Страница:
Я закрываю глаза и стараюсь не слышать голоса. Но тут загорается другая лампа, на потолке. Ее свет вспыхивает прямо у меня перед лицом, и я окончательно пробуждаюсь. Сильно пахнет выхлопами дизелей. Унтер-офицеры, пришедшие со своей вахты, стягивают промасленные куртки и брюки, отпивают по несколько глотков яблочного сока из бутылок и забираются в свои койки, негромко переговариваясь.
— Ты только представь себе, — слышу я голос Клейншмидта. — Кофе в доме моих будущих тестя и тещи, вазы с цветами и блюда с золотой каемкой. Очень милые люди. Старику шестьдесят пять, а ей уже семьдесят. На столе песочное печенье и сливовый пирог. Перед этим подали черносмородиновый ликер, домашний — высший класс. Моя невеста на кухне варит кофе. Я сижу на софе, расставив руки вот так, и моя правая рука проваливается в щель между сиденьем и спинкой — представляешь?
— Конечно. А что было дальше?
— Догадайся, что я выудил оттуда?
— Откуда мне знать? — должно быть, это помощник на посту управления Айзенберг. — Не тяни слишком долго.
— Ладно. Упаковку из пяти презервативов. Три еще не были использованы. Что скажете?
— Что ты здорово умеешь считать.
— Я выкладываю упаковку на стол. У стариков отвисает челюсть. Затем я поднимаюсь и ухожу — конец мечтам!
— Ты с ума сошел!
— А ты считаешь, что я должен был пригласить герра Пиздобрата выпить со мной кофе, так по-твоему?
— Не принимай близко к сердцу.
— Либо я, либо он! Третий вариант со мной не проходит!
— Ну ты и упертый! С чего ты взял, что она действительно…
— Да ладно тебе, не говори ерунды! Или ты думаешь, я поверю, что они потребовались старику?
Я опять отворачиваюсь к фанерной стенке, но в этот момент дверь с грохотом распахивается, и последним появляется помощник боцмана Вихманн. Он захлопывает дверь за собой и включает вторую яркую лампочку. По опыту прошедших ночей я знаю, что сейчас произойдет. Но проклятое любопытство заставляет меня наблюдать эту сцену снова.
Вихманн встает в позу перед зеркалом, висящим на двери, и начинает корчить себе рожи. Прежде чем расчесать волосы, он пару раз проводит туда-сюда ногтем по зубьям расчески. После нескольких попыток ему удается добиться абсолютно ровного пробора. Когда он отступает назад на несколько шагов, я вижу его вдохновенное лицо в экстазе самосозерцания. Настает момент, когда он изучает себя с обеих сторон, поочередно склоняя голову то направо, то налево. Потом он подходит к своему шкафчику и начинает рыться в нем. Когда он опять предстает перед зеркалом, в его руке зажат тюбик. Он аккуратно выдавливает помаду на расческу и начинает водить ею по голове, снова и снова, пока его волосы не превращаются в зеркально гладкую поверхность.
Наконец он убирает свой парикмахерский набор, снимает куртку, скидывает ботинки, не развязав на них шнурки, и заваливается в койку, оставив свет включенным.
Пять минут спустя я слезаю вниз, чтобы потушить его. Проходя мимо, я бросаю взгляд на помощника боцмана: от былого великолепия не осталось и следа.
На посту управления я встречаю Старика. Он настроен радушно. Совершенно очевидно, что ему хочется поговорить. На этот раз я делаю ход первым и спрашиваю его, почему столько людей добровольцами поступают на службу в подводный флот, невзирая на тяжелые потери.
Как всегда, он несколько минут размышляет. Затем произносит, делая паузы:
— Вы не добьетесь многого от самих ребятишек. Само собой, их привлекает аура. Мы те, кого можно назвать creme de la crиme [29], добровольческий корпус адмирала Деница. [30] Ну и, конечно же, пропаганда…
Долгое молчание. Старик смотрит себе под ноги. Наконец он готов продолжать:
— Наверное, они просто-напросто не в состоянии представить, что ждет их впереди. Да и потом, они только начинают свою жизнь с чистого листа — три класса старшей школы, затем сразу призыв в армию, а там — обычное военное обучение. Они пока еще ничего не видели — и ничего не испытали — и, кроме того, у них отсутствует воображение.
По его лицу пробегает тень усмешки, когда он поворачивается ко мне в пол-оборота:
— Маршировать с винтовкой за плечами — я тоже не могу сказать, что меня это очень вдохновляет. А вам понравилось бы месить грязь по сельской местности в солдатских сапогах? Во всяком случае, в отношении этого мы наверняка находимся в лучшем положении. Нас привозят в порт. Нам не приходится топать пешком, зарабатывая себе мозоли на ногах. Регулярная кормежка — как правило, горячая еда. Где еще найдешь такое? Кроме того, мы спим на настоящих койках. Отличное отопление. И вокруг морской воздух, так полезный для дыхательных путей… Ну и, конечно же, отпуска домой, в стильной морской форме, украшенной наградами. Если вы спрашиваете мое мнение, то я считаю, что нам живется лучше обычных родов войск: конечно же, команда подводной лодки не идет ни в какое сравнение с прочими военными моряками, которые гребут дерьмо лопатами. Вообще, все относительно.
При упоминании «гребущих дерьмо» я увидел себя, отрабатывающего «индивидуальный проход с отданием чести». Командир взвода выкрикивает команды во всю мочь своей глотки. Каждое произносимое слово заставляет его приподниматься на цыпочках:
— Будьте так любезны быстрее поднимать свою винтовку, а не то я обещаю, что у вас моча польется из носа и ушей раньше, чем я покончу с вами!
А перед этим трудовая повинность… Август Риттер фон Каравец, так звали того ублюдка, которого нам назначили главным инструктором после того, как несколько раз переводили его из одной части в другую за дисциплинарные нарушения. «При правильном командовании взвод должен быть заметен на местности только по белкам глаз» — это был его основополагающий принцип. Благодаря его марш-броскам и проходам парадным маршем по болоту, мы всего за пять минут успевали покрыться с ног до головы ледяной грязью. Ни на ком из нас не было ни одного сапога — все они оставались в трясине, а мы в результате промокали до костей. Спустя два часа этот придурок устраивал смотр обмундированию и у каждого находил нечто, достойное взыскания. Это значило: сваливайте всю одежду в одну кучу посреди комнаты, а потом двадцать человек заново разбирают свои пожитки. В качестве «наказания» он устраивал знаменитые строевые учения, проводившиеся на склоне холма. Это было похуже болота, так как стоявшим на флангах приходилось рвать легкие, чтобы держать фронт во время забега на холм. А эта сволочь внимательно следила, чтобы все по очереди успели побывать на флангах шеренги…
Когда Старик продолжает свою речь, циничная усмешка исчезает с его лица:
— Наверное, такие вещи получается проделывать только с детьми потому, что они, как это принято называть, еще недостаточно зрелые. У них нет никаких обязательств ни перед кем. Из серьезных передряг почти всегда живыми выходят только офицеры. У которых есть жены и дети! Забавно. Как-то раз мы подбирали моряков с потопленного эсминца — одного из наших — вытаскивали их воды. Мы пришли туда спустя два часа после того, как он ушел на дно, что в подобных случаях считается очень быстро. Дело было летом, и вода была не очень холодная. Но большинство молодежи болталось в своих спасательных жилетах — уже захлебнувшиеся. Они просто-напросто сдались, повесили носы в буквальном смысле этого слова, хотя волнение на море было всего лишь между средним и бурным. Боролись только люди в возрасте. Один из них — ему было за сорок, он был серьезно ранен — и он выжил несмотря на то, что потерял много крови. А восемнадцатилетние, без единой царапины — нет.
Старик на мгновение смолкает, очевидно, подыскивая нужные слова, чтобы подытожить сказанное. Затем:
— Старшие, как правило, выживают — дети, скорее всего, сдадутся.
Появившийся шеф бросает на меня изумленный взгляд. Командир продолжает:
— На самом деле мы должны уметь обходиться гораздо меньшим числом людей. Я нередко мечтаю о лодке, которой потребовалась бы команда из двух-трех человек. В точности, как в самолете. Вообще-то основная причина, по которой все эти люди собрались здесь, на борту лодки, — это недоработки конструкторов. Большинство членов команды выполняют чисто механические функции. Они лишь звенья, заполняющие пробелы, оставленные конструкторами в цепочке механизмов. Вряд ли можно назвать бойцами людей, открывающих и закрывающих клапаны, или переключающих рубильники. Я не могу слушать, как командующий подводным флотом пытается всех вдохновить рекламным лозунгом: «Атакуйте! Побеждайте! Уничтожайте!» Полная ерунда. Кто атакует? Командир и никто другой. Матросы даже не видят противника.
Старик смолкает. Сейчас не надо ничего говорить. Сегодня не надо прилагать усилия, чтобы разговорить его.
— Чертовски обидно, что Дениц присоединился к компании этих болтунов. А ведь сначала мы клялись его именем, — тихо говорит он.
Я уже знаю, что гнетет Старика. После его последнего рапорта отношения между ним и командующим подводным флотом испортились.
— Мы привыкли видеть в нем морского Мольтке. [31] Но теперь от него можно услышать лишь «Один за всех, все за одного», «Один Рейх, один Народ, один Фюрер», «Фюрер смотрит на тебя», Фюрер, Фюрер, Фюрер… Уши уже вянут от всего этого. Постоянно одно и то же. А теперь он еще напирает на «Германских женщин, наше самое драгоценное достояние» и «Когда я покидаю Фюрера, я чувствую одну пустоту». Подобные высказывания кого угодно свалят с ног.
В голосе Старика звучит горечь.
Шеф смотрит прямо перед собой и делает вид, что ничего не слышит.
— Да уж, команды добровольцев! — Старик возвращается к тому месту, откуда начал. — Товарищество — единение всех людей на борту корабля — «клятвенное братство» — на самом деле это все не пустые слова. Это и вправду притягивает людей. А еще больше — сознание того, что ты принадлежишь к элите. Достаточно посмотреть на парней на берегу, когда они отправляются в отпуск. Они раздуваются, как зобастые голуби, одетые в форму с нашивками подводников. Кажется, это также оказывает эффект и на дам…
Треск в громкоговорителе. Затем раздается:
— Приготовиться второй вахте!
На этот раз приказ относится и ко мне в том числе. Я собираюсь отстоять одну вахту в качестве кочегара, обслуживающего систему выпуска дизелей.
Шеф выдал мне беруши — ватные затычки для ушей:
— Должен предупредить вас, что шесть часов рядом с работающими дизелями мало не покажутся.
Двигатели втягивают в себя воздух, которым люк присасывается так плотно, что мне приходится приложить всю свою силу, чтобы распахнуть его. Тут же непрекращающимися взрывами на меня обрушивается шум работающих машин. Перестук штанг толкателей и качающихся рычагов складывается в аккомпанемент ударных, сопровождающих постоянный ураган взрывов в цилиндрах и глухой, подобный раскатам грома, рокот, доносящийся, как я предполагаю, из турбины. Но оказывается, что сейчас работает лишь правый дизель, подзаряжающий батареи аккумуляторов, да и то вполовину мощности; левый двигатель безмолвствует. Значит глухой рев — это не турбина, которая запускается для увеличения притока воздуха только на максимальных оборотах двигателей.
Дизели достают почти до скругленного потолка. Сбоку от правого двигателя слаженно, в унисон, двигается сцепка из рычагов и толкателей, заставляющих громадную машину вздрагивать при каждом их совместном толчке.
Старший механик Йоганн на своем посту. С того самого момента, как я появился в моторном отсеке, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Все его внимание приковано к неровно двигающейся стрелке тахометра. Она совершенно неожиданно может подскочить на несколько отметок и замереть, нервно подрагивая, в то время, как наши винты борются с переменчивым сопротивлением бурных волн. Даже не смотря на тахометр, я острее чувствую здесь, в кормовой части корабля, нежели на посту управления, как волны сжимают лодку в своих объятиях, чтобы потом ослабить их и подтолкнуть ее вперед. Сначала винты проворачиваются с натугой, затем лодка вырывается на свободу из стиснувшей ее воды, тогда они начинают крутиться быстрее.
Йоганн проверяет поочередно давление масла и давление охлаждающей жидкости, затем с отвлеченным видом лаборанта он тянется к топливопроводу, который разветвляется под смазочными насосами, и оценивает его температуру. В завершение он взбирается на серебристую сверкающую лесенку, которая перемещается вдоль всей длины дизеля, и касается то взлетающих, то опадающих шарниров качающихся рычагов. Все это он проделывает медленными, точно выверенными движениями.
Перекрикивая гул двигателей, он отдает мне распоряжения: смотреть, чтобы ничего не перегревалось, не забывать притрагиваться к трубам охлаждающей воды и следить за качающимися рычагами на штангах толкателей, как только что проделывал он сам. А если подаст знак, перекрыть заслонку выхлопной системы. Я много раз наблюдал эту процедуру.
Йоганн возвращается на свой пост управления, вытирает руки ярко-пестрой тряпкой, достает бутылку яблочного сока из рундука, стоящего рядом с его небольшим столиком, прикрученным к полу, и, запрокинув голову, делает пару больших глотков.
Со стыков вибрирующих труб капает масло. Я поочередно ощупываю их все, ощущая рукой сильное биение. Все стыки одинаково теплые. Взрывы в цилиндрах беспрестанно следуют один за другим. Впуск, сжатие, рабочий ход, выпуск — повторяю я про себя.
Спустя четверть часа Йоганн открывает люк камбуза и поворачивает маховик на потолке, одновременно выкрикивая пояснение своих действий:
— Я закрываю — нижний впускной клапан дизеля — теперь он — забирает воздух — изнутри лодки — получается — хороший сквозняк — проветривающий помещения!
Через час старший механик покидает свой пост управления и идет по проходу между обоими дизелями. Один за другим он открывает контрольные краники сбоку работающего дизеля. Из каждого вырывается струя пламени. Йоганн удовлетворенно кивает головой: во всех цилиндрах есть искра, все в полной исправности и рабочем состоянии. Интересно, думаю я, курить запрещено, а вот так выпускать огонь — можно.
Раскачиваясь, как канатоходец, Йоганн возвращается на пост управления, стирая попутно несколько масляных пятнышек с полированной поверхности металла, и снова вытирает руки куском хлопчатобумажной ветоши. Тряпка засовывается между труб поблизости от выхода. Через некоторое время он тянется вверх и открывает клапан высокого давления, чтобы увеличить подачу топлива. Потом он бросает взгляд на выносной термометр, показывающий температуру во всех цилиндрах и сообщающихся с ними выпускных трубах. Взяв огрызок карандаша, такой короткий, что его приходится держать кончиками пальцев, он делает запись в машинный журнал: потребление топлива, температуры, перепады давления.
Только что сменившийся с вахты рулевой, нагруженный мокрыми дождевиками, с грохотом вваливается в дверь. Движимый скорее воздушным потоком, нежели своей инерцией, он, протиснувшись мимо меня, продолжает свой путь далее в хвост лодки, вдоль опорных балок дизеля, по направлению к отсеку электродвигателей, где он развешивает для просушки одежды, с которых капает вода, на кормовом торпедном аппарате.
Помощник дизелиста притулился напротив меня на низком ящике с инструментами, перед стойкой управления левого дизеля, углубившись в потрепанную книгу. Его двигатель простаивает, так что ему нечего делать. Но он должен оставаться на своем посту потому, что его агрегат может быть востребован в любое мгновение.
Снова и снова я прохаживаюсь по отполированной до блеска стальной дорожке вдоль правого дизеля. Судя по манометрам, давление в норме.
Старший механик подает мне знак присесть в дверном проеме, ведущем в отсек электродвигателей. С распределительных коробок рядом с дверью в коричневых сумках свисают комплекты спасательного снаряжения. Их вид наводит на гнетущую мысль, что отсюда далеко до поста управления лодкой и мостика. Очень длинный путь к спасительному люку в башне боевой рубки. Человек с богатым воображением наверняка будет чувствовать себя здесь, в моторном отсеке, не в своей тарелке. Можно повторять себе тысячу раз, что если лодку отправят на дно, совершенно не важно, долог или короток путь к спасительному выходу. В твои нервы въедается незаглушаемое ничем осознание того, что ты заперт в самом дальнем конце лодки, на ее корме.
Кроме того, лодка может так же легко потерпеть крушение на поверхности — например, в результате тарана — и все знают, что в этом случае можно спасти наблюдателей на мостике и тех, кто находится на посту управления, но у команды машинного отделения нет ни единого шанса.
Перекрывая шум дизелей, разносится пронзительный звонок. Загорается красная лампа. Укол страха. Помощник дизелиста вскакивает на ноги. Что случилось? Йоганн делает успокаивающий жест. Я понял: поступил приказ запустить левый дизель. Теперь и мне есть чем заняться: открыть выхлопные клапаны левого дизеля. Помощник дизелиста подсоединяет двигатель к ведомому валу. В цилиндры с шипением врывается сжатый воздух. Старший механик уже открыл топливную дроссельную заслонку. Щелкнул шатун, и раздается треск первого взрыва. Штанга толкателя приходит в движение: левый дизель проснулся. На все цилиндры подается искра, и вот уже их шум сливается с грохотом правого дизеля. И опять наступает время ничегонеделания. Приборы показывают, что двигатели получают все, что им требуется: топливо, воздух и воду для системы охлаждения.
Прошло три часа — половина вахты.
После запуска левого дизеля воздух в отсеке быстро становится более горячим и тяжелым.
В десять часов кок приносит ведро лимонада. Я жадно пью прямо из ковша.
Йоганн тычет большим пальцем вверх: пора закрывать заслонки выхлопной системы. Нельзя забывать о них. Когда лодка находится в погруженном состоянии, они перекрывают выхлопные трубы дизелей, и они должны быть абсолютно герметичны, чтобы вода не проникла в двигатели. Когда мы двигаемся по поверхности, в дизелях происходит неполное сгорание топлива. Это приводит к тому, что в выхлопной системе откладывается нагар, который при погружении может помешать заслонкам закрыться до конца. В начале войны лодки погибали лишь из-за того, что заслонки стопорились остатками сгорания, и вода врывалась внутрь. Чтобы не допустить этого, мы каждые четыре часа «разрабатываем» заслонки.
Опять моргает красная лампочка. Телеграф моторного отсека перескакивает на «малый вперед». Старший механик передвигает вверх рычаг топливного дросселя. В топливные помпы цилиндров поступает меньше топлива, ритм сгорания нарушается, и обороты правого дизеля начинают снижаться. Йоганн переводит дроссель на нулевую отметку, и дизель останавливается. Он поднимает кулак, показывая мне, что надо перекрыть внешнюю заслонку выхлопной системы, поворачивая большой ручной маховик на потолке. Я хватаюсь за его спицы и начинаю крутить, прикладывая всю свою силу, двигая заслонку взад-вперед по ее направляющим, чтобы соскрести с них весь отложившийся нагар. Туда-сюда, туда-сюда, пока Йоганн не останавливает меня.
Обливаясь потом и пытаясь восстановить дыхание, я стою и слушаю, как правый дизель снова оживает. Вскоре после этого останавливается левый дизель, и вся процедура повторяется заново. К этому времени у меня совсем не остается сил, и я должен напрягать каждый свой мускул, чтобы повернуть маховик. По моему лицу стекают струйки пота.
Оба дизеля недолго работают вместе, как лицо механика становится напряженным. Замерев, подобно каменной статуе, он прислушивается к пульсу работающих машин. Потом достает карманный фонарик, отвертку и протискивается мимо меня. Приблизившись к кормовому люку, он поднимает пайолу, светит вниз и подзывает меня. Там, внизу, виднеется еще более запутанное нагромождение труб, фильтров, клапанов и краников. Это лишь часть систем водяного охлаждения, масляной смазки и подачи топлива.
Теперь я тоже вижу: из одной трубы течет тоненькая струйка воды. Йоганн бросает на меня красноречивый взгляд и, держа свои инструменты, начинает пробираться к месту аварии между труб, изгибаясь во все стороны подобно акробату. Спустя немного времени он подает мне несколько болтов и гаек. Он снимает герметизирующий кожух с трубы. Я не могу понять, что он кричит мне. Ему приходится высунуть свою голову из переплетения труб, пока до меня не доходит: помощник дизелиста должен отрезать новую уплотнительную прокладку. Внезапно всем находится дело. Эта починка не из самых легких. На спине Йоганна растекается большое темное пятно пота. Наконец он, весь в масле, выбирается из железных джунглей и подмигивает мне — ему удалось справиться с проблемой. Но как он смог сразу определить неисправность? Должно быть, у него есть шестое чувство во всем, что касается двигателей.
Без пяти минут двенадцать приходит свежая смена. Последний глоток яблочного сока, вытереть руки ветошью, и больше никаких мыслей, кроме одной: побыстрее выбраться из этой механизированной пещеры и скорее на пост управления, за первым глотком свежего воздуха.
Пятнадцатый день в море. Уже прошло две недели. Сегодня низкие волны. Они беспорядочно сталкиваются без какого-либо намека на слаженное движение масс воды. Лодка неуверенно взбирается на их гребни, не имея возможности попасть в их ритм, которого попросту нет. Старые донные волны, которые можно изредка ощутить под гладью океана, возмущаемой резкими поверхностными волнами, вносят свои вариации в неровное дыхание Атлантики.
За все это время нам не встретилось ничего, за исключением одной бочки, нескольких ящиков и однажды сотен винных пробок, чье появление озадачило даже командира:
— Они остались не после кутежа — только пробки и ни одной пустой бутылки — так не бывает!
Я стою вахту вместе со штурманом. По крайней мере, я буду поддерживать свои бицепсы в форме. Держа в руках тяжелый бинокль, я чувствую каждый мускул, начиная от предплечья и заканчивая лопатками. По сравнению с первым часом я начал чаще опускать его. Штурман может часами держать свой бинокль перед глазами. Можно подумать, он появился на свет с руками, согнутыми под прямым углом в локтях и прижатыми к туловищу.
— Мы живем жизнью, которую можно назвать двойной, — начинает он ни с того, ни с сего.
Я не понимаю, к чем он клонит. Членораздельная речь не относится к достоинствам штурмана, к тому же его слова долетают до меня промеж его кожаных перчаток:
— Половина жизни, так сказать, проходит на борту, другая половина — на берегу.
Он хочет сказать что-то еще, но видно, что не может подобрать подходящие слова.
Мы оба заняты обзором своих секторов наблюдения.
— Дело в следующем, — наконец, продолжает он. — мы здесь предоставлены сами себе — нет ни почты, ни связи, вообще ничего. Но все-таки есть нечто, соединяющее нас с домом.
— Что именно?
— Например, есть вещи, которые постоянно беспокоят тебя. Ты всегда тревожишься, как там дела дома. Больше всего — как там твои близкие. Они даже не догадываются, где мы находимся в этот момент, какое море бороздим сейчас.
Опять пауза. Затем он продолжает развивать свою мысль.
— Когда мы выходим в море, — он не сразу договаривает предложение до конца. — мы уже наполовину вычеркнуты из числа живых. Если с лодкой и правда что-то произойдет, пройдут месяцы, пока родным сообщат о ее гибели.
Тишина. Внезапно он заявляет:
— Если человек женился, считай, что он пропал.
Это объявляется таким тоном, что сразу становится понятно: эта максима не подлежит сомнению.
Я начинаю догадываться. Он говорит про себя. Но я делаю вид, как будто речь по-прежнему идет об общих вещах.
— Ну, не знаю, Крихбаум, так ли уж важно обручальное кольцо… Сколько времени женат шеф?
— Всего пару лет. Надменная дама — блонда с перманентной завивкой.
Теперь, когда к его облегчению разговор пошел не о его проблемах, он говорит легко, без колебаний:
— Она поставила что-то вроде ультиматума: «Я не позволю испортить себе жизнь!» — типа того. Похоже, она не испытывает недостатка в развлечениях в то время, как мы проветриваемся здесь. Одним словом, шефу повезло. К тому же она сейчас беременна.
Снова молчание. Когда Крихбаум продолжает разговор, он опять говорит медленно, как в самом начале:
— Понимаешь, что таскаешь с собой слишком много балласта — лучше не думать обо всем этом!
Мы опять погружаемся в осмотр горизонта. Я разглядываю его в бинокль, дюйм за дюймом. Затем опускаю бинокль и окидываю взглядом море и небо, чтобы дать отдохнуть глазным мышцам. Потом прищуриваюсь и опять подношу окуляры к глазам. Все та же рутина: осмотреть горизонт, опустить бинокль, осмотреться вокруг, опять поднять бинокль.
— Ты только представь себе, — слышу я голос Клейншмидта. — Кофе в доме моих будущих тестя и тещи, вазы с цветами и блюда с золотой каемкой. Очень милые люди. Старику шестьдесят пять, а ей уже семьдесят. На столе песочное печенье и сливовый пирог. Перед этим подали черносмородиновый ликер, домашний — высший класс. Моя невеста на кухне варит кофе. Я сижу на софе, расставив руки вот так, и моя правая рука проваливается в щель между сиденьем и спинкой — представляешь?
— Конечно. А что было дальше?
— Догадайся, что я выудил оттуда?
— Откуда мне знать? — должно быть, это помощник на посту управления Айзенберг. — Не тяни слишком долго.
— Ладно. Упаковку из пяти презервативов. Три еще не были использованы. Что скажете?
— Что ты здорово умеешь считать.
— Я выкладываю упаковку на стол. У стариков отвисает челюсть. Затем я поднимаюсь и ухожу — конец мечтам!
— Ты с ума сошел!
— А ты считаешь, что я должен был пригласить герра Пиздобрата выпить со мной кофе, так по-твоему?
— Не принимай близко к сердцу.
— Либо я, либо он! Третий вариант со мной не проходит!
— Ну ты и упертый! С чего ты взял, что она действительно…
— Да ладно тебе, не говори ерунды! Или ты думаешь, я поверю, что они потребовались старику?
Я опять отворачиваюсь к фанерной стенке, но в этот момент дверь с грохотом распахивается, и последним появляется помощник боцмана Вихманн. Он захлопывает дверь за собой и включает вторую яркую лампочку. По опыту прошедших ночей я знаю, что сейчас произойдет. Но проклятое любопытство заставляет меня наблюдать эту сцену снова.
Вихманн встает в позу перед зеркалом, висящим на двери, и начинает корчить себе рожи. Прежде чем расчесать волосы, он пару раз проводит туда-сюда ногтем по зубьям расчески. После нескольких попыток ему удается добиться абсолютно ровного пробора. Когда он отступает назад на несколько шагов, я вижу его вдохновенное лицо в экстазе самосозерцания. Настает момент, когда он изучает себя с обеих сторон, поочередно склоняя голову то направо, то налево. Потом он подходит к своему шкафчику и начинает рыться в нем. Когда он опять предстает перед зеркалом, в его руке зажат тюбик. Он аккуратно выдавливает помаду на расческу и начинает водить ею по голове, снова и снова, пока его волосы не превращаются в зеркально гладкую поверхность.
Наконец он убирает свой парикмахерский набор, снимает куртку, скидывает ботинки, не развязав на них шнурки, и заваливается в койку, оставив свет включенным.
Пять минут спустя я слезаю вниз, чтобы потушить его. Проходя мимо, я бросаю взгляд на помощника боцмана: от былого великолепия не осталось и следа.
На посту управления я встречаю Старика. Он настроен радушно. Совершенно очевидно, что ему хочется поговорить. На этот раз я делаю ход первым и спрашиваю его, почему столько людей добровольцами поступают на службу в подводный флот, невзирая на тяжелые потери.
Как всегда, он несколько минут размышляет. Затем произносит, делая паузы:
— Вы не добьетесь многого от самих ребятишек. Само собой, их привлекает аура. Мы те, кого можно назвать creme de la crиme [29], добровольческий корпус адмирала Деница. [30] Ну и, конечно же, пропаганда…
Долгое молчание. Старик смотрит себе под ноги. Наконец он готов продолжать:
— Наверное, они просто-напросто не в состоянии представить, что ждет их впереди. Да и потом, они только начинают свою жизнь с чистого листа — три класса старшей школы, затем сразу призыв в армию, а там — обычное военное обучение. Они пока еще ничего не видели — и ничего не испытали — и, кроме того, у них отсутствует воображение.
По его лицу пробегает тень усмешки, когда он поворачивается ко мне в пол-оборота:
— Маршировать с винтовкой за плечами — я тоже не могу сказать, что меня это очень вдохновляет. А вам понравилось бы месить грязь по сельской местности в солдатских сапогах? Во всяком случае, в отношении этого мы наверняка находимся в лучшем положении. Нас привозят в порт. Нам не приходится топать пешком, зарабатывая себе мозоли на ногах. Регулярная кормежка — как правило, горячая еда. Где еще найдешь такое? Кроме того, мы спим на настоящих койках. Отличное отопление. И вокруг морской воздух, так полезный для дыхательных путей… Ну и, конечно же, отпуска домой, в стильной морской форме, украшенной наградами. Если вы спрашиваете мое мнение, то я считаю, что нам живется лучше обычных родов войск: конечно же, команда подводной лодки не идет ни в какое сравнение с прочими военными моряками, которые гребут дерьмо лопатами. Вообще, все относительно.
При упоминании «гребущих дерьмо» я увидел себя, отрабатывающего «индивидуальный проход с отданием чести». Командир взвода выкрикивает команды во всю мочь своей глотки. Каждое произносимое слово заставляет его приподниматься на цыпочках:
— Будьте так любезны быстрее поднимать свою винтовку, а не то я обещаю, что у вас моча польется из носа и ушей раньше, чем я покончу с вами!
А перед этим трудовая повинность… Август Риттер фон Каравец, так звали того ублюдка, которого нам назначили главным инструктором после того, как несколько раз переводили его из одной части в другую за дисциплинарные нарушения. «При правильном командовании взвод должен быть заметен на местности только по белкам глаз» — это был его основополагающий принцип. Благодаря его марш-броскам и проходам парадным маршем по болоту, мы всего за пять минут успевали покрыться с ног до головы ледяной грязью. Ни на ком из нас не было ни одного сапога — все они оставались в трясине, а мы в результате промокали до костей. Спустя два часа этот придурок устраивал смотр обмундированию и у каждого находил нечто, достойное взыскания. Это значило: сваливайте всю одежду в одну кучу посреди комнаты, а потом двадцать человек заново разбирают свои пожитки. В качестве «наказания» он устраивал знаменитые строевые учения, проводившиеся на склоне холма. Это было похуже болота, так как стоявшим на флангах приходилось рвать легкие, чтобы держать фронт во время забега на холм. А эта сволочь внимательно следила, чтобы все по очереди успели побывать на флангах шеренги…
Когда Старик продолжает свою речь, циничная усмешка исчезает с его лица:
— Наверное, такие вещи получается проделывать только с детьми потому, что они, как это принято называть, еще недостаточно зрелые. У них нет никаких обязательств ни перед кем. Из серьезных передряг почти всегда живыми выходят только офицеры. У которых есть жены и дети! Забавно. Как-то раз мы подбирали моряков с потопленного эсминца — одного из наших — вытаскивали их воды. Мы пришли туда спустя два часа после того, как он ушел на дно, что в подобных случаях считается очень быстро. Дело было летом, и вода была не очень холодная. Но большинство молодежи болталось в своих спасательных жилетах — уже захлебнувшиеся. Они просто-напросто сдались, повесили носы в буквальном смысле этого слова, хотя волнение на море было всего лишь между средним и бурным. Боролись только люди в возрасте. Один из них — ему было за сорок, он был серьезно ранен — и он выжил несмотря на то, что потерял много крови. А восемнадцатилетние, без единой царапины — нет.
Старик на мгновение смолкает, очевидно, подыскивая нужные слова, чтобы подытожить сказанное. Затем:
— Старшие, как правило, выживают — дети, скорее всего, сдадутся.
Появившийся шеф бросает на меня изумленный взгляд. Командир продолжает:
— На самом деле мы должны уметь обходиться гораздо меньшим числом людей. Я нередко мечтаю о лодке, которой потребовалась бы команда из двух-трех человек. В точности, как в самолете. Вообще-то основная причина, по которой все эти люди собрались здесь, на борту лодки, — это недоработки конструкторов. Большинство членов команды выполняют чисто механические функции. Они лишь звенья, заполняющие пробелы, оставленные конструкторами в цепочке механизмов. Вряд ли можно назвать бойцами людей, открывающих и закрывающих клапаны, или переключающих рубильники. Я не могу слушать, как командующий подводным флотом пытается всех вдохновить рекламным лозунгом: «Атакуйте! Побеждайте! Уничтожайте!» Полная ерунда. Кто атакует? Командир и никто другой. Матросы даже не видят противника.
Старик смолкает. Сейчас не надо ничего говорить. Сегодня не надо прилагать усилия, чтобы разговорить его.
— Чертовски обидно, что Дениц присоединился к компании этих болтунов. А ведь сначала мы клялись его именем, — тихо говорит он.
Я уже знаю, что гнетет Старика. После его последнего рапорта отношения между ним и командующим подводным флотом испортились.
— Мы привыкли видеть в нем морского Мольтке. [31] Но теперь от него можно услышать лишь «Один за всех, все за одного», «Один Рейх, один Народ, один Фюрер», «Фюрер смотрит на тебя», Фюрер, Фюрер, Фюрер… Уши уже вянут от всего этого. Постоянно одно и то же. А теперь он еще напирает на «Германских женщин, наше самое драгоценное достояние» и «Когда я покидаю Фюрера, я чувствую одну пустоту». Подобные высказывания кого угодно свалят с ног.
В голосе Старика звучит горечь.
Шеф смотрит прямо перед собой и делает вид, что ничего не слышит.
— Да уж, команды добровольцев! — Старик возвращается к тому месту, откуда начал. — Товарищество — единение всех людей на борту корабля — «клятвенное братство» — на самом деле это все не пустые слова. Это и вправду притягивает людей. А еще больше — сознание того, что ты принадлежишь к элите. Достаточно посмотреть на парней на берегу, когда они отправляются в отпуск. Они раздуваются, как зобастые голуби, одетые в форму с нашивками подводников. Кажется, это также оказывает эффект и на дам…
Треск в громкоговорителе. Затем раздается:
— Приготовиться второй вахте!
На этот раз приказ относится и ко мне в том числе. Я собираюсь отстоять одну вахту в качестве кочегара, обслуживающего систему выпуска дизелей.
Шеф выдал мне беруши — ватные затычки для ушей:
— Должен предупредить вас, что шесть часов рядом с работающими дизелями мало не покажутся.
Двигатели втягивают в себя воздух, которым люк присасывается так плотно, что мне приходится приложить всю свою силу, чтобы распахнуть его. Тут же непрекращающимися взрывами на меня обрушивается шум работающих машин. Перестук штанг толкателей и качающихся рычагов складывается в аккомпанемент ударных, сопровождающих постоянный ураган взрывов в цилиндрах и глухой, подобный раскатам грома, рокот, доносящийся, как я предполагаю, из турбины. Но оказывается, что сейчас работает лишь правый дизель, подзаряжающий батареи аккумуляторов, да и то вполовину мощности; левый двигатель безмолвствует. Значит глухой рев — это не турбина, которая запускается для увеличения притока воздуха только на максимальных оборотах двигателей.
Дизели достают почти до скругленного потолка. Сбоку от правого двигателя слаженно, в унисон, двигается сцепка из рычагов и толкателей, заставляющих громадную машину вздрагивать при каждом их совместном толчке.
Старший механик Йоганн на своем посту. С того самого момента, как я появился в моторном отсеке, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Все его внимание приковано к неровно двигающейся стрелке тахометра. Она совершенно неожиданно может подскочить на несколько отметок и замереть, нервно подрагивая, в то время, как наши винты борются с переменчивым сопротивлением бурных волн. Даже не смотря на тахометр, я острее чувствую здесь, в кормовой части корабля, нежели на посту управления, как волны сжимают лодку в своих объятиях, чтобы потом ослабить их и подтолкнуть ее вперед. Сначала винты проворачиваются с натугой, затем лодка вырывается на свободу из стиснувшей ее воды, тогда они начинают крутиться быстрее.
Йоганн проверяет поочередно давление масла и давление охлаждающей жидкости, затем с отвлеченным видом лаборанта он тянется к топливопроводу, который разветвляется под смазочными насосами, и оценивает его температуру. В завершение он взбирается на серебристую сверкающую лесенку, которая перемещается вдоль всей длины дизеля, и касается то взлетающих, то опадающих шарниров качающихся рычагов. Все это он проделывает медленными, точно выверенными движениями.
Перекрикивая гул двигателей, он отдает мне распоряжения: смотреть, чтобы ничего не перегревалось, не забывать притрагиваться к трубам охлаждающей воды и следить за качающимися рычагами на штангах толкателей, как только что проделывал он сам. А если подаст знак, перекрыть заслонку выхлопной системы. Я много раз наблюдал эту процедуру.
Йоганн возвращается на свой пост управления, вытирает руки ярко-пестрой тряпкой, достает бутылку яблочного сока из рундука, стоящего рядом с его небольшим столиком, прикрученным к полу, и, запрокинув голову, делает пару больших глотков.
Со стыков вибрирующих труб капает масло. Я поочередно ощупываю их все, ощущая рукой сильное биение. Все стыки одинаково теплые. Взрывы в цилиндрах беспрестанно следуют один за другим. Впуск, сжатие, рабочий ход, выпуск — повторяю я про себя.
Спустя четверть часа Йоганн открывает люк камбуза и поворачивает маховик на потолке, одновременно выкрикивая пояснение своих действий:
— Я закрываю — нижний впускной клапан дизеля — теперь он — забирает воздух — изнутри лодки — получается — хороший сквозняк — проветривающий помещения!
Через час старший механик покидает свой пост управления и идет по проходу между обоими дизелями. Один за другим он открывает контрольные краники сбоку работающего дизеля. Из каждого вырывается струя пламени. Йоганн удовлетворенно кивает головой: во всех цилиндрах есть искра, все в полной исправности и рабочем состоянии. Интересно, думаю я, курить запрещено, а вот так выпускать огонь — можно.
Раскачиваясь, как канатоходец, Йоганн возвращается на пост управления, стирая попутно несколько масляных пятнышек с полированной поверхности металла, и снова вытирает руки куском хлопчатобумажной ветоши. Тряпка засовывается между труб поблизости от выхода. Через некоторое время он тянется вверх и открывает клапан высокого давления, чтобы увеличить подачу топлива. Потом он бросает взгляд на выносной термометр, показывающий температуру во всех цилиндрах и сообщающихся с ними выпускных трубах. Взяв огрызок карандаша, такой короткий, что его приходится держать кончиками пальцев, он делает запись в машинный журнал: потребление топлива, температуры, перепады давления.
Только что сменившийся с вахты рулевой, нагруженный мокрыми дождевиками, с грохотом вваливается в дверь. Движимый скорее воздушным потоком, нежели своей инерцией, он, протиснувшись мимо меня, продолжает свой путь далее в хвост лодки, вдоль опорных балок дизеля, по направлению к отсеку электродвигателей, где он развешивает для просушки одежды, с которых капает вода, на кормовом торпедном аппарате.
Помощник дизелиста притулился напротив меня на низком ящике с инструментами, перед стойкой управления левого дизеля, углубившись в потрепанную книгу. Его двигатель простаивает, так что ему нечего делать. Но он должен оставаться на своем посту потому, что его агрегат может быть востребован в любое мгновение.
Снова и снова я прохаживаюсь по отполированной до блеска стальной дорожке вдоль правого дизеля. Судя по манометрам, давление в норме.
Старший механик подает мне знак присесть в дверном проеме, ведущем в отсек электродвигателей. С распределительных коробок рядом с дверью в коричневых сумках свисают комплекты спасательного снаряжения. Их вид наводит на гнетущую мысль, что отсюда далеко до поста управления лодкой и мостика. Очень длинный путь к спасительному люку в башне боевой рубки. Человек с богатым воображением наверняка будет чувствовать себя здесь, в моторном отсеке, не в своей тарелке. Можно повторять себе тысячу раз, что если лодку отправят на дно, совершенно не важно, долог или короток путь к спасительному выходу. В твои нервы въедается незаглушаемое ничем осознание того, что ты заперт в самом дальнем конце лодки, на ее корме.
Кроме того, лодка может так же легко потерпеть крушение на поверхности — например, в результате тарана — и все знают, что в этом случае можно спасти наблюдателей на мостике и тех, кто находится на посту управления, но у команды машинного отделения нет ни единого шанса.
Перекрывая шум дизелей, разносится пронзительный звонок. Загорается красная лампа. Укол страха. Помощник дизелиста вскакивает на ноги. Что случилось? Йоганн делает успокаивающий жест. Я понял: поступил приказ запустить левый дизель. Теперь и мне есть чем заняться: открыть выхлопные клапаны левого дизеля. Помощник дизелиста подсоединяет двигатель к ведомому валу. В цилиндры с шипением врывается сжатый воздух. Старший механик уже открыл топливную дроссельную заслонку. Щелкнул шатун, и раздается треск первого взрыва. Штанга толкателя приходит в движение: левый дизель проснулся. На все цилиндры подается искра, и вот уже их шум сливается с грохотом правого дизеля. И опять наступает время ничегонеделания. Приборы показывают, что двигатели получают все, что им требуется: топливо, воздух и воду для системы охлаждения.
Прошло три часа — половина вахты.
После запуска левого дизеля воздух в отсеке быстро становится более горячим и тяжелым.
В десять часов кок приносит ведро лимонада. Я жадно пью прямо из ковша.
Йоганн тычет большим пальцем вверх: пора закрывать заслонки выхлопной системы. Нельзя забывать о них. Когда лодка находится в погруженном состоянии, они перекрывают выхлопные трубы дизелей, и они должны быть абсолютно герметичны, чтобы вода не проникла в двигатели. Когда мы двигаемся по поверхности, в дизелях происходит неполное сгорание топлива. Это приводит к тому, что в выхлопной системе откладывается нагар, который при погружении может помешать заслонкам закрыться до конца. В начале войны лодки погибали лишь из-за того, что заслонки стопорились остатками сгорания, и вода врывалась внутрь. Чтобы не допустить этого, мы каждые четыре часа «разрабатываем» заслонки.
Опять моргает красная лампочка. Телеграф моторного отсека перескакивает на «малый вперед». Старший механик передвигает вверх рычаг топливного дросселя. В топливные помпы цилиндров поступает меньше топлива, ритм сгорания нарушается, и обороты правого дизеля начинают снижаться. Йоганн переводит дроссель на нулевую отметку, и дизель останавливается. Он поднимает кулак, показывая мне, что надо перекрыть внешнюю заслонку выхлопной системы, поворачивая большой ручной маховик на потолке. Я хватаюсь за его спицы и начинаю крутить, прикладывая всю свою силу, двигая заслонку взад-вперед по ее направляющим, чтобы соскрести с них весь отложившийся нагар. Туда-сюда, туда-сюда, пока Йоганн не останавливает меня.
Обливаясь потом и пытаясь восстановить дыхание, я стою и слушаю, как правый дизель снова оживает. Вскоре после этого останавливается левый дизель, и вся процедура повторяется заново. К этому времени у меня совсем не остается сил, и я должен напрягать каждый свой мускул, чтобы повернуть маховик. По моему лицу стекают струйки пота.
Оба дизеля недолго работают вместе, как лицо механика становится напряженным. Замерев, подобно каменной статуе, он прислушивается к пульсу работающих машин. Потом достает карманный фонарик, отвертку и протискивается мимо меня. Приблизившись к кормовому люку, он поднимает пайолу, светит вниз и подзывает меня. Там, внизу, виднеется еще более запутанное нагромождение труб, фильтров, клапанов и краников. Это лишь часть систем водяного охлаждения, масляной смазки и подачи топлива.
Теперь я тоже вижу: из одной трубы течет тоненькая струйка воды. Йоганн бросает на меня красноречивый взгляд и, держа свои инструменты, начинает пробираться к месту аварии между труб, изгибаясь во все стороны подобно акробату. Спустя немного времени он подает мне несколько болтов и гаек. Он снимает герметизирующий кожух с трубы. Я не могу понять, что он кричит мне. Ему приходится высунуть свою голову из переплетения труб, пока до меня не доходит: помощник дизелиста должен отрезать новую уплотнительную прокладку. Внезапно всем находится дело. Эта починка не из самых легких. На спине Йоганна растекается большое темное пятно пота. Наконец он, весь в масле, выбирается из железных джунглей и подмигивает мне — ему удалось справиться с проблемой. Но как он смог сразу определить неисправность? Должно быть, у него есть шестое чувство во всем, что касается двигателей.
Без пяти минут двенадцать приходит свежая смена. Последний глоток яблочного сока, вытереть руки ветошью, и больше никаких мыслей, кроме одной: побыстрее выбраться из этой механизированной пещеры и скорее на пост управления, за первым глотком свежего воздуха.
Пятнадцатый день в море. Уже прошло две недели. Сегодня низкие волны. Они беспорядочно сталкиваются без какого-либо намека на слаженное движение масс воды. Лодка неуверенно взбирается на их гребни, не имея возможности попасть в их ритм, которого попросту нет. Старые донные волны, которые можно изредка ощутить под гладью океана, возмущаемой резкими поверхностными волнами, вносят свои вариации в неровное дыхание Атлантики.
За все это время нам не встретилось ничего, за исключением одной бочки, нескольких ящиков и однажды сотен винных пробок, чье появление озадачило даже командира:
— Они остались не после кутежа — только пробки и ни одной пустой бутылки — так не бывает!
Я стою вахту вместе со штурманом. По крайней мере, я буду поддерживать свои бицепсы в форме. Держа в руках тяжелый бинокль, я чувствую каждый мускул, начиная от предплечья и заканчивая лопатками. По сравнению с первым часом я начал чаще опускать его. Штурман может часами держать свой бинокль перед глазами. Можно подумать, он появился на свет с руками, согнутыми под прямым углом в локтях и прижатыми к туловищу.
— Мы живем жизнью, которую можно назвать двойной, — начинает он ни с того, ни с сего.
Я не понимаю, к чем он клонит. Членораздельная речь не относится к достоинствам штурмана, к тому же его слова долетают до меня промеж его кожаных перчаток:
— Половина жизни, так сказать, проходит на борту, другая половина — на берегу.
Он хочет сказать что-то еще, но видно, что не может подобрать подходящие слова.
Мы оба заняты обзором своих секторов наблюдения.
— Дело в следующем, — наконец, продолжает он. — мы здесь предоставлены сами себе — нет ни почты, ни связи, вообще ничего. Но все-таки есть нечто, соединяющее нас с домом.
— Что именно?
— Например, есть вещи, которые постоянно беспокоят тебя. Ты всегда тревожишься, как там дела дома. Больше всего — как там твои близкие. Они даже не догадываются, где мы находимся в этот момент, какое море бороздим сейчас.
Опять пауза. Затем он продолжает развивать свою мысль.
— Когда мы выходим в море, — он не сразу договаривает предложение до конца. — мы уже наполовину вычеркнуты из числа живых. Если с лодкой и правда что-то произойдет, пройдут месяцы, пока родным сообщат о ее гибели.
Тишина. Внезапно он заявляет:
— Если человек женился, считай, что он пропал.
Это объявляется таким тоном, что сразу становится понятно: эта максима не подлежит сомнению.
Я начинаю догадываться. Он говорит про себя. Но я делаю вид, как будто речь по-прежнему идет об общих вещах.
— Ну, не знаю, Крихбаум, так ли уж важно обручальное кольцо… Сколько времени женат шеф?
— Всего пару лет. Надменная дама — блонда с перманентной завивкой.
Теперь, когда к его облегчению разговор пошел не о его проблемах, он говорит легко, без колебаний:
— Она поставила что-то вроде ультиматума: «Я не позволю испортить себе жизнь!» — типа того. Похоже, она не испытывает недостатка в развлечениях в то время, как мы проветриваемся здесь. Одним словом, шефу повезло. К тому же она сейчас беременна.
Снова молчание. Когда Крихбаум продолжает разговор, он опять говорит медленно, как в самом начале:
— Понимаешь, что таскаешь с собой слишком много балласта — лучше не думать обо всем этом!
Мы опять погружаемся в осмотр горизонта. Я разглядываю его в бинокль, дюйм за дюймом. Затем опускаю бинокль и окидываю взглядом море и небо, чтобы дать отдохнуть глазным мышцам. Потом прищуриваюсь и опять подношу окуляры к глазам. Все та же рутина: осмотреть горизонт, опустить бинокль, осмотреться вокруг, опять поднять бинокль.