Бруштейн Александра Яковлевна. Весна (Дорога уходит в даль - 3)

   - Согласилась...
   Мама обижена:
   - Даже не посоветовалась с нами!
   Папа останавливает ее:
   - Минутку, Леночка! Тут надо поговорить о другом. Ты согласилась на это предложение, завтра тебе уже не будет пути назад: обещалась - свято! Но сегодня можно еще подумать. И я хочу, чтобы ты подумала серьезно. Подумай, Пуговка!..
   В серьезные минуты папа иногда называет меня этим именем моего детства.
   Папа продолжает:
   - Я Бурдесов лечу уже лет пятнадцать. Это очень неприятный дом. Сама мадам - ты с ней сейчас говорила по телефону - совершенная психопатка. Был случай - при мне! - она за что-то разъярилась на мужа и вышвырнула из окна - прямо на улицу! - все его белье и платье. Как-то она распалилась на своих дочек, на Маньку и Таньку - а они милые, несчастные девочки! - и выплеснула им в лицо и на головщ огромную бутыль канцелярских чернил... Подумай, Пуговка, подумай сегодня. Хлеб у тебя там будет не легкий!
   - Да ну его, этот хлеб! - чуть не плачет мама. - Подумаешь, она без хлеба сидит. Откажись, пока не поздно. Скажи им сейчас же по телефону... Извинись перед ними... Скажи - не можешь у них преподавать: мама и папа не позволяют. Ступай звони!
   - Вы меня извините. Конечно, я вмешиваюсь не в свое дело, - говорит вдруг Вера Матвеевна. - Но все-таки я хочу сказать... Подойди ко мне, Сашенька, дай мне руку, чтобы я тебя чула (чувствовала, слышала)... Не надо ее отговаривать, - обращается она снова к маме и папе. - И не надо бояться, что ей будет трудно. Ну конечно, трудно, а как же иначе? В жизни почти все трудно! И не надо этого бояться... Да, Сашенька?
   - Да, - говорю я, глядя на ее мертвые, слепые глаза (а она ими видит все, все!). - И ведь я уже взялась, слово дала...
   А потом - мне интересно!
   Занятые разговором, мы совсем позабыли, что с нами за столом сидит Сенечка. Он слушает молча, с приоткрытым ртом - признак сильного волнения. Больше всего он поражен тем, что мадам Бурдес облила своих девочек чернилами! Когда я говорю, что все-таки буду заниматься с девочками и пойду завтра на первый урок, Сенечка бурно обнимает меня и, воинственно грозя кому-то кулаком, выпаливает:
   - Пусть она только попробует... чернилами! Я сам пойду завтра с тобой.
   Это "завтра" оказывается с самого утра таким многотрудным днем, что я не забуду его, вероятно, до самой смерти!
   Утром прихожу в институт. Меня уже дожидается внизу, в вестибюле, Люся Сущевская. На ней, как говорится, лица нет.
   Бледная, вся дрожит.
   - Ксанурка... - бормочет она. - Ксанурка...
   - Что-нибудь случилось? - пугаюсь я.
   - Беда, Ксанурка, беда!
   Больше Люся ничего выговорить не может.
   Я понимаю: случилось что-то серьезное. Из-за каких-нибудь пустяков Люся трагедий разыгрывать не станет. Значит, стряслось что-нибудь плохое...
   С разрешения Данетотыча мы забираемся в его каморку под лестницей. Я слушаю рассказ Люси с огорчением, даже со страхом. От рассказа пахнет близкой бедой.
   Сегодня утром один из жильцов, снимающих комнату в квартире Сущевских (мы его не любим - он злой, неприятный человек), подал Люсе пакет, завернутый в газету и перевязанный шпагатной веревочкой.
   - Почитайте, Людмила Анатольевна! - сказал он с кривой усмешечкой. Очень интересная книга. Про Карла Маркса.
   Слыхали о таком?
   Люся ответила, что не слыхала: не с таким же человеком говорить о Марксе! Но этот разговор с жильцом происходил при Люсиной матери, Виктории Ивановне. И Люся не решилась оставить дома, в свое отсутствие, такую книжку, наверное запрещенную. Виктория Ивановна знает от кого-то, что Маркс - "это ужас как плохо! За такую книжку "Люсеньку могут исключить из института"! Если бы Люся оставила книжку дома, Виктория Ивановна непременно приняла бы свои меры: уничтожила бы книжку, изорвала, сожгла в печке, - и это еще был бы не худший исход. Но могло быть и так: Виктория Ивановна могла показать книжку знакомому священнику (а священники вот уже года два как задают на исповеди вопрос: "Запрещенных книжек не читаете ли?"). Тут уж нам всем был бы "аминь!" - исключение из института. Поэтому Люся ушла из дому, унося книжку с собой. Но, боясь взять книжку в институт - нас тысячи раз предупреждали и Александр Степанович, и Шнир, и Разин, и Гриша Ярчук, что этого делать ни в коем случае нельзя - Люся собиралась по дороге оставить книгу у Вари Забелиной.
   Однако Вари не было дома - она уже ушла в институт. А оставить книжку у Вариной бабушки, Варвары Дмитриевны, Люся побоялась. Словом, Люсе не оставалось ничего иного, как нести книгу с собой в институт. Это была неосторожность. И Люся знала, что от этого можем сильно пострадать мы все. Но другого выхода у нее не было.
   От страха ли перед синявками - ведь если бы кто-нибудь из них обнаружил запрещенную книгу, что бы тут поднялось! - но вид у Люси в этот день был особенно "неблагонадежный". Она мчалась по коридору, с перепугу потная, растрепанная (а Люся всегда очень аккуратно одета и причесана!), - она торопилась добежать до класса, как будто за ней гонится свора преследователей. Ну и, конечно, - надо же такое! - в коридоре Люся налетела прямо на Ворону. Та ни о чем Люсю не спросила, только, по своему обыкновению, зловеще тряхнула головой. Люся стремглав влетела в класс там никого не было, - и, чтобы не бежать до своего места (Люся сидит на последней парте), она бросилась к одной из первых парт - это оказалась моя! - и быстро сунула пакет с книжкой о Марксе в ящик моей парты. Сделав это, она вздохнула с облегчением, оглянулась и, похолодев от страха, увидела в дверях Ворону...
   - Это ваша парта? - проскрипела Ворона.
   - Н-н-нет...
   - А чья?
   - Яновской.
   - Хор-р-рошо!
   Одна только Ворона умеет так каркнуть "Хорошо!", чтобы всякому послышалось: "Карр-раул! Гр-р-рабят!"
   - Извольте выйти из класса! - скомандовала Ворона.
   Пропустив Люсю в коридор, Ворона вышла следом за нею и,
   подозвав служителя Степу, приказала ему запереть дверь в наш класс на ключ. После того как Степа исполнил ее приказание, Ворона куда-то улетела. Наверное, вид у нее был довольный, как у пушкинского ворона, который с аппетитом мечтает:
   Знаю - будет нам обед.
   В чистом поле, под ракитой,
   Богатырь лежит убитый!
   Все это я, конечно, и поняла и представила себе уже позднее.
   А тут, в тесной каморке Данетотыча, Люся плакала и рассказывала так сбивчиво, что я поняла только одно: на нас идет беда!
   Мы бежим с Люсей наверх. Перед запертой на ключ дверью нашего класса целая толпа девочек. Все удивляются, даже беспокоятся: почему такое? С каких это пор классы в учебное время заперты на ключ?
   Наконец появляется Ворона. Она шествует панихидно-торжественно. У нее слегка шевелятся ноздри, словно она чует: сейчас нападет на следы каких-то страшных злодеяний. От радостного предвкушения у нее даже чуть-чуть порозовели уши (щеки у нее всегда восково-желтые). В руках у Вороны - как жезл злой волшебницы - большой ключ от двери в наш класс.
   За Вороной идет явно испуганная наша Гренадина (она перешла с нами из пятого класса в шестой, и мы ее по-прежнему любим).
   - Вот, Агриппина Петровна, - говорит Ворона с торжеством, - полюбуйтесь на дела своих воспитанниц. Вы за них всегда горой стоите, а они...
   Ворона отпирает дверь в класс. Все входят, но не идут по своим местам, а стоят, скучившись посреди класса.
   - В чем дело, Антонина Феликсовна? - спрашивает наконец Гренадина. - Я прамо не понимаю, почему вы...
   Ворона перебивает ее:
   - Я застала вашу воспитанницу Сущевскую в ту минуту, когда она рылась в ящике воспитанницы Яновской. Будьте любезны, Агриппина Петровна, обследуйте ящик Яновской (Ворона выражается изысканно: не "обыщите", а "обследуйте").
   И пусть Яновская посмотрит, все ли вещи в ее ящике на месте...
   Мы с Гренадиной идем к моей парте. Вороне, как помощнице начальницы, не подобает самой, своими руками "обследовать"
   вещи воспитанниц.
   В моем ящике, как я и ожидала, лежит пакет, завернутый в газету, перевязанный шпагатной веревочкой, - это и есть та книга о Карле Марксе, о которой рассказывала Люся.
   - Антонина Феликсовна, - говорю я быстро, чтобы забежать вперед раньше, чем заговорит Гренадина (мне самой противно ощущать, что меня бьет дрожь, - значит, я боюсь, да?), - Антонина Феликсовна, у меня в ящике ничего нет. Я только ч го пришла из дому. Вот мои книжки - в сумке. Я еще не успела их вынуть.
   - То есть как это в ящике ничего нет? - нахмуривается Ворона.
   - Ничего нет. Ящик пустой, - повторяю я и смотрю на Гренадину так же пронзительно-выразительно, как смотрела во сне на часовщика Свенцянера. Словно хочу внушить Гренадине:
   "Подтверди! Подтверди мои слова! Пойми меня и подтверди!"
   И Гренадина - золото Гренадина! - понимает.
   - Ничего нет, - повторяет она деревянным голосом мои слова. - Ящик пустой.
   - То есть как это - пустой? - сердится Ворона.
   И Ворона направляется к нам сама.
   На меня нападают и отчаяние и отчаянность. В мгновение, когда Ворона пробирается сквозь группу девочек, скучившихся - между нею и моей партой, я выхватываю из ящика Люсину книгу о Марксе. Еще какая-то доля секунды - и уже книжку перехватила у меня Гренадина, сунув ее себе под локоть. Лицо у нее спокойно-безразличное, но руки дрожат так же, как у меня. Когда Ворона, подойдя к нам, пытливо заглядывает в мой ящик, в нем действительно ничего нет: он в самом деле пустой.
   Все это заняло какие-то малые доли секунды. Даже из девочек, как потом оказалось, никто ничего не заметил.
   - Ничего не понимаю... - растерянно бормочет Ворона.
   А где ваши вещи, Яновская?
   Я молча показываю ей мою сумку.
   - Она ж только сейчас пришла из дому! - повторяет Гренадина мои прежние слова. - Она еще не была в классе. Он был заперт. Она стояла под дверами.
   Когда думаешь, рассуждая, мысли двигаются медленно, неповоротливо. Но бывает, не столько ты думаешь, сколько чувствуешь - тогда мысли-чувства летят с неимоверной быстротой. За секунду успеваешь и понять многое, и увидеть все это словно с высокой горы! Так я внезапно понимаю, что Гренадина только что спасла не только Люсю и меня (нас исключили бы мгновенно!), но, вероятно, и всех остальных членов нашего кружка вместе с Александром Степановичем. Если бы дознались о том, что он с нами занимается - читает и разбирает запрещенные книги, - его бы, наверное, арестовали, выслали из города. Во мне поднимается горячее чувство благодарности к Гренадине... И злоба, на Ворону, обида на нее! Как смеет Ворона подозревать Люсю Сущевскую - и, значит, любую ученицу! - в воровстве?
   Стою у парты, прижимаю к себе сумку с книгами и тетрадями и, плача, говорю Вороне:
   - Зачем вы так? Сущевская - честная... Мы все - честные... У нас за шесть лет никогда ничего не пропадало!
   - Никогда! - кричат и другие девочки. - У нас честный класс!
   Мы с Люсей плачем, спрятав лица друг у друга на плече...
   Картина! Еще минута - и заревет весь класс!
   Ворона понимает, что ей остается только уйти. Наверное, она чувствует, что все ее ненавидят!
   - Уймите своих истеричек! - брезгливо бросает она Гренадине, пробираясь к двери. - Чувствительные какие! Слова не скажи - обижаются...
   Уход Вороны весь класс оценивает, как ее поражение: хотела сделать очередную гадость - не удалось!
   Во время уроков мы с Люсей нет-нет да взглянем друг на друга и улыбаемся. Словно хотим убедиться, что все кончилось благополучно, и радуемся этому. Но чаще мы смотрим на Гренадину, смотрим влюбленными глазами. Синявка - наша институтская синявка! - оказалась такой молодчиной, такой героиней! Нет, это просто не укладывается в наших головах.
   Нас очень удивляет, когда Гренадина на следующем уроке, сидя за своим столиком, вскрывает пакет с книжкой о Марксе и начинает перелистывать. Но еще больше поражает нас, что Гренадина, читая эту книгу, начинает улыбаться, а местами даже тихонько смеется про себя. Что она там нашла смешного?
   После уроков мы с Люсей идем провожать Гренадину до ее дома.
   - Кто дал вам эту книгу? - спрашивает она.
   - Жилец, - отвечает Люся.
   - А что в книге, вы знаете?
   - Нет. Мы ее и раскрыть не успели... А вы читали, Агриппина Петровна?
   - Пустая книжка. Ее и читать-то врад ли стоит. И бояться нечего - одни глупости. Автор этот всякие пустяки врот!
   В самом деле, книга, наделавшая такой переполох, оказывается вовсе не запрещенной. Это просто юмористическая книжонка с неумной и беззубой насмешкой над марксистами. Автор издевается над какими-то глупыми студентами, последователями Маркса, тщательно прячущими от полиции пакет неведомого содержания. Им сказано, что в пакете находятся сапоги самого Карла Маркса. Незадачливые студенты относятся к пакету с благоговением, попадают все время во всякие передряги, путаницы, не очень смешные приключения. Книжонка издана в Петербурге, напечатана с разрешения цензуры. Она так и называется "Сапоги Карла Маркса"...
   В общем, не то гора страхов родила мышь, не то пустяковая мышь родила гору страхов.
   Глава четырнадцатая. У БУРДЕСОВ НЕ СКУЧНО...
   Торжественно и чудно! Весь дом снаряжает меня на первый урок к Бурдесам. Мама внимательно, даже придирчиво, осматривает меня с головы до пят: как я причесана, как одета, что у меня на ногах. Может быть, мои любимые разношенные, старые бахилы, которые я обожаю таскать дома? Нет, мама не делает никаких замечаний: все в полном порядке.
   - Когда ты хочешь, - горько говорит мама, - ты бываешь прелестной девочкой.
   - Я всегда хочу, - отвечаю я мрачно. - Только не выходит это у меня!
   Сенечка с игрушечным ружьем через плечо ждет меня в передней.
   - Пошли! - и берет меня за руку.
   - Ты куда это собрался?
   - А к этой... Которая чернилами брызгается!
   - Зачем?
   - Чтоб не смела брызгать на мою сестру! - гордо заявляет Сенечка. Пойдем! Ничего не бойся - я с тобой!
   С трудом удается договориться с моим героическим братишкой: он проводит меня только до подъезда и возвратится домой.
   - Ладно... - неохотно соглашается он. - До подъезда. Но, если что-нибудь, вызови меня по телефону - я прибегу!
   Мы с Сенечкой подходим к подъезду Бурдесов. Дом двухэтажный. Вверху живут сами Бурдесы. В нижнем этаже какое-то военное учреждение, большая вывеска: "Штаб 13-й бригады".
   Перед тем как нам с Сенечкой расстаться, он с тревогой смотрит мне в глаза:
   - Не боишься, нет? Смотри, если будут обижать...
   - Никто ее обижать не будет! Я за нее заступлюсь! - раздается сзади нас знакомый веселый голос.
   - Гриша! - узнаю я. - Ты куда?
   - Да, запохаживается, туда же, куда и ты: на урок к Тане и Мане. Я с ними по предметам занимаюсь... Ну, рыцарь, - обращается Гриша к Сенечке, можешь спокойно шествовать домой:
   никто твою сестру не обидит, я буду ее защищать! Даже домой провожу после урока, если она разрешит.
   - Запохаживается, что разрешу... До свиданья, Сенюша.
   Хорошо, что Сенечка ушел. Едва войдя в подъезд, мы с Гришей останавливаемся, оглушенные отчаянными визгливыми криками. Знакомый мне по телефонному разговору - голос мадам Бурдес вопит с площадки верхнего этажа:
   - Хамка! Мужичка! Я тебе покажу, кто здесь хозяйка!
   За этим слышен плеск, грохочущее дзынканье чего-то металлического - и возмущенный мужской бас:
   - Чер-р-ртова кукла! Ах, чер-р-ртова кукла!
   Перепуганную, ошарашенную, выталкивает меня Гриша из подъезда обратно на улицу.
   - Запохаживается, наша с тобой работодательница бушует!
   Подожди здесь, я разведаю, что приключилось...
   Стою на улице. Не знаю, смеяться мне или плакать? Сбежать ли трусливо домой к маме под крыло или идти в этот неуютный подъезд и, "рассудку вопреки, наперекор стихиям", провести свой первый урок?
   Спустя минуту-другую из подъезда выкатывается на улицу Гриша. Схватив меня за руку, он вместе со мной заворачивает за угол. Там, привалившись спиной к забору чьего-то сада, он заливается хохотом. Конечно, я тоже начинаю хохотать - я еще ничего не знаю, и мне еще ничего не смешно, - но такой хохот заразителен, как насморк. Несколько раз Гриша порывается что-то сказать, объяснить, но всякий раз на него накатывается новая волна неудержимого смеха, и он только пищит что-то нечленораздельное.
   - Ох...- выговаривает он вдруг в совершенном изнеможении. - Ох...
   Но тут, когда он, кажется, уже совладал со своей веселостью и сейчас расскажет мне, в чем дело, - тут происходит новое бессмысленное и .смешное обстоятельство: тряся забор, к которому он прислоняется спиной, Гриша, очевидно, трясет и растущее в саду под самым забором дерево. С ветвей его внезапно рушатся кучи снега и распластываются, как круглые лепешки, на Гришиной плоской гимназической фуражке...
   И мы снова хохочем.
   Наконец, стряхнув с головы снег, вытерев мокрешенькое от снега лицо, Гриша рассказывает:
   - Работодательница-то наша... запохаживается, со швейцарихой своей поругалась. Стоит работодательница на верхней площадке лестницы, а в руках у нее таз с мыльной водой: голову она сынишке своему мыла. А швейцариха внизу стоит: у входа в штаб бригады. Слово за слово, шваркнула работодательница тазом в швейцариху. А облила не швейцариху, а какого-то военного - он как раз в эту минуту из штаба выходил... "Чертова кукла!" это он вопил.
   У меня уже все болит от смеха, даже под ложечкой колет. Наконец мы с Гришей успокаиваемся и идем обратно к подъезду, к Бурдесам, - исполнять свои обязанности.
   - Гриша! - останавливаюсь я внезапно, пораженная догадкой. - Это ты так подсудобил, чтобы Бурдесы предложили мне давать у них английские уроки?
   - А кто же другой, если не я? - искренне удивляется Гриша. - Ты же сама говорила - хочешь работать! Горевала, клюксила: "Ах, дайте мне атмосферы! Дайте мне экономической независимости!" Только, имей в виду, не осрами меня: я им про тебя такого наплел!.. Ты и такая, ты и сякая, неписаная, немазаная, высокоинтеллигентная! Про то, что ты можешь десять минут хохотать на всю улицу под чужим забором, как давеча, - про это я им не говорил...
   Вспоминаю мамины огорчения из-за меня. А я-то ведь только что ржала не как один пожарный, а как целая пожарная команда!
   И опять начинаю смеяться.
   - Ох, не к добру это! - вспоминаю я Юзефины приметы. - Не слишком ли весело начинаю я свои уроки?
   - Здесь тебе скучно не будет! - говорит Гриша тоном самого твердого убеждения. - Девочки Маня и Таня - миляги, они тебе понравятся, вот увидишь. Горькие они - страдают от мамаши своей полоумной... В общем, как говорится: "Не робей, воробей!" Скучно тебе здесь не будет. И мне, запохаживается, будет теперь легче - иногда просто распирает меня от всего, что я вижу, а поделиться не с кем.
   Гришины слова оказываются пророческими: у Бурдесов не скучно. Что-что, а не скучно...
   Все у них необычно. Не так, как "у людей". И непривычно для меня, потому что совсем не так, как у нас дома или у коголибо из знакомых. Например, у нас всякая комната имеет определенное назначение: в кабинете папа работает, в спальной спят, в столовой едят, в детской - мы с Сенечкой.
   Не то у Бурдесов. Все комнаты, выходящие окнами на улицу - их целая анфилада! - служат неизвестно для чего, там, собственно, никто не живет. Большой зал в три окна, обставленный мебелью, обитой красным бархатом, зеленая гостиная, столовая с буфетом и полубуфетами, массивными, как саркофаги египетских фараонов, будуар хозяйки с веселенькими голубыми, штофными пуфиками и козетками - все это "мертвые души".
   Каждая из этих комнат числится в списке, но в столовой никто не "столуется", в гостиной никто не "гостюет", в своем будуаре хозяйка никогда не бывает...
   О, хозяйка так многообразно, многосторонне деятельна, что многотрудные занятия ее не укладываются в рамки не то что одной какой-нибудь комнаты, а и всей вообще квартиры. С утра до ночи хозяйка носится по всему дому - от погреба до чердака, - по двору, по обеим лестницам, парадной и черной, заглядывает в сараи, в дворницкую. Голос ее раздается неумолчно в самых разнообразных местах, скандалит она с упоением, прямо сказать вдохновенно.
   В парадных своих комнатах мадам Софья Бурдес (муж называет ее "Зося") бывает лишь в исключительных случаях. Зато во второй половине квартиры той, что выходит окнами во двор, - там бурлит жизнь, клокочут страсти, пузырятся события, громыхают грозы - с криками, слезами, проклятиями и звоном пощечин.
   Спит каждый член семьи ночью на своей кровати. Днем - где ему вздумается: на кушетках и диванах во всех комнатах (кроме парадных!). Точных часов еды почти не существует. Люди едят где хотят и когда хотят. Работают, читают, пишут, готовят уроки точно так же: где кто хочет. Приходя на урок, я иногда застаю всю семью за обедом в маленькой комнате, не имеющей определенного названия и постоянного назначения (я называю ее "беспрозванной" комнатой). Иногда семья обедает в полутемном кабинетике, где, случается, работает - что-то пишет и читает - сам глава семейства. Уроки мои и Гришины происходят каждый день в другом месте. То я с Маней занимаюсь в их - ТанинойМаниной- комнате, а Гриша в это самое время занимается с Таней в "беспрозванной" комнате, а назавтра почему-то наоборот.
   Часы еды соблюдаются у Бурдесов не строго. Обедают, когда все дома. А вообще едят целый день, когда кому вздумается. Иногда во время урока кто-нибудь из девочек говорит почему-то с удивлением:
   - А мне есть захотелось! Можно - я принесу чего-нибудь из кухни?
   Получив разрешение, девочка приносит из кухни жареную гусиную ногу или котлету и съедает тут же, над обрывком газеты.
   Иногда которая-нибудь из них вдруг соображает:
   - Дх вот отчего мне есть захотелось! Я же сегодня не обедала.
   - Почему вы не обедали? - интересуюсь я.
   - Ну-у-у, почему! С мамой поругалась. Плакала...
   Ругаются здесь всегда, все и со всеми. Дети с матерью, и наоборот , и между собой. Мать с прислугой, и наоборот, и прислуга между собой. У хозяина два конторщика. У них, казалось бы, есть определенная работа: писание деловых писем. "В ответ на Ваше уважаемое .. имею честь сообщить Вам, что..." Но в промежутках между этими "уважаемыми" письмами конторщики яростно ругаются не только между собой, но и со всеми членами семьи. Был случай - в отсутствие хозяев (они были на курорте) к хозяйскому сынишке, пятилетнему Жозьке, вызвали по телефону моего папу. Папа застал Жозьку сильно избитым, в синяках. Самым удивительным было то, что избил Жозьку пожилой конторщик Майофис. Майофис - еврей кроткого вида, с необыкновенно тоскливым длинным носом, который Майофис часто поворачивает то влево, то вправо, как дятел точит клюв о дерево.
   - Безобразие, Майофис! - сурово сказал папа. - Взрослый человек - бьете ребенка! Вам придется отвечать за хулиганство!
   Майофис несколько раз переложил свой меланхолический носклюв справа налево и обратно и сказал, прижимая обе руки к груди:
   - Господин доктор, вот вы говорите: "хулиганство"! А я умирать буду вспомню, какое я сегодня получил удовольствие!
   За это и ответить не жалко... Это же черт, а не ребенок!
   Жозька в самом деле совершенно невыносимый мальчишка.
   Это пятилетний злой демон, не способный ни на какое доброе чувство... Поначалу он повадился ходить на мои уроки. Сперва он сидел молча, и я делала вид, будто не замечаю его. Потом Жозька стал вмешиваться в урок. Когда Таня и Маня не сразу отвечали на заданный мною вопрос, Жозька стал давать мне педагогические советы:
   - А вы тресните ее как следует, чтобы вспомнила!
   Или:
   - Чего вы на нее смотрите? Дайте ей по морде!
   Потом Жозька совсем обнаглел. Он приходил во время моего урока и спрашивал у меня, как переводится на английский язык то или другое неприличное русское слово. Что мне было делать?
   Притворяться, будто я Жозьку не замечаю? Он решит, что я его боюсь, и тогда его пакостным выходкам не будет конца-краю. Папе я всего этого не рассказывала, только призналась как-то, что мне трудно с Жозькой.
   - А ты с ним не церемонься! - посоветовал папа. - Жозька, как все распущенные дети, избалованные богатыми родителями, привык к безнаказанности, но, в сущности, он трус. Дай ему хоть раз отпор - он будет шелковый. И мамаша его такая же трусиха:
   она самодурка только с подчиненными, зависимыми людьми...
   И вот однажды Жозька вбежал в комнату, где я давала урок, голый. Он плясал, вертелся, кривлялся, гримасничал, он был отвратителен!
   Тут у меня наконец лопнуло терпение.
   - Вон отсюда! - заорала я таким диким голосом, что сама испугалась. Схватив мальчишку за плечи да еще поддавая коленкой, я вытолкала его за дверь.
   Маня, которой я в этот день давала урок, смотрела на меня восторженными глазами. Она быстро заперла дверь на ключ - это была разумная предосторожность: Жозька ломился в дверь, орал, визжал, словно его режут.
   - Ма-ама! Прогони-и-и ее-е-е! Прогони!..
   С того дня Жозька на мои уроки не приходит. Только, встречаясь со мной в коридоре, он шипит мне вслед, как гусь, очевидно повторяя слова матери:
   - Подумаешь - принцесса! У нас у самих дядя образованный: зубной врач.
   Гришу Ярчука Жозька не задирает.
   - Боится, - объясняет Гриша. - Понимает, что я сам зубной врач: кому дам в зубы, - не обрадуется!
   Однажды, увидя меня издали в коридоре, Жозька шипит чтото новое:
   - Воображает! А кто она? Ей деньги платят, как нищей!
   Это услыхал Гриша. Схватив Жозьку руками, о которых сам Гриша выражается, что они "клешнятые", он говорит, сильно тряхнув мальчишку:
   - Да, нам деньги платят. За то, что мы работаем, за то, что мы умеем. А ты, запохаживается, лоботрясом растешь: тебе и в базарный день цена будет грош!
   Интересно, что Гриша бывает груб только у Бурдесов.
   Последний экспонат в бурдесовском музее-паноптикуме - немецкая бонна, фрейлейн Констанция (ее зовут сокращенно:
   фрейлейн Конни). Если мадам Бурдес - психопатка, то фрейлейн Конни настоящая сумасшедшая. Она ходит, приплясывая на ходу, как расшалившийся ребенок, все время хихикает, подмаргивает, гримасничает.