Страница:
Если Старик решит произвести пуск, шеф должен будет тут же открыть заборные клапаны, чтобы заместить вес израсходованных торпед весом воды. Иначе лодка поднимется. Торпеда весит около полутора тонн — значит, на каждую выпущенную торпеду надо вобрать соответствующую массу воды. Если умножить это на количество пусков — выходит немало.
Командир не произносит ни звука.
Очень сложно попасть в эсминец. Неглубокая осадка. Хорошая маневренность. Но стоит попасть один-единственный раз — и он исчезнет в мгновение ока, как будто его сдуло. Взрыв торпеды, гейзер воды и рваной стали, и больше ничего.
Сверху доносится ровный голос командира:
— Открыть торпедные люки. Аппараты первый и второй — подключить! Курс противника — пятнадцать. Лево руля. Курс — шестьдесят. Дистанция — триста метров!
Второй вахтенный офицер вносит данные в счетную машинку. Из носового отсека докладывают, что торпедные люки открыты. Первый вахтенный офицер негромко, но отчетливо повторяет их донесение:
— Аппараты первый и второй к пуску готовы!
Командир положил руку на пусковой рычаг. Он ждет, когда в перекрестье появится враг.
Если бы только мы могли видеть это!
В тишине неистово разыгрывается воображение. Представляется зрелище катастрофы: эсминец разворачивается на волнах, и вот он оказывается у нас прямо по курсу, на нулевом градусе. Нос, пенящий волны, как пасть с зажатой в ней белой костью, нависает над нами, готовый протаранить нас вдребезги. Пристально вглядывающиеся глаза, острый металлический звук столкновения, рваные края стальной обшивки, зеленый бешеный поток воды, рванувшейся через все трещины внутрь корпуса, как будто внезапно открыли гигантский водопроводный кран.
Голос командира звучит отрывисто, как удар хлыста:
— Закрыть торпедные люки! Погружение на шестьдесят метров! Живо!
Шеф отстает от него на доли секунды:
— Оба руля глубины круто вниз — оба двигателя самый полный вперед! Все на нос!
Громкая сумятица голосов. Я отклоняюсь, прижимаясь боком к обшивке, с трудом удерживаясь на ногах. Первый человек из кормового отсека уже врывается через круглый люк, спотыкается, восстанавливает равновесие и мчится, согнувшись почти до пола, прямиком мимо рубки акустика в носовой отсек.
Широко открытые глаза вопросительно останавливаются на мне. Хаос: скользят, спотыкаются, спешат, мотаясь из стороны в сторону. О переборку поста управления с грохотом разбиваются две бутылки лимонада, докатившиеся сюда по полу из унтер-офицерской каюты.
Оба глубинных руля круто направлены вниз. Нос лодки заметно накренился вперед, но с кормы все продолжают прибывать люди. Они пролетают через пост управления, как по ледяной горке. Кто-то с проклятием растянулся во весь рост.
В кормовой части корабля остались лишь мотористы. Пол ускользает из-под моих ног. К счастью, мне удается ухватиться за трубу перископа. Со стены под углом свисают колбасы. Я слышу, как сверху, перекрывая топанье и шарканье сапог, доносится голос Старика:
— Сейчас пойдут глубинные бомбы!
Его тон абсолютно спокоен, как если бы он информировал нас о вполне заурядных вещах.
Он нарочито неспеша, как на учениях, спускается вниз. Пересекает склон горки, в которую превратилась палуба, помогая себе обеими руками, и приземляется одной ягодицей на рундук с картами. Правой рукой, чтобы удержаться, хватается за трубу водопровода.
Шеф медленно выравнивает лодку и командует:
— Занять посты погружения!
Моряки, которые за минуту до этого мчались в носовой отсек, теперь двигаются в обратном направлении, карабкаясь вверх по крутой горке, перехватываясь попеременно то одной, то другой рукой. Колбасы теперь служат указателем нашего наклона: нос лодки по-прежнему наклонен вниз не менее, чем на тридцать градусов.
Ррабаум! — Ррум! — Ррум!
Три сокрушающих удара молотом заставляют меня развернуться на месте. Наполовину ошеломленный, я слышу гулкий рокот. Что это? Мое сердце сжимается от страха: что это за рев? Наконец я понимаю, что это вода устремилась назад, спеша заполнить собой вакуум, образовавшийся в океане после взрывов глубинных бомб.
Раздаются еще два чудовищных разрыва.
Помощник на посту управления втянул голову в плечи. Новый вахтенный на посту управления, Семинарист, спотыкается и хватается за стол с картами.
Еще взрыв — громче, чем предыдущие.
Свет отключился. Мы в темноте!
— Вспомогательное освещение не работает, — кричит кто-то.
Приказы шефа доносятся как будто издалека. Свет карманных фонариков вырезает белые конусы из темноты. Кто-то требует доложить о неисправностях. Старшие в отсеках докладывают через переговорные трубы:
— Носовой отсек в порядке!
— Главное машинное отделение в порядке!
— В отделении электродвигателей — порядок!
— Течи нет, — говорит штурман. Его голос очень похож на голос командира.
Вскоре два двойных разрыва заставляют подпрыгнуть пайолы.
— Прокачать первый торпедный аппарат!
С резким выдохом трюмная помпа принимается за работу. Как только шум от этих разрывов утихнет, помпу снова выключат. Иначе она может навести на нас вражеские гидрофоны.
— Поднять нос! — приказывает шеф операторам рулей глубины.
— Лодка выровнена! — докладывает он командиру.
— Они еще не закончили, — говорит Старик. — Они увидели наш перископ. Трудно поверить — в таком бурном океане.
Он оглядывается вокруг. На его лице нет и тени страха. В его голосе даже слышится презрительная интонация:
— А теперь, господа, начинается психологическая война.
Проходит десять минут. Ничего не происходит. Внезапно сильный взрыв сотрясает всю лодку. Она дрожит и стонет.
— Пятнадцать! — считает штурман. — Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать!
Шеф не отрываясь смотрит на стрелку глубинного манометра, которая перескакивает на пару делений при каждом разрыве. Его темные глаза расширены. Глаза командира закрыты, чтобы окружающее не мешало сосредоточиться на вычислениях: наш собственный курс, вражеский курс, возможные пути отхода. Он должен реагировать на каждое изменение ситуации с молниеносной быстротой. Среди нас всех он — единственный, по существу, кто ведет бой с противником.. Наши жизни зависят от правильности его приказов.
— Круто лево руля!
— Руль круто влево!
— Держать направление — ноль градусов!
Командир ни на секунду не перестает высчитывать. Данные, на которых основаны его выкладки, меняются с каждым рапортом: он должен определить пути отступления, учитывая изменение шума винтов и угол сближения с эсминцем. Его органы чувств давно прекратили снабжать его оперативной информацией: он должен вести свою лодку подобно летчику, летящему вслепую. Его решения основываются на показаниях, полученных от приборов.
Закрыв глаза, я вижу, как темно-серые «жестянки», взлетев с пусковых установок, тяжело крутятся в воздухе, шлепаются в воду, лениво покачиваясь погружаются вглубь, оставляя за собой следы пузырьков, и затем взрываются в темноте — ослепительные магниевые вспышки, раскаленные солнца.
В воде ударная волна распространяется намного дальше, чем в воздухе. Если сильная ударная волна заденет лодку, она попросту разорвет ее по швам. Чтобы уничтожить подводную лодку, глубинные бомбы вовсе не обязаны попадать непосредственно в цель: им достаточно разорваться в пределах так называемого радиуса поражения. Небольшие глубинные бомбы, сбрасываемые с самолетов, весят около семидесяти килограмм. Бомбы эсминца весом более двухсот килограмм. На стометровой глубине радиус поражения составляет от восьмидесяти до ста метров. Если ты что-либо выучил как следует, это не забывается никогда. Я испытываю что-то похожее на чувство удовлетворения от того, что теперь я наизусть помню эти числа.
Некоторое время все тихо. Я напрягаю слух. Ни шума винтов, ни плеска падающих бомб. Лишь тонкое гудение наших электромоторов. Не слышно даже дыхания людей. Командир ни с того, ни с сего случайно вспоминает о нашем присутствии. Не двигаясь, он оглядывается вокруг и шепчет:
— Я хорошо их разглядел. Они стояли на мостике и смотрели прямо на нас. В «вороньем гнезде» были три матроса. Корвет!
Он наклоняется вперед и шепчет через круглый люк акустику:
— Посмотри, не уходят ли они.
Не разгибаясь, через минуту он более нетерпеливо повторяет свой вопрос:
— Громче или тише?
Оператор немедленно отвечает:
— Без изменений.
Это Херманн: лицо, как маска Ноха [50] — бесцветное, глаза и рот — всего лишь тонкие линии. По приказанию Старика лодка опускается еще глубже.
Наш корпус высокого давления может вынести многое. Но фланцы, все эти проклятые выпирающие участки — наша Ахиллесова пята. И их слишком много.
Самые опасные для лодки те бомбы, которые взрываются по диагонали под ее килем, потому что именно снизу расположено больше всего фланцев и наружных отверстий. Чем больше глубина погружения, тем меньше радиус поражения: давление воды, которое само по себе представляет угрозу на такой глубине по причине возрастающего давления на швы лодки, также снижает радиус действия бомб — на глубине сто тридцать метров он составляет что-то около пятидесяти метров.
Внезапно на наш корпус высыпается горсть камней.
— АСДИК! [51] — слышу я голос из ближнего к корме угла поста управления. В мгновение ока это слово застывает в моем мозгу рублеными заглавными буквами.
По спине пробегает дрожь: ультразвуковая система обнаружения!
Попадание ее направленного луча в наш корпус производит этот негромкий звенящий, чирикающий звук. В абсолютной тишине он производит впечатление сирены. Интервал между импульсами — около тридцати секунд.
— Выключите ее! — хочется мне закричать. Это чириканье царапает прямо по нервам. Никто не в силах поднять голову или промолвить хоть слово, хотя она обнаружит нас, даже если мы будем немы, как могила. Теперь тишина нас не спасет. Бесполезно выключать электромоторы. Обычные гидрофоны можно обмануть, остановив электродвигатели, но АСДИК реагирует не на звук, а на нашу массу. Толща воды больше не является для нас защитой.
Нервное напряжение подобно заразе. Мои руки трясутся. По счастью, мне не приходится стоять, вместо этого я могу сидеть в круглом проеме люка. Я проделываю упражнения, которые не требуют заметных телодвижений: сглатываю, моргаю, скриплю зубами, корчу гримасы — скосим лицо направо, теперь — налево, погоняем слюну меж зубами.
Акустик шепчет:
— Становится громче!
Командир отпускает стойку перископа, проходит мимо меня разве что не на цыпочках:
— Направление как-то изменилось?
— По-прежнему двести девяносто пять градусов.
Четыре разрыва следуют один за другим. Едва нас перестает трясти и утихает булькающий рокот после детонации, как командир негромко произносит:
— Он был отлично замаскирован, этот довольно старый корабль, такой приземистый.
Сильный толчок снизу подбрасывает меня. Звенят пайолы.
— Двадцать семь — двадцать восемь! — считает штурман, пытаясь подражать деланному спокойствию Старика.
По полу с грохотом прокатывается ведро.
— Черт бы вас всех побрал — тихо!
Теперь звук такой, как будто в жестяную банку насыпали гальку, и стали встряхивать ее то в одну сторону, то в другую; между быстрыми потряхиваниями резкое чириканье сменяется более громким поющим звук — крутящиеся лопасти винтов корвета. Я неподвижно стою, замерев на месте. Я не решаюсь сделать даже малейшее движение; как будто легчайшее шевеление, даже самый тихий шелест, притянут к себе перемалывающие воду винты. Ни одного движения бровью, ни моргания глазом, ни вздоха, ни единого нервного импульса, ни шевеления мышцами, ни даже мурашек по коже.
Еще пять бомб! Штурман приплюсовывает их к предыдущим. Выражение моего лица не меняется. Командир поднимает голову. Отчетливо выделяя каждое слово, он произносит под звук эха молотящей нас воды:
— Спокойно — спокойно, господа. Это все ерунда.
Его спокойный голос помогает нам, успокаивая наши натянутые нервы.
Теперь по нашим головам долбит непрерывный звон, как будто гигантская колотушка без остановки молотит по стальному листу. Двоих или троих из нас начинает бить дрожь.
Мутный воздух повис синими слоями. И опять тяжелые разрывы.
— Тридцать четыре — тридцать пять — тридцать шесть! — на этот раз счет ведется шепотом.
Командир сохраняет спокойствие:
— Какого черта — может, перестанешь?
Он снова уходит в себя, рассчитывая курсы. В лодке — гробовая тишина. Спустя некоторое время вновь раздается шепот:
— Куда он движется сейчас?
— На двести шестьдесят градусов — становится громче!
Командир поднимает голову. Он принял решение.
— Право руля до отказа! — и сразу же после этого. — Акустик — мы уходим вправо!
Команда должна быть передана через всю лодку на корму. Я с облегчением передаю ее дальше по цепочке. Боже мой, откуда только можно сейчас найти в себе силы сделать что-то — поворачивать штурвалы, двигать рычаги, встать к насосам…
Акустик снова высовывается в проход. Его глаза открыты, но они смотрят в никуда. Его голос похож на тот, каким вызывают духов во время спиритического сеанса:
— Кажется, нарастает — двести тридцать — двести двадцать.
— Оставить лишь необходимое освещение, — командует Старик. — Одному дьяволу известно, как долго нам еще будут нужны аккумуляторы.
Акустик опять докладывает:
— Снова атакуют — звук на двухстах десяти градусах — быстро нарастает! Совсем рядом!
Он не может сдержать свое волнение.
Командир приказывает:
— Оба двигателя — полный вперед!
Секунды тянутся бесконечно долго. Ничего. Никто не шевелится.
— Будем надеяться, они не пригласили своих друзей! — Старик высказывает страшную мысль, которая уже давно гложет меня: минные заградители, убийцы… Свора собак — зайцу конец.
Кто бы ни пытался подцепить нас сейчас на крючок, ясно одно: он не новичок, а мы полностью беззащитны, хоть в наших пусковых установках — пять торпед. Мы не можем всплыть, мы не можем броситься из укрытия на врага. Мы не можем даже почувствовать мрачной решимости, которую обретаешь, просто сжимая в руке оружие, пускай даже и бесполезное. Мы не можем даже заорать на них. Только уползать. Опускаться глубже. Интересно, на какой глубине мы сейчас находимся? Я не веря своим глазам: стрелка манометра замерла на ста пятидесяти метрах. «Верфь гарантирует триста», — мелькает в моей голове мысль.
Проходит десять минут. Ничего не происходит.
Еще одна горсть камушков высыпается сверху на левую цистерну плавучести. По лицу акустика я понимаю, что сейчас раздадутся новые взрывы. Его губы шевелятся, отсчитывая секунды до детонации.
Первый был так хорошо нацелен, что я почувствовал его всем своим позвоночником. Мы как будто в огромном барабане, который затянут не кожей, а стальной пластиной. Я вижу, как беззвучно двигаются губы штурмана. Неужели я оглох?
Но вот я слышу командира. Он снова требует прибавить скорость. Его голос перекрывает собой весь этот кошмар:
— Все в порядке! Не волнуйтесь, господа, такая ерунда недостойна вашего внимания. Дома…
Он замолкает, не окончив фразу. Внезапно наступившую тишину нарушает лишь гудение электромоторов.
— Дифферент на корму! Плавно! — шеф отдает приказание операторам рулей глубины. Его шепот раздается в тиши слишком громко. Обороты двигателей вновь понизили до самого малого хода, чтобы мы опять медленно крались. Вода в трюме с журчанием стекает к корме. Откуда она взялась? Может, ее заранее нарочно закачали туда.
— Тридцать восемь… сорок один! — считает штурман.
У меня в ушах все еще стоит гром взрывающихся бомб, поэтому последовавшая за ним тишина похожа на своеобразную акустическую бездонную черную дыру. Наверное, чтобы как-то разрядить эту давящую тишину, командир шепчет:
— Я не уверен, что эти типы наверху не потеряли с нами контакт!
В тот же момент глубины сотрясаются от новых взрывов: ответ не нуждается в пояснении.
И опять мой слух не может уловить, когда один взрыв сменяется другим. Не говоря уже о том, что я понятия не имею, где они происходят: справа или слева, над или под лодкой. Но Старик, очевидно, ориентируется в них. Вероятнее всего, он единственный из всех нас, кто представляет наше расположение относительно нашего палача. Или штурман тоже вычислил его? Как бы то ни было, я не имею о нем ни малейшего представления. Я лишь вижу, что стрелка манометра медленно двигается дальше по шкале. Мы вновь уходим на глубину.
Шеф нагнулся вперед, по направлению к операторам рулей глубины. Его лицо выглядит неестественный барельефом на темном фоне, как у актера, подсвеченного лишь снизу светом рампы, когда каждая кость подчеркнута темной линией либо тенью. У него восковые руки. Через правую щеку тянется черная полоса. Глаза сужены, как при ярком свете.
Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят, скрючившись перед своими кнопками управления. Их движения незаметны, даже когда они регулируют положение рулей. Необязательно шевелить всей рукой, чтобы слегка нажать пальцем на кнопку. Нашими рулями глубины двигают специальные моторы. Что мы можем пожелать себе еще? Разве что какой-нибудь прибор, посредством которого мы могли бы наблюдать за врагом отсюда, из-под воды.
Неужели передышка? Я стараюсь усесться понадежнее. Корвет наверняка не заставит нас долго ждать. Он просто разворачивается для нового захода; даже когда он удаляется от нас, проклятый АСДИК удерживает нас зажатыми в угол. Те, наверху, выставили всех, кого только можно, на мостик, чтобы они осматривали волнующийся океан, его мраморную пену в поисках любого нашего следа. И ничего — океан перед ними, как шкура зебры, только позеленевшая. Зелено-белая бумага с проведенными по ней черными линиями… но они высматривают радужно-переливчатые, маслянистые пятна нашего топлива.
Акустик как будто замер: не слышно никаких звуков, о которых стоило бы доложить.
Раздается странный щелкающий звук. Что это, новое устройство для обнаружения нас? Минуты тянутся. Ни у одного не шевельнулся даже мускул. Щелканье прекратилось; вместо него еще одна пригоршня камней рассыпается, ударившись о лодку. На этот раз камушки мелкие. Командир быстро поднимает голову:
— Как вы считаете — мы сойдемся с ними снова?
Сойдемся снова? Кого он имеет в виду: конвой или корвет?
Он наклоняется вперед и тихо говорит гидроакустику:
— Выясни, охотник уходит?
Несколько секунд спустя он с нетерпением спрашивает:
— Громче или тише?
— По-прежнему, — отвечает оператор, и вскоре добавляет. — Становится громче.
— Они куда-нибудь отклонились?
— Направление — двести двадцать градусов.
Командир немедленно велит переложить рули круто направо. Значит, мы тоже решили развернуться.
А теперь он отдает команду обоим моторам малый вперед.
Ритмичное капание конденсата разбивает через постоянные промежутки времени напряженную тишину: пит-пат — тик-так — пич-пач.
От сильного удара пайолы с грохотом подскакивают.
— Сорок семь — сорок восемь, — и через некоторое время. — Сорок девять — пятьдесят — пятьдесят один.
Я бросаю взгляд на наручные часы: 14.30. Когда прозвучала тревога? Вскоре после двенадцати. Нас преследуют уже два часа!
На моих часах помимо двух основных стрелок есть еще секундная, красного цвета. Она безостановочно кружит по циферблату прыгающими скачками. Я сосредотачиваю на ней свое внимание, замеряя время между отдельными взрывами: две минуты тридцать секунд, через тридцать секунд — еще один, следующий — еще через тридцать секунд, затем интервал в двадцать секунд.
Я рад, что нашел себе хоть какое-то занятие. Отныне ничто вокруг не существует для меня. Я сильнее вцепляюсь правой рукой в запястье левой, чтобы лучше сконцентрироваться. Когда-то этому должен настать конец. Должен.
Еще один резкий мощный удар: на этот раз прошло сорок четыре секунды. Если до этого момента мой рот беззвучно проговаривал междометия, то сейчас я ясно чувствую, как мои губы растягиваются в овал, обнажая зубы. Теперь мне понадобилась и левая рука, чтобы удержаться на месте.
Командир велит погрузиться еще на двадцать метров.
Сейчас над нами уже двести метров воды. По всей лодке разносится громкий треск. Новичок-вахтенный на посту управления в испуге смотрит на меня.
— Это всего лишь деревянная обшивка, — шепчет командир.
Так громко трещат и хрустят деревянные панели. Внутренняя отделка лодки не выдерживает сжатия. Двести метров. На каждый квадратный сантиметр нашей стальной оболочки приходится вес в двадцать килограмм, что означает двести тонн на квадратный метр. И вся эта масса давит на корпус толщиной в два сантиметра.
Треск усиливается.
— Малоприятно, — негромко произносит шеф.
Мучительное напряжение, испытываемое стальным корпусом — пытка для меня: я чувствую его, как будто растягивают мою собственную кожу. Раздается еще один щелчок, громкий, как треск ружейного выстрела, и мой череп сдавливают тиски. Под таким безумным давлением наш корпус не прочнее яичной скорлупы.
В полуметре от себя замечаю нашу корабельную муху. Интересно, а как ей нравится это погребальное соло на ударных. Каждый из нас выбрал свою судьбу: в отношении мухи это так же верно, как и в отношении меня. Мы вместе вышли в море по доброй воле.
Двойной разрыв, за ним третий, не намного слабее, чем два предыдущих. Там наверху пытаются выудить нас, все туже стягивая сеть.
Снова звон пайол, затем оглушающий рев воды после взрыва.
Тишина длится не более двух стуков сердца. Два сокрушительных удара, и на пол со звоном падают стекла глубинных манометров. Гаснет свет.
Луч карманного фонарика мечется по стене и замирает на шкале манометра. Я с ужасом вижу, что стрелки обоих манометров исчезли. Указатель уровня воды, расположенный между двумя операторами рулей глубины, треснул, и из него со свистом вырывается струя воды, бьющая через все помещение.
— Течь в водозаборнике, — слышно, как рапортует дрожащий голос.
— Вздор, не драматизируйте ситуацию! — ворчит командир.
Глубиномеры смотрят пустыми глазницами своих шкал. Теперь мы не можем узнать, опускается лодка или всплывает.
Мой череп снова раскалывается. Если приборы выйдут из строя, мы не будем знать, где находимся.
Я пристально смотрю на чернеющие оси, но без стрелок они бессмысленны.
Помощник по посту управления шарит среди труб лучом фонарика. Очевидно, стараясь обнаружить клапан, который перекроет хлещущий поток воды. Он успевает вымокнуть до нитки, прежде чем отыскивает его. Хоть струя и прекращает течь, он продолжает шарить на полу. Вдруг в его руке оказывается стрелка. Он осторожно поднимает свою бесценную находку и надевает ее на квадратную ось малого манометра, который замеряет наибольшие глубины.
Такое ощущение, что жизни всех нас зависят от того, будет ли двигаться тонкая металлическая полоска или нет.
Помощник убирает свою руку. Стрелка вздрагивает и начинает медленно поворачиваться. Командир молча кивает в знак одобрения.
Манометр показывает сто восемьдесят метров.
Акустик докладывает:
— Звук усиливается — двести тридцать градусов — двести двадцать градусов!
Командир снимает свою фуражку и кладет ее на рундук с картами. Его волосы слиплись от пота. Он глубоко вздыхает и говорит:
— Так держать!
Впервые его голос не совсем слушается его. В нем можно уловить готовность прекратить поединок.
— Шумы на двухстах десяти градусах! Становятся громче — снова начинают атаку!
Командир тут же приказывает самый полный вперед! Лодку резко встряхивает в тот момент, когда она рванула вперед. Командир оперся спиной на блещущую маслом трубу перископа, прислонившись к ней затылком.
В моей памяти всплывают давно позабытые картины: два картонных диска с нарисованными на них спиралями, крутящиеся в разные стороны на машине для изготовления мороженого на деревенской ярмарке. Сплетение красного и белого полностью заполнили мою голову, а затем превратились в след, тянущийся за двумя глубинными бомбами, двумя сверкающими кометами, в ослепительно-белой вспышке которых померкло все окружающее.
Меня вернул к действительности очередной рапорт акустика. Я смотрю ему в рот, но не понимаю, что он говорит.
Снова ожидание, затаив дыханием. Малейший звук причиняет такую боль, как будто бередит свежую рану. Как будто мои нервы оказались на поверхности кожи, совершенно обнаженные. В голове одна-единственная мысль: они там, наверху. Прямо над моей головой. Я забываю дышать. Я начинаю задыхаться прежде, чем медленно, осторожно наполняю свои легкие кислородом. Закрыв глаза, я вижу, как бомбы отвесно уходят вглубь воды, оставляя за собой след из воздушных пузырьков, и разрываются огненными шарами. Вокруг расплавленного добела эпицентра взрыва в безумных переплетениях полыхают все цвета спектра, то вспыхивая, то тускнея, но неуклонно разгораясь, пока весь подводный мир не светится подобно раскаленной топке.
Командир не произносит ни звука.
Очень сложно попасть в эсминец. Неглубокая осадка. Хорошая маневренность. Но стоит попасть один-единственный раз — и он исчезнет в мгновение ока, как будто его сдуло. Взрыв торпеды, гейзер воды и рваной стали, и больше ничего.
Сверху доносится ровный голос командира:
— Открыть торпедные люки. Аппараты первый и второй — подключить! Курс противника — пятнадцать. Лево руля. Курс — шестьдесят. Дистанция — триста метров!
Второй вахтенный офицер вносит данные в счетную машинку. Из носового отсека докладывают, что торпедные люки открыты. Первый вахтенный офицер негромко, но отчетливо повторяет их донесение:
— Аппараты первый и второй к пуску готовы!
Командир положил руку на пусковой рычаг. Он ждет, когда в перекрестье появится враг.
Если бы только мы могли видеть это!
В тишине неистово разыгрывается воображение. Представляется зрелище катастрофы: эсминец разворачивается на волнах, и вот он оказывается у нас прямо по курсу, на нулевом градусе. Нос, пенящий волны, как пасть с зажатой в ней белой костью, нависает над нами, готовый протаранить нас вдребезги. Пристально вглядывающиеся глаза, острый металлический звук столкновения, рваные края стальной обшивки, зеленый бешеный поток воды, рванувшейся через все трещины внутрь корпуса, как будто внезапно открыли гигантский водопроводный кран.
Голос командира звучит отрывисто, как удар хлыста:
— Закрыть торпедные люки! Погружение на шестьдесят метров! Живо!
Шеф отстает от него на доли секунды:
— Оба руля глубины круто вниз — оба двигателя самый полный вперед! Все на нос!
Громкая сумятица голосов. Я отклоняюсь, прижимаясь боком к обшивке, с трудом удерживаясь на ногах. Первый человек из кормового отсека уже врывается через круглый люк, спотыкается, восстанавливает равновесие и мчится, согнувшись почти до пола, прямиком мимо рубки акустика в носовой отсек.
Широко открытые глаза вопросительно останавливаются на мне. Хаос: скользят, спотыкаются, спешат, мотаясь из стороны в сторону. О переборку поста управления с грохотом разбиваются две бутылки лимонада, докатившиеся сюда по полу из унтер-офицерской каюты.
Оба глубинных руля круто направлены вниз. Нос лодки заметно накренился вперед, но с кормы все продолжают прибывать люди. Они пролетают через пост управления, как по ледяной горке. Кто-то с проклятием растянулся во весь рост.
В кормовой части корабля остались лишь мотористы. Пол ускользает из-под моих ног. К счастью, мне удается ухватиться за трубу перископа. Со стены под углом свисают колбасы. Я слышу, как сверху, перекрывая топанье и шарканье сапог, доносится голос Старика:
— Сейчас пойдут глубинные бомбы!
Его тон абсолютно спокоен, как если бы он информировал нас о вполне заурядных вещах.
Он нарочито неспеша, как на учениях, спускается вниз. Пересекает склон горки, в которую превратилась палуба, помогая себе обеими руками, и приземляется одной ягодицей на рундук с картами. Правой рукой, чтобы удержаться, хватается за трубу водопровода.
Шеф медленно выравнивает лодку и командует:
— Занять посты погружения!
Моряки, которые за минуту до этого мчались в носовой отсек, теперь двигаются в обратном направлении, карабкаясь вверх по крутой горке, перехватываясь попеременно то одной, то другой рукой. Колбасы теперь служат указателем нашего наклона: нос лодки по-прежнему наклонен вниз не менее, чем на тридцать градусов.
Ррабаум! — Ррум! — Ррум!
Три сокрушающих удара молотом заставляют меня развернуться на месте. Наполовину ошеломленный, я слышу гулкий рокот. Что это? Мое сердце сжимается от страха: что это за рев? Наконец я понимаю, что это вода устремилась назад, спеша заполнить собой вакуум, образовавшийся в океане после взрывов глубинных бомб.
Раздаются еще два чудовищных разрыва.
Помощник на посту управления втянул голову в плечи. Новый вахтенный на посту управления, Семинарист, спотыкается и хватается за стол с картами.
Еще взрыв — громче, чем предыдущие.
Свет отключился. Мы в темноте!
— Вспомогательное освещение не работает, — кричит кто-то.
Приказы шефа доносятся как будто издалека. Свет карманных фонариков вырезает белые конусы из темноты. Кто-то требует доложить о неисправностях. Старшие в отсеках докладывают через переговорные трубы:
— Носовой отсек в порядке!
— Главное машинное отделение в порядке!
— В отделении электродвигателей — порядок!
— Течи нет, — говорит штурман. Его голос очень похож на голос командира.
Вскоре два двойных разрыва заставляют подпрыгнуть пайолы.
— Прокачать первый торпедный аппарат!
С резким выдохом трюмная помпа принимается за работу. Как только шум от этих разрывов утихнет, помпу снова выключат. Иначе она может навести на нас вражеские гидрофоны.
— Поднять нос! — приказывает шеф операторам рулей глубины.
— Лодка выровнена! — докладывает он командиру.
— Они еще не закончили, — говорит Старик. — Они увидели наш перископ. Трудно поверить — в таком бурном океане.
Он оглядывается вокруг. На его лице нет и тени страха. В его голосе даже слышится презрительная интонация:
— А теперь, господа, начинается психологическая война.
Проходит десять минут. Ничего не происходит. Внезапно сильный взрыв сотрясает всю лодку. Она дрожит и стонет.
— Пятнадцать! — считает штурман. — Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать!
Шеф не отрываясь смотрит на стрелку глубинного манометра, которая перескакивает на пару делений при каждом разрыве. Его темные глаза расширены. Глаза командира закрыты, чтобы окружающее не мешало сосредоточиться на вычислениях: наш собственный курс, вражеский курс, возможные пути отхода. Он должен реагировать на каждое изменение ситуации с молниеносной быстротой. Среди нас всех он — единственный, по существу, кто ведет бой с противником.. Наши жизни зависят от правильности его приказов.
— Круто лево руля!
— Руль круто влево!
— Держать направление — ноль градусов!
Командир ни на секунду не перестает высчитывать. Данные, на которых основаны его выкладки, меняются с каждым рапортом: он должен определить пути отступления, учитывая изменение шума винтов и угол сближения с эсминцем. Его органы чувств давно прекратили снабжать его оперативной информацией: он должен вести свою лодку подобно летчику, летящему вслепую. Его решения основываются на показаниях, полученных от приборов.
Закрыв глаза, я вижу, как темно-серые «жестянки», взлетев с пусковых установок, тяжело крутятся в воздухе, шлепаются в воду, лениво покачиваясь погружаются вглубь, оставляя за собой следы пузырьков, и затем взрываются в темноте — ослепительные магниевые вспышки, раскаленные солнца.
В воде ударная волна распространяется намного дальше, чем в воздухе. Если сильная ударная волна заденет лодку, она попросту разорвет ее по швам. Чтобы уничтожить подводную лодку, глубинные бомбы вовсе не обязаны попадать непосредственно в цель: им достаточно разорваться в пределах так называемого радиуса поражения. Небольшие глубинные бомбы, сбрасываемые с самолетов, весят около семидесяти килограмм. Бомбы эсминца весом более двухсот килограмм. На стометровой глубине радиус поражения составляет от восьмидесяти до ста метров. Если ты что-либо выучил как следует, это не забывается никогда. Я испытываю что-то похожее на чувство удовлетворения от того, что теперь я наизусть помню эти числа.
Некоторое время все тихо. Я напрягаю слух. Ни шума винтов, ни плеска падающих бомб. Лишь тонкое гудение наших электромоторов. Не слышно даже дыхания людей. Командир ни с того, ни с сего случайно вспоминает о нашем присутствии. Не двигаясь, он оглядывается вокруг и шепчет:
— Я хорошо их разглядел. Они стояли на мостике и смотрели прямо на нас. В «вороньем гнезде» были три матроса. Корвет!
Он наклоняется вперед и шепчет через круглый люк акустику:
— Посмотри, не уходят ли они.
Не разгибаясь, через минуту он более нетерпеливо повторяет свой вопрос:
— Громче или тише?
Оператор немедленно отвечает:
— Без изменений.
Это Херманн: лицо, как маска Ноха [50] — бесцветное, глаза и рот — всего лишь тонкие линии. По приказанию Старика лодка опускается еще глубже.
Наш корпус высокого давления может вынести многое. Но фланцы, все эти проклятые выпирающие участки — наша Ахиллесова пята. И их слишком много.
Самые опасные для лодки те бомбы, которые взрываются по диагонали под ее килем, потому что именно снизу расположено больше всего фланцев и наружных отверстий. Чем больше глубина погружения, тем меньше радиус поражения: давление воды, которое само по себе представляет угрозу на такой глубине по причине возрастающего давления на швы лодки, также снижает радиус действия бомб — на глубине сто тридцать метров он составляет что-то около пятидесяти метров.
Внезапно на наш корпус высыпается горсть камней.
— АСДИК! [51] — слышу я голос из ближнего к корме угла поста управления. В мгновение ока это слово застывает в моем мозгу рублеными заглавными буквами.
По спине пробегает дрожь: ультразвуковая система обнаружения!
Попадание ее направленного луча в наш корпус производит этот негромкий звенящий, чирикающий звук. В абсолютной тишине он производит впечатление сирены. Интервал между импульсами — около тридцати секунд.
— Выключите ее! — хочется мне закричать. Это чириканье царапает прямо по нервам. Никто не в силах поднять голову или промолвить хоть слово, хотя она обнаружит нас, даже если мы будем немы, как могила. Теперь тишина нас не спасет. Бесполезно выключать электромоторы. Обычные гидрофоны можно обмануть, остановив электродвигатели, но АСДИК реагирует не на звук, а на нашу массу. Толща воды больше не является для нас защитой.
Нервное напряжение подобно заразе. Мои руки трясутся. По счастью, мне не приходится стоять, вместо этого я могу сидеть в круглом проеме люка. Я проделываю упражнения, которые не требуют заметных телодвижений: сглатываю, моргаю, скриплю зубами, корчу гримасы — скосим лицо направо, теперь — налево, погоняем слюну меж зубами.
Акустик шепчет:
— Становится громче!
Командир отпускает стойку перископа, проходит мимо меня разве что не на цыпочках:
— Направление как-то изменилось?
— По-прежнему двести девяносто пять градусов.
Четыре разрыва следуют один за другим. Едва нас перестает трясти и утихает булькающий рокот после детонации, как командир негромко произносит:
— Он был отлично замаскирован, этот довольно старый корабль, такой приземистый.
Сильный толчок снизу подбрасывает меня. Звенят пайолы.
— Двадцать семь — двадцать восемь! — считает штурман, пытаясь подражать деланному спокойствию Старика.
По полу с грохотом прокатывается ведро.
— Черт бы вас всех побрал — тихо!
Теперь звук такой, как будто в жестяную банку насыпали гальку, и стали встряхивать ее то в одну сторону, то в другую; между быстрыми потряхиваниями резкое чириканье сменяется более громким поющим звук — крутящиеся лопасти винтов корвета. Я неподвижно стою, замерев на месте. Я не решаюсь сделать даже малейшее движение; как будто легчайшее шевеление, даже самый тихий шелест, притянут к себе перемалывающие воду винты. Ни одного движения бровью, ни моргания глазом, ни вздоха, ни единого нервного импульса, ни шевеления мышцами, ни даже мурашек по коже.
Еще пять бомб! Штурман приплюсовывает их к предыдущим. Выражение моего лица не меняется. Командир поднимает голову. Отчетливо выделяя каждое слово, он произносит под звук эха молотящей нас воды:
— Спокойно — спокойно, господа. Это все ерунда.
Его спокойный голос помогает нам, успокаивая наши натянутые нервы.
Теперь по нашим головам долбит непрерывный звон, как будто гигантская колотушка без остановки молотит по стальному листу. Двоих или троих из нас начинает бить дрожь.
Мутный воздух повис синими слоями. И опять тяжелые разрывы.
— Тридцать четыре — тридцать пять — тридцать шесть! — на этот раз счет ведется шепотом.
Командир сохраняет спокойствие:
— Какого черта — может, перестанешь?
Он снова уходит в себя, рассчитывая курсы. В лодке — гробовая тишина. Спустя некоторое время вновь раздается шепот:
— Куда он движется сейчас?
— На двести шестьдесят градусов — становится громче!
Командир поднимает голову. Он принял решение.
— Право руля до отказа! — и сразу же после этого. — Акустик — мы уходим вправо!
Команда должна быть передана через всю лодку на корму. Я с облегчением передаю ее дальше по цепочке. Боже мой, откуда только можно сейчас найти в себе силы сделать что-то — поворачивать штурвалы, двигать рычаги, встать к насосам…
Акустик снова высовывается в проход. Его глаза открыты, но они смотрят в никуда. Его голос похож на тот, каким вызывают духов во время спиритического сеанса:
— Кажется, нарастает — двести тридцать — двести двадцать.
— Оставить лишь необходимое освещение, — командует Старик. — Одному дьяволу известно, как долго нам еще будут нужны аккумуляторы.
Акустик опять докладывает:
— Снова атакуют — звук на двухстах десяти градусах — быстро нарастает! Совсем рядом!
Он не может сдержать свое волнение.
Командир приказывает:
— Оба двигателя — полный вперед!
Секунды тянутся бесконечно долго. Ничего. Никто не шевелится.
— Будем надеяться, они не пригласили своих друзей! — Старик высказывает страшную мысль, которая уже давно гложет меня: минные заградители, убийцы… Свора собак — зайцу конец.
Кто бы ни пытался подцепить нас сейчас на крючок, ясно одно: он не новичок, а мы полностью беззащитны, хоть в наших пусковых установках — пять торпед. Мы не можем всплыть, мы не можем броситься из укрытия на врага. Мы не можем даже почувствовать мрачной решимости, которую обретаешь, просто сжимая в руке оружие, пускай даже и бесполезное. Мы не можем даже заорать на них. Только уползать. Опускаться глубже. Интересно, на какой глубине мы сейчас находимся? Я не веря своим глазам: стрелка манометра замерла на ста пятидесяти метрах. «Верфь гарантирует триста», — мелькает в моей голове мысль.
Проходит десять минут. Ничего не происходит.
Еще одна горсть камушков высыпается сверху на левую цистерну плавучести. По лицу акустика я понимаю, что сейчас раздадутся новые взрывы. Его губы шевелятся, отсчитывая секунды до детонации.
Первый был так хорошо нацелен, что я почувствовал его всем своим позвоночником. Мы как будто в огромном барабане, который затянут не кожей, а стальной пластиной. Я вижу, как беззвучно двигаются губы штурмана. Неужели я оглох?
Но вот я слышу командира. Он снова требует прибавить скорость. Его голос перекрывает собой весь этот кошмар:
— Все в порядке! Не волнуйтесь, господа, такая ерунда недостойна вашего внимания. Дома…
Он замолкает, не окончив фразу. Внезапно наступившую тишину нарушает лишь гудение электромоторов.
— Дифферент на корму! Плавно! — шеф отдает приказание операторам рулей глубины. Его шепот раздается в тиши слишком громко. Обороты двигателей вновь понизили до самого малого хода, чтобы мы опять медленно крались. Вода в трюме с журчанием стекает к корме. Откуда она взялась? Может, ее заранее нарочно закачали туда.
— Тридцать восемь… сорок один! — считает штурман.
У меня в ушах все еще стоит гром взрывающихся бомб, поэтому последовавшая за ним тишина похожа на своеобразную акустическую бездонную черную дыру. Наверное, чтобы как-то разрядить эту давящую тишину, командир шепчет:
— Я не уверен, что эти типы наверху не потеряли с нами контакт!
В тот же момент глубины сотрясаются от новых взрывов: ответ не нуждается в пояснении.
И опять мой слух не может уловить, когда один взрыв сменяется другим. Не говоря уже о том, что я понятия не имею, где они происходят: справа или слева, над или под лодкой. Но Старик, очевидно, ориентируется в них. Вероятнее всего, он единственный из всех нас, кто представляет наше расположение относительно нашего палача. Или штурман тоже вычислил его? Как бы то ни было, я не имею о нем ни малейшего представления. Я лишь вижу, что стрелка манометра медленно двигается дальше по шкале. Мы вновь уходим на глубину.
Шеф нагнулся вперед, по направлению к операторам рулей глубины. Его лицо выглядит неестественный барельефом на темном фоне, как у актера, подсвеченного лишь снизу светом рампы, когда каждая кость подчеркнута темной линией либо тенью. У него восковые руки. Через правую щеку тянется черная полоса. Глаза сужены, как при ярком свете.
Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят, скрючившись перед своими кнопками управления. Их движения незаметны, даже когда они регулируют положение рулей. Необязательно шевелить всей рукой, чтобы слегка нажать пальцем на кнопку. Нашими рулями глубины двигают специальные моторы. Что мы можем пожелать себе еще? Разве что какой-нибудь прибор, посредством которого мы могли бы наблюдать за врагом отсюда, из-под воды.
Неужели передышка? Я стараюсь усесться понадежнее. Корвет наверняка не заставит нас долго ждать. Он просто разворачивается для нового захода; даже когда он удаляется от нас, проклятый АСДИК удерживает нас зажатыми в угол. Те, наверху, выставили всех, кого только можно, на мостик, чтобы они осматривали волнующийся океан, его мраморную пену в поисках любого нашего следа. И ничего — океан перед ними, как шкура зебры, только позеленевшая. Зелено-белая бумага с проведенными по ней черными линиями… но они высматривают радужно-переливчатые, маслянистые пятна нашего топлива.
Акустик как будто замер: не слышно никаких звуков, о которых стоило бы доложить.
Раздается странный щелкающий звук. Что это, новое устройство для обнаружения нас? Минуты тянутся. Ни у одного не шевельнулся даже мускул. Щелканье прекратилось; вместо него еще одна пригоршня камней рассыпается, ударившись о лодку. На этот раз камушки мелкие. Командир быстро поднимает голову:
— Как вы считаете — мы сойдемся с ними снова?
Сойдемся снова? Кого он имеет в виду: конвой или корвет?
Он наклоняется вперед и тихо говорит гидроакустику:
— Выясни, охотник уходит?
Несколько секунд спустя он с нетерпением спрашивает:
— Громче или тише?
— По-прежнему, — отвечает оператор, и вскоре добавляет. — Становится громче.
— Они куда-нибудь отклонились?
— Направление — двести двадцать градусов.
Командир немедленно велит переложить рули круто направо. Значит, мы тоже решили развернуться.
А теперь он отдает команду обоим моторам малый вперед.
Ритмичное капание конденсата разбивает через постоянные промежутки времени напряженную тишину: пит-пат — тик-так — пич-пач.
От сильного удара пайолы с грохотом подскакивают.
— Сорок семь — сорок восемь, — и через некоторое время. — Сорок девять — пятьдесят — пятьдесят один.
Я бросаю взгляд на наручные часы: 14.30. Когда прозвучала тревога? Вскоре после двенадцати. Нас преследуют уже два часа!
На моих часах помимо двух основных стрелок есть еще секундная, красного цвета. Она безостановочно кружит по циферблату прыгающими скачками. Я сосредотачиваю на ней свое внимание, замеряя время между отдельными взрывами: две минуты тридцать секунд, через тридцать секунд — еще один, следующий — еще через тридцать секунд, затем интервал в двадцать секунд.
Я рад, что нашел себе хоть какое-то занятие. Отныне ничто вокруг не существует для меня. Я сильнее вцепляюсь правой рукой в запястье левой, чтобы лучше сконцентрироваться. Когда-то этому должен настать конец. Должен.
Еще один резкий мощный удар: на этот раз прошло сорок четыре секунды. Если до этого момента мой рот беззвучно проговаривал междометия, то сейчас я ясно чувствую, как мои губы растягиваются в овал, обнажая зубы. Теперь мне понадобилась и левая рука, чтобы удержаться на месте.
Командир велит погрузиться еще на двадцать метров.
Сейчас над нами уже двести метров воды. По всей лодке разносится громкий треск. Новичок-вахтенный на посту управления в испуге смотрит на меня.
— Это всего лишь деревянная обшивка, — шепчет командир.
Так громко трещат и хрустят деревянные панели. Внутренняя отделка лодки не выдерживает сжатия. Двести метров. На каждый квадратный сантиметр нашей стальной оболочки приходится вес в двадцать килограмм, что означает двести тонн на квадратный метр. И вся эта масса давит на корпус толщиной в два сантиметра.
Треск усиливается.
— Малоприятно, — негромко произносит шеф.
Мучительное напряжение, испытываемое стальным корпусом — пытка для меня: я чувствую его, как будто растягивают мою собственную кожу. Раздается еще один щелчок, громкий, как треск ружейного выстрела, и мой череп сдавливают тиски. Под таким безумным давлением наш корпус не прочнее яичной скорлупы.
В полуметре от себя замечаю нашу корабельную муху. Интересно, а как ей нравится это погребальное соло на ударных. Каждый из нас выбрал свою судьбу: в отношении мухи это так же верно, как и в отношении меня. Мы вместе вышли в море по доброй воле.
Двойной разрыв, за ним третий, не намного слабее, чем два предыдущих. Там наверху пытаются выудить нас, все туже стягивая сеть.
Снова звон пайол, затем оглушающий рев воды после взрыва.
Тишина длится не более двух стуков сердца. Два сокрушительных удара, и на пол со звоном падают стекла глубинных манометров. Гаснет свет.
Луч карманного фонарика мечется по стене и замирает на шкале манометра. Я с ужасом вижу, что стрелки обоих манометров исчезли. Указатель уровня воды, расположенный между двумя операторами рулей глубины, треснул, и из него со свистом вырывается струя воды, бьющая через все помещение.
— Течь в водозаборнике, — слышно, как рапортует дрожащий голос.
— Вздор, не драматизируйте ситуацию! — ворчит командир.
Глубиномеры смотрят пустыми глазницами своих шкал. Теперь мы не можем узнать, опускается лодка или всплывает.
Мой череп снова раскалывается. Если приборы выйдут из строя, мы не будем знать, где находимся.
Я пристально смотрю на чернеющие оси, но без стрелок они бессмысленны.
Помощник по посту управления шарит среди труб лучом фонарика. Очевидно, стараясь обнаружить клапан, который перекроет хлещущий поток воды. Он успевает вымокнуть до нитки, прежде чем отыскивает его. Хоть струя и прекращает течь, он продолжает шарить на полу. Вдруг в его руке оказывается стрелка. Он осторожно поднимает свою бесценную находку и надевает ее на квадратную ось малого манометра, который замеряет наибольшие глубины.
Такое ощущение, что жизни всех нас зависят от того, будет ли двигаться тонкая металлическая полоска или нет.
Помощник убирает свою руку. Стрелка вздрагивает и начинает медленно поворачиваться. Командир молча кивает в знак одобрения.
Манометр показывает сто восемьдесят метров.
Акустик докладывает:
— Звук усиливается — двести тридцать градусов — двести двадцать градусов!
Командир снимает свою фуражку и кладет ее на рундук с картами. Его волосы слиплись от пота. Он глубоко вздыхает и говорит:
— Так держать!
Впервые его голос не совсем слушается его. В нем можно уловить готовность прекратить поединок.
— Шумы на двухстах десяти градусах! Становятся громче — снова начинают атаку!
Командир тут же приказывает самый полный вперед! Лодку резко встряхивает в тот момент, когда она рванула вперед. Командир оперся спиной на блещущую маслом трубу перископа, прислонившись к ней затылком.
В моей памяти всплывают давно позабытые картины: два картонных диска с нарисованными на них спиралями, крутящиеся в разные стороны на машине для изготовления мороженого на деревенской ярмарке. Сплетение красного и белого полностью заполнили мою голову, а затем превратились в след, тянущийся за двумя глубинными бомбами, двумя сверкающими кометами, в ослепительно-белой вспышке которых померкло все окружающее.
Меня вернул к действительности очередной рапорт акустика. Я смотрю ему в рот, но не понимаю, что он говорит.
Снова ожидание, затаив дыханием. Малейший звук причиняет такую боль, как будто бередит свежую рану. Как будто мои нервы оказались на поверхности кожи, совершенно обнаженные. В голове одна-единственная мысль: они там, наверху. Прямо над моей головой. Я забываю дышать. Я начинаю задыхаться прежде, чем медленно, осторожно наполняю свои легкие кислородом. Закрыв глаза, я вижу, как бомбы отвесно уходят вглубь воды, оставляя за собой след из воздушных пузырьков, и разрываются огненными шарами. Вокруг расплавленного добела эпицентра взрыва в безумных переплетениях полыхают все цвета спектра, то вспыхивая, то тускнея, но неуклонно разгораясь, пока весь подводный мир не светится подобно раскаленной топке.