Бруштейн Александра Яковлевна. Весна (Дорога уходит в даль - 3)

   Это, кстати сказать, любимое дедушкино изречение.
   Если где дерутся, держите дедушку! Он тоже лезет в драку.
   Когда ему говорят:
   - Зачем вы заступаетесь за незнакомого человека? Может быть, его бьют за дело.
   - Втроем - на одного? - удивляется дедушка. - Это не может быть "за дело"! Люди должны быть людьми, а не свиньями!
   Конечно, дедушка справедливый человек. И смелый. И очень сильный физически, даже теперь, когда он уже старый. Но ходить с ним по улице мука! Он вмешивается во все скандалы!
   Он воспитывает всех жителей города! Он учит всех вести себя пристойно... Несчастье, а не дедушка!
   - Дедушка, - спрашиваю я, - а если бы генерал-губернатор ругался и дрался на улице, - ты бы и ему сказал, что человек должен быть человеком?
   - А как же иначе? - искренне удивляется дедушка. - Если он генерал-губернатор, так ему можно быть свиньей?
   Случается даже так, что дедушка обрушивается на какую-нибудь уличную торговку и долго отчитывает ее за то, что она сморкается первобытным способом: при помощи пальцев.
   - Старый вы скандалист, папаша! - укоряет дедушку мама. - Ну не все ли вам равно, как сморкается уличная торговка?
   - Нет, - упрямо твердит дедушка, - мне это не все равно.
   Человек должен быть человеком. А она этими засопленными пальцами трогает потом свой товар - ириски, яблоки, вареные бобы...
   - И вы должны ее судить, да?
   - Я должен ее учить, - поправляет дедушка.
   - Да ведь она темная, необразованная!
   - Я сам необразованный. Даже грамоте выучился по уличным вывескам. Если бы меня, маленького, учили, - господи, я бы знал все на свете! Людей надо учить - ну и я тоже учу их чему могу.
   - Брось, папаша! Нашел дело - учить людей сморкаться! - вмешивается папа. - Ступай уж лучше прямо в миссионеры!
   - В миссионеры? - переспрашивает дедушка с величайшим презрением. - Это которые едут в Африку и учат негров всяким глупостям? Нет, не желаю!
   - Почему?
   - Потому что негры могут мне сказать: "Господин Яновский, не мешайтесь в чужие дела! Ступайте к черту!" А что я им на это отвечу? Они же будут правы.
   Тут в спор вступает дядя Николай:
   - Зачем папаше быть миссионером? - говорит он, хитро прищурившись. Сам бог велел папаше быть тореадором. Он очень талантливо обращается с рогатой скотиной...
   И все хохочут. Даже сам дедушка сконфуженно улыбается.
   Смеюсь и я, хотя тот случай, на который намекает дядя Николай, произошел, когда меня еще и на свете не было.
   Было это давно - в нашем городе жил тогда козел. Как в песенке поется: "Жил-был у бабушки серенький козлик..." Только этот козел жил не у бабушки, был не серенький, даже не козлик, а старый, грязный, вонючий козлище, весь в репьях, со свалявшейся шерстью и длинной бородой - она тряслась, когда козел блеял. Как у всех козлов, морда его улыбалась почти насмешливо. Козел был злой, сильный и - ничей: хозяин его был неизвестен.
   Жили тогда дедушка и бабушка в пригородной слободке. Дома там были почти все деревянные, пожары бывали часты. Для борьбы с этим бедствием жители устроили так называемую вольную (то есть добровольную) пожарную дружину. Слободка очень гордилась своей дружиной. Да и было чем гордиться!
   - Бывало, - рассказывал мне дедушка, - мчится на пожар дружина, кони (положим, клячи, но все-таки - кони!) везут на двух телегах насос, кишку, лестницы, всякую пожарную снасть.
   На передней телеге пожарный все время звонит в колокол, сзывает народ на пожар. А начальник вольной пожарной дружины - был такой белорус Лявон Пинчук - здорр-ровый мужчина, сквернослов, не приведи бог. Ну просто, я тебе скажу, никакого театра не надо! Стоит Лявон, подбоченившись, и командует:
   "Ваду, собачьи дети! Ваду давайтя! (Воду давайте!)" Красота!
   Вот у этих "вольных пожарников" и прижился ничейный козел. Он ночевал в пожарном депо, то есть в сарае, где хранились насос с кишкой, лестницы и прочее имущество дружины. Ночью козел охранял все это лучше, чем собака, воры боялись свирепого козла.
   Днем козел бродил по слободке, жрал, что попадалось. Норовил обглодать молоденькие фруктовые деревца, яблоньки, вишни, кусты акаций. Но не брезговал ни бумагой, ни отбросами.
   Больше всего обожал табак и махорку.
   Но где бы козел ни находился, какое бы лакомство ни послала ему судьба - хотя бы папиросы! - стоило ему только заслышать издали звон пожарного колокола, как он, бросив все, мчался сломя голову догонять телеги с насосом, кишкой и пожарными лестницами. Козел, видимо, считал своей служебной обязанностью присутствовать на всех пожарах.
   Остряки уверяли даже, будто на смотрах вольной пожарной дружины козел важно занимает место на левом фланге пожарников!
   Звали этого замечательного противопожарного козла... ну конечно, его звали Брандмайор (так назывались тогда начальники пожарных дружин).
   Случилось как-то, что дедушка, сидя один дома, услыхал со двора отчаянную ругань. Дедушка выглянул в окно. Сосед-извозчик, пьяный, чистил сбрую и грубо ругался, а во дворе играли дети.
   Дедушка крикнул извозчику, чтобы не ругался. Извозчик стал ругаться еще хлеще.
   Дедушка вышел во двор:
   - Я тебе, пьяному дураку, сказал, чтоб не ругался при детях!
   - А почему же это мне не ругаться?
   - А потому, - сказал дедушка с удовольствием, - что человек должен быть человеком, а не свиньей!
   Извозчик спьяну обиделся и полез драться.
   - Стах, - миролюбиво остерег его дедушка, - не дерись! Ты пьяный, на ногах не стоишь. Я из тебя каклет сделаю!
   Драка все-таки состоялась. Никто не мог разнять дерущихся - изо всех окон смотрели одни только женщины и дети.
   В пылу драки противники не заметили, как во дворе появился пожарный козел Брандмайор. Козел зашел извозчику в тыл и поддал ему рогами под зад. Извозчик заорал; от удара Брандмайоровых рогов он отлетел, как пушинка, к помойной яме и ткнулся в нее головой. Во всех окнах исчезли лица детей и женщин - от ужаса они с криком присели на пол.
   Затем... затем во дворе наступила странная тишина. Все понимали, что если извозчик и успел крикнуть, то дедушку козел, наверное, тряханул так, что вышиб из старика дух.
   Осторожно, замирая от страха, женщины и дети снова прильнули к окнам и - остолбенели.
   Извозчик стонал, лежа около помойной ямы. Дедушка сидел на бревне в самом углу двора и кормил козла Брандмайора папиросами.
   - Ешь, подлая твоя душа! - приговаривал дедушка. - Не абы какие папиросы - собственной набивки. Ешь, чтоб ты подох!
   Брандмайор с аппетитом, с жадностью пожирал папиросы и - пока ел никого не задирал. Но папиросы убывали, коробок в дедушкиной руке был почти пуст... Что произойдет после того, как Брандмайор сожрет последнюю папиросу?
   И произошло чудо! Козел вдруг перестал есть, поднял голову. Он словно прислушивался к чему-то... И, раньше чем дедушка различил смутный отдаленный звон, козел стремглав умчался прочь. А через короткое время по улице, мимо дома, протарахтели пожарные телеги с насосом, кишкой и лестницами, а за ними озабоченно бежал козел Брандмайор.
   Еще через несколько минут дедушка помогал извозчику Стаху встать на ноги, приговаривая:
   - Эх, ты-ы-ы! Пьяный, ругаешься, лезешь в драку. Человек должен быть человеком, а не свиньей!
   - Дедушка, - спросила я как-то, - а почему ты догадался усесться на бревне и угощать козла папиросами?
   - Я? Догадался? Чтоб мои враги так о своем счастье догадались! Не догадался я - меня козел загнал на бревно. И что мне оставалось делать, как не угощать его, подлеца, папиросами?
   Скажете, дедушка - молодец? Конечно, молодец! Но все-таки ходить с ним по улице несносно. Вот и сейчас - он провожает меня в институт, а сам только и высматривает, нет ли где поблизости таких человеков, которые не хотят быть человеками.
   - Дедушка, - говорю я, чтобы отвлечь его внимание от окружающего, - ты слышал? На Чертов Остров отправили крейсер "Сфакс" за Дрейфусом!
   Дедушка внезапно останавливается как вкопанный.
   - Что? Что? Что? - кричит он вдруг не своим голосом и добавляет тихо, как бы со страхом: - Ты не шутишь?
   - Какие шутки, дедушка! Это будет сегодня в газетах.
   Дедушка потрясен. Он что-то бормочет, он обнимает и целует меня.
   - Вот умница, вот умница! - бормочет он. - Ты на меня не рассердишься, если я тебя оставлю? Я побегу к бабушке - расскажу ей. Ты на меня не рассердишься?..
   И, не дожидаясь моего ответа, дедушка рысью мчится к своему дому. А я уж так и быть! - не сержусь. Ох, без дедушки на улице спокойнее!
   И невольно я думаю: "Что же это за "дело Дрейфуса", которое мгновенно укротило моего неукротимого дедушку?"
   Глава вторая. ВЕЧЕРИНКА "КАК БУДТО БЫ"
   Ну вот мы и старшеклассницы. И, конечно, полны радости освобождения от института. Хотя и не навсегда - к сожалению, это еще только через три года наступит! - но до осени, и то хлеб!
   Выдали нам сегодня последние в этом году "Сведения об успехах и поведении". У всех нас они хорошие. Маня и Лида переведены в пятый класс с первой наградой, я - со второй. Без грусти простились мы с Моргушкой нашей классной дамой.
   Прозвище это дано ей за привычку часто-часто моргать по всякому поводу. Сердится - моргает, довольна - тоже, расстроена или растрогана - опять моргает.
   Прощаясь сегодня со мной, Моргушка объяснила мне:
   - До сих пор вы переходили из класса в класс с первой наградой. Но... тут Моргушка заморгала, как нанятая, - в этом году педагогический совет постановил дать вам только вторую награду: из-за шалостей и болтовни во время уроков! Подумайте об этом, дружочек мой (снова морг-морг-морг)... На летнем досуге подумайте!
   Спасибо за "дружочка", дорогая Моргуша, но думать об этих вещах я "на летнем досуге" не собираюсь! Не хочу портить себе долгожданный летний досуг. Какие такие числятся за мной шалости, хоть убейте, не помню! По моему мнению, я вела себя довольно прилично. А вот болтать - это точно: болтаю! Ну, да ведь без этого на иных из наших институтских уроках и помереть недолго. Вот так - очень просто! - захлебнешься скукой и пойдешь ко дну... Пишите, машите!
   Ну, в общем, сейчас все это - уже дело прошлое. Такое прошлое, что его можно забыть, не вспоминать во все время летних каникул - до конца августа.
   Когда я, ликуя, прибегаю в этот день домой... "Перешла! Со второй наградой!"... я застаю у нас гостя, любимого папиного гостя, Александра Степановича Ветлугина. И так удачно пришел Александр Степанович - словно подкараулил! - застал папу дома! Правда, папа, как он выражается, "заскочил" домой лишь на короткие минуты между двумя больными, но все-таки они встретились, и оба рады, что могут перекинуться хотя бы самыми важными мыслями, накопившимися за целый год отсутствия Александра Степановича.
   Я очень люблю смотреть, как папа встречается со своими друзьями, с теми, кого он любит и уважает.
   К маме очень часто приходят и "забегают" ее знакомые. Среди них есть, конечно, и настоящие мамины друзья, но чаще всего это ни к чему не обязывающие знакомства и ничего не значащие, даже не запоминающиеся разговоры. Прибежали, расцеловались с мамой: "Ах, дорогая, вы слыхали?" "Милая, это ужасно, совершенно ужасно!" (или, наоборот: "Это прелестно, совершенно прелестно!") - "Ах, вчера Самойлов играл Гамлета, это невозможно описать!" - "Куда же вы спешите?" - "Ах, не говорите, миллион всяких дел!" Опять расцеловались - и нет гостьи: убежала! Зачем она примчалась, почему улетучилась, что ей было нужно, - непонятно. Через пять минут после ее ухода мама забывает о ней.
   Только Юзефа ворчит, передразнивая гостью:
   - И ту-ту-ту! И тру-ту-ту! И чмок-чмок-чмок! А, бодай ее!..
   А вот папа встретился с Александром Степановичем: они обрадовались друг другу (год не видались!), даже обнялись, расцеловались, хотя и по-мужски бестолково, неумело, и жмут друг другу руки, а папа даже ласково трясет Александра Степановича за плечи. И оба взволнованы, даже растроганы встречей.
   - Ну как? - спрашивает папа неизвестно о ком и о чем.
   - Шлепаем помаленьку! - весело отвечает Александр Степанович.
   Такой не очень, по правде сказать, толковый разговор происходит между ними всякий раз после какой-нибудь отлучки Александра Степановича по своим делам в другой город. И всякий раз мне кажется - нет, не "кажется", а я знаю, чувствую, - что папа почему-то беспокоился об Александре Степановиче и радуется, что с ним все, оказывается, благополучно.
   Александра Степановича я помню очень давно - еще когда я была совсем маленькая. Все эти годы он приходил к нам почти каждый вечер.
   - Я у вас ручное домашнее животное! - говаривал он иногда шутя.
   - Ну, какое вы домашнее животное, когда вас даже чаем не напоишь: брыкаетесь! - сердилась иногда мама. - Терпеть не могу гостей, которые ничего не пьют и не едят!
   - Кто же виноват, Елена Семеновна, что вы, как гоголевский помещик Петр Петрович Петух, заявляете своим гостям: "На что вы мне нужны, если вы уже пообедали?" - посмеивался Александр Степанович.
   Но, в самом деле, то ли от большой застенчивости Александра Степановича, то ли от его постоянной боязни, как бы не обременить, не быть в тягость, но прошел не один месяц и даже не один год, пока он наконец освоился у нас, перестал дичиться и сопротивляться маминому гостеприимству: стал пить чай, а иногда даже ужинать с нами.
   Александр Степанович очень много знает. Папа говорит, что он богато, разносторонне образованный человек. Вероятно, есть и такое, чего он не знает, - ведь невозможно знать все на свете!..
   Но мы, дети, мои подруги, я и Леня Хованский (мы с Леней с детства, как говорится, растем вместе и дружим, как брат с сестрой) - все мы уверены, что Александр Степанович знает все и обо всем. У Александра Степановича нам нравятся те черты, которые отличают его от окружающих людей, например, его суровое, спартанское отношение к жизненным благам. Уж сколько лет мы видим на нем все тот же сильно поношенный костюм, очень пожилую шляпу, утомленные жизнью башмаки! Для того чтобы Александр Степанович купил себе что-нибудь новое, ох, для этого надо, чтобы старое износилось вконец!
   Правда, Александр Степанович, вероятно, зарабатывает не много. Лет десять назад он преподавал историю в одной из мужских гимназий нашего города, но, хотя его очень любили ученики, начальство почему-то уволило его. Несколько лет после этого Александр Степанович еще донашивал форменный учительский вицмундир и, лишь когда тот совсем обветшал, заменил его штатским костюмом - самым, дешевым, какой можно купить в магазине. Вот и сейчас мама удивляется: был в Париже - в Па-ри-же! - и даже шляпы новой не купил! Единственная покупка, вывезенная им из-за границы, - очки для его больных глаз. Нельзя сказать, чтобы это была уж очень роскошная обновка!
   На какой заработок живет Александр Степанович? Главным образом на то, что получает за свои заметки и статьи, которые печатаются в местной нашей газете, а иногда и в столичных журналах. Статьи эти мне пока еще совсем "не по зубам". Все больше - "вопросы экономики города и деревни", и другие в том же роде. Наверное, это важные вопросы. И папа уверяет, что пишет Александр Степанович талантливо, только все это, как говорится, не по моей башке...
   А пока оба друга продолжают радоваться своей встрече.
   - Так, говорите, шлепаете помаленьку? - спрашивает папа и смеется весело, как будто "шлепанье" Александра Степановича - невесть какая радость.
   - Шлепаем, шлепаем, - вторит ему Александр Степанович. - Нога за ногу задеваем!..
   - Целый год по заграницам странствовали! Воображаю, чего насмотрелись!
   - Да, - скромно подтверждает Александр Степанович. - Кое-что видел. И кое-кого... Сейчас, впрочем, главная сенсация - пересмотр дела Дрейфуса. Вся Франция - да и весь остальной мир! - кипит, как огромный котел на огне!
   - Нам-то, надеюсь, подробно расскажете?
   Вот в этот самый момент, когда я навостриваю уши, - сейчас Александр Степанович начнет рассказывать! - в комнату входят новые люди. Это студент Матвей Фейгель, брат моей подруги Мани, и старая Вера Матвеевна, которую все в городе называют "слепой учительницей" (она слепая на оба глаза).
   - Вот, - обращается Александр Степанович к вновь пришедшим, - Яков Ефимович просит меня рассказать о загранице, о деле Дрейфуса...
   - Ну, значит, мы пришли в самый раз! - говорит Вера Матвеевна.
   - Чудно-чудно-чудно! - хлопает в ладоши Матвей.
   Он вообще необыкновенно радостный юноша, и "чудно-чудно-чудно" чуть ли не любимое у него слово.
   Тут разговор начинается, собственно, о том, что Александр Степанович не просто расскажет, но сделает подробный доклад "о загранице". И не только нам, маленькой кучке его ближайших друзей, но и более широкому кругу слушателей. К этой деловой беседе привлекается и мама. Обсуждают в подробностях, как это сделать, когда, где, перед какими слушателями, а главное: как это осуществить? Ведь публичной лекции на такую тему - да еще кому? Александру Степановичу Ветлугину! - полиция не разрешит.
   Оставим ненадолго участников этой беседы. "У нас теперь не то в предмете... - как сказано в "Евгении Онегине". - Мы лучше поспешим на бал, куда стремглав в ямской карете уж мой Онегин поскакал"... Бал не бал балов у нас не бывает, но всетаки званый вечер.
   Именно так - "званый вечер" - назвал это увеселение околоточный пристав в полицейском участке, куда дедушка отправился получать разрешение на устройство в нашей квартире приема гостей. Это недавно ввели правило: если число приглашенных превышает десять человек, надо иметь специальное разрешение от полиции. Иначе могут быть неприятности: явится полиция, прервет всякое веселье, "перепишет" всех присутствующих, то есть составит протокол с подробным списком гостей - с именами-отчествами, фамилиями, адресами, - и в заключение предложит всем участникам "незаконного сборища"
   разойтись по домам.
   За разрешением на прием гостей отправили в полицию нашего грозного дедушку. Перед тем его десятки раз молили, чтобы он не спорил с приставом, не читал ему наставлений и, в особенности, не учил его "быть человеком", и так далее, и тому подобное. Дедушка даже обиделся:
   - Что это вы, скажите на милость, вгрызлись в меня, как свиньи в навоз? Что я, по-вашему, идиот? Зачем я буду учить пристава, чтобы он был человеком, когда он все равно кругом свинья, и тут уже ничем не поможешь!
   В общем, как потом рассказывал дедушка, все прошло вполне благополучно.
   - Званый вечер у вас? - спросил пристав очень милостиво. - А по какому случаю?
   - Внучка в старший класс перешла! С наградой! - ответил дедушка не без гордости.
   - А сколько гостей будет?
   - Да так... - неопределенно промямлил дедушка и повертел пальцами (этого вопроса он не предвидел). - Человек тридцать.
   Может, и больше... Родни у нас много. Ну и знакомые тоже...
   - С детям придут?
   - С детям, с детям, а как же! Внучкин праздник!
   И пристав наложил резолюцию: разрешить 17 мая вечером семейное сборище в доме врача Я. Е. Яновского.
   ...И вот у нас состоится, как папа называет, "званый вечер с итальянцами". Конечно, без итальянцев - откуда их взять, да и на что они? - и самый "вечер" будет только "как будто бы"!
   Правда, в папиной лаборатории около кабинета поставят два гостеприимно раскрытых карточных стола с непочатыми колодами карт, грудой мелков - для карточных записей - и свечами в подсвечниках. Но играть в карты не будет никто. За эти столы сядут и начнут играть "как будто бы" лишь в случае, если полиция все-таки нагрянет. О таком вероломстве полиции (ведь пристав дал дедушке письменное разрешение!) нам станет известно заранее: у подъезда с улицы и у черного хода со двора будут весь вечер сменяться дежурные студенты и гимназисты. При первом тревожном сигнале с их стороны начнется не только молниеносно игра в карты, но кто-нибудь еще и сядет за пианино и станет нажаривать веселенькую венгерку или па-де-катр, и пары закружатся в самозабвенном танце. Мама начнет разливать чай, гости налягут на угощение - вот он, званый вечер, хотя и без итальянцев! Для наибольшего "как будто бы" кто-нибудь, поднимая рюмку с вишневой наливкой, громогласно возгласит: "За здоровье Сашеньки, перешедшей в старшие классы. Ур-р-р-ра!"
   Полицейские, смущенно переглядываясь и переминаясь с ноги на ногу, поймут, что они ввалились зря, что здесь происходит самая настоящая семейная "вечеруха", и уберутся восвояси. Так сказать, "пришли, понюхали и пошли прочь". А все присутствующие, мгновенно прекратив танцы и карточную игру, вернутся к тому делу, для которого они сегодня и пришли: будут слушать продолжение доклада Александра Степановича Ветлугина.
   Такова вечеринка "как будто бы" - не вечеринка, а замаскированный доклад, притом доклад на такую тему, которую полиция никогда не разрешит для публичной лекции. Посещение доклада платное: каждый присутствующий платит известную сумму - сколько хочет и может, - кто рубль, кто и больше. За то, чтобы услышать, что будет рассказывать в своем докладе Александр Степанович, люди заплатят и дороже: о деле Дрейфуса в русских газетах даже передовых - сведения очень скудны, а дело это волнует весь мир. Весь сбор с такой вечеринки - рублей семьдесят пять, редко сто - поступает на революцию, хотя об этом не говорят. Александр Степанович, конечно, не возьмет себе из этого ни копейки, а хозяева квартиры, где происходит вечеринка, берут на себя все расходы по приему, угощению и т. д.
   Если бы такие вечеринки можно было устраивать чаще! Но это невозможно полиция непременно насторожится: почему это в городе открылась такая эпидемия семейных сборищ и домашних увеселений? Поэтому вечеринку сменяет лотерея - конечно, такая же законспирированная: кто-нибудь жертвует вазу или хорошую книгу, которую и разыгрывают по рублю за билет. Устраиваются и любительские спектакли, концерты, открытые лекции ("Женские типы в произведениях Тургенева" или "Что такое рентгеновы лучи?"). Большая мастерица придумывать поводы для таких замаскированных денежных сборов моя мама. Помогает при этом учащаяся молодежь. Но сердце, душа всего этого - всегда Вера Матвеевна! Старая - ей больше шестидесяти лет, совершенно слепая на оба глаза, она в общественной работе неутомима - куда молодым!
   Был случай: на рабочей окраине города вспыхнул большой пожар - выгорело два корпуса "Дома дешевых квартир". Было много человеческих жертв. Вера Матвеевна носилась весь день по городу, собирала для пострадавших деньги, белье, платье. Собрала всех сирот, детей погибших родителей, организовала для них кормежку, ночлег. К полуночи она еле доплелась до нас, села в полном изнеможении - и вдруг попросила:
   - Дайте мне хлеба...
   Ей принесли. Она ела с жадностью, ела и плакала.
   - Вера Матвеевна, - сказала мама, гладя ее растрепанную седую голову, вы сегодня, наверно, с раннего утра еще ничего не ели? Разве это можно?
   - А детям... маленьким детям можно вдруг... без отца-матери? укоризненно ответила маме Вера Матвеевна и заплакала еще сильнее.
   За два дня, остающиеся до нашего "семейного вечера", надо обойти всех, кого предположено пригласить от имени мамы и папы. Их - человек пятьдесят; значит, надо обойти тридцать пять - сорок адресов. Сделают это студенты, Матвей - "чудночудно-чудно!" с товарищами, ну и, конечно, Вера Матвеевна.
   Последнее всегда беспокоит маму: ведь слепая, не случилось бы чего!
   - Вера Матвеевна, - говорит ей мама просительно, - с вами пойдет Сашенька. Хорошо?
   - Ничего подобного! - сердится Вера Матвеевна. - Не делайте из меня калеку - терпеть не могу!
   Мама смотрит на меня умоляющими глазами.
   - А почему вы не хотите, чтобы я пошла с вами, Вера Матвеевна? - говорю я с обидой. - Я так люблю ходить с вами и слушать, что вы рассказываете!
   Мама делает мне знаки: "Так, так, так..."
   Вера Матвеевна смягчается - и мы выходим вместе на улицу.
   Я смотрю на ее глаза. Оба они наглухо затянуты синевато-белыми пятнами - бельмами, - совсем так, как окна пустующих магазинов бывают замазаны разведенным мелом. Но эта старая женщина, совершенно слепая, ни за что не хочет "жить по-слепому": ходить, осторожно возя ногами, словно нащупывая путь, нет ли ступенек или ям. Правда, Вера Матвеевна ходит по улице с палкой. Но палка у нее служит главным образом для того, чтобы, переходя улицу, грозить этой палкой извозчикам: "Осторожно! Не сшибите меня с ног!"
   Смотреть на слепые глаза Веры Матвеевны горько, даже немножко страшно. Но Вера Матвеевна самое веселое, самое доброе существо, какое только можно вообразить. Надо слышать, как заливисто хохочет она над всякой шуткой. Она смеется, повизгивая, даже иногда всхрапывая, с радостными слезами на глазах.
   - Милый вы, старый ребенок! - сказал ей однажды папа, любуясь ее веселостью, и вдруг, неожиданно для всех (и, уж наверное, для самого себя!), поцеловал Вере Матвеевне руку.
   - Ба-а-атюшки! - ахнула ошеломленная старуха. - Руку мне поцеловали... - и добавила с неожиданной грустью: - Первый раз в моей жизни!
   Конечно, всякого человека волнует, трогает это сочетание страшного личного несчастья: слепоты, одинокой, горькой жизни - и необыкновенной любви к людям, доброй заботы о них, умения побороть, превозмочь свое увечье, свою физическую слабость.
   - Вот ты живешь дома, в семье, - сказала мне как-то Вера Матвеевна, - и бываешь недовольна, даже обижаешься: этого тебе не дали, того тебе не позволяют. А вот у меня было детство - у-у-у! У бедных людей - а мои родители, доню моя, были ой какие бедные! - у бедняков подслеповатый ребенок - это лишний рот. Хуже кошки - она мышей ловит. Хуже собаки - она хоть на чужого гавкает... Тебя дома как зовут? Сашенька, Шурочка, Пуговка... А меня, маленькую, бывало, кличут: "Где ты, слепая сова!"