Страница:
в шутку, но кое-что интересное она, наверное, может рассказать.
- Марусенька, - просит папа, - умоляю: перестань скакать, как блоха, от
одной темы к другой! Объясни толком: как это тебя из бретонского курорта в
Ренн занесло?
- Вот именно, что занесло! - смеется Мария Ивановна. - Эта арапка Петра
Великого, дщерь моя, - знаете, кто она? Она будущий археолог! Вбила себе это
в голову. Ну, а у нее что вбито, то забито, клещами не выдернешь.
- Еще бы, и мама такая, и папа такой!.. - вставляет папа.
- Кончили мы свое курортное сидение. "Поездим, мама, немножко по
Бретани! Древняя страна, древнее зодчество..." Ну и всякая там ерунда...
- Мама! - укоризненно вставляет молчаливая Алеша.
- Да ладно уж. Приезжаем с Алешкой в Ренн, идем с вокзала в город,
обиталище себе приискивать. Городок ничего, чистенький. Смотреть в нем,
по-моему, нечего. Ну, арапка моя, конечно, другого мнения. Но до того
городок богомольный, до того запуганно-реакционный, даже у нас таких немного
сыщешь! Ни одной левой газеты в киосках купить нельзя, даже потихоньку,
из-под полы и то не продают. Что ихние газеты о Дрейфусе пишут - волосы
дыбом! Я уж потом и читать почти перестала: одно вранье и клевета!.. Ну
конечно, волнение у них по поводу предстоящего процесса неописуемое. Во всех
ихних церквах службы и проповеди, да и вне церквей монахи и патеры на всяком
углу проповедуют: "Последние, мол, времена приспели, везут к нам судить
окаянного шпиона Дрейфуса. За него, мол, стоят одни только люди, продавшиеся
евреям! Так покажем им, что такое добрые, честные католики!"
Мы слушаем Марию Ивановну прямо-таки со страстным вниманием. Ведь
очевидица! И рассказывает так просто, образно, вкусно!
- Ну, идем мы с Алешкой по улице и вдруг слышим - приближается какой-то
кошачий концерт. Свист, крики, улюлюканье! И прямо на нас бежит женщина, ох,
и не женщина, а маленькая женщинка в траурном платье, убегает от целой оравы
мальчишек, и это ей они свою гнусную серенаду устраивают!
К кому она ни бросится, все от нее только отмахиваются. Увидела нас,
бросилась к нам и кричит - ну, прямо сказать, последним заячьим голосом
кричит: "О секур! О секур! (Помогите!)"
А на углу стоят полицейские - ажаны эти французские, элегантные, в
пелериночках - и, ну словно слепые и глухие, не видят и не слышат они этого
безобразия! Я, конечно, женщину эту взяла за руку, говорю: "Не бойтесь
ничего, мы вас в обиду не дадим!" А она, как перепелка подбитая, так вся и
трепыхается, руки дрожат, в глазах тоска смертная, волосы растрепались,
шляпенка набок съехала... Я говорю ажану: "Что же вы, полиция, смотрите?
Мальчишки озоруют, обижают женщину, а вам ништо?" Он очень вежливо -
французик ведь, он тебя убьет, не поморщится, но сперва с тобой
раскланяется, как мушкетер на королевском балу! - отвечает мне: "Это дети
шалят. Неужели детей наказывать, мадам?" Ну тут вмешивается мой собственный
курносый ребенок - вот этот! - она уж и до этого давно хмурилась, как курица
к дождю. А тут хватает кишку для поливки улиц и кричит этим проклятым
мальчишкам (она по-французски и раньше хорошо говорила, а тут за два месяца
на курорте так навострилась, лучше не надо!): "Считаю до трех! Г а р а в у!
(Берегитесь!)
Оболью водой!" Ну, мальчишек, конечно, вмиг как ветром смело!
Полицейский двинулся к Алешке очень воинственно, но я ему с самой любезной
улыбкой говорю: "Господин ажан, ведь это ребенок шалит! Ведь детей вы не
наказываете?"
Мы невольно смеемся. До того нам нравится Мария Ивановна и такая милая
эта Алешка!
- Ну, - продолжает Мария Ивановна, - пошли дальше, и маленькая женщина
с нами. Тут мы и узнали, что она приехала сегодня из Парижа, тоже ищет
комнату. И зовут ее Люси Дрейфус. И завтра ночью приплывет с Чертова Острова
на крейсере "Сфакс" ее муж Альфред Дрейфус!..
Ну, могли мы ожидать такой удачи, как приезд тети Маруси с Алешей? Ведь
они сами там были, своими глазами видели все то, что нам сейчас всего
интереснее!
- Тут, - продолжает свой рассказ Мария Ивановна, - тут у нас и
археология, и древнее зодчество - все полетело под раскат! Алешка у меня,
прямо скажу, ничего человечек, и не вовсе глупый: понимает, что в какую
минуту важнее - средние века или несчастный человек, которого травит целый
город? Стали мы вместе с Люси Дрейфус искать жилье. Наплакались! Не пускают
ни-ку-да. Ни в гостиницы, ни на частные квартиры...
До самого вечера искали мы комнаты - и все тщетно. Нет комнат, и все
тут! А при нашем проходе по улице сбиваются толпишки. И буравят они нас
такими взглядами, словно острыми камешками побивают. И нет-нет да и
раздастся свисточек или песенка этакая паскудная: "А вот идет шпионка,
шпионова жена!" Наконец, уже вечером, нашли комнату. На окраине Ренна, рядом
с кабаком. Комната маленькая, одна на троих, - мы побоялись Люси одну
оставлять хотя бы на ночь. Хозяйка комнату сдала, но была очень напугана:
"Ох, что-то скажет господин кюре (католический священник)! Он всем объявил:
"Кто впустит к себе эту еретичку и шпионку, тот попадет прямо в ад!" Ну, я
хозяйку успокоила, как могла. Вам, говорю, в аду скучно не будет - увидите
спектакль, как из вашего кюре черти будут жарить отбивные котлеты!.. Комната
наша была, прямо сказать, сомнительный клад. В соседнем кабаке устроили свой
штаб все хулиганы, воры, подонки, вся мразь, какая есть в Ренне! Все ночи
напролет они пьянствовали. Хозяйка наша как-то проговорилась, что на все
в.ремя процесса Дрейфуса за всех хулиганов платит полиция: пей, ешь не хочу!
До утра они горланили песни и поносили Дрейфуса, Люси, хозяйку, меня, даже
Алешку. Грозились расправиться с нами.
- И вы не боялись? - спрашивает Иван Константинович, глядя на Марию
Ивановну с восхищением.
- А вы спросите у Яши - он меня с юности знает! - боюсь я кого-нибудь
на свете или нет?..
Некоторое время за столом тихо: все ужинают молча. Но уже довольно
скоро разговор возобновляется.
Снова сыплются вопросы.
- Интересно, - говорит папа, - как встретили во Франции прибытие
"Сфакса"?
- Ох, не говорите! Нам Люси Дрейфус рассказывала со слов мужа... Он,
бедный, ждал, что его встретит доброжелательна,!, приветственная толпа.
"Разве я не пострадал безвинно? Разве кс нанесли мне самое тяжкое
оскорбление, разве не обвинили меня в самом страшном преступлении?.." Но
только вышло это все подругому. Когда "Сфакс" подходил к берегам Франции,
его в самом деле ждала на пристани огромная толпа - да только такая, что
"Сфакс" не пристал к берегу: толпа могла линчевать Дрейфуса. "Сфакс" ушел к
пустынному Киберонскому полуострову, и там Дрейфуса ссадили в открытом море
в шлюпку. Это было ночью, в сильнейший шторм. Веревочный трап плясал на
ветру.
Дрейфус очень ослабел за пять лет каторжного режима на Чертовом Острове
- он не удержался, сорвался с трапа прямо в шлюпку, очень расшибся при
падении. Шлюпка доставила его на берег, а оттуда - тайком, тишком - привезли
его по железной дороге прямо в Ренн, в тюрьму... Он-то радовался, -
добавляет Мария Ивановна с горечью, - что ему возвращают родину, возвращают
Францию, но ему возвратили из всей родины только тюремную камеру.
- А жену к нему пустили? - спрашивает Вера Матвеевна. - Увиделись они?
- Пустили... Мы с Алешкой ее и провожали в тюрьму - боялись отпускать
ее одну по городу. Потом она рассказала: когда тюремный офицер ввел ее в
камеру Дрейфуса, они бросились друг к другу так стремительно, так горестно,
что тюремный офицер заплакал и ушел, оставив их вдвоем... Весь первый день
они не говорили ни слова. Люси сразу заметила, что ему трудно говорить -
ведь пять лет молчал, отвык! И она его ни о чем не спрашивала. Так они и
просидели весь первый день, обнявшись, только в глаза друг другу смотрели...
А потом вскоре приехали в Ренн брат Дрейфуса - Матье Дрейфус, адвокаты
Деманж и Лаборй, полковник Пикар и - сам Эмиль Золя!
- Ну, теперь спать, спать! - командует мама. - Часа через три надо
ехать на вокзал!
- Последний вопрос, можно? - Это говорит папа. - Марусенька, ты была в
Ренне, видела и слышала там всяких людей...
На что там надеются? На кого надеются?
И Мария Ивановна, не задумываясь, отвечает.
- На адвоката Лаборй. В сегодняшнем положении, когда правда малосильна,
а зло и неправда еще о-очень сильны, - исход процесса во многом зависит от
Лаборй! Он так талантлив, так находчив, так остроумен! Он так умеет
поставить противников в неловкое, даже смешное положение! Он умеет прижать
клеветников к стене, заставить их беспомощно лепетать, терять почву под
ногами, даже нечаянно выболтать какие-то крупицы правды.
Лаборй подхватывает эти крупицы и по ним восстанавливает события так,
как они имели место на самом деле. Лаборй - это главная карта в деле
Дрейфуса!..
Все прощаются с Марией Ивановной, благодарят ее. Шутка ли, какие
интересные вещи она рассказала!
Сейчас папа повезет ее и Алешку в город.
Я прощаюсь с Алешкой. Удивительное дело! Ни словом мы с ней не
перекинулись, да и почти весь вечер она молчала. Но мне понравилась она -
смуглая, неулыбчивая, молчаливая.
- Жалко, что ты так скоро уезжаешь!
- И мне жалко, - кивает Алешка.
- Я бы с тобой дружила... - говорю я.
- И я с тобой тоже. - И Алешка вдруг улыбается такой же светлой и
доброй улыбкой, как ее мать.
- Ты археологом хочешь быть?
Алешка становится серьезной.
- Раздумала, - отвечает она решительно. - Мне теперь, после Ренна,
другого захотелось... Хочу быть юристом, адвокатом.
Как Лаборй... Спасать невинных людей. Ведь хорошо?
- Хорошо! - соглашаюсь я от души и вдруг обнаруживаю в себе новое
призвание: я тоже хочу быть юристом, как Лаборй, и спасать невинно
осужденных!
Так зарождается у нас с Алешкой неосуществленная дружба.
Таких будет еще в жизни много... Но эта - первая! Потому и запоминается
навсегда.
За дружеским прощанием никто из нас не заметил, как по ступенькам
балкона поднялся дедушка. Смотрю на него - и пугаюсь. Никогда я дедушку
таким не видала. Не красный, каким он бывает, когда рассердится, а серый,
обмякший, как игрушечный шарик, из которого вытекла часть наполнявшего его
газа...
Дедушку усаживают, предлагают горячего чаю, холодного молока, он
отнекивается молча, одним отрицательным движением головы. Все смотрят на
дедушку вопросительно, с тревогой - что случилось?
А он все молчит и только смотрит на нас так печально, словно ему очень
не хочется ударить нас дурной вестью.
- Да ну же, папаша!.. Что с тобой? - спрашивает папа.
И дедушка отвечает негромко:
- Сегодня утром в Ренне убили адвоката Лабори...
Назавтра выясняется, что известие это хотя и не совсем ложь, но и не
совсем правда: Лабори не убит - но он ранен.
Об этом мы узнаем рано утром, еще до получения газеты, от Шнира и
Разина (они приходят ко мне на урок трижды в неделю). Их словам можно
верить, они-то ведь знают: пришли прямо из типографии, где набирали
сегодняшний номер газеты. Они сами читали телеграмму. "Вчера утром в Ренне,
когда Лабори направлялся в суд, к нему подошел на набережной незнакомый
человек и выстрелил в него из револьвера. Лабори упал. Стрелявший скрылся.
Полиции не удалось его найти".
- Искали они его, как же! - говорит Степа со злобой. - Они, наверное,
сами и напустили убийцу на Лабори: "Вон того, высокого, с лысиной,видишь?
Убей его!" А потом, после выстрела, притворились, будто ищут убийцу,
закудахтали: "Где он?
Где он? Дайте его сюда! Уж мы его!.."
- В телеграмме сказано, - вспоминает Шнир, - Лабори ранен легко.
- Дедушка! - вдруг вспоминаю я. - Надо дедушке сказать, что Лабори не
убит.
- Дедушке? - весело переспрашивает Степа. - Ваш дедушка уже сегодня в
шесть часов утра прибежал к нам в типографию узнать, что и как! Услыхал, что
Лабори жив, чуть в пляс не пустился! Такой старик ваш дедушка - дай боже
всем молодым!..
Рана Лабори оказалась легкой: к концу недели он уже снова появился в
суде. Дрейфусары встретили его овацией. Антидрейфусары - звериным ревом и
градом угрожающих писем: "Если ты, мерзавец, не уберешься из Ренна, тебе не
жить! Прикончим - На этот раз, будь спокоен, не промахнемся!"
Процесс в Ренне продолжается. С прежним блеском ведет защиту Лабори. Но
чем дальше, тем все более становится ясно: дело безнадежное. Дрейфуса осудят
вновь.
- Как вы не понимаете? - ворчит на нас дядя Мирон. - Чего можно ожидать
от кастового суда?
- А что это - кастовый суд? - спрашиваю я.
- Ну, как бы тебе это получше объяснить? Понимаешь, есть правильный суд
и неправильный. В правильном суде рассуждают так: вот этот человек поступил
против закона, значит, он виноват и должен быть наказан. Кто бы он ни был,
все равно - он совершил преступление, его надо наказать. Но мы живем в
кастовом обществе. И у нас важно не самое преступление, а то, кто его
совершил. Если преступник из высшей касты, его оправдают. Если невинный - из
низшей касты, его осудят...
- Это очень плохо! Ужасно!
На следующее утро я, конечно, передаю Степе и Шниру слова дяди Мирона.
Они понимающе переглядываются, и Шнир говорит мне серьезно:
- Ваш дядя, конечно, образованный человек. Но вот, понимаете, есть
такие вещи, которых не знают и образованные люди! Ваш дядя сказал вам не
самую правду, а только "около правды". Каст нету, есть классы. Подробно об
этом вы узнаете в свое время - может быть, даже скоро. А пока вам надо знать
одно: правящий класс всегда прав - ив жизни, и на суде. А угнетенный класс
всегда считается неправым...
- А нельзя сделать так, чтобы этого безобразия не было? - допытываюсь
я.
- Можно, - отвечает Шнир, снова переглянувшись со Степой. - Люди
борются за это. Это называется "классовая борьба"... Понимаете?
Процесс подходит к концу. И уже ни у кого нет надежды, что он
завершится благополучно для Дрейфуса.
Кончается и лето. Скоро начнутся занятия в институте.
Большой куст орешника под нашим окном в ветреные дни уже не просто
шуршит ветвями, словно что-то бормочет, - нет, теперь ветви его стучат в
стекло твердыми ореховыми "лапками". В каждой такой лапке от одного до пяти
светлых пальчиков-орешков, иногда и больше. Лапки стучат в стекло - они
зовут в лес, в поход за орехами.
Мы так устали от целого месяца волнений, - а что-то сегодня там, в
Ренне? - от газет, от разговоров и споров (у нас, по обыкновению, с утра до
вечера толпится взволнованный народ), - что иногда рады отдохнуть от всего,
уйти в лес за орехами. Мама просто гонит меня, Леню и приходящих ко мне
подруг:
- Довольно вам тут слоняться среди взрослых! Ступайте в лес! Собирайте
орехи!
28 августа мы уходим в ореховый поход: Варя, Маня с Катюшкой, Леня и я
(Лиды Карцевой с нами нет - мама ее заболела, папа увез маму за границу, а
Лиду отправили до конца каникул в Петербург, к теткам-писательницам).
После отъезда Тамары, которую у нас никто не любил, Леня стал уже вроде
не Тамарин, а мой старший брат. Все мои подруги любят Леню. Конечно, он, как
все мальчишки, и насмешник и дразнилка. Но, если бы спросить у меня и у моих
подруг, за что мы любим Леню, мы бы, наверное, ответили: Леня - надежный.
Ему нельзя не верить, на него можно положиться.
Плохого Леня ничего не сделает, он и других остережет. Леня всегда и во
всем поможет и выручит, как настоящий друг. Вот за это мы его и любим!
В азарте охоты за орехами - их необыкновенно много! - мы забредаем так
далеко в лес, что никто из нас уже не соображает, в какой стороне наш дом.
- Друзья мои! - дурачится Ленька. - Мы попали в страшную беду! Мы
заплутались в джунглях!
- Что же нам делать? - трагически, в тон ему, подаю реплику я. -
Наступают сумерки, воют волки, свистят ядовитые змеи...
- Шипят гуси! Кудахчут куры! Положение безвыходное! - подхватывают
девочки.
- И ужасно хочется пить! - жалобно стонет Катя.
Надурачившись вдоволь, решаем идти по симпатичной тропе, вьющейся среди
леса. Бывают такие тропочки - бегут впереди человека, как собачки. Все равно
выбирать не из чего - дорогу мы потеряли; спросить в лесу не у кого; и хотя
змеи и не свистят, шакалы не воют, но пить хочется всем - не одной Катюшке.
Куда-нибудь да приведет нас эта славненькая тропинка. К жилью, к людям...
Так и случается. Вскоре мы приходим к глухому забору и останавливаемся
перед воротами с надписью:
КУМЫСНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ А МУРАТОВА
Никто из нас здесь никогда не бывал. Я слыхала от папы, что здесь
изготовляют лечебный кумыс.
Решаем зайти - попросить напиться. Узнаем, где мы находимся и как
попасть домой.
За забором маленький дом, так ослепительно выбеленный известью, что он
похож на снежный сугроб. Перед домом молодая женщина играет с крохотной
девочкой - видно, с дочкой.
У женщины круглое лицо, плоское, как тарелка. На этом лице
играют-дразнятся раскосые по-монгольски глаза, похожие на крупные
синевато-черные изюмины (этот сорт изюма в магазинах называется "малага"), У
девочки такое же круглое личико и такие же изюмины-глаза, как у матери. На
голове у женщины круглая, плоская татарская шапочка-ободок, с которой
свисает назад лоскут материи. Девочка простоволосая, на голове у нее много
диковинных коротышек-косичек. Косички прыгают-пляшут на круглой девочкиной
головке.
Отойдя от девочки шага на три, мать протягивает к ней подманивающие
руки и ласково журчит-приговаривает:
- Ходите, ходите, ходите, ходите...
Осторожно, как по льду, девочка переступает босыми ножками и, пройдя
пространство, отделяющее ее от матери, бросается в материнские руки, закинув
головку и счастливо крича что-то на непонятном языке. Но, и не зная языка,
понятно, что именно она кричит:
- А вот я и дошла! А вот я и дошла!..
Мать крепко охватила девочку руками, прижимает ее к себе.
И до того они обе прелестны, что в сердце невольно поднимается горячая
волна. "Милые, какие милые!" - думаешь, глядя на них.
И вот Варя Забелина тоже протягивает руки к девочке и ласково манит ее
к себе, повторяя те же воркующие, призывные слова, какими перед тем
подманивала девочку мать:
- Ходите, ходите, ходите, ходите!
Мы с Катюшей и Маней делаем то же самое. Девочка смотрит на нас.
Синевато-черные изюмины ее глаз выражают удивление: что это еще за четыре
незнакомые растрепанные обезъяны зовут ее каждая к себе? Потом она
пристально всматривается в каждую из нас по отдельности, словно выбирая: к
которой направить свои еще нетвердые шажки? И выбирает Варю!
- Ходите, ходите, ходите, ходите! - гудит Варя добрым, шмелиным
голосом.
Девочка слезла с материнских колен и сторожко туп-тупает по песку. И
вот уже Варя подхватила ее на руки.
Я смотрю на Варю - Варю Забелину, нашу Варю... За четыре года я,
казалось, выучила ее наизусть до последней черточки. Вздор, ничего я о ней
не знала раньше! Вот этой нежной улыбки, этих ласковых глаз - ничего этого я
прежде не замечала! Она красивая, наша Варя! И когда же расцвела эта
спокойная красота, что никто этого и не заметил?
Радуясь новой забаве, девчушка обходит нас всех по очереди. И снова я,
как прозревший слепой, впервые вижу, какими прелестными стали внезапно Маня
и Катюша! Разве у Мани и вчера были такие огромные, задумчивые глаза?
Вздернутый носик Катеньки Кандауровой - он, конечно, не сегодня вздернулся,
как гребешок у петушка, - но раньше я не замечала, какое в нем веселое
очарование!
Молодая женщина объясняет нам, что она - жена кумысника Муратова, зовут
ее Фатимой. А призывное: "Ходите, ходите, ходите, ходите!" - это совсем не
то, что "поди сюда, поди сюда, поди сюда!" Это имя девчушки - Хадити.
Хадити с вопросительным выражением смотрит на Леню.
Слоено хочет спросить: "Ну, а ты, мальчик, что умеешь?"
И Леня, недолго думая, показывает свои таланты. Он пляшет вприсядку, а
потом, встав на руки вниз головой, ходит вокруг нее на руках. Впечатление
огромное! Хадити в полном восторге!
Фатима усаживает нас за одним из столиков, расставленных перед
домом-сугробом. Вместо воды, о которой мы просили, Фатима приносит на
подносе кружки с кумысом.
- Пей, пей! - приговаривает она. - Деньга нету? Другой раз принесешь...
Холодный - со льда - кумыс, кисленький, вкусный.
Расшалившаяся Хадити перелезает с одних колен на другие, гладит ручками
наши лица.
Удивительно весело и приятно нам здесь - перед домомсугробом! Словно
пришли мы к близким, родным людям. Может быть, в первый раз за весь этот
мучительный месяц, когда и встаешь и ложишься все с тем же тяжелым чувством
опасения, - а что там, в далеком Ренне, неужели не оправдают, неужели опять
осудят? - мы сегодня на несколько часов словно выключились из всего этого.
Уже несколько часов мы бездумно веселы и беспечны. И это мы ощущаем как
отдых - душа распустила напряженные мускулы, отогнала тревогу.
Внезапно за оградой раздаются конский топот и голоса. Наше мирное
веселье прерывается появлением новых лиц. К белому домику-сугробу идут от
ворот спешившиеся всадник и всадница с хлыстиками в руках. Оба очень
элегантные: в особенности она - в черном платье-амазонке с длинным шлейфом,
перекинутым через руку, в блестящем маленьком черном цилиндре на золотистых
волосах. Она к тому же и очень красива.
Он некрасив, у него сонное лицо и глаза, прижмуренные, как у кота,
только что пообедавшего очень вкусной райской птицей.
В незнакомых всадниках нет ничего враждебного или злого.
На них приятно смотреть - красивые, нарядные люди. Но с их приходом
почему-то становится невесело, даже неуютно. Чувствуется - все мы это
чувствуем, - пришли чужие люди.
Господин и дама тоже уселись за одним из столиков. Они пьют кумыс,
перебрасываясь между собой французскими фразами. Стараюсь не слушать, чтобы
не вышло, что я подслушиваю.
Расшалившись в играх с нами, маленькая Хадити приковыляла и к красивой
амазонке. Девочке понравились сверкающие "игрушечки" в ушах незнакомки -
крупные, переливающиеся огнями брильянтовые серьги. Хадити протянула ручки к
красавице. Прелестный детский жест говорит: "Возьми меня на руки.
Я посмотрю поближе, что там у тебя в ушах..." Но красивая дама не берет
ее. Она разглядывает девочку с любопытством, как диковинное насекомое. И не
без брезгливости: вдруг насекомое поползет по ее платью?
Подхватив на руки маленькую Хадити, Маня относит ее к нашему столику.
Прошло мгновение, не больше. Но все мы сразу поднялись из-за столика.
Уже поздно - скоро начнет темнеть. До дома еще далеко...
К даче мы с Леней шагаем вдвоем. Маню, Катю и Варю пошел провожать до
города работник Муратовых.
Мы идем, неся на палке корзинку, полную лесных орехов.
Идем и молчим. Все то, о чем мы в этот день, последний день каникул,
последний день летней радости, старались не думать, - все это снова владеет
нашими мыслями.
- Как ты думаешь? - спрашиваю я. - Приговор объявят завтра?
- Неизвестно. Могут вынести и сегодня...
Нет, нет, я не хочу думать об этом! Узнаем, когда придем домой. А пока
поговорим о чем-нибудь приятном, милом, хорошем.
- Правда, какие чудесные Фатима и Хадити?
- Да... - отвечает Леня, и голос его теплеет, он тоже рад вспомнить о
приятном. - И такие вы все, девчонки, были милые, когда играли с девочкой!
- И я тоже? - искренне удивляюсь я. - Я была милая?
- Была. Очень милая... Но физиономия у тебя была, скажу я тебе, глупая,
как решето!
От Леньки дождешься комплимента!
Мы молчим до самой калитки. Уже взявшись за щеколду, Леня вдруг
говорит:
- Нет, сегодня - помяни мое слово - не объявят. Завтра.
Однако, войдя в наш палисадник, мы сразу понимаем; случилось плохое,
самое плохое... Мама, папа, дядя Мирон, дядя Николай, Иван Константинович и,
конечно, дедушка сидят на садовых скамьях и стульях, очень грустные.
Я смотрю на папу. Я не могу себя заставить выговорить свой вопрос.
- Да... - отвечает папа так, словно бы я этот вопрос задала и папа его
услыхал. - Обвинительный.
- Я ж тебе говорил! - горько роняет дедушка. - Я вам всем говорил: "Не
ждите хорошего - они сволочи!"
Приговор Дрейфусу вынесли в самом деле обвинительный.
Дрейфус признан виновным, но заслуживающим снисхождения.
И приговор более мягкий: уже не ссылка - пожизненная - на Чертов
Остров, а только тюремное заключение на десять лет...
"Только"!..
- Папа... Что же это получилось, папа? Пять лет боролись, добивались
правды - и все впустую?
- Нет, не все впустую, - говорит папа. - Да, Дрейфуса еще не оправдали,
не очистили от обвинения. Но вот увидишь - это еще придет! Сейчас это уже
только вопрос времени... А дело Дрейфуса не прошло и не пройдет бесследно
еще и потому, что миллионы людей будут помнить его. Оно глубоко вспахало
человеческие души - это хорошая школа... И ты смотри помни, никогда не
забывай!
А теперь забежим вперед. Ненадолго - всего на семь лет...
Папа оказался прав - в 1906 году состоялось третье и последнее
разбирательство дела Дрейфуса.
Эти семь лет не прошли бесследно. За это время во Франции сильно
выросло и окрепло рабочее движение. Выросла и окрепла социалистическая
партия. Сильнейшие удары были нанесены по аристократической генеральской
верхушке, и в особенности, по отцам-иезуитам, по католическому духовенству.
Теперь, в 1906 году, Дрейфус был оправдан, полностью очищен от всех
обвинений.
28 июля 1906 года на той площади, где за двенадцать лет перед тем
происходило разжалование Дрейфуса, состоялось торжественное награждение его
Орденом Почетного легиона.
Под фанфары труб старый генерал Жиллэн обратился к Дрейфусу:
- Именем Французской республики объявляю вас кавалером ордена Почетного
легиона!
Старый генерал трижды дотронулся своей обнаженной шпагой до плеча
- Марусенька, - просит папа, - умоляю: перестань скакать, как блоха, от
одной темы к другой! Объясни толком: как это тебя из бретонского курорта в
Ренн занесло?
- Вот именно, что занесло! - смеется Мария Ивановна. - Эта арапка Петра
Великого, дщерь моя, - знаете, кто она? Она будущий археолог! Вбила себе это
в голову. Ну, а у нее что вбито, то забито, клещами не выдернешь.
- Еще бы, и мама такая, и папа такой!.. - вставляет папа.
- Кончили мы свое курортное сидение. "Поездим, мама, немножко по
Бретани! Древняя страна, древнее зодчество..." Ну и всякая там ерунда...
- Мама! - укоризненно вставляет молчаливая Алеша.
- Да ладно уж. Приезжаем с Алешкой в Ренн, идем с вокзала в город,
обиталище себе приискивать. Городок ничего, чистенький. Смотреть в нем,
по-моему, нечего. Ну, арапка моя, конечно, другого мнения. Но до того
городок богомольный, до того запуганно-реакционный, даже у нас таких немного
сыщешь! Ни одной левой газеты в киосках купить нельзя, даже потихоньку,
из-под полы и то не продают. Что ихние газеты о Дрейфусе пишут - волосы
дыбом! Я уж потом и читать почти перестала: одно вранье и клевета!.. Ну
конечно, волнение у них по поводу предстоящего процесса неописуемое. Во всех
ихних церквах службы и проповеди, да и вне церквей монахи и патеры на всяком
углу проповедуют: "Последние, мол, времена приспели, везут к нам судить
окаянного шпиона Дрейфуса. За него, мол, стоят одни только люди, продавшиеся
евреям! Так покажем им, что такое добрые, честные католики!"
Мы слушаем Марию Ивановну прямо-таки со страстным вниманием. Ведь
очевидица! И рассказывает так просто, образно, вкусно!
- Ну, идем мы с Алешкой по улице и вдруг слышим - приближается какой-то
кошачий концерт. Свист, крики, улюлюканье! И прямо на нас бежит женщина, ох,
и не женщина, а маленькая женщинка в траурном платье, убегает от целой оравы
мальчишек, и это ей они свою гнусную серенаду устраивают!
К кому она ни бросится, все от нее только отмахиваются. Увидела нас,
бросилась к нам и кричит - ну, прямо сказать, последним заячьим голосом
кричит: "О секур! О секур! (Помогите!)"
А на углу стоят полицейские - ажаны эти французские, элегантные, в
пелериночках - и, ну словно слепые и глухие, не видят и не слышат они этого
безобразия! Я, конечно, женщину эту взяла за руку, говорю: "Не бойтесь
ничего, мы вас в обиду не дадим!" А она, как перепелка подбитая, так вся и
трепыхается, руки дрожат, в глазах тоска смертная, волосы растрепались,
шляпенка набок съехала... Я говорю ажану: "Что же вы, полиция, смотрите?
Мальчишки озоруют, обижают женщину, а вам ништо?" Он очень вежливо -
французик ведь, он тебя убьет, не поморщится, но сперва с тобой
раскланяется, как мушкетер на королевском балу! - отвечает мне: "Это дети
шалят. Неужели детей наказывать, мадам?" Ну тут вмешивается мой собственный
курносый ребенок - вот этот! - она уж и до этого давно хмурилась, как курица
к дождю. А тут хватает кишку для поливки улиц и кричит этим проклятым
мальчишкам (она по-французски и раньше хорошо говорила, а тут за два месяца
на курорте так навострилась, лучше не надо!): "Считаю до трех! Г а р а в у!
(Берегитесь!)
Оболью водой!" Ну, мальчишек, конечно, вмиг как ветром смело!
Полицейский двинулся к Алешке очень воинственно, но я ему с самой любезной
улыбкой говорю: "Господин ажан, ведь это ребенок шалит! Ведь детей вы не
наказываете?"
Мы невольно смеемся. До того нам нравится Мария Ивановна и такая милая
эта Алешка!
- Ну, - продолжает Мария Ивановна, - пошли дальше, и маленькая женщина
с нами. Тут мы и узнали, что она приехала сегодня из Парижа, тоже ищет
комнату. И зовут ее Люси Дрейфус. И завтра ночью приплывет с Чертова Острова
на крейсере "Сфакс" ее муж Альфред Дрейфус!..
Ну, могли мы ожидать такой удачи, как приезд тети Маруси с Алешей? Ведь
они сами там были, своими глазами видели все то, что нам сейчас всего
интереснее!
- Тут, - продолжает свой рассказ Мария Ивановна, - тут у нас и
археология, и древнее зодчество - все полетело под раскат! Алешка у меня,
прямо скажу, ничего человечек, и не вовсе глупый: понимает, что в какую
минуту важнее - средние века или несчастный человек, которого травит целый
город? Стали мы вместе с Люси Дрейфус искать жилье. Наплакались! Не пускают
ни-ку-да. Ни в гостиницы, ни на частные квартиры...
До самого вечера искали мы комнаты - и все тщетно. Нет комнат, и все
тут! А при нашем проходе по улице сбиваются толпишки. И буравят они нас
такими взглядами, словно острыми камешками побивают. И нет-нет да и
раздастся свисточек или песенка этакая паскудная: "А вот идет шпионка,
шпионова жена!" Наконец, уже вечером, нашли комнату. На окраине Ренна, рядом
с кабаком. Комната маленькая, одна на троих, - мы побоялись Люси одну
оставлять хотя бы на ночь. Хозяйка комнату сдала, но была очень напугана:
"Ох, что-то скажет господин кюре (католический священник)! Он всем объявил:
"Кто впустит к себе эту еретичку и шпионку, тот попадет прямо в ад!" Ну, я
хозяйку успокоила, как могла. Вам, говорю, в аду скучно не будет - увидите
спектакль, как из вашего кюре черти будут жарить отбивные котлеты!.. Комната
наша была, прямо сказать, сомнительный клад. В соседнем кабаке устроили свой
штаб все хулиганы, воры, подонки, вся мразь, какая есть в Ренне! Все ночи
напролет они пьянствовали. Хозяйка наша как-то проговорилась, что на все
в.ремя процесса Дрейфуса за всех хулиганов платит полиция: пей, ешь не хочу!
До утра они горланили песни и поносили Дрейфуса, Люси, хозяйку, меня, даже
Алешку. Грозились расправиться с нами.
- И вы не боялись? - спрашивает Иван Константинович, глядя на Марию
Ивановну с восхищением.
- А вы спросите у Яши - он меня с юности знает! - боюсь я кого-нибудь
на свете или нет?..
Некоторое время за столом тихо: все ужинают молча. Но уже довольно
скоро разговор возобновляется.
Снова сыплются вопросы.
- Интересно, - говорит папа, - как встретили во Франции прибытие
"Сфакса"?
- Ох, не говорите! Нам Люси Дрейфус рассказывала со слов мужа... Он,
бедный, ждал, что его встретит доброжелательна,!, приветственная толпа.
"Разве я не пострадал безвинно? Разве кс нанесли мне самое тяжкое
оскорбление, разве не обвинили меня в самом страшном преступлении?.." Но
только вышло это все подругому. Когда "Сфакс" подходил к берегам Франции,
его в самом деле ждала на пристани огромная толпа - да только такая, что
"Сфакс" не пристал к берегу: толпа могла линчевать Дрейфуса. "Сфакс" ушел к
пустынному Киберонскому полуострову, и там Дрейфуса ссадили в открытом море
в шлюпку. Это было ночью, в сильнейший шторм. Веревочный трап плясал на
ветру.
Дрейфус очень ослабел за пять лет каторжного режима на Чертовом Острове
- он не удержался, сорвался с трапа прямо в шлюпку, очень расшибся при
падении. Шлюпка доставила его на берег, а оттуда - тайком, тишком - привезли
его по железной дороге прямо в Ренн, в тюрьму... Он-то радовался, -
добавляет Мария Ивановна с горечью, - что ему возвращают родину, возвращают
Францию, но ему возвратили из всей родины только тюремную камеру.
- А жену к нему пустили? - спрашивает Вера Матвеевна. - Увиделись они?
- Пустили... Мы с Алешкой ее и провожали в тюрьму - боялись отпускать
ее одну по городу. Потом она рассказала: когда тюремный офицер ввел ее в
камеру Дрейфуса, они бросились друг к другу так стремительно, так горестно,
что тюремный офицер заплакал и ушел, оставив их вдвоем... Весь первый день
они не говорили ни слова. Люси сразу заметила, что ему трудно говорить -
ведь пять лет молчал, отвык! И она его ни о чем не спрашивала. Так они и
просидели весь первый день, обнявшись, только в глаза друг другу смотрели...
А потом вскоре приехали в Ренн брат Дрейфуса - Матье Дрейфус, адвокаты
Деманж и Лаборй, полковник Пикар и - сам Эмиль Золя!
- Ну, теперь спать, спать! - командует мама. - Часа через три надо
ехать на вокзал!
- Последний вопрос, можно? - Это говорит папа. - Марусенька, ты была в
Ренне, видела и слышала там всяких людей...
На что там надеются? На кого надеются?
И Мария Ивановна, не задумываясь, отвечает.
- На адвоката Лаборй. В сегодняшнем положении, когда правда малосильна,
а зло и неправда еще о-очень сильны, - исход процесса во многом зависит от
Лаборй! Он так талантлив, так находчив, так остроумен! Он так умеет
поставить противников в неловкое, даже смешное положение! Он умеет прижать
клеветников к стене, заставить их беспомощно лепетать, терять почву под
ногами, даже нечаянно выболтать какие-то крупицы правды.
Лаборй подхватывает эти крупицы и по ним восстанавливает события так,
как они имели место на самом деле. Лаборй - это главная карта в деле
Дрейфуса!..
Все прощаются с Марией Ивановной, благодарят ее. Шутка ли, какие
интересные вещи она рассказала!
Сейчас папа повезет ее и Алешку в город.
Я прощаюсь с Алешкой. Удивительное дело! Ни словом мы с ней не
перекинулись, да и почти весь вечер она молчала. Но мне понравилась она -
смуглая, неулыбчивая, молчаливая.
- Жалко, что ты так скоро уезжаешь!
- И мне жалко, - кивает Алешка.
- Я бы с тобой дружила... - говорю я.
- И я с тобой тоже. - И Алешка вдруг улыбается такой же светлой и
доброй улыбкой, как ее мать.
- Ты археологом хочешь быть?
Алешка становится серьезной.
- Раздумала, - отвечает она решительно. - Мне теперь, после Ренна,
другого захотелось... Хочу быть юристом, адвокатом.
Как Лаборй... Спасать невинных людей. Ведь хорошо?
- Хорошо! - соглашаюсь я от души и вдруг обнаруживаю в себе новое
призвание: я тоже хочу быть юристом, как Лаборй, и спасать невинно
осужденных!
Так зарождается у нас с Алешкой неосуществленная дружба.
Таких будет еще в жизни много... Но эта - первая! Потому и запоминается
навсегда.
За дружеским прощанием никто из нас не заметил, как по ступенькам
балкона поднялся дедушка. Смотрю на него - и пугаюсь. Никогда я дедушку
таким не видала. Не красный, каким он бывает, когда рассердится, а серый,
обмякший, как игрушечный шарик, из которого вытекла часть наполнявшего его
газа...
Дедушку усаживают, предлагают горячего чаю, холодного молока, он
отнекивается молча, одним отрицательным движением головы. Все смотрят на
дедушку вопросительно, с тревогой - что случилось?
А он все молчит и только смотрит на нас так печально, словно ему очень
не хочется ударить нас дурной вестью.
- Да ну же, папаша!.. Что с тобой? - спрашивает папа.
И дедушка отвечает негромко:
- Сегодня утром в Ренне убили адвоката Лабори...
Назавтра выясняется, что известие это хотя и не совсем ложь, но и не
совсем правда: Лабори не убит - но он ранен.
Об этом мы узнаем рано утром, еще до получения газеты, от Шнира и
Разина (они приходят ко мне на урок трижды в неделю). Их словам можно
верить, они-то ведь знают: пришли прямо из типографии, где набирали
сегодняшний номер газеты. Они сами читали телеграмму. "Вчера утром в Ренне,
когда Лабори направлялся в суд, к нему подошел на набережной незнакомый
человек и выстрелил в него из револьвера. Лабори упал. Стрелявший скрылся.
Полиции не удалось его найти".
- Искали они его, как же! - говорит Степа со злобой. - Они, наверное,
сами и напустили убийцу на Лабори: "Вон того, высокого, с лысиной,видишь?
Убей его!" А потом, после выстрела, притворились, будто ищут убийцу,
закудахтали: "Где он?
Где он? Дайте его сюда! Уж мы его!.."
- В телеграмме сказано, - вспоминает Шнир, - Лабори ранен легко.
- Дедушка! - вдруг вспоминаю я. - Надо дедушке сказать, что Лабори не
убит.
- Дедушке? - весело переспрашивает Степа. - Ваш дедушка уже сегодня в
шесть часов утра прибежал к нам в типографию узнать, что и как! Услыхал, что
Лабори жив, чуть в пляс не пустился! Такой старик ваш дедушка - дай боже
всем молодым!..
Рана Лабори оказалась легкой: к концу недели он уже снова появился в
суде. Дрейфусары встретили его овацией. Антидрейфусары - звериным ревом и
градом угрожающих писем: "Если ты, мерзавец, не уберешься из Ренна, тебе не
жить! Прикончим - На этот раз, будь спокоен, не промахнемся!"
Процесс в Ренне продолжается. С прежним блеском ведет защиту Лабори. Но
чем дальше, тем все более становится ясно: дело безнадежное. Дрейфуса осудят
вновь.
- Как вы не понимаете? - ворчит на нас дядя Мирон. - Чего можно ожидать
от кастового суда?
- А что это - кастовый суд? - спрашиваю я.
- Ну, как бы тебе это получше объяснить? Понимаешь, есть правильный суд
и неправильный. В правильном суде рассуждают так: вот этот человек поступил
против закона, значит, он виноват и должен быть наказан. Кто бы он ни был,
все равно - он совершил преступление, его надо наказать. Но мы живем в
кастовом обществе. И у нас важно не самое преступление, а то, кто его
совершил. Если преступник из высшей касты, его оправдают. Если невинный - из
низшей касты, его осудят...
- Это очень плохо! Ужасно!
На следующее утро я, конечно, передаю Степе и Шниру слова дяди Мирона.
Они понимающе переглядываются, и Шнир говорит мне серьезно:
- Ваш дядя, конечно, образованный человек. Но вот, понимаете, есть
такие вещи, которых не знают и образованные люди! Ваш дядя сказал вам не
самую правду, а только "около правды". Каст нету, есть классы. Подробно об
этом вы узнаете в свое время - может быть, даже скоро. А пока вам надо знать
одно: правящий класс всегда прав - ив жизни, и на суде. А угнетенный класс
всегда считается неправым...
- А нельзя сделать так, чтобы этого безобразия не было? - допытываюсь
я.
- Можно, - отвечает Шнир, снова переглянувшись со Степой. - Люди
борются за это. Это называется "классовая борьба"... Понимаете?
Процесс подходит к концу. И уже ни у кого нет надежды, что он
завершится благополучно для Дрейфуса.
Кончается и лето. Скоро начнутся занятия в институте.
Большой куст орешника под нашим окном в ветреные дни уже не просто
шуршит ветвями, словно что-то бормочет, - нет, теперь ветви его стучат в
стекло твердыми ореховыми "лапками". В каждой такой лапке от одного до пяти
светлых пальчиков-орешков, иногда и больше. Лапки стучат в стекло - они
зовут в лес, в поход за орехами.
Мы так устали от целого месяца волнений, - а что-то сегодня там, в
Ренне? - от газет, от разговоров и споров (у нас, по обыкновению, с утра до
вечера толпится взволнованный народ), - что иногда рады отдохнуть от всего,
уйти в лес за орехами. Мама просто гонит меня, Леню и приходящих ко мне
подруг:
- Довольно вам тут слоняться среди взрослых! Ступайте в лес! Собирайте
орехи!
28 августа мы уходим в ореховый поход: Варя, Маня с Катюшкой, Леня и я
(Лиды Карцевой с нами нет - мама ее заболела, папа увез маму за границу, а
Лиду отправили до конца каникул в Петербург, к теткам-писательницам).
После отъезда Тамары, которую у нас никто не любил, Леня стал уже вроде
не Тамарин, а мой старший брат. Все мои подруги любят Леню. Конечно, он, как
все мальчишки, и насмешник и дразнилка. Но, если бы спросить у меня и у моих
подруг, за что мы любим Леню, мы бы, наверное, ответили: Леня - надежный.
Ему нельзя не верить, на него можно положиться.
Плохого Леня ничего не сделает, он и других остережет. Леня всегда и во
всем поможет и выручит, как настоящий друг. Вот за это мы его и любим!
В азарте охоты за орехами - их необыкновенно много! - мы забредаем так
далеко в лес, что никто из нас уже не соображает, в какой стороне наш дом.
- Друзья мои! - дурачится Ленька. - Мы попали в страшную беду! Мы
заплутались в джунглях!
- Что же нам делать? - трагически, в тон ему, подаю реплику я. -
Наступают сумерки, воют волки, свистят ядовитые змеи...
- Шипят гуси! Кудахчут куры! Положение безвыходное! - подхватывают
девочки.
- И ужасно хочется пить! - жалобно стонет Катя.
Надурачившись вдоволь, решаем идти по симпатичной тропе, вьющейся среди
леса. Бывают такие тропочки - бегут впереди человека, как собачки. Все равно
выбирать не из чего - дорогу мы потеряли; спросить в лесу не у кого; и хотя
змеи и не свистят, шакалы не воют, но пить хочется всем - не одной Катюшке.
Куда-нибудь да приведет нас эта славненькая тропинка. К жилью, к людям...
Так и случается. Вскоре мы приходим к глухому забору и останавливаемся
перед воротами с надписью:
КУМЫСНОЕ ЗАВЕДЕНИЕ А МУРАТОВА
Никто из нас здесь никогда не бывал. Я слыхала от папы, что здесь
изготовляют лечебный кумыс.
Решаем зайти - попросить напиться. Узнаем, где мы находимся и как
попасть домой.
За забором маленький дом, так ослепительно выбеленный известью, что он
похож на снежный сугроб. Перед домом молодая женщина играет с крохотной
девочкой - видно, с дочкой.
У женщины круглое лицо, плоское, как тарелка. На этом лице
играют-дразнятся раскосые по-монгольски глаза, похожие на крупные
синевато-черные изюмины (этот сорт изюма в магазинах называется "малага"), У
девочки такое же круглое личико и такие же изюмины-глаза, как у матери. На
голове у женщины круглая, плоская татарская шапочка-ободок, с которой
свисает назад лоскут материи. Девочка простоволосая, на голове у нее много
диковинных коротышек-косичек. Косички прыгают-пляшут на круглой девочкиной
головке.
Отойдя от девочки шага на три, мать протягивает к ней подманивающие
руки и ласково журчит-приговаривает:
- Ходите, ходите, ходите, ходите...
Осторожно, как по льду, девочка переступает босыми ножками и, пройдя
пространство, отделяющее ее от матери, бросается в материнские руки, закинув
головку и счастливо крича что-то на непонятном языке. Но, и не зная языка,
понятно, что именно она кричит:
- А вот я и дошла! А вот я и дошла!..
Мать крепко охватила девочку руками, прижимает ее к себе.
И до того они обе прелестны, что в сердце невольно поднимается горячая
волна. "Милые, какие милые!" - думаешь, глядя на них.
И вот Варя Забелина тоже протягивает руки к девочке и ласково манит ее
к себе, повторяя те же воркующие, призывные слова, какими перед тем
подманивала девочку мать:
- Ходите, ходите, ходите, ходите!
Мы с Катюшей и Маней делаем то же самое. Девочка смотрит на нас.
Синевато-черные изюмины ее глаз выражают удивление: что это еще за четыре
незнакомые растрепанные обезъяны зовут ее каждая к себе? Потом она
пристально всматривается в каждую из нас по отдельности, словно выбирая: к
которой направить свои еще нетвердые шажки? И выбирает Варю!
- Ходите, ходите, ходите, ходите! - гудит Варя добрым, шмелиным
голосом.
Девочка слезла с материнских колен и сторожко туп-тупает по песку. И
вот уже Варя подхватила ее на руки.
Я смотрю на Варю - Варю Забелину, нашу Варю... За четыре года я,
казалось, выучила ее наизусть до последней черточки. Вздор, ничего я о ней
не знала раньше! Вот этой нежной улыбки, этих ласковых глаз - ничего этого я
прежде не замечала! Она красивая, наша Варя! И когда же расцвела эта
спокойная красота, что никто этого и не заметил?
Радуясь новой забаве, девчушка обходит нас всех по очереди. И снова я,
как прозревший слепой, впервые вижу, какими прелестными стали внезапно Маня
и Катюша! Разве у Мани и вчера были такие огромные, задумчивые глаза?
Вздернутый носик Катеньки Кандауровой - он, конечно, не сегодня вздернулся,
как гребешок у петушка, - но раньше я не замечала, какое в нем веселое
очарование!
Молодая женщина объясняет нам, что она - жена кумысника Муратова, зовут
ее Фатимой. А призывное: "Ходите, ходите, ходите, ходите!" - это совсем не
то, что "поди сюда, поди сюда, поди сюда!" Это имя девчушки - Хадити.
Хадити с вопросительным выражением смотрит на Леню.
Слоено хочет спросить: "Ну, а ты, мальчик, что умеешь?"
И Леня, недолго думая, показывает свои таланты. Он пляшет вприсядку, а
потом, встав на руки вниз головой, ходит вокруг нее на руках. Впечатление
огромное! Хадити в полном восторге!
Фатима усаживает нас за одним из столиков, расставленных перед
домом-сугробом. Вместо воды, о которой мы просили, Фатима приносит на
подносе кружки с кумысом.
- Пей, пей! - приговаривает она. - Деньга нету? Другой раз принесешь...
Холодный - со льда - кумыс, кисленький, вкусный.
Расшалившаяся Хадити перелезает с одних колен на другие, гладит ручками
наши лица.
Удивительно весело и приятно нам здесь - перед домомсугробом! Словно
пришли мы к близким, родным людям. Может быть, в первый раз за весь этот
мучительный месяц, когда и встаешь и ложишься все с тем же тяжелым чувством
опасения, - а что там, в далеком Ренне, неужели не оправдают, неужели опять
осудят? - мы сегодня на несколько часов словно выключились из всего этого.
Уже несколько часов мы бездумно веселы и беспечны. И это мы ощущаем как
отдых - душа распустила напряженные мускулы, отогнала тревогу.
Внезапно за оградой раздаются конский топот и голоса. Наше мирное
веселье прерывается появлением новых лиц. К белому домику-сугробу идут от
ворот спешившиеся всадник и всадница с хлыстиками в руках. Оба очень
элегантные: в особенности она - в черном платье-амазонке с длинным шлейфом,
перекинутым через руку, в блестящем маленьком черном цилиндре на золотистых
волосах. Она к тому же и очень красива.
Он некрасив, у него сонное лицо и глаза, прижмуренные, как у кота,
только что пообедавшего очень вкусной райской птицей.
В незнакомых всадниках нет ничего враждебного или злого.
На них приятно смотреть - красивые, нарядные люди. Но с их приходом
почему-то становится невесело, даже неуютно. Чувствуется - все мы это
чувствуем, - пришли чужие люди.
Господин и дама тоже уселись за одним из столиков. Они пьют кумыс,
перебрасываясь между собой французскими фразами. Стараюсь не слушать, чтобы
не вышло, что я подслушиваю.
Расшалившись в играх с нами, маленькая Хадити приковыляла и к красивой
амазонке. Девочке понравились сверкающие "игрушечки" в ушах незнакомки -
крупные, переливающиеся огнями брильянтовые серьги. Хадити протянула ручки к
красавице. Прелестный детский жест говорит: "Возьми меня на руки.
Я посмотрю поближе, что там у тебя в ушах..." Но красивая дама не берет
ее. Она разглядывает девочку с любопытством, как диковинное насекомое. И не
без брезгливости: вдруг насекомое поползет по ее платью?
Подхватив на руки маленькую Хадити, Маня относит ее к нашему столику.
Прошло мгновение, не больше. Но все мы сразу поднялись из-за столика.
Уже поздно - скоро начнет темнеть. До дома еще далеко...
К даче мы с Леней шагаем вдвоем. Маню, Катю и Варю пошел провожать до
города работник Муратовых.
Мы идем, неся на палке корзинку, полную лесных орехов.
Идем и молчим. Все то, о чем мы в этот день, последний день каникул,
последний день летней радости, старались не думать, - все это снова владеет
нашими мыслями.
- Как ты думаешь? - спрашиваю я. - Приговор объявят завтра?
- Неизвестно. Могут вынести и сегодня...
Нет, нет, я не хочу думать об этом! Узнаем, когда придем домой. А пока
поговорим о чем-нибудь приятном, милом, хорошем.
- Правда, какие чудесные Фатима и Хадити?
- Да... - отвечает Леня, и голос его теплеет, он тоже рад вспомнить о
приятном. - И такие вы все, девчонки, были милые, когда играли с девочкой!
- И я тоже? - искренне удивляюсь я. - Я была милая?
- Была. Очень милая... Но физиономия у тебя была, скажу я тебе, глупая,
как решето!
От Леньки дождешься комплимента!
Мы молчим до самой калитки. Уже взявшись за щеколду, Леня вдруг
говорит:
- Нет, сегодня - помяни мое слово - не объявят. Завтра.
Однако, войдя в наш палисадник, мы сразу понимаем; случилось плохое,
самое плохое... Мама, папа, дядя Мирон, дядя Николай, Иван Константинович и,
конечно, дедушка сидят на садовых скамьях и стульях, очень грустные.
Я смотрю на папу. Я не могу себя заставить выговорить свой вопрос.
- Да... - отвечает папа так, словно бы я этот вопрос задала и папа его
услыхал. - Обвинительный.
- Я ж тебе говорил! - горько роняет дедушка. - Я вам всем говорил: "Не
ждите хорошего - они сволочи!"
Приговор Дрейфусу вынесли в самом деле обвинительный.
Дрейфус признан виновным, но заслуживающим снисхождения.
И приговор более мягкий: уже не ссылка - пожизненная - на Чертов
Остров, а только тюремное заключение на десять лет...
"Только"!..
- Папа... Что же это получилось, папа? Пять лет боролись, добивались
правды - и все впустую?
- Нет, не все впустую, - говорит папа. - Да, Дрейфуса еще не оправдали,
не очистили от обвинения. Но вот увидишь - это еще придет! Сейчас это уже
только вопрос времени... А дело Дрейфуса не прошло и не пройдет бесследно
еще и потому, что миллионы людей будут помнить его. Оно глубоко вспахало
человеческие души - это хорошая школа... И ты смотри помни, никогда не
забывай!
А теперь забежим вперед. Ненадолго - всего на семь лет...
Папа оказался прав - в 1906 году состоялось третье и последнее
разбирательство дела Дрейфуса.
Эти семь лет не прошли бесследно. За это время во Франции сильно
выросло и окрепло рабочее движение. Выросла и окрепла социалистическая
партия. Сильнейшие удары были нанесены по аристократической генеральской
верхушке, и в особенности, по отцам-иезуитам, по католическому духовенству.
Теперь, в 1906 году, Дрейфус был оправдан, полностью очищен от всех
обвинений.
28 июля 1906 года на той площади, где за двенадцать лет перед тем
происходило разжалование Дрейфуса, состоялось торжественное награждение его
Орденом Почетного легиона.
Под фанфары труб старый генерал Жиллэн обратился к Дрейфусу:
- Именем Французской республики объявляю вас кавалером ордена Почетного
легиона!
Старый генерал трижды дотронулся своей обнаженной шпагой до плеча