Бруштейн Александра. Дорога уходит в даль. Книга третья

- Борис Семенович, вот вы сказали: "после смерти Петра Великого", а
ведь он же еще не умер. Он умрет только на 138-й странице, а мы пока
проходим 126-ю...
У Люси было при этом искренне-идиотское лицо (первоклассная актриса!),
никто не мог бы заподозрить, что она просто дурачится и дурачит учителя.
Я до смерти боялась, что Люся и сейчас "отваляет" что-нибудь в этом же
роде. Но нет! Она сказала несколько прочувствованных слов - так мило, так
скромно краснея и опустив озорные глаза цвета темного орехового пряника, что
на нее было приятно смотреть.
А потом прислала мне новую записку:
Ну, чем я хуже, чем римский папа, кайзер и панский пупций?
Дома, за обедом, я рассказываю о речи Лапши. Папа недовольно хмыкает:
- Манилов он, ваш Лапша! Прекраснодушный Манилов...
- Почему?
- Да потому, что новый век вряд ли будет спокойным и мирным. Слишком
воинственное наследие оставил ему ушедший девятнадцатый век. Ведь одна
только Англия, за одно только правление королевы Виктории - этого "ангела
мира", как называет ее ваш Лапша! - вела целых сорок войн! Из них лишь
Крымская война протекала в Европе, остальные тридцать девять войн были
хищнические нападения Англии на далекие страны. Англичане порабощали
туземцев, грабили их, отнимали все богатства этих стран: нефть, уголь,
металлы, драгоценные камни...
- А война с бурами, папа?
- Вот это как раз очень верно определяет твой ученик - наборщик Шнир:
"Вор у вора дубинку украсть хочет!" Буры - это европейские, голландские
переселенцы. В Южной Африке они появились давно. Жителей тамошних,
чернокожих кафров, они превратили почти в рабов, заставили их добывать
алмазы в копях. Для того чтобы кафры не крали алмазов, их заставляют
работать совершенно голыми да еще заковывают им руки в особые металлические
перчатки без пальцев! И все-таки не устерегли буры этого богатства! Запах
жареного - сокровищ алмазных копей - дошел до ноздрей главного хищника -
Англии! И вот уже два года англичане воюют с бурами,и несчастно воюют: ни
одной настоящей победы не одержали!
- Ни одной! - злорадно подтверждает дедушка. - Англичане - чтоб они
пропали! - они ведь как воюют? Налетят нахрапом на какой-нибудь черный
народ: у англичан пушки и ружья, а у черных - луки и стрелы. Выстрелят
англичане несколько раз - и готово: завоевали. Ну, а с бурами этот номер не
сплясал! Один только раз за все два года англичане захватили у буров
какой-то город. Что тут было! В Лондоне от радости пели и плясали, в церквах
служили! А назавтра буры отняли свой город обратно. Половина англичан
сдалась в плен, остальные разбежались, как зайцы... Вояки!
- Смотри ты! - говорю я с удивлением. - Дедушка желает победы бурам.
- Кто желает? Я желаю? Ни боже мой! Я одного желаю:
чтобы эти черные - кафры или как их там называют, - чтобы они послали
ко всем чертям и англичан и буров! Чтобы они сами распоряжались на своей
земле!.. Но чтобы все-таки - до тех пор пока это случится - буры еще хоть
разок-другой всыпали англичанам по первое число! Вот чего я желаю...
Пока дедушка объясняет мне это, папа принес из своего кабинета сумку с
инструментами и свою меховую шапку (мама всегда кладет ее на папин
письменный стол, чтобы она была у него под рукой, а то он будет искать ее
целый час по всему дому!) и собрался уезжать к больным. Но в эту минуту
Юзефа положила на стол только что полученную столичную газету. И папа, держа
в одной руке сумку с инструментами, зажав под мышкой свою шапку, "на
минуточку нырнул в газету" и, конечно, забыл обо всем на свете.
- Яков, - осторожно напоминает мама, - ты же собирался куда-то...
- М-м-м... - бормочет папа. - Нет, спасибо, я поел, больше не
наливай... - Папе, очевидно, кажется, что мама предлагает ему еще супу, или
компоту, или чаю. И вдруг он кричит во весь голос: - Нет! Нет, это черт,
черт... черт знает что такое! - И папа с сердцем швыряет на стол свою
многострадальную шапку.
Все мы смотрим на папу - не с удивлением, нет - скорее с ожиданием:
хотим знать причину папиного вулканического извержения. Что такое
возмутительное попалось ему в газете?
Но папа так рассержен, что не сразу может рассказать нам об этом
связно.
- Они доведут! Уже довели!.. А твой прекраснодушный Лапша умиляется:
"Новый век начинается при лучезарных предзнаменованиях!" А чтоб он пропал,
дурак!.. Ты читал, папаша?
- Читал... - мрачно подает голос дедушка.
- Ведь катастрофа! - объясняет папа маме и мне. (Мы стоим с глупейшими
лицами, мы не понимаем, о чем разговор.) - Голодают уже тридцать губерний,
треть России. Голодный тиф косит целые уезды! Люди едят траву, древесную
кору! А правительство (эти милстисдари мои!) вот, вот, вот! - тычет папа
пальцем в газету. - Вот он, опять новый циркуляр... Правительство боится
только одного: как бы кто не помог голодающим.
Немного остынув, папа рассказывает более связно:
- В России голод усиливается с каждым годом. Но ведь нет такого
бедствия, которому нельзя было бы помочь. Если есть желание помочь. А наше
правительство - вот именно, именно! - не хочет помочь голодающим и не хочет,
чтобы кто бы то ни было другой помогал им. Вот ведь мерзость какая! Газетам
даже запрещено писать о голоде, самое слово "голод" запрещено: вместо него
приказано говорить и писать "недород", это звучит не так грубо!
- А почему, - спрашивает мама, - почему надо ждать, чтобы правительство
разрешило помогать голодающим? Надо всем вместе взяться и помогать, вот и
все!





- Так, так, так!.. - иронически отзывается папа. - Интересно, очень
даже интересно, как это ты будешь помогать, если это запрещено! Ага, ага!
Земствам запрещено, Пироговскому обществу врачей запрещено,
Вольно-экономическому обществу запрещено! Никому нельзя!
- А кому же можно?
- Во главе борьбы с голодом стоят губернаторы со всей ордой чиновников.
В их руках теперь все дело помощи голодающим... А это, - тут папа снова
взрывается, - это самые подлые и самые воровские руки! Львиная часть того,
что жертвуют во всей России для помощи голодающим, львиная часть прилипает к
рукам царских чиновников!..
Папа еще долго бушевал бы, но ему надо к больному.
В ближайшие затем дни происходит событие - можно сказать, семейного
характера - в жизни Ивана Константиновича и Лени, а через них - и в жизни
нашей семьи: уезжает Шарафут!
Срок его солдатской службы кончился уже давно, но до сих пор он все не
уезжал: уж очень прилепился сердцем к Ивану Константиновичу и к Лене. Да и
для них он близкий человек! Теперь он наконец возвращается на родину.
"Мензелинскам уездам Уфимскам губерням", - как он называет.
Всем нам жалко расставаться с Шарафутом. Все его любят, привыкли
считать его членом семьи Ивана Константиновича Рогова.
Сам Шарафут переживает свой отъезд двойственно. Он и радуется и
печалится. То и другое выражается у него трогательнонепосредственно.
Конечно, он счастлив, что едет домой. Столько лет он там не был, а в
последнее время ему что-то и писем оттуда не шлют. Наверное, ждут его со дня
на день домой. Но очень горько Шарафуту расставаться с Иваном
Константиновичем и Леней.
Все эти разнообразные чувства выражаются в разговоре Шарафута с Иваном
Константиновичем. Шарафут произносит при этом одно только слово, но
выговаривает он его на редкость разнообразно и выразительно.
- Вот ты и уезжаешь, Шарафут! - говорит Иван Константинович.
- Ага... - подтверждает Шарафут и вздыхает.
- Домой поедешь. Рад?
- Ага! - кивает Шарафут, сверкая зубами в широкой улыбке.
- Мать-то обрадуется?
- Ага... - Шарафут произносит это мечтательно. Он давно не видал матери
и, наверное, как все люди, вспоминает о ней светло, нежно.
- И отец обрадуется, и братья, и сестры!
- Ага! Ага!
- Женишься, поди? А, Шарафут?
- Ага... - Шарафут отвечает не сразу, с улыбкой смущения, отвернув лицо
и не глядя на Ивана Константиновича. - Ага... - повторяет он еле слышно и
сконфуженно смотрит в пол.
Конечно, он женится! Все люди женятся. Чем он хуже других? У него будет
жена, дети - все, как у людей.
- Ну и нас смотри не забывай, Шарафут.
- Ага... - Шарафут беспомощно приоткрывает рот и огорченно качает
головой.
Но тут - словно прорвало плотину! - Шарафут выливает в целой куче слов
свою печаль и тревогу:
- Ох, вашам благородьям. Я уехала - ты голоднам сидела!
Новам денщикам тибе лапшам кормила...
Мысль о том, как плохо будет Ивану Константиновичу с "новам денщикам",
очень угнетает Шарафута. Как будет жить Иван Константинович без своего
Шарафута? "Ай-яй-яй, дермам делам. Казань горит!" Ведь новый денщик не
знает, что Иван Константинович не любит лапши. Откуда ему это знать? И что
на ночной столик надо ставить вечером стакан холодного чаю, и что пуговицы к
мундиру и кителю должны быть пришиты "намертво"...
Новый денщик будет еще, чего доброго, обижать зверей Ивана
Константиновича: попугая Сингапура, мопса Барыню, кота Папашу, золотых и
прочих рыбок, жаб, саламандр, черепах.
Разве новый денщик упомнит, каких зверей и какой пищей кормить надо?
Даст червяка -мопсу, котлету рыбкам, муравьиные яйца попугаю - и готово:
подохнут все.
В последние дни перед отъездом Шарафут стирает, утюжит, крахмалит белье
Ивана Константиновича и Лени, вощит полы, натирает мебель, чистит все
металлические предметы в доме - дверные ручки, печные листы, кастрюли,
самовары - до солнечного блеска.
Пусть "ихням благородьям" и "Леням" как можно дольше помнят Шарафута!
Уезжает Шарафут в самом затрапезном своем виде: в ветхой солдатской
шинельке, старой круглой фуражке блином, в латаных-перелатаных сапогах. Но
он возвращается в родную деревню, как богатая невеста: с приданым. Под
мышкой у него, в деревянном сундучке - бесценные сокровища! Новые брюки,
парадная, ни разу не надеванная гимнастерка из чертовой кожи и новенькие
сапоги - это подарок Ивана Константиновича. В кармане гимнастерки завернутая
в несколько рядов папиросной бумаги цепочка для часов.
Часов у него нет, но это неважно: была бы цепочка, а часы когда-нибудь
придут. И ведь кто видит, есть у тебя в кармане часы или нету их. А цепочка
висит на виду, ее приметит всякий.
Цепочка из неизвестного металла. Шарафут ее купил накануне отъезда и
натер мелом ярче золота.
- - Чепка! - показал он Лене и от восхищения даже не сразу закрыл рот.
- Видал?
Последние дни перед отъездом Шарафут провел в непрерывных переходах от
радости к печали. Но все это - и смех, и слезы, и надежды, и грусть - было
как летний дождик: быстро налетающий и скоро высыхающий.
За пазухой вместе с паспортом и несколькими серебряными рублями Шарафут
увез десять конвертов с наклеенной на каждый семикопеечной маркой и
написанным рукой Лени адресом Ивана Константиновича. В каждый конверт вложен
чистый листок бумаги. На этих листках Шарафут будет иногда писать письма,
состоящие из одного-двух слов (больше он не выдюжит):
"Здоров", "Все хорошо" и т. п.
Я иногда думаю: почему Шарафут, такой смышленый и способный, так мало и
плохо научился говорить по-русски? Вероятно, попади он в город с
исключительно русской окружающей средой, он научился бы гораздо большему и
быстрее. Но в нашем городе он слыхал вокруг себя целых пять языков: русский,
польский, литовский, еврейский, белорусский, и это сбивало его с толку. Все
же объясняется он по-русски довольно понятно, по крайней мере для нас. И
Леня научил его читать. Пишет Шарафут печатными буквами.
Первое письмо от Шарафутдинова приходит скоро. Оно, видно, опущено в
ящик на какой-то станции по пути к "Мензелинскам уездам Уфимскам губерням".
Как и предполагалось, письмо заключает в себе только одно слово,
нацарапанное карандашом печатными буквами: "Дарова".
Мы расшифровываем это, как "здоров" (женский род Шарафут предпочитает
во всех частях речи: и в существительных, и в прилагательных, и в
местоимениях, и в глаголах). Неожиданностью для нас является лишь то, что
под словом "дарова" Шарафут нацарапал еще слово "Шар" с длинным хвостиком.
Мы не сразу догадываемся, что это Шарафутова подпись. Вот, думал он,
наверное, с каким шиком он подписывается!
В общем, мы довольны: здоров - и ладно. Подождем дальнейших известий...
Но дальше Шарафут почему-то надолго замолкает. Никаких вестей от него
нет. Что бы это значило?
Впрочем, думать и гадать об этом нам некогда: молчание Шарафута
забылось из-за целого потока происшествий. Можно подумать, что новый век
рассердился на самого себя за бездеятельность - и события посыпались, как
росинки мака из созревших головок. Во всей России начинается полоса
сильнейших студенческих беспорядков.
За последние годы студенческие беспорядки и волнения происходили
ежегодно, главным образом весной. Потом они стали вспыхивать повсеместно еще
и осенью и зимой. Они становятся все сильнее, бурливее, участвует в них все
большее число студентов. Иногда студенты объявляют забастовки: они
отказываются посещать лекции и занятия до тех пор, пока не будут выполнены
их требования. К бастующим студентам одного университета присоединяются и
студенты университетов в других городах. До сих пор требования студентов
чаще всего касаются внутренних дел университета: освобождения арестованных
товарищей, разрешения на устройство сходок, удаления кого-либо из
преподавателей, заклеймивших себя недостойным поступком.
В общем, студенты до сих пор боролись главным образом за свои чисто
студенческие - так называемые академические - права.
Гораздо реже их требования выходили за пределы этих академических
вопросов.
Царское правительство подавляет студенческие беспорядки жестко, даже
жестоко. Неблагонадежных студентов увольняют, исключают из университетов,
ссылают, арестовывают. В здание университета вводят полицию и войска,
разгоняющие студенческие сходки. Уличные демонстрации студентов подавляются
казачьими нагайками, "селедками" городовых (так называются плоские шашки).
Минувшей зимой за участие в студенческих беспорядках пострадал брат
Мани Фейгель - студент Петербургского университета Матвей Фейгель. Все мы,
Манины подруги, и Леня с товарищами очень любим Матвея. Он для нас не только
"брат нашей Мани", но и прежде всего "наш Матвей". Каждый приезд Матвея
домой на каникулы - праздник для всех нас. Такой он умница, наш Матвей, так
много знает, такой по-доброму веселый, никогда не унывающий, такой смешной
со своим любимым словечком "чудно-чудно-чудно". И вдруг минувшей зимой его
сперва арестовали, а затем исключили из университета и выслали из
Петербурга.
- Началось у нас все с того, - рассказывал нам Матвей, - что арестовали
несколько наших студентов: их подозревали в том, что они революционеры. Ну
конечно, мы потребовали освобождения товарищей. В университете все гудело и
громыхало, как перед грозой. И вот в этот самый момент - скажем прямо:
неудачно выбрало начальство момент праздновать! - назначается на восьмое
февраля ежегодный торжественный университетский акт... Ах, вы хотите
торжествовать? А скандала не хотите? Впрочем, все равно, хотите вы скандала
или не хотите, - вы его получите! Да еще какой чудный-чудный-чудный!..
И Матвей весело хохочет.
- Конечно, очень неприлично безобразничать на празднике, правда? -
продолжает Матвей и корчит очень смешную строгую гримасу, словно
передразнивает какое-то начальство. - Но стерпеть безропотно, без скандала
арест наших товарищей мы тоже не могли. И вот, представьте себе, актовый зал
Петербургского университета. Торжественная обстановка - высшее начальство,
приглашенные - представители власти и светила науки! Ректор наш, профессор
Сергеевич, - человек почтенного возраста, но никем из честных людей не
уважаемый, как крайний правый! - поднимается на кафедру для доклада, бледный
и взволнованный (знает кошка, чье мясо съела!). Секунда сосредоточенной
тишины. Сергеевич раскрывает рот, чтобы заговорить. И вдруг буря свистков,
криков: "Долой Сергеевича! Вон Сергеевича!" Это студенты начали свой
концерт. Шум, рев, крики! Сергеевич на кафедре все еще пытается заговорить,
да где там. Видно только, как он раскрывает и закрывает рот, ни одного слова
не слышно.
А мы стараемся: свистим, орем. В общем, как говорится, бушевали - не
гуляли... Поработали, можно сказать, на славу. Чудночудно-чудно! Весь
синклит гостей - начальство, профессора - в полном смятении покидает актовый
зал. Праздник испорчен, торжественный акт сорван... И вся толпа студентов с
революционными песнями выходит из университета на улицу... Хорошо! Умирать
не надо!
Вот тут,- и Матвей с огорчением почесывает затылок, - на улице пошла уж
музыка не та: веселого стало меньше. Петербургский университет находится,
понимаете, на Васильевском острове. Острова- они ведь со всех сторон
окружены водой. Это не я выдумал, это география уверяет... Для того чтобы
попасть в город существует несколько мостов и пешеходный переход по
замерзшей Неве. Ну и, конечно, у каждого моста и у перехода студентов
предупредительно встретили казачьи нагайки и "селедки" городовых. Побито нас
тут было немало. Многих арестовали, развезли по тюрьмам и арестным домам...
Вот тогда был арестован и Матвей. Его исключили из Петербургского
университета и выслали на родину, в наш город, под надзор полиции. Матвей не
унывал, хотя положение его было очень тяжелое. Он много читал, давал уроки,
помогал отцу с матерью. Охотно проводил время с нами, ребятами, пел с нами
зло-, бодневные песни, которых много появилось тогда среди студентов. В
особенности, пародийный гимн "Бейте!", обращенный к усмирителям с нагайками
и "селедками", - подражание некрасовскому "Сейте разумное, доброе, вечное!".


Бейте разумное, доброе, вечное!
Бейте! Спасибо воздаст вам сердечное
Очень скоро русский народ!
Бейте вы бедного,
Бейте богатого,
Бейте вы правого
И виноватого, - Бог на том свете
Всех разберет!
Бейте нагайками,
Бейте "селедками",
Станут все умными,
Станут все кроткими,
Скоро спасибо
Воздаст вам народ!


Только минувшей осенью Матвея приняли в Киевский университет. И он
уехал в Киев. Очень радовались мы за нашего Матвея.
- Ох, разбойник! - говорил папа, прощаясь с уезжавшим Матвеем. -
Постарайся хоть в Киеве усидеть на месте!
- Ох, Яков Ефимович! - ответил ему в тон Матвей, блестя глазами. -
Умный вы, хороший человек, а не понимаете: как удержаться, когда вокруг
бушует буря? А ведь бури-то, ей-богу, не я выдумал!
- Но ты их любишь! Ты сам ищешь их, беспутная голова!
- Это вы должны понимать, Яков Ефимович. Вы сами драчливый человек!
Нынешней зимой студенческие беспорядки и волнения вспыхнули
необыкновенно сильно, охватили сразу несколько университетов и шли, нарастая
и усиливаясь.
Как всегда, когда в стране происходят большие события, к нам в дом
приходят вечером всякие люди - поговорить, расспросить, не слыхали ли мы
чего, рассказать о том, что им самим удалось услыхать. Ведь мы живем в
провинции, в нашем городе нет высшего учебного заведения, мы далеко от
столицы и университетских городов. Даже из газет узнаем мы лишь немногое:
на газетах - намордник царской цензуры. До нас доходят только слухи,
обрывки слухов. Кто-то кому-то о чем-то рассказал, кто-то кому-то о чем-то
написал в письме... Люди на все лады перебирают и тасуют эти скудные
сведения, стараясь докопаться до правды.
Одним из первых приходит к нам всегда в такие дни доктор Финн, папин
товарищ по Военно-медицинской академии. Папа говорит о нем, что Финн
переживает все события "вопрошающе": у него нет своих готовых представлений
о том, что происходит, своих решений или предложений, - у него есть только
вопросы: почему такое? зачем это? чем это может кончиться?
Конечно, и сейчас приходит вместе с другими доктор Финн.
Мрачный, как факельщик из погребальной процессии.
- Там неспокойно! - зловеще гудит он. - Там очень неспокойно... Почему?
- Перестань, Финн! - сердится папа. - Пей чай. Не ухай как сова!
- Хорошо. Я буду пить чай... Спасибо, Елена Семеновна...
Но там все-таки очень неспокойно...
Папа пристально вглядывается в доктора Финна.
- Знаешь, Финн, ты не простая сова. Ты такая сова, которую обучили
арифметике, таблице умножения. И ты ухаешь:
"Дважды два - четыре, студенческие беспорядки - это очень неспокойно".
Ты бы что-нибудь новое сказал!
- Откуда мне знать новое? - обижается доктор Финн. - Что я - гадалка? Я
знаю только то, что везде студенческие беспорядки. И это очень грозно!
- Трижды три - девять, - машет на него рукой папа.
- Нет, ты мне ответь! - наседает на папу доктор Финн. - Ведь мы с тобой
учились когда-то в том же Петербурге! И студенческих беспорядков не было
когда-то. Почему?
- Вот именно потому, что это было когда-то! - возражает папа. - И
кстати сказать, они бывали и тогда, только гораздо реже и слабее. Тогда
университеты имели свое самоуправление, свою автономию - куцую, но имели.
Внутренние университетские дела решались в самом университете...
- А теперь не так?
- Не так? финн. Не так... Теперь автономию упразднили.
Вместо нее ввели "Временные правила" министра Боголепова.
И по этим "Временным правилам" все университетские дела решают
жандармерия с охранкой. Полиция и казаки имеют право врываться в любой
университет, арестовывать студентов... В наше с тобой время до этого еще не
додумались. Помнишь, Финн, как сам Трепов - всесильный Трепов - приказал
жандармам занять нашу академию, а наш старик, профессор Грубер, не впустил
их в академию. Помнишь?
- Еще бы я не помнил! Я стоял совсем близко, видел, как в академию
вошел треповский полковник - так себе мужчина, просто горсть соплей в
мундире, - и говорит: "Генерал Трепов приказал мне занять здание академии
отрядом жандармов..."
- Да| - подхватывает папа. - А к полковнику вышел наш Грубер, весь в
орденах...
- А их таки хватало у него, этих орденов!
тор Финн.
- ...и Грубер сказал на своем ломаном русско-чешско-немецком языке:
"Гэнэраль Трэпов вам приказаль? А я, гэнэраль Грубер, запрещаль!" Помнишь,
Финн?
- Помню. - Совиное лицо доктора Финна так же молодеет, как лицо папы. -
У-у-у-шел треповский полковник, как побитая собака! А почему сегодня этого
уже нельзя?
- Потому что "тэмпора мутантур" (времена меняются)...
- эт нос мутамур ин иллис..." (и мы меняемся с ними), - машинально
досказывает латинское изречение доктор Финн.
- Времена меняются, да. И люди меняются. И студенты сегодня уже другие,
и добиваются они другого, - говорит папа.
- Зот, вот, я именно это хотел спросить: чего добиваются студенты? -
спрашивает доктор Финн с живейшим интересом.
- Да, вот именно! - поддерживают доктора Финна остальные люди,
пришедшие к нам в этот вечер.
- Надо же все-таки знать: чего хотят студенты? - говорит учитель
Соболь. - Ведь не из одного же озорства они буянят!
Папа отвечает не сразу. Говорит поначалу медленно и както задумчиво:
- Чего хотят студенты?.. Ну, они ведь молодые! Они впервые вступают в
ту жизнь, к которой мы, старики, уже привыкли... Что там "привыкли"! Мы
притерпелись к этой жизни, мы принюхались к ней. Мы уже не замечаем, что
жизнь у нас затхлая, без притока свежего воздуха, что в ней расплодились
клопы и тараканы, что мы живем без радости, без свободы, как рабы! А
студенты, молодежь, чувствуют эту гниль, эту вонь, это бесправие и мерзость!
И они рвутся в драку, они хотят добиться лучшей жизни...
Внезапно из передней доносится громкий продолжительный звонок. За ним -
второй, третий... Настойчивые, нетерпеливые.
Так звонят только пожарные или полиция.
Но нет, это пришел репортер местной газеты Крумгальз. Наверное, он
принес какие-то новости.
Мама всегда говорит, что у Крумгальза "две наружности":
одна - тихая, скромная, уныло-будничная, внешность человека очень
небольшого роста. Так выглядит репортер Крумгальз в те дни, когда в городе
не случилось ничего, кроме пустякового пожара, тут же потушенного без вызова
пожарной команды; мизерных мелких краж или часто наблюдаемых самоубийств при
помощи уксусной эссенции по причине несчастной любви...
Но в большие дни, когда доходят новости всемирного или хотя бы
всероссийского масштаба, Крумгальз мгновенно и волшебно преображается.
Крумгальз выпрямляется, становится выше ростом: "движения быстры, он
прекрасен, он весь как божия гроза!" В такие дни у Крумгальза одна забота:
поспеть всюду, быть первым вестником сенсации!
Страшно возбужденный, Крумгальз влетает в столовую, даже не сняв
пальто.
- Еще не знаете?! - кричит он уже с порога. - Не слыхали, нет? Сто
восемьдесят три киевских студента арестованы и приговорены к сдаче в
солдаты! Официальная мотивировка:
"За участче в беспорядках, учиненных скопом"!.. Матвея Феигеля знаете?
Его - тоже в солдаты!
И Крумгальз убегает дальше.

Глава восемнадцатая. ВСЕ О ТОМ ЖЕ

Мы сидим у нас в столовой. Сидим каждый так, как нас застала весть,
сообщенная репортером Крумгальзом. И каждый из нас думает свою думу.
Разговаривать все равно нет никакой возможности. Потому что
одновременно с Крумгальзом пришла жена доктора Ковальского, Анна
Григорьевна, которая обладает способностью трещать, как погремушка, не давая
никому вставить слово и рассказывая о том, что, к сожалению, интересно
только ей одной и никому больше.
Интерес мадам Ковальской - это ее фруктовый сад. Его надо вовремя
удобрять, расчищать, стволы надо вовремя обмазывать известкой, яблони надо
вовремя подрезать - и сильно подрезать, не жалеть ветвей, - чем больше