Бруштейн Александра Яковлевна. Весна (Дорога уходит в даль - 3)

   Он уехал, жених! Он - в чужой стороне.
   И вернется сюда он не ско-о-оро...
   - Вернется жених не скоро... Вот шельма жених! - бормочет Люся, думая о чем-то другом.
   - Арифметику, конечно, сбагрили, геометрию - тоже. А вот как послезавтра с алгеброй будет? - гадаю я.
   Голос Виктории Ивановны приближается к нам:
   Он вернется, жених, когда будет весна!
   С солнцем божьим взойдет солнце радости...
   - Жених идет! - предостерегает меня Люся.
   - "Сколько времени понадобится для наполнения бассейна, если одна труба..., а другая..." - говорю я вслух условие задачи.
   За моей спиной слышу шажки Виктории Ивановны по песку дорожки.
   - А труженицы мои все пишут, все учатся! - И Виктория Ивановна обнимает в одном охвате обе наши головы. - Скоро угощу вас чудным блюдом, называется "гусарская печень"! Рецепт у меня еще от бабушки. Вот была кулинарка, моя бабушка!
   Столовники сегодня мне ручки расцелуют!
   - Фикторий Ифан, - дурачась, пищит Люся с немецким акцентом, - ви мешайт нам работать!
   Посмеявшись, Виктория Ивановна возвращается в дом, к плите, - стряпать "гусарскую печень".
   - Несчастье с мамой! - Люся не то шутит, не то грустит. - людей купят печенки, нарежут ломтиками, поджарят с луком, картошкой - дешево и сердито. А главное - все сыты. А нас душат бабушкины рецепты, мы делаем гусарскую печень а ля гоп-гоп-гоп! Продуктов уходит прорва, а есть эту бурду невозможно...
   - Есть еще одно хорошее блюдо: мексиканское тирли-тирли из протертых пупков птицы киви-киви! - напоминаю я Люсе.
   По дорожке торопливо идет Стэфа Богушевич. Увидев, что мы с Люсей смеемся, она радуется:
   - Ну, слава богу! Маня, значит, принесла?
   Стэфа всегда говорит громко. Это у нее такое правило: "Если не приготовила урока и ничего не знаешь, отвечай учителю что хочешь - хоть чепуху, - но громко и очень уверенно: тройка обеспечена!" Это у нее вошло в привычку. Стэфа и сейчас спросила: "Маня, значит, принесла?" - так громко, что в окне немедленно показывается голова Виктории Ивановны.
   - Кто пришел?.. Ах, Стэфочка. А где Маня? Что она такое принесла?
   Посмотрев на нас с отчаянием, Люся успокаивает мать:
   - Фикторий Ифан, ви мешайт нам работать!
   - Ну хорошо, не буду, - миролюбиво соглашается Виктория Ивановна, отходя от окна.
   - Ну чего ты вопишь, Стэфка? - выговаривает ей Люся шепотом. - У моей мамы слух, как у горной козы! Ты еще ничего не сказала, ты только собираешься сказать, а уж мама слышит! - И еще тише Люся добавляет: - А Мани почему-то все нету...
   Но вот наконец и она, Маня! Мы смотрим на нее - и скисаем, как стоялая простокваша.
   Маня очень бледная, очень грустная.
   - Неудача, Маня?
   - Да. Неудача... - Тихие слова Мани слетают еле слышно с ее губ.
   - Не дал?
   - Не дал.
   - А ты у него просила, Маня?
   - Нет, не просила. Не такой он человек, чтобы надо было его просить, напоминать ему. Он все сам помнит: и что алгебра через два дня, и что мы ждем... Ничего я ему не сказала, только, прощаясь, посмотрела на него. А он... он отвел глаза.
   - Значит, не дает! - заключает Стэфа.
   - Значит, не может дать! - поправляет Маня.
   - Почему - не может?
   - Не знаю. Старшая сестра его, Юлия Григорьевна, - замечательная женщина, она и геометрию мне передала! - вышла сегодня в переднюю провожать меня. Я смотрю на нее, ничего ке говорю, она сама все понимает. "Не спрашивайте, говорит, Маня! Ни о чем не спрашивайте!" И ушла в комнаты.
   - Но ведь геометрию-то он нам дал! И так хорошо получилось: все, как одна, решили!
   - А может быть, именно поэтому? - гадает Маня. - Может быть, начальство стало догадываться? Надо нам и о самом Горохове подумать: если все откроется, он не просто вылетит, а как пробка из бутылки! Его уже никуда не пустят преподавать, ни в одно учебное заведение... А ведь у него семья!
   - У кого семья, Манечка? - спрашивает Виктория Ивановна, появляясь в окне.
   Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся:
   - У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь человек детей! Они в деревне живут.
   - И славные детки? - интересуется Виктория Ивановна.
   - Прелестные! - с жаром расписывает Люся. - Все блондины с черными глазами! А у самой маленькой девочки на ручке шесть пальчиков!
   Мы от души веселимся: никаких деток - ни с пальчиками, ни без пальчиков - у Данетотыча нет.
   - Скажите на милость, шесть пальчиков! - поражается Виктория Ивановна и, спохватившись, спешит к плите, где, может быть, пригорает "гусарская печень"...
   - Вот что я вам скажу! - И Стэфа отчеканивает раздельно, упираясь пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: - Сейчас... Я... Иду... К нему... К Горохову. Вот!
   - И что ты ему скажешь?
   - Что я ему скажу? Скажу: "Не-хо-ро-шо!"
   - Немного!
   - Могу сказать и больше, - продолжает Стэфа. - По арифметике, скажу, мы вас ни о чем не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и теперь сами повторили. А по геометрии и алгебре с нами никто не занимался, так? Что же нам - пропадать? Так? Вот что я ему скажу!
   - Очень грубо! - сердится Маня. - Грубо и неблагодарно.
   Он нас пожалел - он дал нам задачи по геометрии. Он многим для нас рискнул! А мы...
   Но Стэфа упрямо перебивает ее:
   - Нет, я с ним еще о другом поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не давайте нам задач по алгебре - ну и что получится? Почти весь класс провалится, так? И тогда, тогда станет ясно, что с геометрией дело было нечисто. Кто-то дал нам задачи - мы и решили. А по алгебре мы задач не получили - ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так?
   Позабыв всякую осторожность, мы все в запальчивости кричим друг на друга не хуже, чем Стэфка.
   Она продолжает вопить:
   - Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.
   - Нет! - останавливает ее Маня. - Нельзя тебе одной идти. Если дело раскроется, скажут: "Какие нахалы эти поляки!"
   - Пусть со мной Саша пойдет, - предлагает Стэфа.
   - Еще того не легче! - недовольна Маня. - Скажут: "Это все поляки и евреи воду мутят!" Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек...
   - Я! - вызывается Люся.
   Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову.
   В общем, "штучка", придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы руководителям всех групп для отстающих.
   Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач - не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене!- чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.
   Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, - сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею "штучки".
   Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне "приличный вид": пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и - господи, за что мне такая мука?! - лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!
   - Мамочка, - пытаюсь я отвертеться от Перчаток, - времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.
   - Обещай мне, что наденешь. Обещай!
   - Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь...
   - "Нет, Шуйский, не клянись!" Сделай мне удовольствие,
   просит мама ласковым-ласковым голосом, - надень перчатки сейчас, а то забудешь... По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках.
   Нечего делать - надеваю... Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день!
   Иду сперва за Стэфкой.
   Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:
   ПОРТНОЙ
   ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ
   АНТОН БОГУШЕВИЧ
   В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи.
   На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом.
   Хочу пройти дальше, в следующую комнату.
   - Вам, паненка, кого надо?
   Не узнает он меня, что ли?
   - Мне - Стэфу... - отвечаю я очень растерянно.
   - Стэфании нет дома.
   В ту же минуту кто-то
   отчаянным, дробным громом стучит изнутри в запертую дверь Стэфкиной комнаты.
   - Не верь ему, Саша! - кричит голос Стэфки. - Я здесь.
   Он меня запер! Не велит мне идти с вами...
   - Запер я ее. Да... - мрачно подтверждает Богушевич, с ожесточением кроя ножницами материю. - Я с себя жилы зачем тягну? Я с себя жилы тягну, чтобы дочка институт скончила, образованная была. А она вот что выдумала!.. И зачем тебе это надо? - кричит он, укоризненно кивая в сторону запертой двери. - Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь!
   - Да-а-а! - всхлипывает за дверью Стэфа. - Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да?
   - Ну, как себе хочешь... - притворно спокойно говорит Богушевич. - А я пойду к вашему директору, все ему расскажу.
   - Кого ты накажешь? Себя самого! - кричит Стэфа. - Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!
   - Все равно пойду! - упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться. - Вот сейчас надену пальто и пойду к директору!
   - Татусь! - Стэфка с силой стучит в дверь. - Если ты донесешь директору, я повешусь! Я к бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!
   Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.
   - Она может... - шепчет он мне. - Она всякое галганство (окаянство) может... А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?
   - Конечно, папа знает!
   - И пускает вас?
   - А как же не пустить?
   Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери.
   Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу - и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!)
   - Но, но... То иди уже себе! - разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы. - Иди, наказанье мое!
   - Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!
   - Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли?
   - Не могу я идти, когда я такое чупирадло (чучело)! Нет уж, иди ты, Саша, иди, с Люсей без меня!..
   К Люсе я спешу почти бегом. Столько времени потеряно у Стэфы!
   В саду, около круглого стола, Люси нет. Вхожу в дом. В углу длинной облезлой кушетки сидит Люся, поджимая под себя ноги в одних чулках. Мрачная - у-у-у! Сентябрь сентябрем!
   - Люська, - пугаюсь я, - ты что?
   - Ничего!- отвечает она с таким видом, словно я перед ней ужас как виновата.
   - Почему ты такая?
   - Какая еще - такая? Какая есть, такая есть...
   - Брось глупости, уже без двадцати минут пять!
   - А вам бы прежде думать. Раскричались, раскудахтались под окном! Думаете, кругом одни глухие? Нет уж, ступайте со Стэфкой без меня.
   - Стэфка не может идти.
   - Почему?
   - По дороге расскажу, сейчас некогда. Идем!
   - Да не могу я идти! - рыдает Люся.
   И такое же эхо раздается из соседней комнаты. Голос Виктории Ивановны пытается запеть: "Он уехал, жених..." - и обрывается рыданием.
   - Ага, теперь она плачет! - шепчет Люся. - Как я с тобой пойду, когда она мои туфли в шкаф заперла!
   - И заперла! - отзывается из соседней комнаты Виктория Ивановна. - И еще запру, и всегда буду запирать! Ах, ах, "мы к Горохову пойдем! Задачу просить"! А вы своего Горохова знаете? А вдруг он полицию позовет, чтобы вас арестовали?
   - Нет уж, Саша, - заявляет Люся нарочно громко, явно не для меня, а для Виктории Ивановны, - ступай уж ты одна... - И тут же шепотом: - Я босиком побегу, в одних чулках... Пропадай моя телега, все четыре колеса. Ну, простужусь! Ну, околею! Наплевать!
   И Люся выпрыгивает в одних чулках через раскрытое окно прямо в сад. Мне остается только последовать за ней - уже без четверти пять.
   Заворачиваем с Люськой за угол дома. И тут из другого раскрытого окна в нас летят две бомбы. Это Виктория Ивановна выбросила нам вслед Люсины туфли. Одна из них попадает Люсе прямо в голову, другая повисла, зацепившись за ветку, и раскачивается на кусте крыжовника.
   - Фикторий Ифан! - кричит Люся, обуваясь. - Я фас фею жизнь обожаль и буду обожать!
   Мы бежим, но Люся вдруг останавливается.
   - Фу ты, черт! Она мне одну мою туфлю выбросила, другую свою... Бестольковый Фикторий Ифан!
   - Возвращайся, перемени!
   - Ох, нет, дураков нет! Она меня уже не выпустит!
   Нельзя описать, до чего комично выглядит Люся, култыхаясь по улице в чужой туфле!
   Виктория Ивановна ростом ниже, чем Люся, ноги у нее тоже соответственно меньше, чем Люсины. Материнская туфля то соскальзывает с ноги и отлетает вперед, то Люська возит этой ногой, прижимая подошву к тротуару. Прохожие оглядываются на нас с удивлением: я в идиотски-желтых лайковых перчатках, Люся тащит ногой свою правую туфлю, как козу на веревке. Вероятно, это страшно смешно. Но нам с Люсей не до смеха: мы опаздываем к Горохову.
   - Ох, чертобесие! Ох, чертобесие! - с отчаянием стонет Люся всякий раз, когда ее туфля отскакивает в сторону, как резвый жеребенок, играющий с матерью.
   У Горохова мы ведем себя поначалу до невозможности глупо. Люся стоит перед ним на одной ноге. Я, конечно, забыла снять свои ненавистные перчатки и важно подала Горохову лапу в желтой лайке. Потом, спохватившись, стала стаскивать их с рук и положила на стул.
   Мы стоим перед Гороховым и молчим. Понимаем, что наше поведение просто невежливо, но не можем себя заставить разомкнуть уста.
   Горохов - милый, добрый человек! - хочет нас подбодрить.
   Он улыбается, подает нам стулья:
   - Ну, выкладывайте!
   Тут Люся вдруг выпаливает:
   - Мы к вам пришли... Ну вы сами понимаете!
   Горохов становится серьезным:
   - Нет, не понимаю. В чем дело?
   - Нас послали...
   - Кто послал?
   - Мы хотим вас просить... - вступаю я в разговор. - Вы уже раз давали нам...
   - Что я вам давал? - хмурится Горохов. - Когда? Я вас вижу здесь в первый раз.
   Мы гибнем! Не можем придумать, как, какими словами выразить свою просьбу.
   В сказках тут полагалось бы случиться чуду. Но мы не в сказке, чудес не бывает. В довершение всех бед Люся вдруг видит в зеркале свое отражение. Пока мы бежали по улице, ей было не до отражения в витринах и зеркалах. Увидев себя, Люся приходит в ужас - она подхватывает в руки мешающую ей туфлю Виктории Ивановны, опрометью бежит к двери и, не простившись, убегает.
   Здрасте! Я осталась совсем одна.
   И тут - наконец! - случается чудо!
   - Симочка... - слышится в дверях ласковый голос. - Ступай, Симочка, ляг. Я тут все скажу без тебя.
   В комнату входит высокая красивая молодая женщина. Около нее, тесно прижимаясь к ее руке, стоит милая девочка в очках.
   Серафим Григорьевич радуется их появлению, как утопающий спасательному кругу.
   - Познакомьтесь: мои сестры. Юлия Григорьевна и младшая наша - Дося... А я, простите, в самом деле пойду лягу.
   Оставшись с Юлией Григорьевной и Досей наедине, я немного прихожу в себя.
   Для того чтобы окончательно "разговорить" меня, приободрить, Юлия Григорьевна задает мне несколько вопросов - посторонних, не относящихся к экзамену по алгебре. Я отвечаю.
   Становится уютно, как дома. Мы смеемся над тем, что смешно.
   Становится почти весело.
   - Досенька, детка, уроки у тебя сделаны?.. Так ступай, девочка, ступай заниматься.
   После ухода Доси Юлия Григорьевна говорит мне негромко:
   - Вы напрасно заговорили с братом. Он об этом ничего к~ должен знать. И по геометрии задачи давала Мане я... - Она ненадолго замолкает, потом добавляет еще тише: - Сейчас дам вам алгебру.
   Прижимая к груди драгоценную алгебру, спускаюсь бегом по лестнице. Вдруг за мной дробно-дробно бегут чьи-то шаги. В уме мелькает: "Раздумала! Бежит за мной, чтоб взять обратно!"
   И хотя эта мысль совершенно нелепая и я отлично сознаю это, но все-таки я припускаю рыси. Преследователь тоже ускоряет бег. Вылетаю из подъезда и мчусь галопом вниз, по Шопеновской улице. К счастью, из-за угла выезжает похоронная колесница, за нею - толпа провожающих ее людей. Это останавливает мой марафонский бег.
   Меня догоняет раскрасневшаяся, запыхавшаяся младшая сестра Горохова Дося.
   - Вы забыли у нас перчатки...
   И она протягивает мне эти стократ проклятые орудия пытки из желтой лайки.
   "Никогда! Никогда в жизни! - яростно обещаю я самой себе. - Умирать буду, а перчаток не надену!"
   Глава двадцать третья. "ЗЕЛЕНАЯ УЛИЦА"
   Идут экзамены. Волнения, сильнейшее напряжение всех сил, бессонные ночи. Одуряющая, отупляющая зубрежка. Иногда мне кажется, что я набиваю мозги колбасным фаршем из цифр, дат, имен, правил, законов природы!
   Все это воздвигло какую-то стену между нами, учащимися, и окружающим миром. Что происходит по ту сторону стены, нам неизвестно. Мы не общаемся ни с кем, кроме наших друзей гимназистов, а они живут в такой же оторванности ото всего, в таком же отупении от зубрежки, как и мы.
   Мои ученики, наборщики Азриэл Шнир и Степа Разин, временно перестали ходить ко мне на уроки: очень, говорят, заняты.
   Прервал занятия с нашим кружком и Александр Степанович.
   Как-то, встретив меня и Люсю случайно в Екатерининском сквере, он очень обрадовался нам. А уж как мы-то ему обрадовались!
   Мы садимся все трое на лавочку, чтобы немножко поговорить.
   Александр Степанович расспрашивает обо всех участниках кружка, о том, как идут у нас экзамены.
   - Скоро, - говорит он, прощаясь с нами, - скоро, надеюсь, стану посвободнее. А сейчас - уж не сердитесь! - занят, ну, просто выше головы!
   Пожав наши руки, он торопливо уходит. Как всегда, очень худой и бледный, он, быстро растаяв, исчезает в сумеречной сизи.
   Вечерний туман сходит на землю, как "дымный занавес" в театре. От этого все вокруг кажется ненастоящим, как театральные декорации.
   Люся вдруг говорит:
   - Мне почему-то сейчас показалось: больше я Александра Степановича не увижу...
   - Не болтай вздора! - сержусь я.
   - Предчувствие у меня... - оправдывается Люся.
   - Предчувствие у нее! С этими экзаменами мы понемногу превращаемся в настоящих психопаток!
   У меня нет таких мрачных предчувствий, как у Люси, но мне вдруг становится грустно: почему мы с Люсей не сказали Александру Степановичу, что мы его часто вспоминаем, что нам скучно без занятий с ним? Ему это, наверное, было бы приятно.
   Потом идем к Люсе и всю ночь готовимся к экзамену по истории. Уместились в Люсиной комнате на удивительно неудобной кушетке, облезлой и закругляющейся, как любимый кот Виктории Ивановны, Султан, когда он потягивается, выгибая спину в виде вопросительного знака. Лихорадочно листаем учебники, задаем друг другу вопросы.
   - Теперь ты, Люся! - предлагаю я сонным голосом. - Кто был римским императором после Нервы?
   Люся совсем спит.
   - После императора Нервы... или Минервы? Нет, нет, Нервы... Он, наверное, очень нервный был, как ты думаешь, Ксанурка?
   - Спроси об этом завтра экзаменаторов. А теперь отвечай на мой вопрос!
   - После Нервы, - вздыхает Люся, - императором был этот... ну, вот... как его? Ага, Урлапий.
   - Какой Урлапий? - смеюсь я.
   - А, вспомнила, вспомнила! Его звали Ульпитрий.
   - Ульпий Траян, а не Ульпитрий! Люська, не спи. Ведь провалимся!
   - Так, господи, а я что говорю? Это самое... Вот именно - Пирлитрий!
   - Ульпий Траян, а не Пирлитрий.
   - Вот, вот, именно Траян! Откуда ты еще какую-то Ульпу взяла? Траян, просто Траян, и никаких. И он еще воевал с даками. А кто такие были даки? Что-то я запамятовала... А, знаю, они жили в Дакии!
   В этой тяжелой борьбе со сном мы видим в окно, как небо побелело перед рассветом - "умывается молоком".
   Мы в полном изнеможении. Так же как Люся называла Ульпия Траяна Урлапием, так и я вдруг начинаю путать императора Каракаллу с кораблем-каравеллой, на котором Колумб плыл в Америку.
   Солнца еще не видно, но оно уже близко, оно начинает золотить маленькие розоватые ноздри цветочков смородины. Мы закрываем учебники - можно поспать часа три-четыре. Спим в одежде - жалко тратить хоть минуту на раздевание.
   Я засыпаю тотчас же. Но - вот несчастье! - на Люсю как раз в это время нападает охота говорить о своих сердечных делах.
   - Как ты думаешь, Ксанурка?
   - М-м-м...
   - Ксанурка, ответь мне только на один вопрос!
   - На один? Пожалуйста...
   - Владя Свидерский сделает мне предложение этим летом?
   Как тебе кажется?
   Ну что может мне казаться? Я никогда не видала Владика Свидерского. Он живет в другом городе. Порой у меня мелькает подозрение, что Владя Свидерский существует только в Люсином воображении. Ну могу я знать, сделает он Люсе предложение стать его женой? Но я так мучительно хочу спать, так мечтаю, чтобы Люся прекратила свои вопросы, что с жаром уверяю ее:
   - Сделает, Люсенька! Непременно сделает!
   - Что сделает? - строго допытывается Люся.
   - Предложение.
   - Кто сделает?
   - А вот этот... Федя Бендерский.
   - Не Федя Бендерский, а Владя Свидерский. А почему ты так уверена, что он сделает предложение?
   Но я уже сплю таким каменным сном, что больше от меня ничего не добьешься. Сама Люся засыпает, вероятно, на одну только минуту позднее, чем я...
   Назавтра мы сдаем историю на пятерку. Мы, оказывается, спотыкались и путали только ночью, со сна, а при дневном свете вспомнили все самым лучшим образом.
   После экзамена всей компанией - Люся, Маня, Катюша, Варя, Стэфа, Лара Горбикова, я - позволяем себе роскошь пожить жизнью миллионеров! Встретив в Ботаническом саду Андрея-мороженщика, покупаем в складчину мороженое. Мы сидим на нашей любимой скамье - у подножия Замковой горы, под огромным каштановым деревом, похожим на каравеллу, распустившую паруса.
   Здесь нас находят наши друзья мальчики - Леня, Гриша, Макс. Они тоже сдали сегодня очень трудный экзамен - греческий язык, - сдали хорошо, и потому они так же веселы и счастливы, как мы.
   Наговорившись, нахохотавшись, нагулявшись, мы стихаем, приумолкаем. Сказываются усталость, бессонные ночи, волнение, пережитое на экзамене. Идем домой, вяло перекидываясь словами. Спать, спать, спать...
   Поднимаясь по нашей лестнице, думаю с удивлением: "Странно... Из чего же это сделаны мои ноги, что их так трудно передвигать? Свинцом их налили, что ли?"
   Еле добредаю до постели - и проваливаюсь в сон, успев только подумать: "Ох, как хорошо!"
   Просыпаюсь уже в сумерки. Славно поспала! И все-таки, видно, еще не досыта; с удовольствием проспала бы еще столько же.
   В самом веселом настроении выхожу в столовую.
   И сразу чувствую: что-то не то. Об этом говорит и круглая совиная голова доктора Финна, появляющегося лишь в дни грозных событий, и встревоженные лица мамы, папы, Ивана Константиновича.
   Леня уводит меня в соседнюю комнату.
   - Знаешь, ведь сегодня Первое мая!
   - Как - Первое мая? Сегодня восемнадцатое апреля!
   И сразу вспоминаю, что это по новому стилю. И это уже было - давно, в детстве, когда в первомайскую демонстрацию, по выражению Юзефы, казаки людей, "як капусту покрошили", когда арестовали моего учителя Павла Григорьевича...
   - Сегодня была рабочая демонстрация, - говорит Леня. - Короткая, но народу было много, пели "Рабочую Марсельезу", несли красное знамя, кричали "Долой самодержавие!", "Да здравствует революция", "Да здравствует социал-демократия!"...
   Леня умолкает. - А дальше что было?
   - Ну, "что было"! - хмуро отвечает Леня. - Как всегда.
   Городовые, казаки, нагайки. Потом оцепили демонстрантов, увели их в полицию. Говорят, что...
   Леня не успевает кончить фразу - в комнату быстро входит Варя Забелина, запыхавшаяся, встревоженная.
   - Варя, ты откуда?
   - Я с черного хода пришла. Шура, попроси своего папу выйти ко мне на минуту. Только скорее, пожалуйста, как можно скорее!
   Привожу папу.
   - Яков Ефимович, - просит Варя, - пойдемте со мной к нам! Пожалуйста, пожалуйста...
   - С бабушкой что-нибудь?
   - Нет, не с бабушкой. С Александром Степановичем.
   Оказывается, Александр Степанович шел в шеренге демонстрации рабочих. Удар казацкой нагайкой сбил его с ног. Его подхватили шедшие рядом Шнир и Степа Разин. Они вывели его из толпы - ее уже стали оцеплять полицейские и казаки. Степан и Шнир вытащили Александра Степановича в переулок и довели, вернее - донесли до домика Забелиных. Бабушка Варвара Дмитриевна уложила Александра Степановича и послала Варю за папой.
   - Пожалуйста, Яков Ефимович, дорогой! Пожалуйста...
   - Да что ты меня умоляешь, чудачка? Разве я упираюсь?
   Сейчас пойдем, только инструменты захвачу.
   Папа возвращается от Забелиных не скоро. Об Александре Степановиче говорит:
   - Не знаю, не знаю... Очень нехорош!
   Папа привел с собой Шнира и Разина. Они остаются у нас ночевать.
   Ночь проходит тревожно. Никто не спит.
   Утром выясняется - Шнир и Разин ушли так тихо, что никто не заметил. Папа страшно сердится: почему их не удержали?
   - Как можно было их отпустить? В городе, наверное, идут аресты. Я хотел, чтобы они отсиделись у нас...