Бруштейн Александра. Дорога уходит в даль. Книга третья

платочками.
Всегда веселые глаза Матвея - "чудно-чудно-чудно"! - полны гнева. Он
смотрит на Александра Степановича не отрываясь.
И то же выражение ненависти, готовности ринуться в бой освещает и лицо
слепой Веры Матвеевны.
- Я бы этого Эстергазю... я бы с этим Эстергазем... - бормочет она.
И никто даже не улыбается над тем, что она склоняет эту ненавистную
несклоняемую фамилию.
- Перерыв! - объявляет мама. - Александр Степанович, я налила вам.
Выпейте, промочите горло...
- ...Во всех письмах, - продолжает после перерыва Александр Степанович,
- Дрейфус молил своих близких: "Ищите!
Ищите того негодяя, чье преступление я, невинный, искупаю!
Этот преступник есть, он существует - найдите его!"
Этот преступник, как мы с вами знаем, в самом деле существовал. Это был
майор граф Эстергази.
Он процветал! Только за один первый год после высылки Дрейфуса
Эстергази "заработал" шпионажем более ста тысяч франков, которыми поделился
со своим сообщником - полковником Анри. Эстергази почти не скрывался. Зачем?
От кого? Самые могущественные люди Франции - министры ее правительства,
генералы ее армии - были всецело в его нечистых руках.
Если бы Эстергази сбежал в Англию или в Америку и продал там, как он
иногда грозился сделать, свои мемуары и дневники, весь мир в один день узнал
бы всю меру преступлений французской генеральской верхушки: и то, что они
осудили Дрейфуса без вины, и то, что они знали о том, кто именно был автором
бордеро, и то, что секретный документ, убедивший судей, был фальшивкой,
подкинутой с их ведома в совещательскую комнату суда.
В один день, в один час Эстергази мог погубить репутацию виднейших
генералов, начиная с военного министра Мерсье! Они знали это и неусыпно
оберегали покой и безопасность шпиона Эстергази.
Дрейфусу жилось хуже... Чертов Остров - это нагромождение мрачных скал,
похожих на чудовищ, высунувших из океана грозные спины. Из-за его
губительного климата Чертов Остров еще задолго до Дрейфуса прозвали
бескровной гильотиной. Перед прибытием Дрейфуса там была вспышка чумы. Он
застал незаконченную уборку острова: сжигали трупы умерших и их жилища.
Дрейфуса поселили в новой хижине, где круглые сутки с него не спускали
глаз шестеро надсмотрщиков. Ни ему с ними, ни им с ним не разрешалось
разговаривать. Точно так же запрещено было обменяться хотя бы словом с
врачом.
Хорошо было одно - океан. Дрейфусу разрешали прогулки.
Он смотрел на бегущие волны, слушал успокаивающий рокот прибоя.
С первых же месяцев Дрейфус начал хворать. Резко сдало сердце, мучила
малярия, одышка. Но Дрейфус помнил: он не смеет умереть, оставляя своим
детям опозоренное имя, - он должен жить. Прогулками, физическим трудом он
спасал от смерти свой организм. Умственными занятиями (по памяти, -
английским языком, математикой, военными науками) он сохранял свой
интеллект. Он напрягал все силы, чтобы, как он говорил, "дожить до финала
своей трагедии".
Через год условия заключения резко ухудшились. Из Парижа пришел приказ:
"Слишком мягкий режим не соответствует чудовищности преступления, которое
совершил Дрейфус, - необходимо усилить строгости и лишения".
Дрейфусу запретили выходить из хижины. На ночь на него стали надевать
двойной узел металлических цепей - они приковывали его неподвижно к койке.
Утром цепи снимали, но Дрейфус оставался лежать пластом - руки были
изуродованы, лодыжки изранены, окровавлены, позвоночник за ночь каменел от
неподвижности... Так продолжалось сорок четыре ночи.
А когда прекратилась пытка двойным узлом цепей и Дрейфусу снова
разрешили выходить из хижины, он больше не увидел океана! Его хижину обнесли
двойной оградой вышиной в два с половиной метра. Остался лишь глухой прибой
океанских волн, разбивавшихся о базальтовые скалы Чертова Острова...
Если бы Дрейфус знал о причине этих неожиданных строгостей, он был бы
счастлив, он стал бы вновь надеяться. Но ни один звук сб этом не долетал из
Франции. И он не знал, что ухудшение условии его жизни вызвано тем, что его
палачи обеспокоены, они... нервничают!
Однажды после трехлетнего молчания врач нарушил запрет - он внезапно
сказал Дрейфусу:
- Мужайтесь! Есть надежда!..
Но комендант Чертова Острова перебил его:
- Пусть не надеется! Во Франции все давно забыли о нем!
Грубый окрик перебил слова врача. Но назавтра один из вечно молчаливых
надсмотрщиков шепнул Дрейфусу:
- Один человек во Франции занимается вашим делом...
Он был неправ лишь в одном: таких людей во Франции было уже много. Их
становилось вс; больше - и они боролись. Это уже была борьба не за одного
только Дрейфуса! Это борьба всего живого против мертвечины, борьба всех
прогрессивных сил против черной реакции, против позора антисемитизма.
Кто же боролся за Дрейфуса там, далеко, во Франции?
Полковник Генерального штаба Пикар присутствовал на суде и тут впервые
усомнился в виновности Дрейфуса. После высылки Дрейфуса на Чертов Остров
Пикар был назначен начальником контрразведки Генерального штаба. Здесь он
изучил все детали этого страшного дела и пришел к твердому убеждению:
произошла ошибка - шпион не Дрейфус, а Эстергази. По его приказу была
установлена слежка за Эстергази. Слежка обнаружила связь Эстергази с
иностранными разведками..
Пикар с торжеством доложил генералам: найден подлинный шпион! Это
Эстергази! Остается - арестовать его.
Но генералы вели себя странно:
- Зачем раскапывать эту старую, забытую историю?
- Но ведь рано или поздно истина все равно откроется! - сказал Пикар.
- Если вы будете молчать, - ответили ему, - истина не откроется
никогда...
И очень скоро после этого Пикара послали в далекую и опасную экспедицию
- в Африку.
Но не так-то легко, как говорит народная мудрость, латать прелую
одежину. Генералы радовались тому, что, усылая Пикара из Франции, они
залатали гнилую ткань лжи, фальшивок, несправедливости. Однако на месте
заплаты открылась новая грозная дыра: газета "Фигаро" поместила фотографию с
пресловутого бордеро. Теперь всякий, знакомый с почерком Эстергази, мог
убедиться в том, что писал бордеро именно он, и, значит, шпион - тоже он!
На этом основании брат Дрейфуса, Матье Дрейфус, возбудил судебное дело
против Эстергази, как разоблаченного шпиона и предателя. Эстергази
заметался, как зверь, окруженный облавой. Он пригрозил генералам
разоблачениями в печати.
Угроза подействовала. Генералы отечески оградили Эстергази от
неприятностей: хотя Эстергази и судили, но на суд произвели чудовищный
нажим. И, конечно, Эстергази был оправдан!
Однако ни он, ни его защитники из Генерального штаба не успели даже
вздохнуть с облегчением после перенесенных неприятностей, как над ними
загремел новый гром. Знаменитый французский писатель Эмиль Золя выступил в
печати с открытым письмом к президенту Французской республики Феликсу Фору.
Письмо это в тот же день облетело весь мир и вызвало везде бурю.
Господин президент! - писал Золя. - Каким комом грязи лег на ваше имя
процесс Дрейфуса! А оправдание Эстергази - неслыханная пощечина, нанесенная
истине и справедливости. Грязный след этой пощечины пятнает лик Франции!..
Метко и зло описывал Золя, как пристрастно и недобросовестно
подбирались улики против Дрейфуса:
Он знает иностранные языки - о, это преступник!
При обыске у него не обнаружено ничего компрометирующего - какой ловкий
преступник!
Он смущается - ага, это преступник!
Он не смущается - еще бы, ведь это преступник!
Дальше шла необыкновенно сильно и страстно написанная часть письма: в
ней перечислялись поименно все те, кого Золя считал преступниками и кому он
гневно бросал в лицо свое "Я обвиняю!":
Я обвиняю полковника дю Пати де Кляма - он был дьявольским орудием
судебной ошибки и делал это самыми преступными средствами!
Я обвиняю генерала Мерсье: он был, - возможно по малоумию, -
соучастником величайшей подлости нашего века!
Я обвиняю генералов Пеллье и Равари - они вели негодяйское следствие,
чудовищно пристрастное и несправедливое!
Я обвиняю оба военных суда: один из них осудил невинного Дрейфуса,
второй оправдал шпиона Эстергази!
В заключении Золя заявлял:

...Я не хочу быть заодно с преступниками, скрывающими истину! Я с теми,
кто не жалеет жизни, чтобы восторжествовала справедливость. Я жду!


Э. ЗОЛЯ


Чего добивался Золя этим письмом? Он хотел вызвать скандал. "А, я лгу!
Так отдайте меня под суд! Там я расскажу всю правду, и сотни свидетелей
подтвердят ее! А-а, вы отказываетесь пересмотреть дело Дрейфуса? Так судите
меня - дело Дрейфуса всплывет в деле Золя!"
Золя не побоялся вступить в единоборство с правительством, с
генеральской кликой, с католической церковью, со всеми реакционными силами
Франции и их продажными газетами. Золя знал, что его могут осудить, заточить
в тюрьму, оклеветать, лишить доброго имени. Он не побоялся ничего!
7 февраля 1898 года начался процесс Золя. Он вызвал необычное стечение
людей, сторонников правого дела. Здесь были лучшие люди Франции, были друзья
Золя - вождь социалистов Жан Жорес, знаменитый писатель Анатоль Франс, люди
искусства и политические деятели.
Но не дремала и реакция - наемные банды врывались в зал суда,
устраивали овации генералам и другим противникам Дрейфуса, орали и
улюлюкали, заглушая речи защитников, пытались учинить на улице самосуд над
Золя.
Золя, писатель, знаток человеческой души, смотрел на этих головорезов с
удивлением: таких он еще не видывал.
- Какие... людоеды! - сказал он брезгливо.
Золя вызвал двести свидетелей. Среди них в свидетельской комнате, как
голодный волк, метался Эстергази. Он говорил без умолку, мешая угрозы с
похвальбой, причитая, как базарная торговка, перемежая пафос грязной
руганью.
Суд начался с неожиданного заявления председателя:
- Сейчас начнется разбирательство дела Золя. Поэтому надлежит говорить
только о Золя. Категорически запрещается касаться Дрейфуса и его дела...
Это был неожиданный удар. Ведь Золя добивался суда над собой именно
затем, чтобы на суде раскрылась вся правда о Дрейфусе!
Золя встал, очень бледный:
- Я требую, чтобы мне было дано то право, которое имеют даже воры и
убийцы: право защищаться, право говорить обо всех сторонах моего дела!
Говоря о знаменитом "секретном документе", тайно подброшенном в 1894
году в судейскую комнату, Золя усомнился в том, существует ли этот документ,
не выдумка ли он. На это свидетель генерал Пеллье сказал:
- Зтот документ есть! Я видел его. Если угодно, я могу процитировать
его на память.
- Нет! - возразил защитник Золя адвокат Лабори. - Документ, пока он на
словах, не документ и не доказательство.
Предъявите его суду!
- Невозможно! - сказал Пеллье. - Военная тайна!
И тут раздался голос полковника Пикара: он специально прибыл из Африки,
чтобы присутствовать на процессе.
- Генерал Пеллье прав, - сказал Пикар спокойно. - Документ предъявить
нельзя: это фальшивка, и она боится света!
Александр Степанович вдруг задумывается. Затем заявляет неожиданно:
- Я тоже присутствовал на процессе Золя...
Волнение слушателей, и без того сильное, нарастает... Он сам был там!
Он сам видел это!
- Я видел Золя! - говорит Александр Степанович. - Он сидел на скамье
подсудимых так спокойно, словно судят не его.
Я видел жену Дрейфуса Люси - маленькую, трогательную, в траурном
платье. Я видел полковника Пикара, невозмутимого, бесстрашного, как сама
истина. Видел генералов Буадэффра и Пеллье, лгавших с бесстыдной наглостью.
Но всего сильнее поразил меня допрос Эстергази.
Эстергази вышел на свидетельское место и стоял молча. Сморщенное лицо,
грязно-серое, как жабья кожа, ястребиные глаза, нервные руки в перстнях...
Он заявил, что будет отвечать только суду и прокурору, но отказывается
отвечать защитникам или подсудимому Золя.
И тут начался незабываемый спектакль!
- Скажите, свидетель, - начал защитник Золя, - признаете ли вы, что в
таком-то году вы женились на богатой невесте (такой-то), затем, обобрав ее
до нитки, развелись с нею?
Эстергази молчит. Председатель суда, выждав паузу, обращается к нему:
- Свидетель, вы не желаете отвечать?
- Не желаю.




Защитник задает Эстергази второй вопрос, третий... пятый.
Вопросы начинаются словами: "Свидетель, признаете ли вы..."
Вопросы развертывают перед судом свиток всех мошеннических проделок
Эстергази, его подлогов, спекуляций, его судимостей - всех совершенных им
преступлений!
- Признаете ли вы, свидетель, что в письме (таком-то) писали: "Этот
тупой французский народ - конечно, самая гнусная раса в мире!.. Мое терпение
истощилось: я намерен предложить свои услуги Турции"... Писали вы это?
Защитник задал Эстергази шестьдесят вопросов. Это продолжалось почти
два часа. С каждым вопросом Эстергази свирепел все больше: он сверкал
глазами, пальцы его дрожали, щека нервно дергалась, пот зримо струился по
его морщинистому, жабьему лицу... О, этот допрос, на который он не ответил
ни единым словом, стоил ему недешево! Остроумный ход защитника обнажил перед
всей Францией, перед всем миром грязную, мерзкую, преступную жизнь майора
графа Шарля-Мари-Фернана Эстергази!
Лишь близорукие люди могли не заметить того, что борьба идет не из-за
одного только Дрейфуса. Нет, она уже давно вышла за стены Дворца правосудия,
где шел суд над Золя, - она перекинулась в палату депутатов, где люди
сражались даже кулаками и тростями, и пламенный оратор, вождь социалистов,
Жорес бросил в лицо реакционерам: "Вы предаете Францию кучке генеральской
военщины!"
В самом Париже в те дни было раскрыто несколько контрреволюционных
заговоров. Банды наемников, уголовников бесчинствовали на улицах Парижа,
били стекла в домах и витринах магазинов. Они врывались на заводы, где
пытались избивать рабочих. Они гроиили магазины, принадлежащие евреям. По
ночам они разжигали на улицах костры, жгли книги и газеты.
Эта погромная волна прокатилась по многим городам Франции. Французские
колонизаторы искусственно подогревали ее в колониях, где имели место
отвратительные выходки. Был случай в Алжире - хулиганы, крича, хохоча,
улюлюкая, окружили беременную арабскую женщину. От испуга у нее начались
роды.
Негодяи не пропустили к ней врача. Они плясали вокруг нее и орали
песню, тут же ими сочиненную, с гнусным припевом: "Вот свинья и
опоросилась!.."
Но против этой мерзости уже объединялись левые элементы:
рабочие, студенты, ремесленники, интеллигенция. Над Францией занималась
заря гражданской войны.
В такой накаленной атмосфере настал семнадцатый - и последний - день
процесса Золя.
- Подсудимый Золя!.. Вам последнее слово.
Золя говорил спокойно. Он обратился к присяжным:
- Вы - сердце Парижа. Вы - его совесть... Посмотрите на меня. Разве
похож я на предателя?
Глубокое волнение охватило его, когда он заговорил о том, что заставило
его - писателя, пожилого человека - ринуться очертя голову в борьбу за
Дрейфуса:
- ...Дрейфус невиновен, клянусь вам в этом! Клянусь моим сорокалетним
писательским трудом, клянусь моей честью, моим добрым именем! Если Дрейфус
виновен, пусть погибнут все мои книги! Нет, он ни в чем не виноват, он
страдает без всякой вины!
Золя знал и понимал - в этом убедил его весь ход процесса и все то, что
творилось за стенами суда! - что надежды на его оправдание нет.
- Я спокоен... - закончил он свое слово. - Правда двинулась в путь,
правду не остановит ничто! Конечно, меня можно обвинить и приговорить. Но
настанет день, когда Франция скажет мне спасибо за то, что сегодня я помогал
охранять ее честь!
Суд вынес Эмилю Золя обвинительный приговор - заключение в тюрьму на
один год и штраф в три тысячи франков.
Полковник Пикар был посажен в тюрьму "за разглашение государственной
тайны".
Казалось бы, черные силы реакции могли торжествовать и считать дело
Дрейфуса похороненным. Но оно только разгоралось! Прав был Золя, когда
говорил: правда идет, ее ничто не остановит. Правда продолжала свой путь, ее
поддерживала разбуженная народная совесть.
Франция - рабочие, студенты, интеллигенция - волновалась, митинговала,
бастовала. Левые газеты печатали Бсе новые данные, все новые улики,
убийственные для Эстергази и Анри.
Оба шакала чувствовали приближение катастрофы. Каждый из них знал, что
другой, спасая себя, предаст и продаст его.
Через полгода после процесса Золя Генеральный штаб вынужден был под
давлением общественного мнения подвергнуть допросу полковника Анри.
Припертый к стене, Анри сознался во всем: в сообщничестве с Эстергази,
шпионаже, во всех сфабрикованных им фальшивках и подлогах.
Понимая, что все кончено и ему уже не уйти от правосудия, Акри
зарезался бритвой в тюрьме Мон-Валерьен.
Эстергази успел бежать за границу, где продал газетам свои дневники.
Конечно, в них было немало лжи - ведь писал их Эстергази! Но все же эти
дневники устанавливали черным по белому полную невиновность Дрейфуса.
Это случилось почти год назад. Но только сейчас удалось добиться
пересмотра дела Дрейфуса и его возвращения во Францию... Значит, виновники
этого страшного дела - генералитет, отцы-иезуиты, правые газеты - не
сдаются, не разоружаются.
Чем кончится новый процесс Дрейфуса, сказать сегодня нельзя.
Одно ясно, эта борьба будет не на жизнь, а на смерть!
Так закончил свой доклад Александр Степанович.
Позже всех гостей уходят самые близкие: друг наш - доктор Иван
Константинович Рогов и его приемный внук Леня Хованский.
- Шашура! - отзывает меня Леня в сторону. - Правда, замечательно?
- Замечательно!
- Скажи-ка... - говорит он не сразу, помолчав. - Ты сегодня Тамарку
звала?
Тамарка - это его сестра, моя одноклассница.
- Звала, - отвечаю я неохотно. - Сказала: "Приходи, Александр
Степанович будет рассказывать про Париж, про дело Дрейфуса..."
- А она?
- Ну, она! Не знаешь ты ее? Сделала гримаску и говорит:
"Ну-у-у! Хоть бы о модах парижских рассказал! Нет, я пойду к Леночке
Атрошенко - у нее танцы нынче". И все!
Проводив всех гостей, уходит и дедушка.
Мрачно качая головой, он, по своему обыкновению, говорит на прощание:
- Ох, попал бы я к ним, в эту ихнюю Францию!
- Я знаю! - говорит папа очень серьезно. - Ты бы научил их сморкаться.
И быть людьми, а не свиньями!
- А чем это плохо? - отзывается дедушка. - Насчет сморкаться - не знаю.
Но быть человеком - это и президенту ихнему не повредило бы, поверь мне!
На этом мы расстаемся.
Ночью я сплю очень тревожно. Мне снится, что за папой гонятся
городовые. Они кричат: "Бордеро! Бордеро!" Они срывают с папы пальто и
пиджак. "Именем закона!" - орет толстый пристав Снитко и, выхватив у папы из
бокового кармана стетоскоп (трубочку для выслушивания больных), ломает его
пополам.
Я бросаюсь к папе и просыпаюсь с отчаянным криком, на который сбегается
весь дом!
Долго еще - много лет! - мои полуребячьи страхи будут питаться образами
страшной повести о человеке, невинно осужденном и сосланном на Чертов
Остров.

Глава четвертая. "НА ВЕЧЕ!"

Дня через два-три начинается суета, укладка вещей, сборы на дачу. И в
этой суматохе немного рассеивается тяжелое впечатление от доклада Александра
Степановича, забываются ночные кошмары.
С чердака принесли большие, вместительные тростниковые корзины, обшитые
потрескавшейся клеенкой. В эти корзины укладывают белье, платье, книги - это
делает мама, спокойно, без ненужной суеты.
Посуду, хозяйственную утварь и всякую "хурду-мурду" укладывает Юзефа со
всегдашним своим вдохновенным азартом. Она носится по квартире, командует и,
конечно, ворчит. Ну зачем набирать с собой столько кастрюль? Ведь дача же -
не балы задавать! А вилок столько куда? "Куды, спрашую я вас!" Ведь дача же
- не хватит кому вилки, а пальцы на что? Не в губернаторском дворце -
дача!..
В общем, Юзефа так понимает, что "на даче" - это отмена всех городских
"фиглей-миглей", возвращение к образу жизни первобытных людей. Все эти
соображения Юзефа пересыпает сердитыми вскриками: "А бодай тебя!" - по
адресу, например, дачного самовара, который расселся, по ее выражению, "як
король в бане", и мешает ей пройти.
Очень волнуется Сенечка - как бы не забыли захватить на дачу его
игрушечную лошадку Астантина. Полное имя лошадки ."Иван Константинович", так
ее назвали в честь подарившего старого доктора Рогова, - но Сенечка зовет
лошадку сокращенно:
Астантин. Сенечка не только тревожится, как бы Астантина не забыли в
городе, он хочет, чтобы Астантин ехал с удобствами, с комфортом, потому что
Астантин - лошадь болезненная. Главный недуг Астантина - он минувшей зимой
потерял свой мочальный хвост. Сенечка играл, будто он скачет верхом на
Астантине по трудной дороге и будто Астантин увяз передними ногами в болоте.
Сенечка, спешившись, мучительно вытаскивал Астантина из болота за хвост.
Болото было, правда, воображаемое, но Сенечка очень старался вызволить
несчастного коня из беды. Принатужившись, он дернул за хвост так
самоотверженно, что хвост остался у него в руках. Когда он увидел, какое
увечье получил при этом Астантин - хвост был вырван "с мясом", и на
Астантиновом заду образовалось зияющее отверстие! - Сенечка заплакал:
- У Астантина стало теперь совсем не то лицо!
Мы отнесли раненого Астантина в починку (над дверью в мастерскую
красовалась вывеска: "Парижский больниц для куклов и разных игрушков"), В
мастерской Астантину приделали новый хвост - и какой! Можно сказать, всем
хвостам хвост! Густой, могучий, длинный, не по Астантинову росту! Хвостище
был сделан из свернутой жгутом рыжей пакли. Но этот устрашающий хвост
Сенечке не понравился, он продолжал уверять, что у Астантина стало с этим
хвостом "не то лицо". Тогда Юзефа подвязала хвост узлом так, как подвязывают
деревенским клячам.
Получилось так всамделишно, что Сенечка расцвел.
- Чудный хвост! - И, помолчав, он повторил с восторгом: - Очень чудный!
Конечно, Астантина, как коня, много пережившего на своем веку, надо
уберечь от дорожной тряски и толчков, от новых несчастий и увечий. Обняв
Астантина обеими руками за шею и прижимая его к груди, Сенечка пытается
запихать его в корзину с бельем и платьем: пусть Астантин едет "на
мяконьком". Но мама обещает, что Астантин поедет с нами на извозчике - ему
будет очень хорошо и удобно.
Сенечка успокаивается, но ненадолго. Теперь у него новая забота: все
заняты укладкой, ну он тоже хочет помогать.
- Можно, - просит он, - я принесу? Можно?
Наконец мама говорит ему очень решительно:
- Хорошо. Хочешь помогать? Сбегай на кухню и посмотри, есть я там или
нет?
Не поняв шутки - ведь он еще маленький! - Сенечка, счастливый тем, что
ему дали поручение, устремляется на кухню.
Через минуту он возвращается и растерянно докладывает:
- А тебя на кухне нету... - Но тут же, широко улыбнувшись, он
соображает: - Мамочка, ты же вот она! Здесь!
Все смеются, а мне жаль бедного мальчишку. Я сама недавно была
маленькая и очень хорошо помню, как меня обижало недоверие взрослых. Я, как
теперь Сенечка, хотела помогать, всерьез помогать, взрослые не верили, что я
гожусь на что-нибудь, и поручали мне всякие пустяки.
- Знаешь что? - говорю я Сенечке. - Пройдись по комнатам, погляди:
вдруг что-нибудь очень нужное забыли уложить?
Сенечка, радостно кивнув - понимаю, мол, понимаю! - устремляется в
папин кабинет. Спустя минуту-другую он возвращается - мордочка у него
веселая. Осторожно, с большим напряжением, он что-то тащит.
- Вот! - говорит он, довольный собой. - Папина чернильница... И
чернила... Ведь это нужно на даче, да?
И он собирается опустить в корзину с бельем и платьем чернильницу,
полную чернил.
- Ох ты, лихо мое! - даже взвизгивает Юзефа, отнимая у него
чернильницу. - И пальцы спачкал, и штанишки... А нос, нос! Ты что, пил этую
чернилу или что?
Сенечка немножко сконфужен. Но не проходит и пяти минут, как он, пыхтя
и сопя не столько от усилий, сколько от восхищения собственной толковостью,
приволакивает из столовой графин с водой.
- Вот! - торжествует он. - Вода! Это на даче очень нужно.
Вдруг - пожар? И вообще летом хочется пить.
Мы с мамой хохочем, а Юзефа отнимает у Сенечки графин.
- Шаматоха! - вздыхает онг. - Не хлопчик, а шаматоха!
Наконец все уложено. Приезжает подвода за вещами.
Юзефа сперва поит на кухне возчика чаем - это уж такой обычай при
переезде на дачу и с дачи. Напившись чаю, возчик Авром-Гирш (он всегда
перевозит наши вещи) входит в комнаты. Сенечка с завистью смотрит на длинное
кнутовище в руке Авром-Гирша. Если бы Сенечке такое кнутовище, Астантин
бежал бы, как наскипидаренный... За возчиком входит подручный - его сын
Рува.
- Ой, как много вещей! Ой, какие тяжелые вещи!
С этой фразы Авром-Гирш каждый раз начинает перевозку.
- Такие тяжелые вещи... Мадам докторша, три рубля за подводу немислимо!
- И Авром-Гирш проводит кнутом по воздуху, словно пишет это слово. -
Не-ми-сли-мо!
- Авром-Гирш! - говорит мама с упреком. - Мы же с вами вчера
подрядились: три рубля за подводу. А теперь вы скандалите! Хорошо это?
- Кто скандалит? Я скандалю? Божезбави! Я не скандалю - я радуюсь, что
бог вам помогает и у вас много вещей... Но надо же иметь состриданию!
- Пожалуйста! Я имею к вам сострадание. Довольны вы?
Так нагружайте подводу и едем...
Подняв глаза к потолку, Авром-Гирш трагически вопрошает: