Бродская Дина Леонтьевна. Марийкино детство

   Газеты тут же читали, передавали друг другу, бережно складывали, прятали по карманам.
   Раздав все газеты, Марийка побежала к Саше за другими, но и он уже распродал все номера.
 

   Газеты тут же читали, передавали друг другу.

В БОЛЬНИЦЕ

   Однажды утром Марийка проснулась позже, чем всегда. В квартире было тихо. Мать, видно, ещё не вернулась с базара. За сатиновой занавеской было темно и душно. Жужжали мухи, что-то, захлёбываясь, булькало в водопроводной трубе. Нужно было скорей вставать и приниматься за чистку башмаков, но вставать почему-то не хотелось. Голова была тяжёлая и точно не своя, глаза смыкались.
   «Посплю ещё немножко», – подумала Марийка, чувствуя какую-то странную усталость, во всём теле.
   Её разбудили грузные шаги матери и грохот поленьев, брошенных на пол у печки.
   – Мама! – позвала Марийка.
   Поля подошла к кровати.
   – Ты что же это валяешься? – закричала она, но вдруг смолкла и пощупала горячие щёки Марийки. – Господи! Да ты вся в жару! Лоб горячий, точно печка. Катерина, принеси-ка градусник…
   Марийке под мышку поставили холодный градусник. Катерина покачала головой:
   – Горло болит? Дело плохо – не иначе как скарлатина.
   Через час проснулся доктор. Узнав, что Марийка заболела, он пришёл на кухню, осмотрел её и велел немедленно везти в больницу.
   Оказалось, что Катерина нечаянно угадала.
   – Скарлатина очень заразительна, и я не могу рисковать здоровьем своего ребёнка, – сказал доктор Поле. – Вот вам записка к старшему врачу. Катерина, вызовите извозчика…
   И вот Марийка, закутанная в большой платок, едет на извозчике. Она сидит у Поли на коленях. Марийка никогда ещё не ездила на извозчике. Как приятно покачивает на мягких рессорах! Одно жалко: что не идёт дождик, а то бы надпролёткой подняли кожаный верх… Они проезжают через базар, мимо торговок, сидящих на земле возле груды ярко-жёлтых дынь и полосатыхарбузов.
   Вот и Гоголевский сквер, весь засыпанный опавшей листвой. Среди поредевших кустов виднеется длинноносый каменный Гоголь, с волосами, длинными, как у священника. Но куда же они с мамой едут? Ах да, в больницу. Её оставят там одну.
   – Мама, мамочка, я не хочу! – плачет Марийка и цепляется за Полю.
   Но они уже приехали. Марийку несут по длинному белому коридору, где висят лампы под железными абажурами. Как много ламп! Марийка начинает считать лампы.
   – Одна, две, три, четыре… десять.
   В большой комнате стоят рядами кровати. Марийка лежит на крайней кровати возле окна. Она целые дни дремлет. Иногда она просыпается вся в поту и начинает сбрасывать с себя колючее шерстяное одеяло. Кто-то наклоняется над ней и даёт ей пить.
   Это очень странная комната. Всё кружится и пляшет вокруг Марийки. Как волчок, кружится под потолком матовый шар лампы, танцуют на столике жёлтые пузырьки в гофрированных бумажных чепчиках, кружится, как сумасшедшее, окно с мелькающей в нём голой берёзой.
   – Остановите окно, остановите окно!…
   Потом все вещи останавливаются, и стенки начинают раздвигаться. Комната становится огромной, как соборная площадь. Где-то далеко-далеко блестит медная дверная ручка. Кровать становится крохотной, как спичечная коробка, и сама Марийка – маленькая-премаленькая.
   Ночь. Тихо в палате. Марийка садится на кровати и оглядывается вокруг.
   За окошком над голой мокрой берёзой стоит луна.
   Белые стены, белые кровати, белые тумбочки. Так вот она какая – больница. На соседней кровати шевелится маленькая фигурка.
   – Мама! Мама! Пить!…
   Неслышно ступая, входит сиделка в белом халате. Она даёт лекарство Марийкиной соседке.
   – А ты чего сидишь, полуночница? – спрашивает она у Марийки. – Голова не болит? Нет?
   – Нет.
   Марийка хочет сказать сиделке, что она уже выздоровела и чтоб её скорей выпустили из больницы, но от слабости ей даже трудно пошевелить языком.
 
   Марийка медленно выздоравливала. Её перевели в другую палату, где лежали ещё три девочки и один мальчик, Вася.
   Девочка Зоя, которая уже давно выздоравливала и всё никак не могла выздороветь, была очень крикливая и злая. Она швыряла на пол пузырьки с лекарством и целый день ныла и просилась домой. А то вдруг начинала дразнить худенького бритоголового Васю: «Васька-Васёнок, ху дой поросёнок, ножки трясутся, кишки волокутся…»
   Две другие девочки, трёх и пяти лет, целый день спали.
   В этой палате рядом с дверью было проделано окошечко, сквозь которое родители смотрели на своих детей. Каждое воскресенье Марийка видела в окошечко широкое красное лицо матери. Поля улыбалась ей и кивала, а после её ухода няня вносила гостинцы: куриную котлету в промасленной бумаге, баночку мёду или несколько бубликов.
   Однажды среди гостинцев Марийка увидел белый запечатанный конверт с надписью: «Получить Марии Внуковой». У Марийки дрогнуло сердце. Она никогда в жизни ещё не получал писем. От кого бы это?
   Она осторожно надорвала конверт и вынула листочек в косую клетку, весь исписанный крупными буквами. Письмо, оказывается, было от Сеньки:

   «Здравствуй, Марийка! Что это ты так долго болеешь? Уже все подвальные заскучали, а наша Вера аж плачет. Марийка, а у нас теперь опять революция. Отец говорит, что это уже настоящая, потому что теперь советская власть. И ещё новость: теперь Сутницкому никто уже не платит за квартиру. Я тебе посылаю листовку. Их по улицам разбрасывали, я и подобрал возле аптеки четырнадцать штук. Ты прочти, там про революцию написано. Эх, жалко нет у меня ружья, я бы тоже пошёл драться с помещиками и буржуями. Марийка, ты скорей выписывайся, будем делать телефон. Я уже проволоку раздобыл и одну испорченную трубку; но ничего, поправим… выздоравливай скорее.
   С почтением, Сенька Полуцыган».

   Тут же в конверте лежала измятая коричневая листовка:

   К ГРАЖДАНАМ РОССИИ
   Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
   Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
   Да здравствует революция солдат, рабочих и крестьян!

Boенно-революционный комитет

при Петроградском сиесте рабочих

и солдатских депутатов.

   Медленно тянулось в больнице время. Марийка старалась просыпаться как можно позднее, и всё же дни здесь были бесконечно длинные. Марийка часами лежала, рассматривая свои пальцы, с которых после скарлатины облезала кожа. Потом она вставала, надевала длинный, до земли, халат, и, шатаясь от слабости, выходила в коридор. Здесь было гораздо веселее, чем в палате.
   Взад и вперёд бегали сиделки с грелками и градусниками, опушёнными в стакан. Стряпухи в белых колпаках тащили медные котлы с кашей. Через стеклянную дверь Марийка увидела, как; на той стороне лестницы, в мужском отделении, бродили по коридору какие-то старики в одном нижнем белье. В больнице не хватало халатов и простынь, туфель совсем было мало, и Марийке достались огромные войлочные шлёпанцы, оба с левой ноги.
   В коридоре две няньки мыли стенки горячей водой и без умолку трещали, умолкая лишь тогда, когда в коридоре появлялась дежурная сестра. Марийка с завистью смотрела, как няньки шаркают щётками по стенке. Ей тоже хотелось бы делать какую-нибудь работу, и она даже соскучилась по своим сапожным щёткам и грязным тарелкам.
   – А что же ты думаешь, – говорила одна из нянек, – я взяла да и пошла прямо в Совет, что на Дворянской улице в особняке Шабада. Прихожу и говорю: так и так, беспорядок у нас в больнице, больных не кормят до поздней ночи, клопы их грызут, кастелянша шьёт себе из казённых простынь юбки и тому подобное.
   – Ну, а они что сказали?
   – Говорят, пришлём завтра рабочий контроль…
   Няньки замолчали и стали ещё сильнее шаркать щётками.
   – Нянюшка, – сказала Марийка, – дайте мне щётку, я вам помогу.
   Санитарка обернулась.
   – Ты чего тут торчишь на сквозняках! – закричала она на Марийку. – Марш в палату!…
   Марийка поплелась в палату, вздыхая, легла в постель и снова начала рассматривать свои пальцы и обрывать с них старую кожу. Потом она не вытерпела, опять встала и подошла к окошку. Там, за окном, где-то далеко свистел паровоз, там были улицы, дома, магазины, собаки…
   Как ей хотелось скорей попасть домой, побывать у Стэллы, у горбатой Веры, сбегать к Саше-переплётчику, разузнать все новости.
   Наконец наступил долгожданный день выписки. Снова Марийка едет с матерью на извозчике, закутанная в большой платок. На земле, на крыше, на деревьях – всюду белеет первый снег. Над каменным домом, где помешалась городская управа, развевается красный флаг.
   А вот Губернаторская улица, вот и булочная Сафонова, куда Марийка так часто бегала за хлебом. Вот и переплётное заведение мадам Таракановой с запертой на замок дверью, вот, наконец, и дом Сутницкого.
   Кто это там топчется у ворот? Это, никак, дворникова Машка и Сенька…
   Марийка засмеялась и начала махать руками.
   – Да тише ты! – заворчала Поля. – Ещё с извозчика свалишься.
   Пролётка медленно въехала во двор.
   Когда Марийка впервые после возвращения из больницы увидела себя в зеркале, она испугалась. Некрасивая глазастая девочка с наголо обритой головой была совсем не похожа на прежнюю курчавую Марийку.
   Но не только сама Марийка переменилась за эти два месяца – всё вокруг переменилось ещё больше, как будто прошёл целый год.

СОБРАНИЕ КУХАРОК

   Теперь уже самым главным в доме был не Сутницкий, а домовый комитет, или домком. Председателем домкома выбрали печника.
   Как раз на другой день после возвращения Марийки из больницы домком созвал первое собрание жильцов.
   Сенька Полуцыган и Машка бегали по лестницам, звонили во все квартиры подряд и раздавали повестки. Собрание было в прачечной. Пришли все жильцы, кроме самого Сутницкого и Шамборского, который исчез из города.
   Управившись на кухне, Поля тоже побежала на собрание. Она вернулась поздно вечером и рассказывала Марийке:
   – А печник-то наш каков! И не узнать его – распорядительный, сурьёзный такой… «Мы, – говорит, – теперь многосемейных трудящихся, будем переселять из подвалов в верхние этажи. Пришло и наше время, пусть и наши ребята поживут в тепле да просторе…» Все как закричат!… А Волгина аж побледнела от злости – они ведь с мужем да с двумя собачками шесть комнат занимают.
   После возвращения из больницы Марийке долго ещё не разрешали играть с Лорой. Елена Матвеевна всё боялась, что у Марийки где-нибудь под ногтями застряли микробы скарлатины. Лора за это время ещё больше отвыкла от Марийки и ещё больше сдружилась со своими одноклассницами. Когда она увидела похудевшую длинноногую Марийку с обритой, круглой, как шар, головой, она всплеснула руками и сказала:
   – Господи, какая ты стала смешная!…
   Докторша, которая раньше очень мало вмешивалась в хозяйские дела, теперь часто заходила на кухню и сама проверяла, не много ли масла уходит у Поли на жаренье котлет.
   – Экономней, экономней, Поля, – говорила докторша, усаживаясь в своём шёлковом халате на табуретку возле плиты. – Скоро нам всем придётся есть картофельную шелуху. Нужно запасать продукты.
   И докторша запасала. Катерина теперь целые дни бегала по очередям, получала пайки, приводила на дом спекулянток, которые выменивали сало и пшено на старые платья.
   Кладовка и швейная комната до отказа были набиты банками, мешочками и узелками. Однажды Катерина приволокла откуда-то целую наволочку лаврового листа и десять жёлтых церковных свечей. В квартире развелось столько мышей, что кот Елены Матвеевны не успевал за ними охотиться.
   Максимовна, кухарка Шамборских, прибежала на кухню к Поле:
   – Полюшка, знаешь, матушка, новость? В газете пропечатано, что сегодня вечером в театре, где картины показывают, собрание кухарок будет со всего города.
   – Чего? – переспросила Поля и перестала рубить мясо.
   – Обще-город-ское собрание прислуги – написано, – раздельно сказала Максимовна. – Двадцать лет в кухарках живу, а про такое ещё не слыхивала. Сходим, что ли, Полюшка?
   – А чего ж мы там делать будем? – спросила Поля. – Ты, Катерина, пойдёшь, что ли?
   Катерина гладила бельё. Сжав тонкие губы, она старательно разглаживала тюлевую накидку и, не отвечая, покачала головой.
   – Ну, так как же, Катерина? – спросила ещё раз Поля.
   Катерина с грохотом опустила утюг на самоварную конфорку и фыркнула:
   – Как же, так я и побежала!… Кто место берегёт, тот по собраниям не шляется.
   – Вольному воля, – сказала Максимовна, приподнимаясь с табуретки, – а ты, Поля, к семи часам приходи.
   После ухода Максимовны Марийка начала приставать к матери:
   – Мама, и я с тобой пойду.
   – Выдумаешь тоже! Вон лучше тарелки перетирай, а то мне одной не справиться.
   В половине седьмого кухня была уже чисто прибрана, пол вымыт, кастрюли начищены и расставлены по полкам. Поля надела свой парадный плюшевый жакет и хотела уже идти, но в эту минуту в кухню заглянула Елена Матвеевна.
   – Поля, быстренько ставь тесто для пончиков. Сейчас придут Дорошевичи. Куда ты это так нарядилась?
   – На собрание иду. А тесто, Елена Матвеевна, пусть Катерина поставит.
   – Ах, Поля, ты ведь сама знаешь, что у Катерины пончики всегда пригорают! И что это вдруг за собрание? Господи, уже и за кухарок, взялись!
   – Уж как хотите, а я пойду.
   Поля повернулась и вышла из кухни. Марийка опрометью кинулась за ней.
   – Мама, мама, возьми меня с собой!
   Поля махнула рукой:
   – Ну, иди! От тебя ведь не отвяжешься.
 
   Вот и кинематограф «Модерн».
   Они вошли внутрь. Марийка ещё никогда здесь не бывала. Она увидела множество зеркал, мягкие диванчики и пальмы. Под потолком висела люстра в виде кораблика.
   – Сколько много народу, мама! Неужели это всё кухарки?
   Поля пожала плечами. Она не думала, что в городе так много кухарок.
   – А вот и наши, – обрадовалась Поля, увидев на одном из диванчиков в углу Максимовну и горничную Сутницкого Франю.
   – Чего девчонку притащила? Чай не для забавы нас сюда собрали! – строго сказала Максимовна…
   Поля только махнула рукой – пускай, мол; а Марийка спряталась за её спину. Она боялась толстой усатой Максимовны; от которой пахло табаком.
   – Только я сюда собралась идти, – рассказывала Поля женщинам, – вдруг наша-то на кухню явилась: «Пеки, Поля, пончики». А я прямо так и говорю: «Поедите, барыня, и Катерининых пончиков». Повернулась и ушла. Наша-то и осталась с разинутым ртом…
   – А чего с ними церемониться? – сказала Франя. – Они вон с нами не нежничают. Выжмут всё здоровье и на улицу выкинут, как собаку. Ладно, теперь и мы, кастрюльницы, за ум возьмёмся.
   Прозвучал звонок, все прошли в зал. Там было полутемно и холодно. Перед белым полотном экрана поставили длинный стол и стулья. За столом разместились пять мужчин и одна стриженая женщина в белой блузке с мужским галстуком.
   Марийка так и подскочила на месте. За столом сидел Саша-переплётчик, а стриженая женщина была Анна Ивановна, та самая Анна Ивановна, которая умела печатать на машинке.
   Марийка начала подмигивать Саше и даже помахала ему рукой, но он, видно, её не замечал.
   Когда все заняли места и в зале утихло, Анна Ивановна вышла вперёд и сказала:
   – Дорогие товарищи! Городская организация большевиков приветствует в вашем лице всех освобождённых женщин!
   В зале захлопали в ладоши.
   Потом вышел мужчина. Он говорил долго. Марийка нечаянно заснула, прислонившись к плечу матери. Её разбудил ужасный шум. Она вздрогнула и открыла глаза. Женщины вскакивали с мест, кричали и размахивали руками.
   – Отменить слово «барыня»! Нету больше барынь!
   – Чтоб был день отдыха раз в неделю!
   – Пускай они нам на «вы» говорят. Всю жизнь тыкают, надоело!…
   Потом вышла к столу какая-то нянька и начала рассказывать, что ей уже три года и четыре месяца не платят жалованья. Она плакала и требовала, чтобы за неё заступилась советская власть.
   После няньки взяла слово Анна Ивановна.
   Она сказала, что все горничные, кухарки и няньки должны вступить в свой профсоюз.
   – Товарищи женщины, – закончила Анна Ивановна, – но вы и сами не плошайте, не будьте покорными и забитыми, энергично отстаивайте свои права. Помните, что рабоче-крестьянская революция победила, что на страже ваших интересов стоит партия большевиков, а за нашей партией стоят миллионы рабочих, крестьян и солдат…
   С собрания Поля возвращалась вместе с Максимовной и двумя незнакомыми кухарками. Всю дорогу они говорили о том, что теперь всё пойдёт по-другому, что все прислуги запишутся в свой союз и будут требовать от хозяек юбки и фартуки.
   Был уже час ночи. Никогда ещё Марийка не возвращалась домой так поздно. Вот и дом Сутницкого. Старый дворник отворил им калнтку, громыхая ключами. У доктора во всех окнах темно. Кухонная дверь на замке. Поля тихонько постучалась. Прошла минута, другая, третья – никто не подходил. Поля вздохнула и снова осторожно постучала. Марийка топталась рядом. Она захныкала, наткнувшись в темноте на мусорное ведро. Ей хотелось спать. Наконец им отворила дверь злая, растрёпанная Катерина, которая стояла на пороге в одной рубашке.
   – Шляются… спать не дают!… – пробормотала она со злостью.
   На кухонном столе возвышалась груда грязных тарелок. Поля молча покрыла тарелки полотенцем, погасила свет и начала раздеваться. Марийка уже прикорнула возле стенки.

«НЕДЕЛЯ БЕДНОТЫ»

   В кухне было темно и жарко. В плите потрескивала тлеющая солома.
   Марийка только что пришла со двора. Она разделась, повесила сушиться на верёвку мокрые варежки и взяла с полки кусок лепёшки. Сухая, пережаренная лепёшка так хрустела у неё на зубах, что казалось – этот хруст может разбудить мать.
   Потом Марийка подбросила в плиту охапку соломы. Пламя вспыхнуло и на секунду осветило кусок выбеленной стенки и большого чёрного таракана на ней.
   Достав из шкафчика книгу, Марийка присела у раскрытой, дверцы. Чтобы различить мелкие буквы, она должна была придвинуться так близко к огню, что он едва не обжигал её щёки.
   «Зима была суровая, – читала Марийка. – Саре часто приходилось ходить с поручениями в плохой одежде и рваных башмаках…»
   «Совсем как мне», – подумала Марийка.
   «…Бывали и такие дни, когда туман непроницаемой стеной окутывал весь город и фонари горели с утра до ночи; тогда Лондон напоминал Саре тот день, когда она несколько лет назад, прижавшись к отцу, ехала в пансион мисс Минчин…»
   В кухню кто-то вошёл, зацепившись за половик.
   – Тьфу, чёрт! – сказал из темноты голос Катерины. – Поля, вставай. Во дворе обыск. Сейчас к нам придут. Григорий Иванович велели вещи прятать.
   – Чего? Какой там обыск? – хрипло спросила из-за занавески Поля.
   – «Неделя бедноты». У буржуев золото и другие лишние драгоценности забирают. Идём скорее, наша-то на стенку от страха лезет, боится за свой каракуль…
   Марийка бросила книгу и побежала вслед за матерью.
   Столовую тускло освещала коптилка.
   Елена Матвеевна и доктор вынимали из буфета серебро, заворачивали его в салфетки и чулки. Из раскрытых дверей детской слышался плач Лоры.
   – Мама, мне страшно, зажги огонь!…
   – Марийка, сходи к Лоре, разве ты не слышишь, что она плачет! – прикрикнула Елена Матвеевна.
   Марийка вошла в тёмную детскую. Протянув руки вперёд и зажмурив глаза, она ощупью стала пробираться к Лориной кровати.
   – Кто здесь? – спросила Лора.
   – Это я, Марийка.
   – Поди сюда, мне страшно.
   Прижавшись друг к другу, девочки сидели на кровати. Марийка поджала ноги под себя – ей казалось, что на полу что-то шевелится и шуршит.
   – Лора, ты слышишь, как на полу кто-то копошится? Кто бы это был?
   – Не знаю. А вдруг кто-нибудь забрался сюда в темноте? Ну нет, это, наверно, кот.
   Сквозь незатворенные двери было видно, как в соседней комнате Поля и Катерина связывали бельё в узлы и передвигали зачем-то буфет. Огромные тени шевелились на стенках. Доктор вошёл в столовую из передней и сказал:
   – Сейчас будут здесь. Они уже у Сутницкого. Забрали все драгоценности и персидский ковёр.
   – О господи, что с нами будет? – заплакала Елена Матвеевна. – Куда же мне спрятать каракулевый сак?
   Доктор наклонился и что-то зашептал ей на ухо.
   – Куда? – переспросила Елена Матвеевна, не расслышав.
   Доктор опять зашептал ей на ухо.
   – Верно, верно, – сказала Елена Матвеевна! и вдруг крикнула громко: – Марийка, поди-ка сюда!
   Марийка спрыгнула с Лориной кровати и подошла к дверям.
   – Слушай, девочка, – сказал доктор очень тихо, – ты должна раздеться, лечь в постель и притвориться, что спишь. Поняла?
   – А зачем?
   – Нужно…
   Докторша вынула из шкафа свой сак и понесла его на кухню. Доктор шёл впереди, освещая дорогу коптилкой «Юпитер», которая была сделана из железной трубочки. Над трубочкой колыхалось четыре язычка пламени.
   Елена Матвеевна прошла за занавеску и положила свой сак под слежавшийся тощий тюфячок. Марийка быстро разделась и легла в постель, Она слышала, как у дверей позвонили. Кто-то отворил, и в переднюю, топая сапогами, вошло несколько человек. Все они прошли в столовую.
   «Сейчас придут сюда», – подумала Марийка и, просунув руку под тоненький тюфячок, пощупала, там ли каракулевый сак. Он лежал на месте. Марийка провела рукой по мелким завиткам шелковистого меха. Прошло минут десять, а в кухню никто не приходил.
   «Что там делается? – подумала Марийка. – Пойду тихонечко, погляжу…»
   Она спрыгнула с кровати и в одной рубашке» на цыпочках пробралась в тёмный коридор. Отсюда было видно всё, что происходит в столовой.
   По-прежнему на рояле тускло мерцала коптилка. Возле стола стояли трое: матрос в бескозырке, высокий бородатый человек в расстёгнутой шинели и молодая девушка в меховой шапке.
   Бородатый разглядывал документы доктора и, улыбаясь, говорил:
   – Так что простите за беспокойство. У трудящейся интеллигенции мы ничего не берём… Мы изымаем ценности только у капиталистов, чтобы использовать их на благо революции.
   – Пожалуйста, пожалуйста, – говорил доктор таким тоном, точно просил, чтоб и у него что-нибудь взяли.
   А докторша растерянно топталась возле стола и повторяла:
   – Садитесь, господа. Почему вы стоите?…
   Через минуту ночные гости ушли. Марийка слышала, как доктор, закрыв за ними дверь, сказал жене:
   – Ну, что я тебе говорил? Напрасно только панику подняла…
   – А всё-таки пусть мой сак лежит на кухне до утра, – заметила Елена Матвеевна.
   Марийка побежала в кухню и юркнула в постель. Лежать на каракулевом саке было мягко и удобно. Она сразу же заснула.
   Часов в семь Поля ушла на рынок поискать какой-нибудь провизии. Марийка поднялась вскоре после её ухода, вымыла пол на кухне и наколола лучинок для самовара. Поля всё не возвращалась; Марийке надоело её ждать. Она прилегла, не раздеваясь, на кровать и заснула. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то трясёт её за плечо. Возле кровати стояла докторша.
   – Вставай! Вот разоспалась среди бела дня! Вставай! Я забираю сак. Довольно его мять…
   Марийка села, протирая глаза. Ей вдруг стало обидно до слёз. «Довольно мять»!… А кто их просил подкладывать нам под тюфячок свои каракули!…»
   – Не встану, – сказала Марийка упрямо. – Ишь, какие умные! То ложись, то вставай. Спать хочу.
   Она улеглась на постель и повернулась лицом к стенке.
   – Да ты с ума сошла! – закричала докторша. – Противная девчонка! Хамка! Как ты смеешь! Подожди, мать вернётся, она тебе покажет, как дерзости говорить!
   Докторша выбежала, хлопнув дверью. Марийка лежала на кровати, немного напуганная своей храбростью.
   Потом она встала, убрала кровать и присела на край табуретки. Ей было страшно.
   Скоро вернулась Поля. Она получила больничный паёк – полную корзину селёдок и махорки.
   – Ну, еле живая дотащила, – сказала она, отдуваясь. – Завтра ещё четыре буханки хлеба дадут…
   Не раздеваясь, она понесла в комнаты корзину, чтобы показать Елене Матвеевне селёдки.
   Марийка сидела ни жива ни мертва. Через минуту Поля вбежала в кухню. Платок у неё съехал набок, она была красная и тяжело дышала.
   – Ах ты паршивка!… Грубости говоришь! С места из-за тебя гонют…
   Марийка молчала. Она стиснула зубы, закрыла глаза и стойко переносила сыпавшиеся на неё оплеухи. Потом Поля, как была в жакетке, присела к столу и заплакала.
   Марийка стояла позади и исподлобья смотрела на широкие вздрагивающие плечи матери.
   – Мам, – сказала она, подойдя к Поле, и погладила её по волосам, – мам, ну чего ты плачешь?…
   Поля вдруг обняла Марийку, положила ей на плечо свою большую голову, и они обе заплакали вместе.
   Целый день Поля ждала, что на кухню придёт Елена Матвеевна и даст ей расчёт. Наконец, поздно вечером, докторша позвала Полю в спальню и сказала, что она пока не станет отказывать ей от места, но Марийке строго запрещает входить в комнаты и разговаривать с Лорой.

ОРДЕР