Бруштейн Александра Яковлевна. Весна (Дорога уходит в даль - 3)

   Я очень люблю слушать рассказы Веры Матвеевны о ее детстве. В особенности, о том, как она училась. Она не родилась слепой - у нее только было очень слабое зрение: она была, как она теперь называет, "подслеповатая". И зрение это явственно ухудшалось. Может быть, если бы ее показали врачу, она и не ослепла бы, кто знает? Но... врач! Он так же не мог появиться в халупе ее родителей над Днепром, как не могла прийти туда в гости, например, звезда с неба.
   Сколько она себя помнит, Вера Матвеевна знала, что она скоро ослепнет. И она изо всех сил торопилась учиться.
   - Я всегда знала: скоро мне - в темноту. Значит, надо набрать всякого хорошего, чтобы оно со мной осталось навсегда.
   В школу я, конечно, попасть не могла, но все-таки мне очень повезло: знакомая учительница увидела, как я хочу учиться, как стараюсь осилить грамоту... Дай бог ей здоровья, той золотой женщине, - она со мной весь гимназический курс прошла! Когда меня при округе экзаменовали - за все семь классов сразу! - я уже мало что видела, но все сдала наизусть...
   Так рассказывает мне Вера Матвеевна, пока мы ходим по квартирам тех, кого надо пригласить на наш "вечер".
   - А о чем доклад? - спрашивают почти все.
   - О деле Дрейфуса, - отвечает Вера Матвеевна.
   - Придем! Обязательно придем! Поблагодари, Сашенька, маму, что позвала нас... А кто докладчик?
   - Один журналист. Недавно из Парижа приехал...
   Нам дают деньги охотно и, как говорит Вера Матвеевна, "очень прилично". И мы уходим дальше.
   - Ты не думай, - поучает меня Вера Матвеевна на улице, - не воображай, будто все люди так болеют за Дрейфуса и дрожат-ненавидят его врагов. Мы ведь ходим только по знакомым. А приди мы, например, к генералу Дроздову или к жандармскому ротмистру Ланскому, нас бы прогнали да еще собак на нас спустили. А может, и арестовали бы. Вот как, доню моя!
   Когда жена доктора Вилеишиса, поблагодарив за пршлашение, дает Вере Матвеевне целых три рубля, Вера Матвеевна сияет и, выйдя со мной на улицу, говорит мне:
   - Видишь, как честные люди хотят узнать правду? Видишь?
   Я и сама все с большим интересом жду доклада Александра Степановича. Ведь я о деле Дрейфуса знаю очень мало, почти ничего...
   Наше с Верой Матвеевной хождение едва не оканчивается бедой. Хотя я, как наказывала мне мама, осторожно веду Веру Матвеевну под руку, но она все время рвется вперед, как норовистый конь. Сходя с одной очень крутой лестницы, Вера Матвеевна оступается и падает. К счастью, падает невысоко: с двухтрех ступенек. Несколько секунд, пока она лежит неподвижно, с закрытыми глазами и сжав челюсти от боли, я стою над ней в полном отчаянии. Какая-то женщина, спускавшаяся по лестнице вслед за нами, помогает мне приподнять Веру Матвеевну и посадить ее на ступеньку лестницы. Эта же добрая душа приносит из своей квартиры тазик с холодной водой и чистые тряпочки.
   У Веры Матвеевны рассечен лоб: падая, она, видимо, ушиблась о край верхней ступеньки лестницы. Ласково приговаривая попольски, незнакомая женщина терпеливо и внимательно прикладывает к разбитому месту холодные компрессы.
   - Это ты сопишь, Сашенька? - спрашивает вдруг Вера Матвеевна.
   - Я... - отвечаю я, давясь слезами.
   - Пожалуйста, не плачь. Очень прошу тебя! О чем плакать?
   Слепой упал. Что тут особенного? Я очень часто падаю.
   - Это я виновата, - казнюсь я. - Недоглядела...
   - Не говори глупостей! Ты все время держала меня под руку. И ведь ничего не случилось особенного: ну, я разбила лоб, подумаешь!
   - Ох... - вздыхает женщина, прикладывая к ранке свежую тряпочку. - Ваше счастье, пани, что вы слепая: вы не видели, как вы упали и как вы лежали! Я подумала, что вы убились насмерть. Ваше счастье, что вы слепая...
   - Ну конечно, я счастливая, - через силу улыбается Вера Матвеевна. - Но все-таки, пани, я хоть и не видела, как упала, но кости мои это почувствовали...
   Мы помогаем Вере Матвеевне встать.
   - Ступайте, пани, ступайте до дому и ложитесь в постель! - прощается с ней наша случайная знакомая.
   Мы выходим на улицу.
   - Сейчас я позову извозчика и отвезу вас домой, - соображаю я. - Или, хотите, поедем к нам?
   - Никуда я не поеду. Мы пойдем с тобой в аптеку, там мне заклеют лоб пластырем, и мы пойдем по остальным адресам нашего списка.
   - Там всего два адреса осталось. Успеем завтра утром...
   - Нет, после аптеки обойдем всех, кто остался. Непременно сегодня!
   В аптеке Вере Матвеевне смазали ранку йодом, заклеили пластырем и сказали:
   - Ваше счастье - только ссадина. Чуть пониже - и остались бы вы без глаза!
   На это Вера Матвеевна сказала беззаботно:
   - А на кой он мне, тот глаз? Он же все равно не видит...
   Уже выйдя со мной из аптеки на улицу, она говорит:
   - Обрати внимание: сколько людей сегодня сказало мне, что я счастливая!
   Мы обошли все оставшиеся адреса. Их оказалось не два, а четыре.
   Я не соврала, когда сказала "два", - последние адреса были написаны на обороте списка.
   Когда мы наконец возвращаемся домой - уже в сумерки, - Вера Матвеевна ступает тяжело, с утомлением. Теперь она все время шепчет про себя:
   - Луку зеленого на рубль. Чтоб на всех. Еще - редиски.
   Непременно. Мясо. Белых булок...
   Я слушаю ее шепот и леденею от ужаса. Неужели Вера Матвеевна сошла с ума?
   Она чувствует мой страх - она же все видит, словно зрячая! - и успокаивает меня:
   - Не обращай на меня внимания. Когда я хочу запомнить что-нибудь крепко-крепко, я несколько раз говорю это себе шепотом. Это у меня все равно как если б я занесла в записную книжку.
   На нашей лестнице мы встречаем спускающегося Матвея. Он был у нас и уже уходит.
   - Ну? - спрашивает у него Вера Матвеевна. - Как?
   - Чудно! - отвечает Матвей. - Семьдесят пять рублей!
   А у вас как?
   Вера Матвеевна расцветает:
   - И у нас восемьдесят! Живем, сыну?
   - И как еще живем, Вера Матвеевна!
   - Только, Матвей, имей в виду: рублей десять - двенадцать надо отдать на тюремный Красный Крест. В Антокольской тюрьме сейчас много политических сидит! И есть как раз возможность сделать передачи... Луку надо, сам знаешь. Теперь уже есть зеленый. Редиску или редьку. Котлет нажарим. Булок белых, французских...
   - Все, что вы скажете, Вера Матвеевна!
   Уже в постели, засыпая, соображаю:
   "Это Вера Матвеевна говорила про передачу политическим заключенным. Ведь в тюрьме живут голодно. И нужен лук, мясо, а не то начнется цинга... Помощь политическим заключенным - это делается потихоньку от полиции. Этим ведает все та же Вера Матвеевна".
   Потом - уже в предсонном тумане - возникает мысль о завтрашнем докладе Александра Степановича. Интересно!
   Потом - хлоп! - словно заперли дверь, - и сон...
   Глава третья. ЗАЧЕМ И ОТЧЕГО КРЕЙСЕР "СФАКС" ПЛЫВЕТ К ЧЕРТОВУ ОСТРОВУ
   - Не ждите от меня, - так начал свой доклад Александр Степанович, повторения того, что писали о деле Дрейфуса газеты пять лет назад. С тех пор многое неизвестное стало известным. Многое тайное стало явным, иное темное прояснилось.
   Конечно, мне придется напомнить вам также и некоторые основные узлы дела Дрейфуса. Но я расскажу вам то, что за год пребывания во Франции мне удалось узнать от моих друзей - журналистов и общественных деятелей.
   Весной 1894 года военный министр Франции генерал Мерсье сделал в палате депутатов доклад "О состоянии армии и флота".
   Мерсье нарисовал радужную картину - все великолепно, безупречно! Армия и флот в образцовом состоянии!
   Докладу военного министра Мерсье бурно аплодировали все депутаты, кроме социалистов: социалисты ему не поверили.
   Социалисты были правы: доклад военного министра генерала Мерсье представлял собой сплошную ложь. На самом деле военное положение Франции внушало тревогу. Тревожило и то, что в Генеральном штабе Франции гнездилась измена. Там исчезали, а потом снова появлялись важные документы. Очевидно, ктото из людей, имевших к ним доступ, уносил их куда? зачем? - а потом снова клал их на место. Но кто делал это? Кто?
   Военный министр генерал Мерсье получил анонимное письмо:
   "...Берегитесь! В вашу овчарню повадился волк. Может быть, даже два... Берегитесь!"
   Стали искать. Но тщетно. Следы шпиона были неуловимы.
   И тут вдруг появилась надежда схватить виновного! Среди шпионов-агентов французского Генерального штаба была сторожиха из германского посольства. Она приносила все, что находила в корзинках для бумаг, в выметаемом мусоре, в золе, выгребаемой из печей и каминов. Осенью 1894 года среди обрывков, клочков обгорелой бумаги, принесенных сторожихой из германского посольства, был обнаружен важный документ - так называемое бордеро, или сопроводительная бумага: "Посылаю вам четыре нижеследующих документа..." Правда, большого военного значения посылаемые документы не имели, но ведь это были французские военные документы, они хранились в Генеральном штабе! Кто-то пересылал их в Германию. Значит, кто-то продает Германии французские военные документы. Кто это делает?
   Военный министр генерал Мерсье пришел в ярость. Если все это получит огласку - скандал! Начнутся запросы в палате депутатов, газетная шумиха, неизбежная отставка кабинета министров... Этого нельзя допустить!
   "Ищите!" - приказал Мерсье так грозно, что все поняли: надо не просто искать, как искали до сих пор, - надо найти! Во что бы то ни стало найти шпиона или хотя бы такого человека, которого можно объявить шпионом.
   Все, кому предъявляли бордеро для ознакомления, заявили, что почерк, каким оно написано, им незнаком.
   Только одному человеку этот почерк б.ыл хорошо знаком - полковнику Анри. Полковник Анри сразу узнал и почерк, и автора бордеро, то есть того, кто продает родину немцам. Этим шпионом был майор французской армии, граф Шарль-МариФернан Эстергази. Полковник Анри не мог не узнать его почерк: у них с Эстергази была дружба двадцатилетней давности.
   Если бы полковник Анри был честным человеком, он бы немедленно сообщил военному министру Мерсье, что автор бордеро, то есть шпион, не кто иной, как майор Эстергази.
   Если бы полковник Анри был честным человеком... Но полковник Анри не был честным человеком! Он и не подумал исполнить долг француза и солдата. Нет! Вместо этого он стал лихорадочно искать способ выгородить из беды шпиона - майора Эстергази!
   Бывают же такие роковые случайности! Почерк бордеро, почерк Эстергази, был схож и с почерком другого французского офицера - Альфреда Дрейфуса... Ну как было не воспользоваться этим совпадением, чтобы выручить своего друга, майора Эстергази!
   Полковник Анри спасал не Эстергази, а собственную шкуру:
   он был сообщником Эстергази. Именно он, полковник Генерального штаба Анри, и доставал те документы, к которым не имел доступа Эстергази, не бывший сам офицером Генерального штаба.
   Анри добывал документы, Эстергази продавал их германской разведке, где состоял на постоянной шпионской службе с жалованьем в две тысячи немецких марок в месяц. Эстергази продавал шпионские сведения и Италии, вообще любому государству, которое могло и хотело за них заплатить. Этими деньгами Эстергази делился с Анри. И Анри знал: если Эстергази попадется, он утопит вместе с собой и его, полковника Анри.
   Направляя следствие по заведомо ложному пути, отводя удар от себя и Эстергази на неповинного Дрейфуса, Анри учитывал и то, что в Генеральном штабе не любят Дрейфуса и будут рады отделаться от него.
   За что эти люди не любили Дрейфуса? Генеральская верхушка французской армии - почти сплошь аристократы, монархисты. Их деды и прадеды сражались в армиях принца Кондэ против революции, против республики. А внуки их теперешная французская военщина, генералы - тоже ненавидят республику и презирают народ. Они плетут заговоры, мечтая о контрреволюции, о восстановлении любезной их сердцу королевской власти. Все эти аристократы-генералы - ярые католики, и, конечно, отцы-иезуиты всеми силами поддерживают их. Отцы-иезуиты очень сильны во Франции, которую они называют "любимой дочерью святой католической церкви".
   Такова аристократическая генеральская верхушка нынешней Франции. А кто такой Дрейфус? Прежде всего он не аристократ, он не вхож в аристократические салоны, - за это его, презирают.
   Дрейфус страстно предан своему военному делу, он талантлив, образован, ему явно предстоит блестящая военная карьера - ему завидуют. Дрейфус неподкупно честен - за это его ненавидят все те, кому нужно взаимное снисхождение: "Я закрою глаза на твои грехи, ты посмотришь сквозь пальцы на мои". Наконец Дрейфус - еврей, - по понятиям генеральской верхушки, чужак.
   По всем этим причинам отношение к Дрейфусу было в Генеральном штабе скрыто-враждебным. Дрейфус чувствовал эту враждебность, а он был горд. Он держался сдержанно, с достоинство?.?, был вежлив - без фамильярности, почтителен - без приьг::кеннзсти. Это тоже не привлекало к нему симпатий.
   Нужно было очень дурно относиться к Дрейфусу, чтобы поверить, будто он шпион. Решительно все свидетельствовало против этого. Дрейфус не нуждался в деньгах - у него было большое состояние. Он не играл в карты, не увлекался скачками, не спекулировал на бирже. Весь его досуг принадлежал семье - жене и детям. Он был честолюбив, и перед ним была отличная военная карьера. Чем же могла прельщать его "карьера" шпиона, не дающая славы, сулящая в случае провала только позор? И, самое главное, Дрейфус был горячим французским патриотом, как и вся его семья. Когда Эльзас, где жили Дрейфусы, отошел к Германии, они не пожелали жить в немецком Эльзасе, переселились в Париж, хотя это наносило им большой материальный ущерб.
   Таков был капитан Альфред Дрейфус, которого полковник Анри избрал жертвой для обвинения в шпионаже.
   ...Ну, а кто таков граф Эстергази? Тот шпион, который продавал Францию врагам?
   Как у всякого негодяя, у Эстергази не было ни друзей, ни близких, ни любимых людей - у него были только сообщники.
   А самое главное, у него нет и не было родины. Эстергази - наемник: отечество для него там, где ему живется хорошо, а служит он тому, кто дороже платит, хотя бы за грязную, бесчестную работу. Эстергази ненавидит и презирает Францию, где он родился.
   Он ненавидит и презирает французский народ, ненавидит и презирает французскую армию, хотя он ее офицер и носит ее мундир.
   "Я не убил бы и щенка, - писал Эстергази в одном письме, - но я с радостью расстрелял бы сто тысяч французов!" В своем дневнике он кровожадно предвкушает, какое "блистательное поражение постигнет французов в случае войны!"
   Эстергази любит только одно: деньги. Всю жизнь он добывает деньги путем мошенничеств, вымогательств, подлогов. Деньги нужны ему всегда: он страстный игрок, азартный спекулянт, человек низкий и порочный.
   Удивительно ли, что жажда денег и ненависть к Франции привели Эстергази к шпионажу?
   И все же Анри рассчитал правильно: растленный шпион граф Эстергази для реакционной аристократической вленщины - свой, а честный Дрейфус - чужой. И, когда Анри сообщил о сходстве почерков Дрейфуса с тем, каким написано бордеро, догадка была принята благосклонно.
   Началось следствие по делу анонимного бордеро. И полковник Анри поначалу скромно отодвинулся в тень, уступая дирижерскую палочку другому: полковнику Генерального штаба маркизу дю Пати де Кляму. Это человек, наделенный "светскими талантами": он пишет плохие стихи и бездарные пьесы. Поскольку эксперты-графологи (специалисты по исследованию почерков)
   расходились в мнениях: одни утверждали, что бордеро написано почерком Дрейфуса, а другие отрицали это, - дю Пати де Клям разыграл сложную инсценировку, целью которой было заставить самого Дрейфуса сознаться в преступлении, которого он не совершил.
   13 декабря капитан Дрейфус получил повестку: явиться в Генеральный штаб через два дня в штатском платье. Если бы Дрейфус был виновен, он заподозрил бы недоброе и скрылся за границу. Ему, может быть, нарочно давали для этого целых два дня - ведь бегство означало бы признание его вины. Но Дрейфус был невиновен - ему и в голову не пришло бежать.
   15 декабря Дрейфус спокойно идет в Генеральный штаб. Он не знает, что больше не вернется домой, что в тюрьме "Шерш Миди" для него уже готова камера, что через час он будет вышвырнут из общества. А ведь его еще ни разу не допрашивали, его вина еще не доказана, ее только хотят доказать!
   В Генеральном штабе дю Пати де Клям любезно встречает Дрейфуса, усаживает его против большого зеркала так, чтобы его было видно отовсюду (а соглядатаи скрыты за дверями и за драпри). Поговорив о том о сем, дю Пати показывает Дрейфусу свою руку в перчатке: такая досада, поранил палец, не может писать... Не согласится ли капитан Дрейфус написать письмо под его диктовку?
   Будь Дрейфус виновен, он бы понял, что это ловушка. Рядом с ним, на письменном столе, как бы случайно лежал заряженный револьвер: Дрейфус г.юг застрелиться - это было бы тоже признанием вины. Но он был невиновен и ничего не понял. Лежит чей-то револьвер, ну и пусть лежит. Дю Пати просит написать под его диктовку письмо - что ж, выручим сослуживца, напишем...
   В письме, продиктованном Дрейфусу, встречались почти все слова из бордеро. В этом был тоже специальный трюк, придуманный дю Пати: Дрейфус смутится, рука его задрожит. Но совесть Дрейфуса была чиста: почерк ровный, твердый, спокойный.
   Тогда дю Пати де Клям переходит к другим приемам. Внезапно, опустив руку нa плечо Дрейфуса, он возглашает громовым голосом:
   - Капитан Дрейфус! Именем закона вы арестованы по обвинению в государственной измене!
   Дрейфус вскакивает. Он ничего не пот шает:
   - Я не знал за собой никакой зины! Убейте меня, но я ни в чсп не виноват...
   Дю Пати показывает ему на револьвер, лежащий на столе:
   - Вы мог;сте сами свершить кэд собой суд. Своей рукой.
   - Нет! - кричит Дрейфус. - Я этого не сделаю. Я ни в чем не виноват! Я буду жить, чтобы доказать это!
   И вот Дрейфус в тюрьме. Он бьется в отчаянии, он близок к помешательству. При нем безотлучно начальник тюрьмы майор Форцинетти, который не верит в его виновность.
   - Майор, - спросил у Форцинетти начальник Генерального штаба генерал Буадэффр, - у вас большой опыт общения с преступниками и зоркий глаз. Что вы думаете о Дрейфусе?
   - Мой генерал, - ответил Форцинетти, - боюсь, что вы на ложном пути. Дрейфус такой же преступник, как вы и я!
   Нет, Форцинетти ошибался: генерал Буадэффр был преступником! Он знал, что Дрейфус невиновен, что против него нет ни одной бесспорной улики. Но и ему, и Мерсье, и другим генералам нужна была именно виновность Дрейфуса: этим они могли доказать стране, как они бдительны, как быстро они справились со шпионажем.
   И они продолжали свое преступное дело. Дю Пати заставлял Дрейфуса в тюрьме писать то левой рукой, то лежа, то сидя - он добивался наибольшего сходства с почерком бордеро. Он внезапно врывался в камеру Дрейфуса, нарочно затемненную, и наводил на него яркий свет. Этим он хотел захватить Дрейфуса врасплох, заставить его проговориться... Напрасно! Твердо, точно, не сбиваясь, не путаясь, Дрейфус продолжал доказывать свою невиновность.
   Его уговаривали: признайтесь, и мы дадим вам мягкое наказание, сошлем вас в такое место, куда к вам приедет семья.
   Семья... День и ночь мечтал Дрейфус увидеть свою семью. Но назвать себя для этого шпионом? Конечно, нет!
   Было ясно: обвинение построено на пустом месте. Оно не подкреплено ни одним доказательством. Даже в вопросе о том, писако ли бордеро рукой Дрейфуса, эксперты продолжают расходиться.
   Что было делать генералам? Признать свою ошибку, освободить Дрейфуса? Может быть, еще извиниться за причиненное ему беспокойство? Нет, этого не могли и не хотели генералы и, в особенности, Анри и Эстергази! Ведь тогда снова станут искать неведомого шпиона и, может быть, найдут обоих сообщников - Эстергази и Анри! Нет, нет, надо еще сильнее раздувать обвинение именно против Дрейфуса.
   До этого дня дело сохранялось в глубокой тайне - оно еще не просочилось в прессу. Теперь Анри сообщил о нем в одну из самых реакционных, самых продажных газет.
   Назавтра все правые газеты - антиреспубликанские, клерикальные, антисемитские - подняли невообразимый шум. Такого преступника, как Дрейфус, кричали газеты, не знала история! Он продал Германии все военные планы и документы Франции!
   Продажные правые газеты лгали, но миллионы людей читали их, верили им, отравлялись их ложью.
   Дрейфуса судили военным судом при закрытых дверях. Беспомощность обвинения, отсутствие бесспорных доказательств прикрыли спасительным приемом военной тайны. Доказательства, мол, есть, но огласить их нельзя военная тайна! Если раскрыть ее вслух, завтра разразится война!
   И все же был момент, когда судьи заколебались, не вполне веря, сомневаясь... Тогда, с ведома военного министра генерала Мерсье, Пати де Клям тайно от всех, в том числе от Дрейфуса и его защитника, передал в комнату, где совещались судьи, некий "секретный документ", записку германского посла, где он писал кому-то в Германию:
   Эта каналья Д. становится слишком требовательным.
   Что и говорить, этот "секретный документ" был убедителен...
   Увы, это была фальшивка, грубо сработанная все тем же неутомимым полковником Анри. К сожалению, это обнаружилось лишь несколько лет спустя. И судьи, решавшие судьбу Дрейфуса в 1894 году, об этом не знали. "Секретный документ" произвел на них впечатление - он рассеял их колебания. Суд признал Дрейфуса виновным в государственной измене и приговорил его к пожизненной ссылке на Чертов Остров (в архипелаге островов Спасения).
   Потрясенный приговором, защитник Дрейфуса мэтр Деманж сказал: "Осуждение Дрейфуса - величайшее преступление нашего века!" Так думали лучшие люди во всем мире.
   Дрейфус не ожидал осуждения. Он верил в суд своей родины:
   судьи разберутся, судьи поймут. Уезжая утром из тюрьмы в суд, Дрейфус сказал Форцинетти: "Сегодня - приговор. Вечером я уже буду дома!" Но вечером, после приговора, его снова привезли в тюрьму.
   Через несколько дней, 5 января 1895 года, состоялось публичное разжалование Дрейфуса - на площади, перед войсками, общественными деятелями, писателями, журналистами и огромной толпой парижан.
   Под гром барабанов и рокот труб четыре канонира с шашками наголо вывели Дрейфуса на площадь. В парадном мундире, при шпаге, смертельно бледный, Дрейфус шел твердо, держался прямо, высоко вскинув голову.
   Среди мертвой тишины генерал Даррас сказал:
   - Альфред Дрейфус, вы недостойны носить оружие! Именем французского народа вы разжалованы!
   На это Дрейфус, обращаясь к войскам, крикнул голосом твердым и ясным:
   - Солдаты, клянусь вам - я невиновен! Да здравствует Франция! Да здравствует армия!..
   В этот горчайший час своей жизни Дрейфус, ошельмованный, отверженный, обращался не к своим палачам, не к начальникамгенералам, не к сослуживцам-офицерам. Это был, может быть, даже не вполне осознанный призыв - к народу, к тем простым солдатским сердцам, которые так любил капитан - теперь уже бывший капитан! - Дрейфус...
   С кепи Дрейфуса, с его доломана сорвали офицерские нашивки. Бросили на землю и куски переломленной над его головой шпаги. В изорванной одежде, как нищий в рубище, Дрейфус стоял все так же прямо и кричал:
   - Солдаты! Жизнью моих детей клянусь - я невиновен! Да здравствует армия! Да здравствует Франция!
   Дрейфуса провели перед войсками и толпой. Призрак в лохмотьях шел твердо и все кричал о своей невиновности.
   Были, конечно, в толпе люди, не верившие в то, что Дрейфус - шпион. Были и такие, которые усомнились в этом, видя его поведение при разжаловании. Но большинство составляли праздные зеваки, любопытные, сбежавшиеся поглазеть на редкое зрелище. Они были отравлены продажными газетами, они кричали: "Смерть изменнику!", "Бросьте его в Сену!"
   Дрейфуса втолкнули в тюремную карету и увезли. С моста Альма он увидел окна своей квартиры. Там была его жена - она мужественно несла их общее несчастье. Там играли его маленькие дети - они еще ничего не знали.
   Через день-два Дрейфуса увезли с эшелоном каторжников в тюрьму крепости Ля Рошель.
   Там ему дали свидание с женой, приехавшей из Парижа. Но ее не предупредили, что надо иметь особое "разрешение на прикосновение", - ей не позволили ни обнять мужа, ни даже пожать ему руку.
   - Свяжите мне руки за спиной! - молила она. - Но дайте хоть подойти к мужу, хоть прислониться к его плечу!
   Ей отказали. Не разрешили и последовать за мужем в ссылку, на что она имела право по закону.
   Ни Дрейфус, ни его жена не знали, что это свидание последнее. В ту же ночь пароход "Билль Сен-Назер" увез Дрейфуса в другое полушарие - на Чертов Остров. Навсегда...
   Александр Степанович умолкает. Он говорил без передышки уже часа полтора. Он устал. Пора сделать перерыв.
   Я словно от сна проснулась. Гляжу на всех - и почему-то вижу сперва только одни глаза.
   Александр Степанович снял свои темные очки. Его глаза, больные, воспаленные, в красных прожилках - без ресниц, беззащитные и голые, как цыплята, ощипанные живьем. Но сейчас в них еще не растаяли волнение и гнев, зажегшиеся от его собственного доклада.
   У некоторых из дам, как в театре, на глазах слезы. Они смахивают их платочками.
   Всегда веселые глаза Матвея - "чудно-чудно-чудно"! - полны гнева. Он смотрит на Александра Степановича не отрываясь.
   И то же выражение ненависти, готовности ринуться в бой освещает и лицо слепой Веры Матвеевны.
   - Я бы этого Эстергазю... я бы с этим Эстергазем... - бормочет она.
   И никто даже не улыбается над тем, что она склоняет эту ненавистную несклоняемую фамилию.
   - Перерыв! - объявляет мама. - Александр Степанович, я налила вам. Выпейте, промочите горло...