Бруштейн Александра. Дорога уходит в даль. Книга третья

Дрейфуса. Потом он прикрепил орден к его черному доломану, обнял и поцеловал
Дрейфуса.
- Когда-то вы служили под моим начальством. Я счастлив, что именно мне
выпала честь наградить вас сегодня!
Одновременно с награждением Дрейфуса орденом происходило и производство
в генералы старого друга Дрейфуса, его мужественного защитника - Пикара.
Торжество было омрачено отсутствием Золя. Он скончался за четыре года
до этого.
Папа оказался прав и еще в одном. Люди моего поколения, пережившие в
ранней юности дело Дрейфуса, запомнили его на всю жизнь. Вместе с делом
мултанских вотяков дело Дрейфуса воспитало в нас глубочайшее уважение к
высокому долгу писателя-гражданина - долгу, которому так самоотверженно
служили русский писатель Владимир Короленко и французский писатель Эмиль
Золя.
А теперь забежим и еще дальше - в наши дни. Сегодня мы можем полностью
охватить и понять дело Дрейфуса и все двигавшие его пружины. Мы можем даже
точно назвать ту черную силу, которая создала и вдохновила дело Дрейфуса.
Сегодня эта сила называется "фашизм".
Дело Дрейфуса было одной из первых схваток нарождавшегося фашизма со
всеми добрыми и честными силами мира.
Сегодня фашизму противостоит мир коммунизма. Это громадная, непобедимая
армия.
И каждый из нас - солдат этой армии.

Глава восьмая. "УВАЖАЕМЫЕ ГОСПОЖИ"

Вот уже мы и снова в ярме: началось учение в институте.
Очень грустно думать, что до окончания курса нам еще целых три года
учиться. Пятый, шестой и седьмой классы. А нынешний учебный год - в пятом
классе - еще только начинается. Он продлится около девяти месяцев - до
будущих летних каникул.
О том, что мы отныне старшеклассницы, что это очень хорошо, почетно и
ответственно, мы услыхали от нашего нового преподавателя русского языка,
Василия Дмитриевича Лапшина (сокращенно его зовут "Лапша"). Мы уже раньше
знали - это знает весь институт! - что Лапша очень любит, просто обожает
произносить торжественным голосом пышные речи на разные темы, по всякому
поводу и даже без особо важного повода.
Сегодня Лапша впервые знакомится с нами. До сих пор мы были мелюзга,
младший класс, и русский язык преподавала у нас учительница.
Молча, сосредоточившись, прежде чем начать говорить, Лапша стоит перед
нами во всей своей красе. Он человек неопределенного возраста. Лицо у него
выцветшее, словно Лапшу долго держали в сундуке, забыв посыпать нафталином,
и моль основательно поела его, даже бородку пощипала и обесцветила. В общем,
внешность у Лапши неувлекательная, фигура хлипкая.
В пьесе Островского "Лес" об одном персонаже говорится:
"Злокачественный мужчина", - вот такой и Лапша.
Лапша начинает говорить. Речь как речь, но произносит он ее
проникновенным голосом и, вероятно, для пущей торжественности рубит фразы на
отдельные многозначительные куски.
- Поздравляю вас, уважаемые госпожи, с переходом в старшие классы...
Мы очень обрадовались тому, что мы уже не просто "дети"
или даже "медамы", как называли нас до этих пор синявки и учительницы,
а "уважаемые госпожи"! Мы весело зашумели. Но Лапша поднимает указательный
палец - он еще не кончил своей речи и просит тишины. Мы смолкаем, и Лапша
продолжает свое рубленое красноречие:
- ...и желаю вам - от всей души - сил, здоровья, успехов и удач на
вашем жизненном пути...
И так далее. И тому подобное.
Когда красноречие Лапши наконец иссякает, мы встаем в своих партах,
делаем реверанс ("макаем свечкой", как это называют приготовишки и
первоклашки) и жужжим хором, почти не разжимая губ, очень вежливо и
приветливо:
- Бз-з-зум-бзум-бзум! Бз-з-зум-бзум-бзум!
Этот обряд вежливости тоже очень давний и почитаемый в нашем институте.
Он всегда производит прекрасное впечатление на всякое начальство. Когда
хором, с изысканной вежливостью, окунаясь в глубокий реверанс, весь класс
зудит это идиотское "бзум-бзум-бзум!", всякому ясно, что мы удивительно
благовоспитанные "уважаемые госпожи" и растроганно благодарим нашего
любимого наставника за его внимание и за глубокую мудрость его поучений.
В старших классах все преподаватели - мужчины. Иные ученицы этим даже
гордятся: вот, значит, мы взрослые! Такие ученицы даже говорят про младшие
классы пренебрежительно:
"Ну, это у малышей, там бабы преподают..." Кто преподает лучше, мужчины
или "бабы", нам пока сказать трудно. Если сравнивать Лапшу с той
учительницей, что преподавала у нас в младших классах, Анной Дмитриевной
Волковой, то у нее на уроке было гораздо интереснее, чем у него. Она
преподавала горячо, она любила свой предмет, - и это, конечно, передавалось
и некоторым ученицам. Некоторым, не всем, потому что, например, в таких
тупых, раскормленных телят, как Меля Норейко и ей подобных, никакой учитель,
будь он хоть сам Пущкин, не заронит даже малую искорку любви к литературе и
родному языку!
Меле как раз очень понравился Лапша. Она предпочитает его нашей
учительнице Анне Дмитриевке Волковой!
- Он хоть смешьной, и на том спасибо! А Волкова - шьто?
Варьятка! [По-польски - сумасшедшая] Как начнет завывать: "Под большим
шатром голубых небес, - вижу, даль степей расстилается..." Подумаешь!
Меля презрительно фыркает по адресу Анны Дмитриевны - добрых чувств она
к ней не питает. Но нам - Варе, Мане, Катюше, мне (Аида Карцева сегодня
почему-то не пришла в институт) - сегодня стало грустно. Маленькая, страшно
худая, словно высохшая, с лицом нездорового, желтого цвета, с горящими, как
угли, черными глазами, Анна Дмитриевна совершенно преображалась, когда
читала какие-нибудь из своих любимых стихов. К любимым относилось и это
стихотворение "Русь", которое вспомнила сегодня Меля Норейко: "Под большим
шатром голубых небес, - вижу, даль степей расстилается..." Меля вспоминает
это с насмешкой, мы - с любовью к учительнице, открывшей перед нами
поэтическую картину родной страны.
Анна Дмитриевна любила - неразделимо любила - и родную страну, и родной
язык, и родную литературу! Она и нам передавала это чувство.
Ничего подобного не ощутили мы на первом уроке у Лапши.
Он и о литературе говорил так же тягуче-скучно, как поздравлял нас с
переходом в старшие классы. Объясняя нам, что такое "периоды", Лапша привел
литературные примеры.
Скучный - из Карамзина:
"...Юноша неблагодарен: волнуемый темными желаниями, беспокойный от
самого избытка сил своих, с небрежением ступает он на прекрасные цветы,
которыми судьба и природа украшают стезю его в мире, - человек, испытанный
опытом, в самых горестях своих любит со слезами благодарить небо за малейшую
отраду!"
И поэтический - из Батюшкова:
"...Я видел страну, соседнюю с полюсом, близкую к Гиперборейскому морю,
где природа бедна и угрюма, где солнце светит постоянно лишь в течение
нескольких месяцев, - но где все же люди могут находить счастье!"
Оттого что Лапша читал это равнодушно, поэтический Батюшков прозвучал
так же бесстрастно и безрадостно, как скучный Карамзин.
Впрочем, по одному уроку - да еще первому, да еще с поздравительной
речью! - судить об учителе нельзя. Подождем, может быть, дальше будет
интереснее.
Зато утешил нас другой новый учитель - француз, мсье Регамэ, Иван
Людвигович Регамэ. Он вошел в класс решительно, как сказала потом Катюша
Кандаурова: "победительно".
Лицо его, красивое, умное, говорило: "Я вас еще не знаю - и вы тоже еще
не знаете меня. Познакомимся - вы мне понравитесь, и я вам понравлюсь, - и
все будет великолепно!"
Регамэ - француз и родился во Франции, в Париже, но с самой молодости
живет в России, окончил Московский университет. По-русски он говорит не
только без иностранного акцента, но даже так, как в нашем крае говорят лишь
немногие: настоящим "московским говором". На уроке мы, по его заданию,
читаем стихотворение "Смерть Жанны д'Арк" (автор - Казимир Делявинь) - о
том, как Жанна, простая французская пастушка из деревни Домреми, спасла
Францию, разбила напавших на нее англичан и погибла на костре. Когда-то в
детстве я читала книжку о Жанне д'Арк, и читала с восторгом! Теперь Жанна
предстала передо мной в прекрасном, звучном стихотворении Делявиня. Встреча
эта была мне радостна, и отблеск радости осветил для меня и учителя Регамэ.
Он заставил нас читать и переводить стихотворение - по скамьям, как сидим:
каждая девочка читала по одному четверостишию. За один час своего
первого урока Регамэ запомнил всех отвечавших ему учениц - и в лицо и по
фамилии! Он смотрел на нас умными, немного насмешливыми глазами, смотрел
дружелюбно и приветливо. Мы чувствовали себя свободно, не связанно, словно и
не на уроке. Когда раздался звонок, возвещавший конец урока, Регамэ встал,
сказал нам: "Мерси, медам!" - поклонился и ушел.
Он понравился всему классу.
Зато третий из наших новых учителей-мужчин - сам директор нашего
института, Николай Александрович Тупицын, не понравился у нас никому. С ним
- мы почувствовали это сразу - мы наплачемся! Преподает он самые трудные для
нас предметы: математику - алгебру и геометрию. До сих пор, в младших
классах, математику преподавала учительница Аделаида Елевфериевна
Правосудович и делала это так же хорошо, как Анна Дмитриевна Волкова
преподавала русский язык. Аделаида Елевфериевна была очень требовательная,
но и очень справедливая.
"Уж такая у меня фамилия - Правосудович! - говаривала она. - Если буду
поступать неправосудно, придется мне менять фамилию на "Кривосудович"!"
Алгебру и геометрию мы при ней знали неплохо... Посмотрим, как пойдет
учение у директора.
На первый свой урок - по алгебре - он сегодня опоздал почти на полчаса
(а общая продолжительность урока - пятьдесят пять минут). Наша классная дама
Агриппина Петровна Курнатович, тоже новая для нас, объяснила нам опоздание
учителя так:
- Директор ведь! Забот у него, хлопот сколько... Пока дойдет до нашего
класса, его по дороге десять человек перехватят.
Наконец директор явился. Очень тучный, очень грузный, он шел с
перевальцем и не столько сел на стул, сколько, можно сказать, пролился на
него. С минуту он переводил тяжелое дыхание - было видно, как трудно, с
одышкой, достается ему такое физическое усилие, как передвижение по
коридору!
Потом директор предложил нам несколько вопросов, не вызывая по списку,
а просто тыча пальцем в направлении той или другой ученицы:
- Вот вы... черненькая... во втором ряду...
Или:
- Вы, с краю скамейки... в очках... скажите...
Это продолжалось минут десять. После этого директор задал нам урок к
следующему разу, но не объяснил нам того, что задает, а только показал
пальцем в учебнике:
- Вот отсюда... И досюда... К следующему уроку выучите.
И ушел, не дожидаясь звонка, который раздался несколько минут спустя.
На перемене мы с подругами молчали. Впечатлениями не делились. Да и
какие были у нас впечатления от этого коротюсенького урока! Только Варя,
которая немного конфузится своего роста (она выше всех в классе!), сказала
со вздохом:
- А меня он будет называть так: "Вот вы, дылда..." или:
"Вы там, коломенская верста, к доске!"
Мы с облегчением засмеялись. С облегчением - оттого, что смех перекрыл
нехорошее впечатление от этого первого директорского урока.
Вечером дома я рассказываю о наших новых учителях-мужчинах. При этом
присутствует Александр Степанович Ветлугин, пришедший к нам, по обыкновению,
"на огонек".
- А знаете, - говорит он, - когда ваш институт еще только основали,
учителей-мужчин совсем не было - это почиталось неприличным. Кроме
священника, отца-законоучителя, преподавали только учительницы. Первого
учителя-мужчину пригласили тогда, когда ученицы первого приема перешли в
старший класс: было решено, что историю и литературу должен преподавать
мужчина. И вот первый учитель-мужчина пришел на свой урок, рассказал
ученицам о подвиге русского крестьянина Ивана Сусанина и предложил им тут же
написать короткий пересказ этого своими словами. И что бы вы думали? Ученицы
- они, кстати, все без исключения были тогда пансионерками - выполнили
заданное, конечно, по-разному, одни хуже, другие лучше, но все как одна
написали везде не "Иван Сусанин", а "Иван с усами". Вот как!
И откуда только Александр Степанович все знает? Даже про наш институт в
древности - двадцать пять лет назад! - и про это он знает!
На следующий день мы узнаем очень печальную новость:
Лида Карцева больше в нашем институте учиться не будет.
Еще летом она приезжала ко мне на дачу довольно часто.
Потом стала приезжать все реже: заболела ее мама. Лида и за мамой
ухаживала, и хозяйство вела - свободного времени у нее стало меньше. Отец
увез больную маму за границу лечиться.
А Лиду отправили к ее тете-писательнице на дачу около Петербурга, в
местность под названием "Мариоки", на Черной речке.
Лида написала мне оттуда несколько писем. В последнем письме Лида
писала:
Шура, дорогая!
Уж не знаю, к добру или к худу, но моя жизнь меняется.
Я этим огорчена, ты тоже огорчишься, мы ведь хорошо дружили. Я больше в
институт не вернусь. Мама больна, ей придется серьезно лечиться за границей
не меньше чем до весны. Папа не может оставаться с нею там, ему ведь надо
работать. Я тоже не могу быть с мамой за границей, как прежде, когда я была
маленькая, - теперь мне надо учиться. Папа поместил маму в хорошую
санаторию. А меня решили отправить в Петербург, Обе тетки нажали, как они
выражаются, на все педали - и меня приняли в Смольный институт... Вот тебе,
Шурочка, и Юрьев день!
Мне это, конечно, очень грустно. Уж на что наш институт был противный,
но все-таки в три часа дня уроки кончались, и мы уходили домой до следующего
утра. Могли гулять по городу (прощай, дорогая Замковая гора!), могли читать
какие хотели книжки. А в Смольном, как в тюрьме. Домой будут отпускать
только на каникулы, а книжки - только те, какие разрешат синявки. А главное,
подруг жалко! Разве там будут такие, как ты, Маня, Варя" Катюшка? Зато,
просто как в насмешку, там будет со мной Тамара Хованская, которую я
презираю!
Вот уж действительно повезло мне!
В общем, "и ску... и гру... и некому ру,.."
Шурочка, пожалуйста, очень тебя прошу - не забывай меня!
И остальные пусть не забывают. Я буду вам писать, а вы, смотрите,
отвечайте. Только пишите не на Смольный - там синявки читают все письма, - а
на адрес тети. Будем переписываться, а в конце мая я приеду домой, и будем
опять дружить все лето.
Кланяйся своим маме и папе, дедушке, Юзефе, дяде Мирону, Ивану
Константиновичу Рогову, Лене, Шарафуту. Поцелуй от меня Варю, Маню, Катюшку
и Сенечку.
Шурочка, не забывай меня! Твоя "Бедная Лида".
Пожалуйста, напиши мне какие-нибудь ругательные слова по-немецки
(только напиши русскими буквами, а то я не разберу). Мне нужно отругиваться
от двоюродного брата, тетиного сына, а то он ругает меня по-немецки
длинно-длинно, а я ему отвечаю только "дэс швайнес"! Одно-единственное
ругательство - и то в родительном падеже! Выручай, дорогая!
Очень жалко, что Лида уехала... Такая она умная, прямая, справедливая,
столько читала, так много знает (вот только с немецкими ругательствами
сплоховала!). Всем нам будет без нее "и ску... и гру... и некому ру...".
Варя и Маня тоже огорчены отъездом Лиды, а Катюшка, по своей ребячливой
непосредственности, еле удерживается от слез. И жалобным голосом повторяет:
"Вот свинство! Вот какое свинство!" А что свинство и кто именно свинья, сама
не знает.
Зато Меля Норейко отнеслась к отъезду Лиды совсем прохладно.
- Тебе, что ж, не жаль, что Лида уехала? - спросила Варя.
- Немножко жялко... - сказала Меля. - Так шьто же, потвоему, мне
плакать-рыдать? В голос, шьто ли, чтоб на улице слышьно было, да?
Меля вообще от нас очень отдалилась. На ней, как ни стран-но, стало
сказываться влияние ее "тетечки". Меля очень огрубела - в разговоре у нее то
и дело пробиваются "мотивчики" явно с тетечкиного голоса.
- Водиться, - говорит она теперь, - надо только с самыми выжшими (то
есть высшими). От них и манер хороших наберешься, и всего. А с "нижших" что?
Все одно, как с нищих!
- А вдруг, - поддразнивает ее Варя, - вдруг да не захотят "выжшие" с
тобой водиться? Какой в тебе интерес? Ничего ты не знаешь, ничего не
читаешь...
- А зато, - возражает Меля, - у моего папы денег - дай боже всякому! И
ресторан папин - это тоже не жук начихал!
Однако Варины слова о том, что с нею неинтересно, что она мало читает,
все-таки задели Мелю.
Недавно она с гордостью заявила нам:
- Ох, что я теперь читаю, какую книжку! Вы такое читали? "Павло
Чернокрыл, или Как ревнивый муж жену убил"...
Не читали? Или еще есть у меня: "Тайна Варфоломеевской ночи"! Что ни
страница, то кто-нибудь кого-нибудь убивает...
Прежде, в младших классах, Мелино обжорство нас только забавляло.
Теперь стало раздражать.
- Ты не стильно ешь! - укоряла Мелю еще Лида Карцева. - На этот кусок
курицы надо бы тебе еще поставить ногу - и рычать: "Р-р-р!"
В нашем классе - новенькая. Ее приняли на вакансию, освободившуюся
после отъезда Лиды Карцевой.
Новенькой, как и нам, лет четырнадцать-пятнадцать. Про такие лица, как
у нее, Лида всегда говорила: "Приятное". Мне нравится это выражение. Бывает
ведь, что иная девочка не красавица, но есть в ее лице что-то милое,
ласковое - одним словом, "приятное". У нашей новенькой лицо умное и веселое.
Ямочки появляются у нее на щеках не только, когда она улыбается, а просто
так, в разговоре, ни с того ни с сего. Еще нравится мне в новенькой прямой,
доверчивый взгляд красивых глаз, темнокоричневых, как ореховый пряник. "Ведь
вы свои, да? - говорит этот взгляд. - Вы меня не обидите, правда?"
Сегодня у меня весь день, с самого утра, вертится в уме стих.
Да что стих, если бы стих! А то бессмысленные слова из песенки
Шарафута:


Тирли-тирли-солдатирли!
Али-брави-компаньон!


Нарочно хочу "перебить" это наваждение - мысленно начинаю читать
хорошие стихи:


Мчатся тучи, вьются тучи
Невидимкою луна.


И вдруг - как взвизг гармошки - в пушкинскую стройнocть врывается
дурацкое:


Тирли-тирли-солдатирли!
Али-брави-компаньон!


Хожу злая. И, чем больше злюсь, тем неотвязнее вертится в голове
проклятое "тирли-тирли-али-брави"!
Во время первой перемены новенькая стоит в коридоре, в оконной нише,
одна. Она спокойно-внимательно смотрит на волну мимо идущих девочек. Словно
высматривает кого-то. Во время второй перемены то же самое. Но, когда
начинается большая перемена, новенькая решительно преграждает дорогу нашей
компании и говорит, глядя на нас своим открытым, доверчивым взглядом:
- Девочки, можно мне с вами ходить?
"Ходить с вами" - это выражение, принятое в гимназиях и институтах.
"Она ходит с Поповой и Анощенко", "Мы с ней ходим". Это означает: ходить
вместе на переменах, держась под руки. Это еще не значит дружить - нет, это
ступенькой ниже.
Те, кто дружат, конечно, и ходят вместе на переменах. Но те, кто ходят
вместе, еще не всегда дружат - они просто "приятельствуют". Наша новенькая
во время первых двух перемен внимательно и пытливо смотрела, с кем ей
хочется "ходить вместе", и выбрала нас. Чем-то мы ей, видно, понравились, и
она подошла к нам открыто и доверчиво.
Мы радушно отвечаем ей:
- Конечно, можно! - и включаем ее в нашу шеренгу - между Варей
Забелиной и мной.
Все вместе мы продолжаем наш путь к полутемному коридорчику около
приготовительного класса; там стоит наша "столовая скамья"; на ней мы всегда
завтракаем на большой перемене.
"Занимать скамью", чтобы на ней не уселись другие, это всегда делает
Меля Норейко: она больше всех озабочена тем, чтобы "кушять спокойненько".
Ведь на ходу, говорит она, "и собаки не едят"! Поэтому, едва прозвучит
звонок на большую перемену, Меля опрометью мчится к нашей заветной "столовой
скамье", занимает ее и ждет нас.
Вот и сейчас, когда мы подходим вместе с новенькой, Меля уже
расположилась на скамье со всеми своими закусками и лакомствами.
Увидев новенькую, Меля недовольно хмыкает:
- Еще баба до воза!
Мы сообщаем Меле про новенькую все, что она успела рассказать нам по
дороге к скамейке.
- Это Люся! - представляю я.
- Сущевская... - дополняет Варя.
- Она из Вологды приехала! - радуется Катюшка. - И папа мой тоже был
вологжанин!
Но Меля смотрит на новенькую неласковыми глазами:
- Шестерым на скамье не усесться.
Новенькая смущается:
- А я постою. Рядом со скамейкой...
- Не надо! - говорю я резко, потому что меня уже давно бесят Мелины
фокусы. - Всегда мы здесь вшестером сидели - с Лидой Карцевой.
- Даже всемером! - подхватывает Катюша. - С нами еще ведь и Тамара
Хованская сидела.
Очень неохотно Меля вынуждена потесниться со своим хозяйством -
освобождается местечко для Люси Сущевской.
Смеясь, толкаясь - нам в самом деле тесновато, - усаживаемся мы все.
Новенькую, Люсю Сущевскую, мы посадили посередине и, конечно, основательно
стиснули ее.
- Жива? - приветливо гудит ей Варя.
- Дышу... - смеется Люся. - В тесноте, да не в обиде!
Покончив с завтраком, мы ходим по коридорам. Меля незаметно оттягивает
мой локоть, чтобы поотстать со мной от остальных. Она, видно, хочет мне
что-то сказать.
- Ну? - спрашиваю я очень неприветливо. - Что еще?
- Вы все, честное слово, какие-то дурноватые! Сзываете народ отовсюду.
Можно подумать, вам сено косить надо. Ну, зачем вы эту подхватили? - Меля
презрительно показывает подбородком в сторону Люси Сущевской, идущей впереди
вместе с остальными девочками. - "Это Люся Сущевская! Из Вологды}" - очень
зло передразнивает нас Меля. - Подумаешь - герцогиня из Парижа!
- Ну и что? - уже рычу я, еле сдерживаясь.
- А то! Завтрак ее видела ты? Нет, помилуйте, ты такими мелочами не
интересуешься! - кривляется Меля. - На черном хлебе вареная говядина из
супа! Вот она кто, ваша герцогиня!
На меня - чувствую - накатывает та волна вспыльчивой ярости, которой я
всегда страшно стыжусь потом. Просто нет сил удержаться и не ударить Мелю по
ее раскормленной физиономии! Но тут же это перекрывается озорной мыслью,
веселой и злой и такой же бессмысленной, как вертящиеся в моей голове с утра
"тирли-тирли-али-брави"!
- Меля! - говорю я тем замогильным шепотом, каким в наших домашних
спектаклях мы изображаем таинственных злодеев. - Меля, ты можешь сохранить
тайну?
- Вот крест святой... - И Меля начинает истово креститься.
- Нет! - продолжаю я так злодейски, что мне самой становится страшно. -
Нет, простой клятвы мало! Повторяй за мной: "Если я разболтаю эту тайну,
пусть жабы и скорпионы жалят мою печень! Пусть шакалы и гиены терзают мой
труп!.."
Повтори!
Меля усердно и старательно бормочет:
- Если я разболтаю... пусть жябы и шякалы скушяют мою печенку... И
скорпиены тоже!
- Хорошо, - одобряю я. - Слушай: эта новенькая - никакая не Люся и
никакая не Сущевская! Она... графиня!
- Что ты говоришь? - Меля поражена. - А как ее фамилия?
Этого вопроса я не предвидела. Ну да не отступать же!
- Она - графиня... графиня де Алибрави!
- Ох! - Меля уничтожена. - А почему она об этом молчит?
В самом деле, почему она молчит? Надо врать дальше!
- За ней следят враги. Одного зовут Резонанс, а другого - Майонез...
Ой, с Майонезом я дала маху! Меля не может не знать, что майонез - это
соус, который подают посетителям в ресторане ее отца.
- Майонез? - переспрашивает она. - Ты что-то путаешь.
- Да, да, я спутала, его зовут как-то иначе... Ну, да не в этом дело!
Важно то, что враги преследуют эту бедную девочку. Они хотят отнять у нее
титул и богатство.
- Богатство?
- Да. У нее сто тысяч золотых функелыпперлингов! - продолжаю я врать
так вдохновенно, что внутри у меня все хохочет. - Понимаешь?
Но Меля хочет знать все дотошно.
- А какие же это деньги - эти фун-кун... шпун...
- Мексиканские! Золотые функельшперлинги!
- Ох, а я с ней так невежливо... - раскаивается Меля. - Но я ведь не
знала, что она из "выжших"... Да, - спохватывается она вдруг, - а почему же
в таком случае у нее на завтрак вареная говядина из супа? И с черным хлебом.
- Это для отвода глаз. А дома они с матерью едят мексиканское
национальное блюдо "тирли-тирли"... Из пупков птиц киви-киви...
- Какое, какое блюдо? Из чего?
- Тирли-тирли. Из протертых пупков птиц киви-киви!
- А ты у них была, что ли? И ела пупки эти самые?
- Была... Вчера... Целую тарелку схомячила...
Я говорю такими рублеными словами, потому что еще минута - и я не
выдержу, расхохочусь-разгрохочусь, по маминому выражению, "как пожарный".
Но тут приходит неожиданное спасение: служитель Степа дает звонок.
Конец большой перемене. Надо бежать в класс.
Но Меля так заинтересована, что не отпускает меня. Притянув к себе мою
голову (за четыре года нашего совместного ученья я вымахала, долговязая, как
Дон-Кихот, а Меля - кругленькая и приземистая, как Санчо Панса) и заглушая
звонок, Меля трубит мне в самое ухо:
- А когда это будет? Когда она получит свои сто тысяч?
- Когда? - переспрашиваю я страшным голосом. - Ты хочешь знать когда?
. И тут со мной случается неприятность. Для того чтобы произвести на
Мелю еще большее впечатление, я, продолжая сверлить ее глазами, отступаю на
шаг назад, чувствую под своей ногой что-то твердое и слышу жалобный вскрик:
- Ох, какая неуклюжая!
Оборачиваюсь и с ужасом вижу, что я отдавила ногу нашей классной даме,
Агриппине Петровне Курнатович.
- Простите! - лепечу я. - Я не видела...
- Надо видеть! - с гримасой боли выдавливает она из себя. - Надо
видеть...
Ну, как я ей объясню, что не могу видеть... затылком?
Агриппина Петровна направляется в класс, прихрамывая и неодобрительно
качая головой.