---------------------------------------------------------------
OCR Pirat
---------------------------------------------------------------
Трилогия
Книга третья.
ВЕСНА
С самого восхода солнца - а солнце весной просыпается рано! - я уже
сплю каким-то странным сном, - раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь,
еще сквозь сон вспоминаю: "Сегодня! Сегодня!.." Словно мне с вечера подарили
какую-то радость - и она лежит тут, у меня под подушкой. Я как бы на миг
ощупываю памятью эту радость - здесь она, здесь, на месте! - и снова
засыпаю.
Нет, радость, которую мне подарили, не лежит под подушкой; она
подмигивает мне с листка отрывного календаря на степе:
13 мая 1899 года. Это уже сегодняшнее число. Сердце бьется веселыми
толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:
Мой костер в тумане светит!
Искры гаснут на-а лету!
Вообще-то я не позволяю себе петь во весь голос - из человеколюбия:
голос у меня... ох! Папа уверяет, будто от моего пения.
Мухи дохнут на-а лету!
Но сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть слышно, конечно!).
Ведь сегодня особенный день! Сегодня нам выдадут последние в этом учебном
году "Сведения об успехах и поведении", объявят фамилии тех учениц, которые
перешли в пятый класс и стали отныне - старшеклассницами!
Сегодня мы на целых три летних месяца расстанемся с институтом, где нас
обучают, воспитывают и, как говорят наши синявки - классные дамы, - "учат
всему доброму".
Мы, однако, считаем, что учат нас вот именно многому, совсем не
доброму. Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы
были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, - словом, не знали
простейших вещей.
Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы
притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово "живот"
синявки считают неприличным - мы должны говорить: "У меня болит желудок!").
Мы стонем - смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза
обманываемых нами учителей и синявок, - наши лица выражают нестерпимую боль,
все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились
подготовиться.
Удивительно: нашу компанию подруг - Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню
Фейгель, Катю Кандаурову, меня - синявки считают "правдивыми девочками"! А
мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как
объясняет наша одноклассница Меля Норейко: "Когда вы врете, у вас в глазах
все-таки какой-то стыд есть!"
Словом, у нас нет недостатка в умении соврать, а есть только
переизбыток стыда.
Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год.
Изо дня в день, из урока в урок нас подгоняли напоминаниями о том, что
весной, при переходе в пятый класс - в старшие классы! - нам предстоят
трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные.
По всем предметам - по русскому языку и по церковнославянскому, по
французскому и немецкому, по арифметике, истории, географии, физике,
алгебре, геометрии, по ботанике и зоологии. Нам приходилось очень много
работать, да к тому же еще изо всех сил и возможностей помогать отстающим
подругам, занимаясь с ними в неучебное время.
Была у меня и моих подруг в этом году еще одна работа: бесплатные
уроки, которые мы даем разным людям. Трудно даже вообразить, как много
молодежи - да и только ли одной молодежи! - хочет учиться, а вот не может:
нет средств! Чаще всего это молодые рабочие, работницы или просто дети
бедных людей, за которых некому платить в гимназии и школы, да и не
принимают их ни в какие гимназии.
Мои ученики - два типографских наборщика. Они работают в типографии,
где печатается местная газета, и приходят ко мне ежедневно около восьми
часов утра - за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне
приходится вставать рано: в половине восьмого. А для меня это ужас как
трудно! Не могу я так рано вставать - вот, что хотите, не могу! Именно в
этот час у меня оказывается самый неодолимый сон - и рада бы встать, и хочу
встать, огорчаюсь, что не встаю, - а не могу вырваться из сна...
В течение всей минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа,
моя бывшая няня (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня
будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:
- Вставай, гультайка (лентяйка)! Вставай! Молоко! Пришли твои учни
(ученики).
Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какое-то молоко. Какие-то
учни... Молоко-коломо... учни-мучни-скучни...
Молоколо... Коломоло...
И я ни за что не могла заставить себя проснуться, вылезть из теплой
постели, нашарить ногами туфли (окаянные туфли, всегда они почему-то
успевают за ночь разбрестись по всей комнате, ищи их!). Не хотелось бежать
мыться - ведь кран только и ждет моего появления, чтобы начать плеваться
струей холодной воды.
- Ну что за малодушие! - сердится папа. - Неужели ты не можешь
вставать, как люди встают?
- Не могу... - говорю я виновато.
Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстоо, когда
его зовут ночью к больным! Бывает, что он лишь незадолго перед тем лег,
только что возвратившись от другого больного, - устал, еле держится на
ногах, а вот поди ты! Вскакивает, быстро моется, одевается, собирает свои
медицинские инструменты - поехал! Бывает, что Юзефа, которая его будит,
делает это неохотно - ей жалко папу: не дают ему, бедному, поспать! Иногда
между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.
- Пане доктоже... - говорит Юзефа нерешительно. - Я им скажу, чтоб к
другому доктору пошли, а?
- Опять ваши глупости, Юзефа! Чем вам этот человек не понравился,
который за мной пришел?
- Д чему ж там наравиться? - говорит Юзефа с сердцем,- Бахрома на
штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит - от
помяните мое слово!
- Юзефа! - грозно рычит папа.
- "Юзефа, Юзефа"! Пятьдесят лет я Юзефа! Приходят голодранцы, а вы
бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.
- А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..
Так относится к своим обязанностям папа. И от этого мне бывало
нестерпимо стыдно всякое утро, когда начиналась, как называла Юзефа,
"тиатра" с моим вставанием.
- Что ты за человек? - огорчался папа. - У тебя нет воли даже для того,
чтобы заставить себя встать!
Это и меня огорчало. Без воли куда я гожусь? Для любого подвига, даже
самого пустякового, - например, для того, чтобы спасли утопающего в реке
человека, - нужна воля! Ведь не угадаешь, в какое время года человек
вздумает тонуть! Вдруг осенью или даже зимой? Как же я заставлю себя, если у
меня нет сильной воли, броситься в холодную воду или даже вовсе в грорубь?
Или вот. Недавно я читала об одном замечательном ученее: он сам себе привил
чуму - и до последних минут жизни, уже умирая, вел наблюдения и записи о
своем состоянии. Разве без воли такое сделаешь?
Даже для того, чтобы учиться - а ведь я мечтаю после окончания
института поступить на Высшие женские курсы, - для этого тоже нужна воля, и
не малая! Надо учиться, работать, а мне вдруг захочется в театр!
- Через несколько минут к тебе придут ученики, а тебя невозможно
вытащить из постели - сердился папа.
- Они подождут пять - десять минут!
- Какая гадость! - Папа смотрел на меня с брезгливостью, словно на
клопа или на жабу. - Эти люди всю ночь работали в типографии. Им, поди, тоже
хочется спать, еще сильнее, чем тебе: ты ночью спала, а они стояли у
наборной кассы. Но они не пошли домой, не легли спать - они пришли к тебе на
урок. А ты заставляешь их дожидаться! Ты оскорбляешь, унижаешь их - вы,
дескать, бедняки, я с вас денег не беру, значит, не обязана я обращаться с
вами вежливо!
Я гонимала все это. Я не могла спорить с папой. Мне самой бы о стыдно,
даже очень. Но вот... никак не могла я вставать вовремя по утрам!
- Воспитывай в себе волю! - настаивал папа.
- А как это делать? Я не умею...
- Начни с малого - заставляй себя делать все то, чего тебе делать не
хочется!
Легко сказать! Я бы очень хотела научиться делать все, чего не хoчy
делать, и даже хотя бы есть все то, чего я терпеть не могу. Но... не дается
это мне. Никогда я не ела морковных котлет - косорогилась! - и, сколько ни
стараюсь, не лезут они мне в горло. И молоко с пенками как ненавидела, так и
ненавижу. И вот ни за что не могу я принудить самое себя вставать сразу,
после первой Юзефиной побудки: "Вставай, гультайка!"
Отчаявшись пронять меня доводами разума, папа перешел к более
решительным мерам. Сперва он только грозился:
- Не встанешь - оболью холодной водой! Честное слово, оболью!
Но я только бормотала сквозь сон:
- Сейчас, папочка, сейчас... Сию минуту... - и продолжала спать.
И тогда это случилось! В одно утро папа рассвирепел. Притащил из кухни
ведро холодной воды и опрокинул его над моей головой. Вот это было
пробуждение!
Что тут началось!
Мама плакала:
- Боже мой, Яков, сошел с ума!
Младший мой братишка, Сенечка, прибежал на шум босиком, в ночной
рубашке. Он счастливо хохотал-заливался, хлопал в ладоши, радостно пищал:
- Еще, папочка, еще! Облей ее еще раз!
Совершенно разбушевалась Юзефа. Громко рыдая, она выкликала свои
любимые заклинания, обрывки молитв "по-латыньски":
- Езус-Мария! Матка боска! Остробрамска! Ченьстоховска!
Вытащив меня, мокрую как мышь, из залитой водой постели, Юзефа больно
растирала меня мохнатой простыней и причитала на весь дом:
- Чи ж гэто не шкандал? Вода холодная, застудится ребенок, заболеет -
тогды будете знать!
Но папа в воинственном задоре орал-грохотал:
- Ничего ей не сделается, здоровей будет! Хорош ребенок - в пятый класс
переходит! Четырнадцать лет скоро стукнет!
Наконец все утихомирилось. Все ушли из комнаты. Остались только
Сенечка, все еще хохотавший, да я. Я сердито, рывками, одевалась, швыряя
вещи, не попадая пуговицами и крючками в застежки и петли.
- У, гадюка! - шипела я на Сенечку. - Гадюка противная!
Подвижное лицо Сенечки мгновенно изменило выражение.
Вскинув голову в золотых кудрях, он от удивления даже чуть приоткрыл
рот:
- Это я гадюка противная?
- Да, да! Ты гадюка! - настаивала я, причесываясь и яростно выдирая
гребенкой волосы. - Сколько у тебя сестер? Одна сестра! Ее холодной водой
облили - другой заплакал бы, а ты...
обра-а-адовался! Никогда ты не перегонишь губернатора! Никогда!
Это страшное пророчество попало Сенечке в самое больное место. Мы живем
в Губернаторском переулке; в окна квартиры виден губернаторский дом. По
утрам, когда Сенечка слишком медленно одевается (папа требует, чтобы он
одевался сам), ему говорят, показывая на окно:
- Видишь? Губернатор уже лифчик надел. Он уже и штанишки к лифчику
пристегивает, а ты все копаешься!
В окно, конечно, нельзя увидеть, как губернатор застегивает штанишки, -
окна нашей квартиры выходят на какие-то служебные помещения в губернаторском
доме. Но Сенечка твердо верит, что в окно виден губернатор и что губернатор
одевается наперегонки с ним.
Сенечка изо всех сил торопится, быстро-быстро одевается - и наконец
кричит с торжеством:
- Вот, все готово! Я раньше, чем губернатор, да?
А тут вдруг я - старшая сестра и, по мнению Сенечки, выдающаяся
личность! - сказала ему, что он никогда не перегонит губернатора. Жалобно
скривившись, Сенечка заплакал - разинул рот, как галчонок, и запищал... С
усилием, сквозь плач, он выдавил из себя:
- Сама гадюка! Не Сашенька, а... Сашка! - И, вконец расстроившись,
Сенечка с отчаянием обещал: - Три года буду плакать!
Мне стало жалко братишку и стыдно того, что я срываю на нем злость.
- Не реви, дурачок! - говорила я, обнимая и целуя его. - Я. пошутила.
Перегонишь ты своего губернатора, увидишь!
Сенечка перестал скулить, но он уже приготовился обижаться, и ему было
трудно так быстро - раз, раз - успокоиться.
Ему хотелось сказать мне тоже какие-нибудь обидные слова.
Я знала - сейчас он непременно вспомнит случай, когда мы с ним, играя,
перебрасывались апельсином и я нечаянно угодила Апельсином в его, Сенечкину,
голову. Он никак не может забыть этот случай. При каждой ссоре припоминает
мне, какая я тогда была злая, нехорошая.
- Я же не нарочно!
- Все равно! Апельсином поямо в голову!
- Тебе ведь не было больно.
- Все равно. Я ужасно испугался. Это тоже очень вредно для здоровья!
После этого памятного утра, когда папа облил меня водой, Юзефа завела
новый порядок. Каждое утро она подходит к моей кровати, держа в руках
полотенце и небольшой тазик. В тазике - смотря по сезону - холодная вода или
снег. Намочив конец полотенца в воде или набрав в него горсть снегу, Юзефа
быстро обтирает мне, спящей, лицо. Эффект волшебный и молниеносный: сон
мгновенно улетучивается, словно его выпустили в форточку. Я вскакиваю, как
встрепанная, и бегу умываться.
С тех пор папа со мной уже больше не воюет, а ученикам моим не
приходится дожидаться ни одной минуты: к их приходу я совершенно готова.
Юзефа очень горда своей "придумкой"!
- От говорили: Юзефа - мужик, Юзефа - хамук! Ну-к, что ж? Я не доктор,
не лакей с ресторана - в храке не хожу!
А кто удумал будить без шкандалу? Юзефа удумала!
Но сегодня - в последний день перед каникулами - Юзефе даже не надо
пускать в ход холодную воду: к ее приходу я уже не сплю, я проснулась
самостоятельно. Сегодня - последний день в четвертом классе. Ура! Скоро
переедем на дачу. Ур-р-ра!
Один из моих учеников - старший по возрасту - еврей. Другой - русский.
Когда они пришли ко мне в первый раз, старший сам представился и
представил своего товарища:
- Меня зовут Шнир. Азриэл Шнир. А про него... - Он указал на товарища.
- Вы даже не поверите, как его зовут. Он...
Степа! И не в том дело, что Степа, а в том, что и фамилия у него Разин!
Полный Степан Разин - ни больше ни меньше!
Тут Степан Разин так весело захохотал, словно он и сам только сейчас
впервые услыхал, какая у него знаменитая фамилия.
Обучаются у меня Шнир и Разин немецкому и французскому языкам. Это
нужно им для того, чтобы набирать иностранный шрифт. Тогда им как работникам
более высокой категории и платить будут больше.
У Шнира совсем серое лицо. Эта свинцовая серость никогда не оживляется
даже самой слабой розовинкой.
- Это меня буквы съели, - показывает Шнир на свои щеки. - Свинцовые
буквы - они, знаете, очень вредные! Вот Степка (показывает он на Разина) -
он у нас еще молодое теля (теленок), недавно стал наборщиком. Буквы еще
только подбираются к нему, но кровь пока не сосут!
И он грубовато-ласково шлепает Степу по спине. Вообще они дружные
парни, хотя все время поддразнивают друг друга.
Удивляет меня, как много они знают, сколько книг прочитали.
Ну, да ведь им и книги в руки: они постоянно имеют дело с газетами и
книгами. От этого же, вероятно, Шнир говорит по-русски вполне грамотно и
чисто.
Степа Разин зовет своего товарища, Азрйэла Шнира, Азоркой. Я как-то
спросила Шнира, не обижается ли он на собачью кличку.
- А чего обижаться? - даже удивился Шнир. - Собаки - это ведь милейшие
люди!
Бывает, что Степа, начав что-нибудь рассказывать, вдруг спохватывается
и обращается к Шниру: "Азорка, а?"
Иногда Шнир отвечает: "Да". Тогда Степа продолжает свой рассказ. Однако
бывает и так, что Шнир спокойно и твердо режет: "Нет!"
Тогда Степа умолкает на полуслове.
Степа, видно, сам побаивается своей мальчишеской болтливости, боится
сказать лишнее. Шнир, как старший, решает, можно сказать то или другое при
мне или нельзя.
Учатся оба с поразительным упорством. Шрифт, как французский, так и
очень трудный готический, немецкий, одолели очень быстро. Поначалу они
просили меня, чтобы я не "мучила"
их, не добивалась правильного произношения.
- Нам ведь не на балы ходить, - доказывал Степа, - нам иностранный
шрифт набирать надо. Вот вы говорите: "боку", это значит: "много" или
"очень". А мы будем набирать не так, как это выговаривается, а так, как
пишется: не "боку", а "беаюкоюп".
- Или еще: вы говорите: "прэнтан" (весна) и "рандеву"
(свидание). А мы будем набирать так, как эти слова пишутся:
"принтэмпс" и "рендец-воус", - добавляет Шнир.
Мне нелегко было убедить их, что по такому методу изучить иностранный
язык нельзя. Но потом они все-таки сдались. Как объяснил Шнир: подумали,
подумали - и поняли, что я права.
Теперь они усиленно стараются овладеть не только тем, как слова
набираются, но и тем, что они означают.
- Правда ваша: если мы не будем понимать, так мы будем набирать, как
болваны. Опять плохо! - И Степа добавляет мечтательно: - Я вам скажу по
секрету. Есть две-три немецкие книжечки. Их мы все-таки хотим прочитать
по-немецки! Хоть когданибудь, хоть через несколько лет!
- Какге книжечки? - спрашиваю я.
Степа вопросительно смотрит на Шнира:
- Азорка, а?
- Да, Только я сам скажу. - И Шнир говорит мне: - Вы хотите знать,
какие книжки мы хотим прочитать по-немецки? Ну, как вам сказать? Про эти
книжки вы, может, никогда и не слыхали!.. Я вам скажу, скажу! - спешит он
загладить неловкость - ему кажется, что он меня обидел. - Я вам непременно
расскажу про эти книжки, только не сегодня. В другой раз, когда мы с вами
лучше познакомимся. Ладно?
Иногда речь заходит у нас о тех или других событиях, происходящих в
нашем городе, или вообще в России, или даже "в заграничном мире". Степа и
Шнир часто оценивают эти события не так, как пишут в газетах, даже не так,
как иные люди, приходящие к нам в дом. Когда я спрашиваю об этом папу, то
порой он думает так, как Степа и Шнир, а иногда и не так. Вот не так давно
Соединенные Штаты Америки вели войну с Испанией изза острова Кубы. Одни
считали, что права Испания, другие - что правы Соединенные Штаты. Шнир и
Степа говорили об этой войне сдержанно, словно даже неохотно. Когда я
спросила, кому они желают победы, Степа усмехнулся и по своему обыкновению
подмигнул Шниру:
- Азорка, а?
- Конечно! - отозвался Шнир. - Пусть она знает. Объясни ей, Степа, кому
мы с тобой сочувствуем: Испании или Америке.
Степа посмотрел мне прямо в глаза и коротко бросил:
- Никому!
- Кому тут сочувствовать? - стал объяснять Шнир. - Испании, что ли?
- В газетах пишут: Испания раньше владела Кубой... - вспомнила я.
- Испания раньше закапала Кубу! - перебивает меня Шнир. - Испания силой
завладела Кубой и с тех пор только и умела, что мучить этих несчастных
кубинцев: жечь, резать, грабить их... Разобьют Испанию - так ей и надо! Но,
если победят американцы, тоже радоваться нечему: они эту Кубу обдерут как
липку! Из-за того и воюют, чтобы захватить богатства Кубы.
- Так кому же сочувствовать? - недоумеваю я.
- А кому вы будете сочувствовать, если при вас два вора подерутся из-за
награбленного добра? Никому, да?.. Правильно! Вор у вора дубинку украл.
Нехай они этой дубинкой друг другу башку продолбают!
Иногда во время нашего урока в комнату входит папа. Часто он как раз в
это время возвращается домой после бессонной ночи, проведенной у больного.
- Здравствуйте, шестая держава! - здоровается папа со Степой и Шниром
("шестой державой" называют печать).
Здороваясь с папой, мои "учни" вежливо встают.
- Ну, что будет сегодня в газетах? - интересуется папа.
В этот ранний час почтальоны еще не успели разнести местную газету, а
столичные газеты прибывают еще позднее - в середине дня. Но мои ученики
знают все новости: они набирали номер минувшей ночью. И они с готовностью
сообщают папе содержание всех телеграмм.
А сегодня, сегодня - в знаменательный день, последний день учебного
года! - Степа и Шнир пришли на урок почему-то взволнованные и сразу
спросили, дома ли папа.
- Дома, дома! - раздается голос папы, и он входит в мою комнату. - Ну
что? Опять кто-нибудь из вас руку повредил?
- Что руку! Что повредил! Совсем другое, господин доктор!
- Вижу, вижу - шестая держава принесла новости! - И папа с интересом
смотрит на наборщиков.
- Да еще какие новости! - сияет Степа. - Закачаться!..
А Шнир объявляет торжественным голосом:
- Вчера крейсер "Сфакс" отплыл к Чертову Острову!.. - И, не выдержав
торжественного тона, Шнир расплывается в счастливой улыбке. - За Дрейфусом,
господин доктор!
- Значит, значит... - Голос папы внезапно словно хрипнет. - Дело
Дрейфуса постановили пересмотреть?
- Да! - отвечают в один голос Степа и Шнир. - Да, дело будет
пересмотрено!
- А пока, - добавляет Шнир, - за Дрейфусом отправлен крейсер "Сфакс"!
Папа часто-часто моргает - это бывает у него, когда он волнуется. Потом
крепко жмет руки Шниру и Степе:
- Вот она, правда!
- Правда! - ликует Степа. - Правда - это о-го-го!
- Одним словом, - заключает Шнир, - правда - это правда! Ни больше ни
меньше.
После ухода наборщиков я обнаруживаю, что они забыли у меня на столе
свой учебник немецкого языка, - наверное, от радости, что "Сфакс" плывет за
Дрейфусом!
Для длинного разговора г папой уже нет времени - мне надо отправляться
в институт. Но все-таки я хочу хоть кратенько спросить:
- Папа, что вы тут говорили про Дрейфуса?
- А ты разве не знаешь из газет?
- Знаю, только не все. Газеты все гадают, будет пересмотр его дела или
нет. Они пишут: Дрейфус невинно осужден. Это я знаю. Я только уже не помню,
как все это началось.
- Почти пять лет назад, - уточняет папа.
- Вот, вот! Я тогда была маленькая, в первом классе. Ты мне расскажешь,
папа?
- Ну как я тебе расскажу? Я уже и сам не все помню... Ох, был бы
Александр Степанович Ветлугин! Он бы нам все выложил - до последней
горошинки. Да где он, Александр Степанович!
- А куда он пропал?
- Вспомнила! Он еще прошлой весной в Париж уехал. С богатыми купцами
Сметаниными. На целый год. Он там с их детьми заниматься будет, да и
взрослым пригодится как переводчик, - они не знают французского языка. За
него-то я рад - он ведь здесь бедствовал: из гимназии, где он преподавал,
его уволили... Очень мне его недостает! Удивительно разносторонне знающий
человек!
За дверью слышно покашливание: "Г-хм..." В комнату снова входят Шнир и
Степа Разин.
- Извиняемся. Мы тут у вас книжечку свою забыли.
- Когда мы сейчас входили, - добавляет Степа, - вы тут говорили про
господина Ветлугина, да? Так вот - он уже приехал из-за границы.
- Александр Степанович приехал? - радуется папа. - Словно угадал, что
нужен он нам! А вы его знаете?
- Еще как знаем! - весело докладывает Степа, но тут же почему-то
спохватывается. - Азорка, а?
- Нет! - твердо обрубает разговор Шнир. - До свидания!
Они уходят.
- Да-а-а... - задумчиво тянет папа. - Вот за это самое, за то, что
водит он знакомство с рабочими, ходят они к нему, книжки он им, наверное,
дает, - вот за это и уволили Александра Степановича из гимназии. Только
смотри! - вдруг спохватывается папа. - Об этом никому: ни подружкам, ни
игрушкам!..
Туповатый все-таки народ - взрослые! Ну когда такое было, чтобы я
что-нибудь секретное выболтала? Не бывало такого никогда. И пора бы уже папе
соображать! "Ни подружкам, ни игрушкам". В куклы, что ли, я играю?
Мама входит очень недовольная:
- Яков! Девочка опоздает в институт. Прекрати заседание!..
А об Александре Степановиче забыла тебе сказать. Прости, пожалуйста! Я
его вчера на улице встретила. Вернулся из-за границы - ну такой же, каким
уехал! Даже шляпы новой в Париже не купил. Только на глазах у него теперь
вместо абажурчика темные очки.
- А когда он к нам придет, не говорил он тебе?
- Сегодня придет, сказал. Кланялся тебе, о Сашеньке спрашивал... Да
пойдешь ты наконец в институт? - сердится мама. - Пять минут десятого!.. Вы
тут о Дрейфусе разговаривали, а уж у нее, наверное, муравейник так и
работает!
"Муравейник" - так мама называет мою голову. Что ни попади в этот
муравейник извне - жучок, листок, щепочка, сосновая шишка, пучок хвойных
игл, - со всех сторон сбегаются муравьи, осматривают новинку-находку,
шевелят ее, переворачивают, тащат куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли о
чем-нибудь, услышу ли - и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела
тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то
время: как же так - невинного человека словно зарыли заживо в могилу на
далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень
многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для
чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло.
Однако и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему
мир волнуется из-за этого французского офицера.
Вот сейчас я, видно, "доросла". С той минуты, как я услыхала разговор
папы со Шниром и Степой, словно лопату воткнули в мой "муравейник"!
Спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда на улицу - в голове мысли бегут,
сталкиваясь, наступая друг другу на ноги... И я уже понимаю - так бывало со
мной не раз, - я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, не осмыслю всего
того, что мне сейчас еще неясно.
На улице неожиданный сюрприз! У подъезда - дедушка.
- Дедушка, ты? - Нет! - отвечает дедушка. - Это не я, другой кавалер!
- Ты ждешь меня, дедушка?
- Нет, не тебя! Голландскую королеву Вильгельмину!.. Ну что ты глупости
спрашиваешь? Конечно, я жду тебя. У тебя сегодня последний день ученья? Ну,
я провожу тебя в институт, - парадно! Ты что, не рада?
Сказать по правде, по самой настоящей правде, - нет, я не рада своему
торжественному спутнику и провожатому. Я очень люблю своего дедушку - он
замечательный: и добрый, и веселый. Но ходить с ним по улицам - это мучение.
Дедушка не может - ну вот просто не может, и все! - пройти мимо чего-либо и
кого-либо, как сторонний человек: он вмешивается во все, что видит. Кто-то с
кем-то ругается - ну какое до этого дело дедушке? Нет, он обязательно будет
OCR Pirat
---------------------------------------------------------------
Трилогия
Книга третья.
ВЕСНА
С самого восхода солнца - а солнце весной просыпается рано! - я уже
сплю каким-то странным сном, - раздробленным на кусочки. Часто просыпаюсь,
еще сквозь сон вспоминаю: "Сегодня! Сегодня!.." Словно мне с вечера подарили
какую-то радость - и она лежит тут, у меня под подушкой. Я как бы на миг
ощупываю памятью эту радость - здесь она, здесь, на месте! - и снова
засыпаю.
Нет, радость, которую мне подарили, не лежит под подушкой; она
подмигивает мне с листка отрывного календаря на степе:
13 мая 1899 года. Это уже сегодняшнее число. Сердце бьется веселыми
толчками, такими сильными, что я даже начинаю напевать:
Мой костер в тумане светит!
Искры гаснут на-а лету!
Вообще-то я не позволяю себе петь во весь голос - из человеколюбия:
голос у меня... ох! Папа уверяет, будто от моего пения.
Мухи дохнут на-а лету!
Но сегодня можно позволить себе даже запеть (чуть слышно, конечно!).
Ведь сегодня особенный день! Сегодня нам выдадут последние в этом учебном
году "Сведения об успехах и поведении", объявят фамилии тех учениц, которые
перешли в пятый класс и стали отныне - старшеклассницами!
Сегодня мы на целых три летних месяца расстанемся с институтом, где нас
обучают, воспитывают и, как говорят наши синявки - классные дамы, - "учат
всему доброму".
Мы, однако, считаем, что учат нас вот именно многому, совсем не
доброму. Четыре года назад, когда мы поступали в институт, ну до чего же мы
были дурочки! Не умели врать, скрытничать, притворяться, - словом, не знали
простейших вещей.
Теперь мы это умеем, ох, умеем! И не бездарнее, чем другие. Мы
притворяемся, будто у нас болят зубы, или голова, или живот (слово "живот"
синявки считают неприличным - мы должны говорить: "У меня болит желудок!").
Мы стонем - смотрим удивительно честными измученными глазами прямо в глаза
обманываемых нами учителей и синявок, - наши лица выражают нестерпимую боль,
все для того, чтобы нас отпустили с урока, к которому мы поленились
подготовиться.
Удивительно: нашу компанию подруг - Лиду Карцеву, Варю Забелину, Маню
Фейгель, Катю Кандаурову, меня - синявки считают "правдивыми девочками"! А
мы, в общем, такие же лгуньи, как все остальные. В чем же дело? Просто, как
объясняет наша одноклассница Меля Норейко: "Когда вы врете, у вас в глазах
все-таки какой-то стыд есть!"
Словом, у нас нет недостатка в умении соврать, а есть только
переизбыток стыда.
Сегодня кончается учебный год. Это был очень трудный год.
Изо дня в день, из урока в урок нас подгоняли напоминаниями о том, что
весной, при переходе в пятый класс - в старшие классы! - нам предстоят
трудные экзамены, и не только письменные, как в других классах, но и устные.
По всем предметам - по русскому языку и по церковнославянскому, по
французскому и немецкому, по арифметике, истории, географии, физике,
алгебре, геометрии, по ботанике и зоологии. Нам приходилось очень много
работать, да к тому же еще изо всех сил и возможностей помогать отстающим
подругам, занимаясь с ними в неучебное время.
Была у меня и моих подруг в этом году еще одна работа: бесплатные
уроки, которые мы даем разным людям. Трудно даже вообразить, как много
молодежи - да и только ли одной молодежи! - хочет учиться, а вот не может:
нет средств! Чаще всего это молодые рабочие, работницы или просто дети
бедных людей, за которых некому платить в гимназии и школы, да и не
принимают их ни в какие гимназии.
Мои ученики - два типографских наборщика. Они работают в типографии,
где печатается местная газета, и приходят ко мне ежедневно около восьми
часов утра - за час до моего ухода в институт. Из-за этого раннего урока мне
приходится вставать рано: в половине восьмого. А для меня это ужас как
трудно! Не могу я так рано вставать - вот, что хотите, не могу! Именно в
этот час у меня оказывается самый неодолимый сон - и рада бы встать, и хочу
встать, огорчаюсь, что не встаю, - а не могу вырваться из сна...
В течение всей минувшей зимы каждое утро, в половине восьмого, Юзефа,
моя бывшая няня (теперь няня моего младшего брата, Сенечки), приходила меня
будить. Сквозь сон я слышала, как она тормошила меня:
- Вставай, гультайка (лентяйка)! Вставай! Молоко! Пришли твои учни
(ученики).
Но я почти не соображала, о чем бубнит Юзефа. Какое-то молоко. Какие-то
учни... Молоко-коломо... учни-мучни-скучни...
Молоколо... Коломоло...
И я ни за что не могла заставить себя проснуться, вылезть из теплой
постели, нашарить ногами туфли (окаянные туфли, всегда они почему-то
успевают за ночь разбрестись по всей комнате, ищи их!). Не хотелось бежать
мыться - ведь кран только и ждет моего появления, чтобы начать плеваться
струей холодной воды.
- Ну что за малодушие! - сердится папа. - Неужели ты не можешь
вставать, как люди встают?
- Не могу... - говорю я виновато.
Перед папой мне было особенно стыдно. Ведь он встает так быстоо, когда
его зовут ночью к больным! Бывает, что он лишь незадолго перед тем лег,
только что возвратившись от другого больного, - устал, еле держится на
ногах, а вот поди ты! Вскакивает, быстро моется, одевается, собирает свои
медицинские инструменты - поехал! Бывает, что Юзефа, которая его будит,
делает это неохотно - ей жалко папу: не дают ему, бедному, поспать! Иногда
между папой и Юзефой возникают при этом короткие стычки.
- Пане доктоже... - говорит Юзефа нерешительно. - Я им скажу, чтоб к
другому доктору пошли, а?
- Опять ваши глупости, Юзефа! Чем вам этот человек не понравился,
который за мной пришел?
- Д чему ж там наравиться? - говорит Юзефа с сердцем,- Бахрома на
штанах, а пальтишко, как у шарманщика. Он вам и пяти копеек не заплатит - от
помяните мое слово!
- Юзефа! - грозно рычит папа.
- "Юзефа, Юзефа"! Пятьдесят лет я Юзефа! Приходят голодранцы, а вы
бежите к ним со всех ног, как пожарный или солдат.
- А по-вашему, болезнь не пожар, не война?..
Так относится к своим обязанностям папа. И от этого мне бывало
нестерпимо стыдно всякое утро, когда начиналась, как называла Юзефа,
"тиатра" с моим вставанием.
- Что ты за человек? - огорчался папа. - У тебя нет воли даже для того,
чтобы заставить себя встать!
Это и меня огорчало. Без воли куда я гожусь? Для любого подвига, даже
самого пустякового, - например, для того, чтобы спасли утопающего в реке
человека, - нужна воля! Ведь не угадаешь, в какое время года человек
вздумает тонуть! Вдруг осенью или даже зимой? Как же я заставлю себя, если у
меня нет сильной воли, броситься в холодную воду или даже вовсе в грорубь?
Или вот. Недавно я читала об одном замечательном ученее: он сам себе привил
чуму - и до последних минут жизни, уже умирая, вел наблюдения и записи о
своем состоянии. Разве без воли такое сделаешь?
Даже для того, чтобы учиться - а ведь я мечтаю после окончания
института поступить на Высшие женские курсы, - для этого тоже нужна воля, и
не малая! Надо учиться, работать, а мне вдруг захочется в театр!
- Через несколько минут к тебе придут ученики, а тебя невозможно
вытащить из постели - сердился папа.
- Они подождут пять - десять минут!
- Какая гадость! - Папа смотрел на меня с брезгливостью, словно на
клопа или на жабу. - Эти люди всю ночь работали в типографии. Им, поди, тоже
хочется спать, еще сильнее, чем тебе: ты ночью спала, а они стояли у
наборной кассы. Но они не пошли домой, не легли спать - они пришли к тебе на
урок. А ты заставляешь их дожидаться! Ты оскорбляешь, унижаешь их - вы,
дескать, бедняки, я с вас денег не беру, значит, не обязана я обращаться с
вами вежливо!
Я гонимала все это. Я не могла спорить с папой. Мне самой бы о стыдно,
даже очень. Но вот... никак не могла я вставать вовремя по утрам!
- Воспитывай в себе волю! - настаивал папа.
- А как это делать? Я не умею...
- Начни с малого - заставляй себя делать все то, чего тебе делать не
хочется!
Легко сказать! Я бы очень хотела научиться делать все, чего не хoчy
делать, и даже хотя бы есть все то, чего я терпеть не могу. Но... не дается
это мне. Никогда я не ела морковных котлет - косорогилась! - и, сколько ни
стараюсь, не лезут они мне в горло. И молоко с пенками как ненавидела, так и
ненавижу. И вот ни за что не могу я принудить самое себя вставать сразу,
после первой Юзефиной побудки: "Вставай, гультайка!"
Отчаявшись пронять меня доводами разума, папа перешел к более
решительным мерам. Сперва он только грозился:
- Не встанешь - оболью холодной водой! Честное слово, оболью!
Но я только бормотала сквозь сон:
- Сейчас, папочка, сейчас... Сию минуту... - и продолжала спать.
И тогда это случилось! В одно утро папа рассвирепел. Притащил из кухни
ведро холодной воды и опрокинул его над моей головой. Вот это было
пробуждение!
Что тут началось!
Мама плакала:
- Боже мой, Яков, сошел с ума!
Младший мой братишка, Сенечка, прибежал на шум босиком, в ночной
рубашке. Он счастливо хохотал-заливался, хлопал в ладоши, радостно пищал:
- Еще, папочка, еще! Облей ее еще раз!
Совершенно разбушевалась Юзефа. Громко рыдая, она выкликала свои
любимые заклинания, обрывки молитв "по-латыньски":
- Езус-Мария! Матка боска! Остробрамска! Ченьстоховска!
Вытащив меня, мокрую как мышь, из залитой водой постели, Юзефа больно
растирала меня мохнатой простыней и причитала на весь дом:
- Чи ж гэто не шкандал? Вода холодная, застудится ребенок, заболеет -
тогды будете знать!
Но папа в воинственном задоре орал-грохотал:
- Ничего ей не сделается, здоровей будет! Хорош ребенок - в пятый класс
переходит! Четырнадцать лет скоро стукнет!
Наконец все утихомирилось. Все ушли из комнаты. Остались только
Сенечка, все еще хохотавший, да я. Я сердито, рывками, одевалась, швыряя
вещи, не попадая пуговицами и крючками в застежки и петли.
- У, гадюка! - шипела я на Сенечку. - Гадюка противная!
Подвижное лицо Сенечки мгновенно изменило выражение.
Вскинув голову в золотых кудрях, он от удивления даже чуть приоткрыл
рот:
- Это я гадюка противная?
- Да, да! Ты гадюка! - настаивала я, причесываясь и яростно выдирая
гребенкой волосы. - Сколько у тебя сестер? Одна сестра! Ее холодной водой
облили - другой заплакал бы, а ты...
обра-а-адовался! Никогда ты не перегонишь губернатора! Никогда!
Это страшное пророчество попало Сенечке в самое больное место. Мы живем
в Губернаторском переулке; в окна квартиры виден губернаторский дом. По
утрам, когда Сенечка слишком медленно одевается (папа требует, чтобы он
одевался сам), ему говорят, показывая на окно:
- Видишь? Губернатор уже лифчик надел. Он уже и штанишки к лифчику
пристегивает, а ты все копаешься!
В окно, конечно, нельзя увидеть, как губернатор застегивает штанишки, -
окна нашей квартиры выходят на какие-то служебные помещения в губернаторском
доме. Но Сенечка твердо верит, что в окно виден губернатор и что губернатор
одевается наперегонки с ним.
Сенечка изо всех сил торопится, быстро-быстро одевается - и наконец
кричит с торжеством:
- Вот, все готово! Я раньше, чем губернатор, да?
А тут вдруг я - старшая сестра и, по мнению Сенечки, выдающаяся
личность! - сказала ему, что он никогда не перегонит губернатора. Жалобно
скривившись, Сенечка заплакал - разинул рот, как галчонок, и запищал... С
усилием, сквозь плач, он выдавил из себя:
- Сама гадюка! Не Сашенька, а... Сашка! - И, вконец расстроившись,
Сенечка с отчаянием обещал: - Три года буду плакать!
Мне стало жалко братишку и стыдно того, что я срываю на нем злость.
- Не реви, дурачок! - говорила я, обнимая и целуя его. - Я. пошутила.
Перегонишь ты своего губернатора, увидишь!
Сенечка перестал скулить, но он уже приготовился обижаться, и ему было
трудно так быстро - раз, раз - успокоиться.
Ему хотелось сказать мне тоже какие-нибудь обидные слова.
Я знала - сейчас он непременно вспомнит случай, когда мы с ним, играя,
перебрасывались апельсином и я нечаянно угодила Апельсином в его, Сенечкину,
голову. Он никак не может забыть этот случай. При каждой ссоре припоминает
мне, какая я тогда была злая, нехорошая.
- Я же не нарочно!
- Все равно! Апельсином поямо в голову!
- Тебе ведь не было больно.
- Все равно. Я ужасно испугался. Это тоже очень вредно для здоровья!
После этого памятного утра, когда папа облил меня водой, Юзефа завела
новый порядок. Каждое утро она подходит к моей кровати, держа в руках
полотенце и небольшой тазик. В тазике - смотря по сезону - холодная вода или
снег. Намочив конец полотенца в воде или набрав в него горсть снегу, Юзефа
быстро обтирает мне, спящей, лицо. Эффект волшебный и молниеносный: сон
мгновенно улетучивается, словно его выпустили в форточку. Я вскакиваю, как
встрепанная, и бегу умываться.
С тех пор папа со мной уже больше не воюет, а ученикам моим не
приходится дожидаться ни одной минуты: к их приходу я совершенно готова.
Юзефа очень горда своей "придумкой"!
- От говорили: Юзефа - мужик, Юзефа - хамук! Ну-к, что ж? Я не доктор,
не лакей с ресторана - в храке не хожу!
А кто удумал будить без шкандалу? Юзефа удумала!
Но сегодня - в последний день перед каникулами - Юзефе даже не надо
пускать в ход холодную воду: к ее приходу я уже не сплю, я проснулась
самостоятельно. Сегодня - последний день в четвертом классе. Ура! Скоро
переедем на дачу. Ур-р-ра!
Один из моих учеников - старший по возрасту - еврей. Другой - русский.
Когда они пришли ко мне в первый раз, старший сам представился и
представил своего товарища:
- Меня зовут Шнир. Азриэл Шнир. А про него... - Он указал на товарища.
- Вы даже не поверите, как его зовут. Он...
Степа! И не в том дело, что Степа, а в том, что и фамилия у него Разин!
Полный Степан Разин - ни больше ни меньше!
Тут Степан Разин так весело захохотал, словно он и сам только сейчас
впервые услыхал, какая у него знаменитая фамилия.
Обучаются у меня Шнир и Разин немецкому и французскому языкам. Это
нужно им для того, чтобы набирать иностранный шрифт. Тогда им как работникам
более высокой категории и платить будут больше.
У Шнира совсем серое лицо. Эта свинцовая серость никогда не оживляется
даже самой слабой розовинкой.
- Это меня буквы съели, - показывает Шнир на свои щеки. - Свинцовые
буквы - они, знаете, очень вредные! Вот Степка (показывает он на Разина) -
он у нас еще молодое теля (теленок), недавно стал наборщиком. Буквы еще
только подбираются к нему, но кровь пока не сосут!
И он грубовато-ласково шлепает Степу по спине. Вообще они дружные
парни, хотя все время поддразнивают друг друга.
Удивляет меня, как много они знают, сколько книг прочитали.
Ну, да ведь им и книги в руки: они постоянно имеют дело с газетами и
книгами. От этого же, вероятно, Шнир говорит по-русски вполне грамотно и
чисто.
Степа Разин зовет своего товарища, Азрйэла Шнира, Азоркой. Я как-то
спросила Шнира, не обижается ли он на собачью кличку.
- А чего обижаться? - даже удивился Шнир. - Собаки - это ведь милейшие
люди!
Бывает, что Степа, начав что-нибудь рассказывать, вдруг спохватывается
и обращается к Шниру: "Азорка, а?"
Иногда Шнир отвечает: "Да". Тогда Степа продолжает свой рассказ. Однако
бывает и так, что Шнир спокойно и твердо режет: "Нет!"
Тогда Степа умолкает на полуслове.
Степа, видно, сам побаивается своей мальчишеской болтливости, боится
сказать лишнее. Шнир, как старший, решает, можно сказать то или другое при
мне или нельзя.
Учатся оба с поразительным упорством. Шрифт, как французский, так и
очень трудный готический, немецкий, одолели очень быстро. Поначалу они
просили меня, чтобы я не "мучила"
их, не добивалась правильного произношения.
- Нам ведь не на балы ходить, - доказывал Степа, - нам иностранный
шрифт набирать надо. Вот вы говорите: "боку", это значит: "много" или
"очень". А мы будем набирать не так, как это выговаривается, а так, как
пишется: не "боку", а "беаюкоюп".
- Или еще: вы говорите: "прэнтан" (весна) и "рандеву"
(свидание). А мы будем набирать так, как эти слова пишутся:
"принтэмпс" и "рендец-воус", - добавляет Шнир.
Мне нелегко было убедить их, что по такому методу изучить иностранный
язык нельзя. Но потом они все-таки сдались. Как объяснил Шнир: подумали,
подумали - и поняли, что я права.
Теперь они усиленно стараются овладеть не только тем, как слова
набираются, но и тем, что они означают.
- Правда ваша: если мы не будем понимать, так мы будем набирать, как
болваны. Опять плохо! - И Степа добавляет мечтательно: - Я вам скажу по
секрету. Есть две-три немецкие книжечки. Их мы все-таки хотим прочитать
по-немецки! Хоть когданибудь, хоть через несколько лет!
- Какге книжечки? - спрашиваю я.
Степа вопросительно смотрит на Шнира:
- Азорка, а?
- Да, Только я сам скажу. - И Шнир говорит мне: - Вы хотите знать,
какие книжки мы хотим прочитать по-немецки? Ну, как вам сказать? Про эти
книжки вы, может, никогда и не слыхали!.. Я вам скажу, скажу! - спешит он
загладить неловкость - ему кажется, что он меня обидел. - Я вам непременно
расскажу про эти книжки, только не сегодня. В другой раз, когда мы с вами
лучше познакомимся. Ладно?
Иногда речь заходит у нас о тех или других событиях, происходящих в
нашем городе, или вообще в России, или даже "в заграничном мире". Степа и
Шнир часто оценивают эти события не так, как пишут в газетах, даже не так,
как иные люди, приходящие к нам в дом. Когда я спрашиваю об этом папу, то
порой он думает так, как Степа и Шнир, а иногда и не так. Вот не так давно
Соединенные Штаты Америки вели войну с Испанией изза острова Кубы. Одни
считали, что права Испания, другие - что правы Соединенные Штаты. Шнир и
Степа говорили об этой войне сдержанно, словно даже неохотно. Когда я
спросила, кому они желают победы, Степа усмехнулся и по своему обыкновению
подмигнул Шниру:
- Азорка, а?
- Конечно! - отозвался Шнир. - Пусть она знает. Объясни ей, Степа, кому
мы с тобой сочувствуем: Испании или Америке.
Степа посмотрел мне прямо в глаза и коротко бросил:
- Никому!
- Кому тут сочувствовать? - стал объяснять Шнир. - Испании, что ли?
- В газетах пишут: Испания раньше владела Кубой... - вспомнила я.
- Испания раньше закапала Кубу! - перебивает меня Шнир. - Испания силой
завладела Кубой и с тех пор только и умела, что мучить этих несчастных
кубинцев: жечь, резать, грабить их... Разобьют Испанию - так ей и надо! Но,
если победят американцы, тоже радоваться нечему: они эту Кубу обдерут как
липку! Из-за того и воюют, чтобы захватить богатства Кубы.
- Так кому же сочувствовать? - недоумеваю я.
- А кому вы будете сочувствовать, если при вас два вора подерутся из-за
награбленного добра? Никому, да?.. Правильно! Вор у вора дубинку украл.
Нехай они этой дубинкой друг другу башку продолбают!
Иногда во время нашего урока в комнату входит папа. Часто он как раз в
это время возвращается домой после бессонной ночи, проведенной у больного.
- Здравствуйте, шестая держава! - здоровается папа со Степой и Шниром
("шестой державой" называют печать).
Здороваясь с папой, мои "учни" вежливо встают.
- Ну, что будет сегодня в газетах? - интересуется папа.
В этот ранний час почтальоны еще не успели разнести местную газету, а
столичные газеты прибывают еще позднее - в середине дня. Но мои ученики
знают все новости: они набирали номер минувшей ночью. И они с готовностью
сообщают папе содержание всех телеграмм.
А сегодня, сегодня - в знаменательный день, последний день учебного
года! - Степа и Шнир пришли на урок почему-то взволнованные и сразу
спросили, дома ли папа.
- Дома, дома! - раздается голос папы, и он входит в мою комнату. - Ну
что? Опять кто-нибудь из вас руку повредил?
- Что руку! Что повредил! Совсем другое, господин доктор!
- Вижу, вижу - шестая держава принесла новости! - И папа с интересом
смотрит на наборщиков.
- Да еще какие новости! - сияет Степа. - Закачаться!..
А Шнир объявляет торжественным голосом:
- Вчера крейсер "Сфакс" отплыл к Чертову Острову!.. - И, не выдержав
торжественного тона, Шнир расплывается в счастливой улыбке. - За Дрейфусом,
господин доктор!
- Значит, значит... - Голос папы внезапно словно хрипнет. - Дело
Дрейфуса постановили пересмотреть?
- Да! - отвечают в один голос Степа и Шнир. - Да, дело будет
пересмотрено!
- А пока, - добавляет Шнир, - за Дрейфусом отправлен крейсер "Сфакс"!
Папа часто-часто моргает - это бывает у него, когда он волнуется. Потом
крепко жмет руки Шниру и Степе:
- Вот она, правда!
- Правда! - ликует Степа. - Правда - это о-го-го!
- Одним словом, - заключает Шнир, - правда - это правда! Ни больше ни
меньше.
После ухода наборщиков я обнаруживаю, что они забыли у меня на столе
свой учебник немецкого языка, - наверное, от радости, что "Сфакс" плывет за
Дрейфусом!
Для длинного разговора г папой уже нет времени - мне надо отправляться
в институт. Но все-таки я хочу хоть кратенько спросить:
- Папа, что вы тут говорили про Дрейфуса?
- А ты разве не знаешь из газет?
- Знаю, только не все. Газеты все гадают, будет пересмотр его дела или
нет. Они пишут: Дрейфус невинно осужден. Это я знаю. Я только уже не помню,
как все это началось.
- Почти пять лет назад, - уточняет папа.
- Вот, вот! Я тогда была маленькая, в первом классе. Ты мне расскажешь,
папа?
- Ну как я тебе расскажу? Я уже и сам не все помню... Ох, был бы
Александр Степанович Ветлугин! Он бы нам все выложил - до последней
горошинки. Да где он, Александр Степанович!
- А куда он пропал?
- Вспомнила! Он еще прошлой весной в Париж уехал. С богатыми купцами
Сметаниными. На целый год. Он там с их детьми заниматься будет, да и
взрослым пригодится как переводчик, - они не знают французского языка. За
него-то я рад - он ведь здесь бедствовал: из гимназии, где он преподавал,
его уволили... Очень мне его недостает! Удивительно разносторонне знающий
человек!
За дверью слышно покашливание: "Г-хм..." В комнату снова входят Шнир и
Степа Разин.
- Извиняемся. Мы тут у вас книжечку свою забыли.
- Когда мы сейчас входили, - добавляет Степа, - вы тут говорили про
господина Ветлугина, да? Так вот - он уже приехал из-за границы.
- Александр Степанович приехал? - радуется папа. - Словно угадал, что
нужен он нам! А вы его знаете?
- Еще как знаем! - весело докладывает Степа, но тут же почему-то
спохватывается. - Азорка, а?
- Нет! - твердо обрубает разговор Шнир. - До свидания!
Они уходят.
- Да-а-а... - задумчиво тянет папа. - Вот за это самое, за то, что
водит он знакомство с рабочими, ходят они к нему, книжки он им, наверное,
дает, - вот за это и уволили Александра Степановича из гимназии. Только
смотри! - вдруг спохватывается папа. - Об этом никому: ни подружкам, ни
игрушкам!..
Туповатый все-таки народ - взрослые! Ну когда такое было, чтобы я
что-нибудь секретное выболтала? Не бывало такого никогда. И пора бы уже папе
соображать! "Ни подружкам, ни игрушкам". В куклы, что ли, я играю?
Мама входит очень недовольная:
- Яков! Девочка опоздает в институт. Прекрати заседание!..
А об Александре Степановиче забыла тебе сказать. Прости, пожалуйста! Я
его вчера на улице встретила. Вернулся из-за границы - ну такой же, каким
уехал! Даже шляпы новой в Париже не купил. Только на глазах у него теперь
вместо абажурчика темные очки.
- А когда он к нам придет, не говорил он тебе?
- Сегодня придет, сказал. Кланялся тебе, о Сашеньке спрашивал... Да
пойдешь ты наконец в институт? - сердится мама. - Пять минут десятого!.. Вы
тут о Дрейфусе разговаривали, а уж у нее, наверное, муравейник так и
работает!
"Муравейник" - так мама называет мою голову. Что ни попади в этот
муравейник извне - жучок, листок, щепочка, сосновая шишка, пучок хвойных
игл, - со всех сторон сбегаются муравьи, осматривают новинку-находку,
шевелят ее, переворачивают, тащат куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли о
чем-нибудь, услышу ли - и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела
тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то
время: как же так - невинного человека словно зарыли заживо в могилу на
далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень
многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для
чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло.
Однако и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему
мир волнуется из-за этого французского офицера.
Вот сейчас я, видно, "доросла". С той минуты, как я услыхала разговор
папы со Шниром и Степой, словно лопату воткнули в мой "муравейник"!
Спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда на улицу - в голове мысли бегут,
сталкиваясь, наступая друг другу на ноги... И я уже понимаю - так бывало со
мной не раз, - я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, не осмыслю всего
того, что мне сейчас еще неясно.
На улице неожиданный сюрприз! У подъезда - дедушка.
- Дедушка, ты? - Нет! - отвечает дедушка. - Это не я, другой кавалер!
- Ты ждешь меня, дедушка?
- Нет, не тебя! Голландскую королеву Вильгельмину!.. Ну что ты глупости
спрашиваешь? Конечно, я жду тебя. У тебя сегодня последний день ученья? Ну,
я провожу тебя в институт, - парадно! Ты что, не рада?
Сказать по правде, по самой настоящей правде, - нет, я не рада своему
торжественному спутнику и провожатому. Я очень люблю своего дедушку - он
замечательный: и добрый, и веселый. Но ходить с ним по улицам - это мучение.
Дедушка не может - ну вот просто не может, и все! - пройти мимо чего-либо и
кого-либо, как сторонний человек: он вмешивается во все, что видит. Кто-то с
кем-то ругается - ну какое до этого дело дедушке? Нет, он обязательно будет