забормотал Сметанин и зачем-то снял картуз.
– Идём, идём!… Поговори тут ещё…
Махновцы вошли в подъезд.
Стрельба смолкла, но все сидели по домам, боясь выглянуть на улицу. В городе было тревожно. Махновцы грабили подряд все квартиры и, уходя, для острастки оставляли возле порога парочку ручных гранат.
– Ну, нам бояться нечего – к нам не придут, – говорила Наталья: – что с нас взять? Пуговица в кармане да блоха на аркане.
Но видно было, что Наталья всё-таки боитсямахновцев. Она не выпускала ребят во двор, при каждом шорохе вздрагивала и бледнела.
В восемь часов вечера дворник запирал ворота на железный засов. Во всех окнах было темно, во дворе, занесённом сугробами, пусто и страшно. Весь город точно вымер. Только изредка раздастся где-нибудь выстрел или пьяный выкрик – и снова всё стихает.
И вдруг на третий день снова началась пальба. Снова жильцы дома Сутницкого полезли прятаться в погреба. Снова Марийка, Вера и Сенька сидели на одеяле возле печки и при сильных взрывах ничком ложились на пол.
Всё было совсем как три дня назад. Только сейчас никому не было известно, кто наступает.
Одни говорили, что стреляют гайдамаки, другие – что это возвращаются немцы, третьи уверяли, что это наступают французские и английские союзники, которые хотят захватить Украину.
Полуцыган, который утром выходил из дома, спросил у одного махновца, кто наступает на город.
Махновец ответил:
– А кто его зна! Всё одно враг…
На этот раз перестрелка стихла очень скоро.
В подвал прибежала Машка:
– Девчата, бежим на улицу! Махновцы отступили, на Казачьей улице пулемёт кинули… А у самых наших ворот дохлая лошадь лежит…
Большая чёрная лошадь лежала посреди мостовой, запорошённая снегом. Две голодные собаки кружились возле неё.
– Не хочу глядеть, она страшная, – сказала Вера и потянула Марийку за руку. – Пойдём домой.
– Ну погоди минутку. Смотри, у неё глаз точно стеклянный.
Мимо девочек проскакали на взмыленных лошадях четыре всадника. Один из них осадил на полном скаку коня и крикнул:
– Девочки, а где тут будет центральный телеграф?
У всадника на отвороте шинели был приколот красный бант, а когда он наклонился, на барашковой папахе блеснула пятиконечная звёздочка.
– Телеграф – на Кирилловской, прямо, а потом за угол, – сказала Вера.
Всадники скрылись за углом, а Марийка всё ещё стояла и глядела им вслед.
– Видела красную звезду? Это наши! – закричала она, наконец придя в себя.
ДОРОГОЙ ГОСТЬ
Город заняли большевики. В этот же день на Соборной площади был устроен митинг.
Возле засыпанной снегом паперти собора красноармейцы установили наспех сколоченную трибуну.
Марийка, Машка и Сенька прибежали на площадь, когда вокруг трибуны уже собралась большая толпа. Падал густой снег, вороны, каркая, кружились над площадью и садились на колокольню.
Ребята никак не могли протолкаться к трибуне, а из-за спин им ничего не было видно.
– Девчата, идите, за мной, – сказал Сенька, – мы на ограду влезем…
Пробираясь к ограде, Сенька нечаянно толкнул какую-то бабу в овчинном тулупе. Баба начала ругаться и хотела схватить Сеньку за ворот, но он ускользнул и спрятался позади Марийки и Машки.
Наконец все они взгромоздились на peшётку церковной ограды. Сенька даже умудрился сесть верхом на железные прутья, а Марийка и Maшка стояли на кирпичном выступе и держались рукой за холодные шишечки и крестики решётки.
Отсюда, сверху, вся трибуна была видна как на ладони. На трибуне стояли несколько военных.
Вот вперёд вышел один из них, молодой, черноглазый, с рукой на перевязи.
– Товарищи, – сказал он и обвёл глаза толпу, – регулярные войска Красной Армии разгромили гетманские отряды национально-буржуазного правительства…
«Да кто же это говорит? Да может ли это быть?!»
– Саша, Сашенька!… – закричала Марийка и кубарем скатилась с ограды прямо в снег.
Пролезая под ногами, упираясь локтями в чьи-то животы, Марийка начала проталкиваться вперёд. Люди наклонялись и удивлённо разглядывали курчавую девочку в сбившемся набок платке, которая, пыхтя и тяжело дыша, пробивала себе дорогу к трибуне. Какой-то старик пихнул Марийку что было силы, но Марийка даже не почувствовала боли. Она помнила только одно: Саша жив, здоров, вот он стоит на трибуне и говорит речь…
На следующий вечер в подвале у печника ждали гостя. На столе, покрытом скатертью, стояли ржаные коржики, бублики, творожные лепёшки и полбутылки водки.
– Можно бы и без вина обойтись, – сказала Наталья. – Саша-то, кажись, непьющий.
– Ничего, на радостях выпьет, – отвечал печник. – Советская власть не каждый, день город занимает…
Марийка с Верой сидели возле заиндевевшего окна и, то и дело протирая его, смотрели во двор.
– Что ж он не идёт! – говорила Марийка. – Сказал – будет в восемь часов, а скоро уже половина девятого…
– Придёт. Делов-то, наверно, у него много, – успокаивала её Вера.
Сенька подбросил в печку кусок деревянного забора и подошёл к девочкам:
– Марийка, что ж твой Саша не идёт? Обманул?
– Отстань! Я почём знаю…
В эту минуту мимо окошка мелькнула тень: кто-то спускался по ступенькам в подвал.
– Идёт! Идёт! – закричали ребята.
Дверь распахнулась. Саша-переплётчик в длинной, до пят, шинели стоял на пороге. Одна рука у него была забинтована; здоровой рукой он снял военную фуражку с красной звёздочкой и низко поклонился:
– Вечер добрый! Здравствуйте, Пелагея Ивановна. Давненько мы с вами не виделись…
Дверь распахнулась. Саша-переплётчик в длинной, до пят, шинели стоял на пороге.
Ребята окружили Сашу и начали стаскивать с него шинель.
Сенька сейчас же завладел его фуражкой и пустой кабурой (наган Саша вынул и спрятал в карман).
– Ну, теперь можно и к столу, – сказал Полуцыган.
Все расселись вокруг стола.
– Вот, Сашенька, живём мы здесь уже полгода, – говорила Поля, – приютили люди добрые, дай им бог здоровья. Гайдамаки-то нас из швейной комнаты прямо на улицу выбросили.
– Они, Саша, нас большевицкой породой обозвали, – сказала Марийка.
– А ты разве не большевичка?
– Большевичка!
– То-то же…
Саша бросил таблетку сахарина в стакан с густым морковным чаем. Марийка, точно вспомнив что-то, вскочила с места и побежала к дверям.
– Ты куда это?
– Я за Стэллой. Она просила её позвать, когда Саща придёт.
– И Патапуфа приведи! – крикнул Саша.
Через минуту Марийка вернулась с Патапуфом и Стэллой.
– Жив? Молодчина! А мы тут вас уже oплакивать собирались, – сказал Патапуф.
– Да, да! – закричала Стэлла. – Особенно когда этот офицер нас напугал… Но всё-таки я чувствовала, что Саша спасётся из контрразведки.
– А ты разве, Сашенька, в контрразведке сидел? – спросила Поля.
– Как же. Разве вам Марийка не рассказывала? Меня ведь в цирке арестовали.
– В каком цирке? – спросила Поля и удивлённо посмотрела на Марийку, которая сидела, подперев руками горящие щёки.
Тут Саша рассказал про то, как клоун прятал его в цирке, как Марийка со Стэллой носили ему по вечерам еду и как его арестовали во время представления.
– Господи! А мы-то ничего и не знали! – всплеснула руками Поля. – Ишь ты, скрытница какая! Хоть бы матери проговорилась…
– Так вот она куда всё бегала по вечерам! – закричала Вера.
– Я велел Марийке и Стэлле держать язык за зубами, – сказал Патапуф: – ведь за Сашей следили, и приходилось быть настороже.
Все с уважением посмотрели на Марийку н Стэллу.
А они сидели сияющие по обеим сторонам Саши и от радости не могли даже есть.
– Да, бывает… – сказал Полуцыган. – Со мной тут тоже чуть история не приключилась. Уже было нагайками хлестали и под арест вели, да, спасибо, печка выручила…
– Погоди ты с печкой! – перебила его Наталья. – Пусть лучше Саша – не знаю, как по отчеству величать, – расскажут, как они спаслись…
– Что ж тут рассказывать? Подоспели наши и выпустили меня на волю. А то бы и посейчас сидел в контрразведке. Конечно, если бы в расход не вывели. Да это им невыгодно было. Они наперёд хотели выведать, кто да кто из наших в городе остался. Чуть не каждый день на допрос меня таскали. Однако не выгорело…
– А с рукой что?
– Вывихнули, когда из цирка вели.
Марийке было так жарко, что она встала из-за стола и пошла в сени напиться холодной воды.
В сенях она зачерпнула из кадки полный ковшик и жадно припала к железному краешку.
Вдруг кто-то толкнул её так сильно, что ковш вывалился у неё из рук и плюхнулся в кадку. Марийка оглянулась и увидела Сеньку; он стоял перед ней со сжатыми кулаками.
– Ты что, Сенька, очумел? Ведь больно!
– Погоди, ещё не так получишь!… Дрянь этакая!… Всё скрытничаешь… Не могла мне сказать про Сашу! Я это тебе припомню!
И Сенька ешё раз дал Марийке такого тумака, что у неё искры из глаз посыпались.
Но Марийка на него не рассердилась. Она понимала, что если бы она была на Сенькином месте, ей тоже было бы очень обидно.
Возле засыпанной снегом паперти собора красноармейцы установили наспех сколоченную трибуну.
Марийка, Машка и Сенька прибежали на площадь, когда вокруг трибуны уже собралась большая толпа. Падал густой снег, вороны, каркая, кружились над площадью и садились на колокольню.
Ребята никак не могли протолкаться к трибуне, а из-за спин им ничего не было видно.
– Девчата, идите, за мной, – сказал Сенька, – мы на ограду влезем…
Пробираясь к ограде, Сенька нечаянно толкнул какую-то бабу в овчинном тулупе. Баба начала ругаться и хотела схватить Сеньку за ворот, но он ускользнул и спрятался позади Марийки и Машки.
Наконец все они взгромоздились на peшётку церковной ограды. Сенька даже умудрился сесть верхом на железные прутья, а Марийка и Maшка стояли на кирпичном выступе и держались рукой за холодные шишечки и крестики решётки.
Отсюда, сверху, вся трибуна была видна как на ладони. На трибуне стояли несколько военных.
Вот вперёд вышел один из них, молодой, черноглазый, с рукой на перевязи.
– Товарищи, – сказал он и обвёл глаза толпу, – регулярные войска Красной Армии разгромили гетманские отряды национально-буржуазного правительства…
«Да кто же это говорит? Да может ли это быть?!»
– Саша, Сашенька!… – закричала Марийка и кубарем скатилась с ограды прямо в снег.
Пролезая под ногами, упираясь локтями в чьи-то животы, Марийка начала проталкиваться вперёд. Люди наклонялись и удивлённо разглядывали курчавую девочку в сбившемся набок платке, которая, пыхтя и тяжело дыша, пробивала себе дорогу к трибуне. Какой-то старик пихнул Марийку что было силы, но Марийка даже не почувствовала боли. Она помнила только одно: Саша жив, здоров, вот он стоит на трибуне и говорит речь…
На следующий вечер в подвале у печника ждали гостя. На столе, покрытом скатертью, стояли ржаные коржики, бублики, творожные лепёшки и полбутылки водки.
– Можно бы и без вина обойтись, – сказала Наталья. – Саша-то, кажись, непьющий.
– Ничего, на радостях выпьет, – отвечал печник. – Советская власть не каждый, день город занимает…
Марийка с Верой сидели возле заиндевевшего окна и, то и дело протирая его, смотрели во двор.
– Что ж он не идёт! – говорила Марийка. – Сказал – будет в восемь часов, а скоро уже половина девятого…
– Придёт. Делов-то, наверно, у него много, – успокаивала её Вера.
Сенька подбросил в печку кусок деревянного забора и подошёл к девочкам:
– Марийка, что ж твой Саша не идёт? Обманул?
– Отстань! Я почём знаю…
В эту минуту мимо окошка мелькнула тень: кто-то спускался по ступенькам в подвал.
– Идёт! Идёт! – закричали ребята.
Дверь распахнулась. Саша-переплётчик в длинной, до пят, шинели стоял на пороге. Одна рука у него была забинтована; здоровой рукой он снял военную фуражку с красной звёздочкой и низко поклонился:
– Вечер добрый! Здравствуйте, Пелагея Ивановна. Давненько мы с вами не виделись…
Ребята окружили Сашу и начали стаскивать с него шинель.
Сенька сейчас же завладел его фуражкой и пустой кабурой (наган Саша вынул и спрятал в карман).
– Ну, теперь можно и к столу, – сказал Полуцыган.
Все расселись вокруг стола.
– Вот, Сашенька, живём мы здесь уже полгода, – говорила Поля, – приютили люди добрые, дай им бог здоровья. Гайдамаки-то нас из швейной комнаты прямо на улицу выбросили.
– Они, Саша, нас большевицкой породой обозвали, – сказала Марийка.
– А ты разве не большевичка?
– Большевичка!
– То-то же…
Саша бросил таблетку сахарина в стакан с густым морковным чаем. Марийка, точно вспомнив что-то, вскочила с места и побежала к дверям.
– Ты куда это?
– Я за Стэллой. Она просила её позвать, когда Саща придёт.
– И Патапуфа приведи! – крикнул Саша.
Через минуту Марийка вернулась с Патапуфом и Стэллой.
– Жив? Молодчина! А мы тут вас уже oплакивать собирались, – сказал Патапуф.
– Да, да! – закричала Стэлла. – Особенно когда этот офицер нас напугал… Но всё-таки я чувствовала, что Саша спасётся из контрразведки.
– А ты разве, Сашенька, в контрразведке сидел? – спросила Поля.
– Как же. Разве вам Марийка не рассказывала? Меня ведь в цирке арестовали.
– В каком цирке? – спросила Поля и удивлённо посмотрела на Марийку, которая сидела, подперев руками горящие щёки.
Тут Саша рассказал про то, как клоун прятал его в цирке, как Марийка со Стэллой носили ему по вечерам еду и как его арестовали во время представления.
– Господи! А мы-то ничего и не знали! – всплеснула руками Поля. – Ишь ты, скрытница какая! Хоть бы матери проговорилась…
– Так вот она куда всё бегала по вечерам! – закричала Вера.
– Я велел Марийке и Стэлле держать язык за зубами, – сказал Патапуф: – ведь за Сашей следили, и приходилось быть настороже.
Все с уважением посмотрели на Марийку н Стэллу.
А они сидели сияющие по обеим сторонам Саши и от радости не могли даже есть.
– Да, бывает… – сказал Полуцыган. – Со мной тут тоже чуть история не приключилась. Уже было нагайками хлестали и под арест вели, да, спасибо, печка выручила…
– Погоди ты с печкой! – перебила его Наталья. – Пусть лучше Саша – не знаю, как по отчеству величать, – расскажут, как они спаслись…
– Что ж тут рассказывать? Подоспели наши и выпустили меня на волю. А то бы и посейчас сидел в контрразведке. Конечно, если бы в расход не вывели. Да это им невыгодно было. Они наперёд хотели выведать, кто да кто из наших в городе остался. Чуть не каждый день на допрос меня таскали. Однако не выгорело…
– А с рукой что?
– Вывихнули, когда из цирка вели.
Марийке было так жарко, что она встала из-за стола и пошла в сени напиться холодной воды.
В сенях она зачерпнула из кадки полный ковшик и жадно припала к железному краешку.
Вдруг кто-то толкнул её так сильно, что ковш вывалился у неё из рук и плюхнулся в кадку. Марийка оглянулась и увидела Сеньку; он стоял перед ней со сжатыми кулаками.
– Ты что, Сенька, очумел? Ведь больно!
– Погоди, ещё не так получишь!… Дрянь этакая!… Всё скрытничаешь… Не могла мне сказать про Сашу! Я это тебе припомню!
И Сенька ешё раз дал Марийке такого тумака, что у неё искры из глаз посыпались.
Но Марийка на него не рассердилась. Она понимала, что если бы она была на Сенькином месте, ей тоже было бы очень обидно.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Снова в городе перемены. Над домом Шабада опять развевается красный флаг. Бывшая Казачья улица теперь опить называется улицей Свободы, как и полгода назад.
Но дело не в том, что переменились названия улиц, а в том, что теперь всем стало ясно: переменились они в последний раз, навсегда.
Полуцыгац снова сделался председателем домкома и целые дни бегал и хлопотал, улаживая разные домовые дела. А дел у него много. Раньше всего он раздобыл где-то навозу и стал вместе с Ковтюном отогревать замёрзший водопровод. А с весны домком начал переселять подвальных в верхние этажи.
Шамборский был арестован. Шамборщиха вместе с Вандой куда-то исчезли; никто не видел, как они переезжали; во дворе говорили, что они здесь же, в городе, у каких-то родственников. В квартиру Шамборского перетащили свой скарб три семьи рабочих с лесопилки. Прачку Липу вселили к доктору Мануйлову; Сутницкому отвели две комнаты в соседнем доме, где была мастерская Таракановой.
Квартиру Сутницкого перегородили пополам. В одну половину должно было въехать какое-то учреждение, а в другой половине разместились: водопроводчик Ковтюн, Полуцыган и Поля с Марийкой. Семье Полуцыгана досталась бывшая гостиная Сутницкого. Полуцыган поставил посреди комнаты фанерную перегородку, так что получилось две комнаты. Как раз над перегородкой, которая не доходила до потолка, висела большая хрустальная люстра, та самая, в которую стреляли гайдамаки. Когда где-нибудь рядом хлопали двери, с люстры, повреждённой гайдамаками, начинали сыпаться хрустальные подвески. Их было так много, что Марийка и Вера нанизали себе по целому ожерелью.
На балконе Сутницкого, где раньше стояла золочёная клетка с попугаем, теперь хозяйничал Сенька Полуцыган. На балконе постоянно гудел примус, вниз сквозь решётку капали какие-то цветные жидкости, сыпался мел и толчёный уголь.
Поля с Марийкой занимали большую комнату – бывший кабинет Сутницкого. Всю мебель отсюда забрали для учреждения, и в комнате из вещей Сутницкого осталась только одна стоячая бронзовая лампа, которая была выше Марийкиного роста. Эта лампа стояла на полу и была такая тяжёлая, что её трудно было сдвинуть с места. Наверху среди шести матовых абажурчиков в виде язычков пламени, сидел, раскинув крылья, чёрный бронзовый орёл.
Теперь у Марийки было два окна, много простора и воздуха. Позднее солнце заглядывало сюда только часам к трём, но зато уже держалось до самого вечера, и Марийке это очень нравилось. На закате вся комната была залита красноватым светом, точно отблеском дальнего пожара Бронзовые крылья орла на лампе начинали золотиться, искриться и даже как будто шевелиться. Марийке казалось, что орёл вот-вот сорвётся с лампы и улетит.
Коммунхоз выдал Поле мебель: старый исцарапанный шкаф, один венский стул, одну круглую вертящуюся табуретку от рояля, столик на выгнутых золочёных ножках и красный плюшевый диван. Под сиденьем дивана было много разного хлама. Марийка часто находила там какие-нибудь редкости: огрызки карандашей, игральные карты и грязные крахмальные воротнички. Каждый день Полуцыган обходил все квартиры и учил новых жильцов, как нужно обращаться с печками и кухонными плитами. Если где-нибудь был забит дымоход или не в порядке плита, председатель домкома недолго думая закатывал рукава и принимался за работу.
– Печка – она сооружения нехитрая, – говорил он хозяйкам, – но ухода за собой требует хорошего, что за ребёнком…
Сутницкий изредка заходил во двор с кошёлкой в руках. Он направлялся в сарай, где у него оставались дрова. Наложив полную кошёлку берёзовых поленьев и связав ручки верёвкой, он, кряхтя, взваливал кошёлку на спину и тащил через двор.
– Сергей Иванович, дозвольте мне дровишки поднести, – почтительно кланяясь, говорил ему старый дворник.
Сутницкий медленно опускал кошёлку с плеч, ставил её на землю, потом начинал хрипеть, топать ногами и кричать на дворника:
– Пошёл прочь!… Не прошу!… Никого не прошу! Сам сделаю!… Приучаться надо! Не сегодня-завтра пошлют землю копать!
Тут и там открывались окна, женщины выглядывали во двор и качали головами, а Сенька, свесившись с балкона, кричал:
– Ну и пусть себе приучается!…
Прачка Липа и Митя жили теперь у доктора Мануйлова, в детской Лоры.
Докторша хотела было подсунуть им швейную комнатку, в которой раньше жили Поля с Марийкой, но комиссия, переселявшая прачку, нашла, что швейная комната слишком мала для двоих.
Вот и пришлось Лоре переехать в швейную комнату со своей кроваткой и всеми игрушками…
Марийка долгое время не решалась зайти к Липе и посмотреть, как они с сыном устроились на новоселье.
Если ей нужен был зачем-нибудь Митя Легашенко, она становилась под его окном и кричала, задравши голову:
– Митька! Ми-ить!…
Так продолжалось до тех пор, пока Марийка не встретила как-то раз во дворе возле водопроводного крана докторшу Елену Матвеевну, которая тащила кувшин с водой.
Марийка хотела проскочить мимо, но докторша вдруг с ней заговорила:
– Ты не видела Катерину? Ушла куда-то и оставила нас без воды…
– Не видала.
– Если увидишь, скажи ей, чтобы она скорей шла домой…
После этого разговора Марийка осмелела и начала ходить к Мите Легашенко.
Поля работала теперь кухаркой в детской больнице.
Марийка с нетерпением дожидалась каждого воскресенья.
Раньше, когда Поля служила у доктора, ей тоже полагалось гулять по воскресеньям. Ho в воскресные дни у докторши обычно собирались гости, с утра приходилось печь пироги, и раньше пяти-шести часов вечера Поля не освобождалась. Теперь же день отдыха начинался с девяти часов утра, когда Поля с Марийкой просыпались. Они вместе прибирали свою комнату, потом отправлялись в баню, где долго мылись и яростно тёрли друг друга мочалками.
Но дело не в том, что переменились названия улиц, а в том, что теперь всем стало ясно: переменились они в последний раз, навсегда.
Полуцыгац снова сделался председателем домкома и целые дни бегал и хлопотал, улаживая разные домовые дела. А дел у него много. Раньше всего он раздобыл где-то навозу и стал вместе с Ковтюном отогревать замёрзший водопровод. А с весны домком начал переселять подвальных в верхние этажи.
Шамборский был арестован. Шамборщиха вместе с Вандой куда-то исчезли; никто не видел, как они переезжали; во дворе говорили, что они здесь же, в городе, у каких-то родственников. В квартиру Шамборского перетащили свой скарб три семьи рабочих с лесопилки. Прачку Липу вселили к доктору Мануйлову; Сутницкому отвели две комнаты в соседнем доме, где была мастерская Таракановой.
Квартиру Сутницкого перегородили пополам. В одну половину должно было въехать какое-то учреждение, а в другой половине разместились: водопроводчик Ковтюн, Полуцыган и Поля с Марийкой. Семье Полуцыгана досталась бывшая гостиная Сутницкого. Полуцыган поставил посреди комнаты фанерную перегородку, так что получилось две комнаты. Как раз над перегородкой, которая не доходила до потолка, висела большая хрустальная люстра, та самая, в которую стреляли гайдамаки. Когда где-нибудь рядом хлопали двери, с люстры, повреждённой гайдамаками, начинали сыпаться хрустальные подвески. Их было так много, что Марийка и Вера нанизали себе по целому ожерелью.
На балконе Сутницкого, где раньше стояла золочёная клетка с попугаем, теперь хозяйничал Сенька Полуцыган. На балконе постоянно гудел примус, вниз сквозь решётку капали какие-то цветные жидкости, сыпался мел и толчёный уголь.
Поля с Марийкой занимали большую комнату – бывший кабинет Сутницкого. Всю мебель отсюда забрали для учреждения, и в комнате из вещей Сутницкого осталась только одна стоячая бронзовая лампа, которая была выше Марийкиного роста. Эта лампа стояла на полу и была такая тяжёлая, что её трудно было сдвинуть с места. Наверху среди шести матовых абажурчиков в виде язычков пламени, сидел, раскинув крылья, чёрный бронзовый орёл.
Теперь у Марийки было два окна, много простора и воздуха. Позднее солнце заглядывало сюда только часам к трём, но зато уже держалось до самого вечера, и Марийке это очень нравилось. На закате вся комната была залита красноватым светом, точно отблеском дальнего пожара Бронзовые крылья орла на лампе начинали золотиться, искриться и даже как будто шевелиться. Марийке казалось, что орёл вот-вот сорвётся с лампы и улетит.
Коммунхоз выдал Поле мебель: старый исцарапанный шкаф, один венский стул, одну круглую вертящуюся табуретку от рояля, столик на выгнутых золочёных ножках и красный плюшевый диван. Под сиденьем дивана было много разного хлама. Марийка часто находила там какие-нибудь редкости: огрызки карандашей, игральные карты и грязные крахмальные воротнички. Каждый день Полуцыган обходил все квартиры и учил новых жильцов, как нужно обращаться с печками и кухонными плитами. Если где-нибудь был забит дымоход или не в порядке плита, председатель домкома недолго думая закатывал рукава и принимался за работу.
– Печка – она сооружения нехитрая, – говорил он хозяйкам, – но ухода за собой требует хорошего, что за ребёнком…
Сутницкий изредка заходил во двор с кошёлкой в руках. Он направлялся в сарай, где у него оставались дрова. Наложив полную кошёлку берёзовых поленьев и связав ручки верёвкой, он, кряхтя, взваливал кошёлку на спину и тащил через двор.
– Сергей Иванович, дозвольте мне дровишки поднести, – почтительно кланяясь, говорил ему старый дворник.
Сутницкий медленно опускал кошёлку с плеч, ставил её на землю, потом начинал хрипеть, топать ногами и кричать на дворника:
– Пошёл прочь!… Не прошу!… Никого не прошу! Сам сделаю!… Приучаться надо! Не сегодня-завтра пошлют землю копать!
Тут и там открывались окна, женщины выглядывали во двор и качали головами, а Сенька, свесившись с балкона, кричал:
– Ну и пусть себе приучается!…
Прачка Липа и Митя жили теперь у доктора Мануйлова, в детской Лоры.
Докторша хотела было подсунуть им швейную комнатку, в которой раньше жили Поля с Марийкой, но комиссия, переселявшая прачку, нашла, что швейная комната слишком мала для двоих.
Вот и пришлось Лоре переехать в швейную комнату со своей кроваткой и всеми игрушками…
Марийка долгое время не решалась зайти к Липе и посмотреть, как они с сыном устроились на новоселье.
Если ей нужен был зачем-нибудь Митя Легашенко, она становилась под его окном и кричала, задравши голову:
– Митька! Ми-ить!…
Так продолжалось до тех пор, пока Марийка не встретила как-то раз во дворе возле водопроводного крана докторшу Елену Матвеевну, которая тащила кувшин с водой.
Марийка хотела проскочить мимо, но докторша вдруг с ней заговорила:
– Ты не видела Катерину? Ушла куда-то и оставила нас без воды…
– Не видала.
– Если увидишь, скажи ей, чтобы она скорей шла домой…
После этого разговора Марийка осмелела и начала ходить к Мите Легашенко.
Поля работала теперь кухаркой в детской больнице.
Марийка с нетерпением дожидалась каждого воскресенья.
Раньше, когда Поля служила у доктора, ей тоже полагалось гулять по воскресеньям. Ho в воскресные дни у докторши обычно собирались гости, с утра приходилось печь пироги, и раньше пяти-шести часов вечера Поля не освобождалась. Теперь же день отдыха начинался с девяти часов утра, когда Поля с Марийкой просыпались. Они вместе прибирали свою комнату, потом отправлялись в баню, где долго мылись и яростно тёрли друг друга мочалками.