Страница:
Командир, который спал в это время, узнает обо всем спустя час в кают-компании. Он взирает на первого вахтенного, как бык, который как вкопанный остановился на бегу, уставившись на красный плащ тореадора. Потом он левой ладонью хлопает себя по лбу, пытаясь сдержать свой гнев.
В носовом отсеке идут разговоры:
— Ну что, обглодали твои ребрышки?
— Дело — дрянь.
— И это помимо всего прочего.
— Да уж, это, пожалуй, слишком!
Наша фауна обогатилась. Теперь у нас на борту есть не только корабельная муха, но и корабельные вши. Скоро мы превратимся в Ноев ковчег для низших классов животных.
У пятерых свободных от вахты обнаружены вши. Вскоре по лодке распространяется сладкий запах бензина. Уничтожение врага началось.
Ветер налетает на нас с таким ревом, какой издает сжатый воздух, вырывающийся сквозь узкое отверстие. Временами он затихает, как будто наполняет воздухом свои меха, потом внезапно начинает дуть с еще большей яростью.
С каждой секундой волны вокруг нас вздымаются все выше и выше, зажатые в тисках шквалов. Струи пены, вспыхивая, разлетаются во все стороны, как трещины, разбегающиеся по темному стеклу. Волны выглядят все более угрожающе — ревущий, бурлящий котел. Снова и снова нос лодки скрывается за свистящими брызгами воды, которые выстреливают вверх из-под палубных решеток. Ветер подхватывает эти потоки и раз за разом хлещет ими по лицам впередсмотрящих.
На посту управления влажность увеличивается. Незаметно все покрывается влажной пленкой. Трап становится мокрым и холодным на ощупь.
Я не могу дольше оставаться на мостике без дождевика и зюйдвестки. Спустившись вниз, первым делом я смотрю на барограф. Его игла начертила нисходящую лесенку. Как будто смотришь сбоку на каскад в разрезе. Линия ненастной погоды опускается с такой настойчивостью, что скоро она коснется края бумаги.
Замечательный прибор — барограф. С его помощью погода берет в руки перо, чтобы оставить росчерк своего автографа на барабане, медленно вращающемся вокруг вертикальной оси. Линия, прочерченная на нем, тем не менее периодически нарушается резкими скачками пиков.
Не в силах понять значение этих всплесков, я обращаюсь за разъяснениями к штурману.
— Это хроника наших ежедневных учебных погружений — барограф отмечает не только изменение атмосферного давления снаружи, но и, само собой, его перепады внутри лодки. Пики — это избыточное давление внутри корпуса.
Заметно, что погодя сильно беспокоит командира.
— Такие циклоны иногда делают по сто-двести узлов в час, а это приводит к колебаниям в атмосфере и столкновению субтропических и полярных воздушных масс, — объясняет он. — Это порождает сильные завихрения — ветер прямо как с цепи срывается.
— Угощайтесь, пока предлагают, — говорит мне шеф, ехидно улыбаясь.
Старик склоняется над картой, штурман заглядывает ему через плечо.
— Эти североамериканские штормовые фронты шутить не любят. За отступающей зоной низкого давления следует холодный воздух. С ним может прийти шквалистый ветер и, если повезет, видимость может улучшиться. Конечно же, мы можем податься дальше к северу, но тогда мы еще больше углубимся в центр шквала. Увернуться на юг, мы, к сожалению, не можем по тактическим соображениям. Что ж, Крихбаум, у нас нет выбора, кроме как помолиться Богу и двигать напрямую, прямо посередине. Очень плохо, что у нас по левому борту — затишье.
— Похоже, нам предстоит принять участие в настоящем родео, — глухо отвечает штурман.
Несколько свободных от вахты матросов, вооружившись тонкими линями, найтовят [55] ящики с провиантом. Больше делать нечего, никаких приготовлений, которые увидишь на надводном корабле в преддверии шторма. Старик может позволить себе расслабиться, уперев свои большие руки в бедра.
За обедом нам пришлось поставить на стол ограждение, хотя оно не сильно помогло, и нам требуется приложить максимум сноровки, чтобы не дать супнице опрокинуться.
Внезапно, как бы ненароком, шеф обращается ко второму инженеру:
— Что это у вас на ресницах и бровях? Вам стоило бы показаться доктору.
Как только оба вахтенных офицера и второй инженер уходят, он произносит — опять как бы невзначай:
— Вши.
— Что?.. не может быть! — опешивает Старик.
— Очень даже может, у второго инженера на бровях и у основания ресниц.
— Вы шутите!
— Нисколько. Уж если они там начали плодиться, значит, дело зашло и впрямь далеко.
Старик с шумом втягивает носом воздух и, наморщив лоб и открыв рот, растерянно смотрит на шефа.
— Учитывая, какое уважение внушают мне ваши познания, значит ли это, что ваш наследник…?
— Т-с-с — не будем делать преждевременных выводов!
Шеф злорадно усмехается. Командир так энергично мотает головой, как будто проверяет свой вестибулярный аппарат. Наконец он произносит:
— Второй инженер только что вырос в моих глазах. Любопытно, чего еще можно от него ожидать.
Теперь наступает очередь шефа открыть от изумления рот.
Лодка постепенно затихает. Можно расслышать гудение вентиляторов. Лишь когда на несколько секунд открывается люк, ведущий в носовой отсек, доносятся обрывки песен и гомон многих голосов. Я встаю и иду вперед.
— Сегодня в цехе предстоит знатная гулянка, — с одобрением кивает головой штурман, когда я прохожу через каюту унтер-офицеров.
В носовом отсеке темень еще больше, чем обычно.
— Что тут происходит?
— Празднуем и гуляем! — кричит мне в ответ хор голосов.
Свободные от вахты матросы сидят на плитах пола, поджав под себя ноги на манер портных. Все это напоминает переиначенную сцену с разбойниками из «Кармен», только вместо замысловатых рваных одеяний они одеты в промасленные матросские куртки и тельняшки, которые извлечены на свет божий непонятно из какой кучи старого тряпья.
Внезапно лодка резко кренится. Кожаные куртки и плащи отделяются от стены. Нам приходится изо всех сил держаться за веревочные ограждения коек. В глубине отсека звучит крепкая ругань. Промеж голов и качающихся гамаков я вглядываюсь в темноту. Там кто-то отплясывает почти абсолютно голый.
— Салага с мостика! Он старается держать свое драгоценное тело в форме, — получаю я разъяснение от Маленького Бенджамина. — Постоянно этим занимается. Он безумно обожает себя.
С коек, расположенных впереди, и из одного гамака доносится траурное пение. Крошка Бенджамин извлек на свет божий свою губную гармошку, торжественно прочистил ее, постучав по руке, пару раз провел туда-сюда по сжатым губам, держа в согнутой ладони, и наконец выдает мелодию, к которой добавляет немного тремоло, сопровождая ее негромкими быстрыми хлопками свободной рукой. Хаген подвывает в такт. Один за другим присоединяются и другие матросы. Бокштигель запевает:
Она села на поезд в Гамбург,
И настроение у нее было — хуже некуда.
Она вышла на станции Фленсбург
И улеглась на рельсы.
Машинист увидел девушку и
Схватился за тормоз.
Но, увы, поезд продолжал неумолимо двигаться,
И голова покатилась по песку.
— Проклятие, уже без десяти минут! — внезапно объявляет Факлер. — Что за собачья жизнь! Только присядешь, и уже снова пора бежать. Черт!
Продолжая ругаться, он покидает хор.
Швалле тоже поднимается на ноги, тщательно затягивает свой ремень и исчезает за дверью, бросив на прощание:
— Пора на работу!
— Да брось ты ее, любовь моя! — орет вдогонку Бокштигель.
Шеф все еще сидит в кают-компании. Он выжидающе смотрит на меня и задает вопрос:
— Что делает стекольщик, если у него нет стакана?
Мой озадаченный взгляд не смиряет его. Никакого снисхождения к недогадливым.
— Он пьет из бутылки.
Я устало пропускаю его остроту мимо ушей.
С поста управления долетает шум воды, ливнем обрушивающейся сверху через люк. Временами где-то заносится гигантский кулак, который с размаху бьет по корпусу лодки. Раздается такой грохот, что я подскакиваю на месте. Командир ухмыляется:
— Это морские слоны пробуют выплеснуть свою сперму на лодку.
Раздается еще один глухой удар. Шеф встает, аккуратно надевает подтяжки, потом сдвигает одну из пайол палубы и подзывает меня:
— Вон один из них!
Я просовываю голову в отверстие и в свете фонарика вижу небольшую тележку, стоящую на двух направляющих рельсах. На ней, согнувшись в три погибели, лежит человек.
— Он проверяет концентрацию кислоты в аккумуляторах.
— При таком волнении на море — самая приятная работа!
— Это Вы верно подметили.
Я принимаюсь за книгу, но вскоре чувствую, что слишком утомлен и разбит, чтобы сконцентрироваться на ней должным образом. Единственное, что мне остается, это как завзятому алкоголику, забыв о том удушливом мире потенциальных мертвецов, в котором я сейчас нахожусь, предаться мечтам о выпивке. Пиво Beck — пльзеньский Urquell — отменный мюнхенский Lowenbrau — Martell — замечательный трехлетний Hennessy!
Вдруг я замечаю, что шеф пристально смотрит на меня. Он хохочет:
— Отрешенный — вот самое подходящее слово. Наш отрешенный корабельный поэт.
При этих словах я поворачиваюсь к нему, оскаливаю зубы и рычу, как дикий зверь. Моя выходка забавляет шефа. Он еще долго ухмыляется после нее.
Суббота.
Я стою утреннюю вахту вместе со штурманом. Ветер взбил покатые валы в череду пенящихся гребней и узких зеленых долин между ними. Их высокие матово-тусклые стены — синевато-серые, цвета грифельной доски. К нашему счастью, теперь волны накатывают на нас не с траверса, а с носа. Одному Богу известно, какую счастливую случайность нам надо благодарить за то, что ночью мы изменили свой курс.
Впрочем, с таким же успехом мы могли вообще неподвижно стоять на одном месте. Все равно на нас одна за другой обрушиваются горы воды, не давая перевести дух.
Отстояв примерно половину вахты, мы видим, как прямо перед нами возникает подобие стены, покрытой серо-черной штукатуркой. От самого горизонта она уходит ввысь, в небо. Постепенно она оживает и начинает шевелиться. У нее вырастают руки, которые неспеша охватывают половину видимого неба, пока они не закрывают собой угасающий бледный свет солнца. Воздух становится все тяжелее и тяжелее, его давление неумолимо растет. Свист и рев волн звучат все громче потому, что на время прекратились завывания ветра, внезапно решившего угомониться.
И вот шторм обрушивается на нас. Он атакует резким броском, ринувшись на нас из стены, преградившей нам дорогу, на своем пути срывая прочь с поверхности воды ее зелено-белую кожу.
Небо над нами превратилось в плиту сплошного мышино-серого цвета. Лишь появляющиеся на ней время от времени темные пятнышки говорят о том, что все небеса охвачены жестокой битвой.
Иногда отдельные волны взметаются выше прочих, но удар штормового ветра, сбивающего напрочь с ног высоко взлетевшую воду, немедленно заставляет их вернуться на место.
Свист ветра, выдувающего свою мелодию на струнах нашего страховочного ограждения, становится все пронзительнее.
Шторм перепробовал все свои голоса с разными силами: визжал, выл, стенал. Стоит носу лодки, зарывшись в воду, погрузить в нее ограждение, как стоны моментально прекращаются. Но едва нос выпрыгивает из зелено-мраморного водоворота, как рыдания начинают звучать вновь. Водяное знамя, свешивающееся с лееров, ветер рвет и кромсает в клочья — спустя мгновение его уже нет.
Я прижимаюсь спиной к трубе перископа и медленно приподнимаюсь, стараясь заглянуть через бульверк мостика, чтобы увидеть всю носовую часть лодки. Сразу же по моей голове наносят удар завывающие шквалы ветра. Воздуха больше нет — этого летучего вещества больше не осталось — он превратился в тягучую, вязнущую в зубах массу, которая стремится проникнуть внутрь меня сквозь мои челюсти всякий раз, как я открываю рот.
Шторм! От восторга мне хочется заорать во всю глотку. Я прищуриваю глаза, стараясь сконцентрироваться и запечатлеть в своей памяти моментальные снимки разбушевавшихся волн, эпизоды семейного кинофильма, запечатлевшего рождение и первые детские шаги нашего мира.
Летящие брызги заставляют меня спрятаться за бульверк. Мои веки опухли. Мои морские сапоги доверху наполнены водой. Они неудачно скроены: вода заливается в них через верх голенища. С перчатками дело обстоит немногим лучше. Они успели насквозь промокнуть, и некоторое время назад мне пришлось передать их вниз. Костяшки моих пальцев стали мертвенно-бледного цвета, как на руках прачки.
Нас окутывают пенные плащи, и я не решаюсь стоять, ни разу не согнув спины на протяжении нескольких минут.
Это металлическое корыто без задней стенки, в котором мы стоим, согнувшись в защитную боксерскую стойку, не заслуживает, чтобы его называли «мостиком». У него нет ни малейшего сходства с мостиками обычных кораблей, растянувшимися в полную ширину палубных надстроек, тщательно застекленными, сухими и теплыми — надежные укрытия, из которых можно взирать вниз на штормящее море с высоты десяти, пятнадцати, двадцати метров, как с верхнего этажа какого-нибудь здания. На тех мостиках установлены быстро вращающиеся стеклянные диски, на которых не остается ни капли воды.
Наш мостик, наоборот, не более, чем большой щит, скорее даже — просто панцирь. Отражающие ветер дефлекторы, которые установлены вдоль верхней кромки бульверка, должны защищать нас, отклоняя встречный поток из горизонтальной плоскости наверх, образую таким образом перед нами воздушную стену, но шторм такой силы, как сейчас, делает и без того не слишком эффективные приспособления абсолютно бесполезными. А со стороны кормы мостик и вовсе не предоставляет нам никакой защиты: ничто не прикрывает нас с тыла, и с той стороны постоянно затекает вода.
Большую часть вахты я отстоял среди бурлящей воды, толкающей, засасывающей, тянущей в разные стороны, как на взбесившейся во время половодья реке. Стоит только одному водовороту умчаться назад через открытый для нее шлюз в кормовой части мостика, как второй вахтенный офицер кричит: «Держись!», и мостик накрывает следующий вал. Я скачу по этому боксерскому рингу, прижав подбородок к груди. Но у воды есть свои излюбленные приемы. Она бьет снизу по лицу, отвешивая настоящие апперкоты.
Но я не позволю сбить себя с ног. Я забиваюсь в щель между стойкой дальномера и ограждением мостика. Сгруппируйся, дыши глубже, осядь всем своим весом! Нельзя полностью полагаться на страховочные пояса, какими бы прочными и надежными они не казались.
Не успев прийти в себя после атаки очередной волны, я едва поднимаю голову, чтобы бегло осмотреть свой сектор наблюдения, а второй вахтенный снова выкрикивает: «Берегись!», и на мостик врывается новая волна. Опять наклоняю голову. Получаю еще один удар в спину, за которым тут же следует второй — снизу. Мои руки судорожно вцепляются в поручень так, что, кажется, костяшки пальцев сейчас прорвут кожу. Я мельком оглядываюсь на корму. Далее стоек ограждения и турели зенитного пулемета нельзя ничего разглядеть — кормовая часть судна скрыта покровом бурлящей пены. Заслонки выхлопной системы скрылись в водовороте, впрочем, как и воздухозаборные клапаны: по-видимому, в этот момент дизели поглощают воздух из отсеков внутри лодки.
Спустя несколько мгновений следующая волна с басовитым грохотом разбивается о башню боевой рубки и брызгами взлетает высоко в воздух, как вал, налетевший на утес. Рубка разрезает стену волны на две слепящие своими брызгами части, но они снова смыкаются за ее башней, сталкиваются и с ревом устремляются вверх. Затем вода, кипя и бурля, обрушивается на корму, и лодка в очередной раз выбирается из-под накрывшего ее пенного покрова, стараясь стряхнуть с себя всю воду вплоть до самого маленького ручейка. На какие-то мгновения вся верхняя палуба полностью освобождается от воды. Затем буруны вновь наносят удар, заставляя корму уйти под воду. Борись, уворачивайся, приседай и вновь распрямляйся, и так без конца.
Спускаясь внутрь лодки, я, вымокший насквозь, понимаю, что мое тело утратило чувствительность. Со стоном я стягиваю с себя резиновую куртку. Рядом со мной чертыхается парнишка с мостика:
— Какой придурок изобрел такую одежду?
Продолжая снимать мокрые вещи, он безостановочно ворчит.
— Напиши жалобу командованию, — подтрунивает над ним Айзенберг. — Голову даю на отсечение, в ставке обожают получать дельные советы из действующих частей.
— Довольно грубое, — так Старик отзывается о море.
Он сидит за столом, пролистывая свои синие и зеленые записные книжки. Я хочу сказать ему, что, во всяком случае, по моему мнению прилагательное «грубая» подходит для описания наждачной бумаги, но никоим образом не того водного безумия, которое творится вокруг нас. Хотя какой смысл говорить это? Похоже, у него все равно не найдется более выразительного слова, чтобы описать происходящее в океане.
Ворча, он зачитывает вслух:
— Незамеченная неприятелем, подводная лодка может проникнуть в любой район моря, который выберет для ведения боевых действий. Следовательно, она наилучшим образом подходит для минирования непосредственно прибрежных вод противника, входов во вражеские гавани и устьев рек. Здесь, в ключевых местах движения кораблей противника, даже ограниченная грузоподъемность подводной лодки не умаляет ее боевую эффективность. Напротив, небольшое число поставленных мин с большей вероятностью приведет к успеху.
Он поднимает голову и смотрит мне в лицо:
— «Выберет для ведения боевых действий», «с большей вероятностью приведет к успеху»! Вы тоже пишите таким слогом?
Вскоре он находит еще одно место, которым хочет поделиться со мной:
— Подводники любят свои боевые корабли. Подлодки в полной мере проявили свой дух отваги во время Первой мировой войны, и по сей день командование подводным флотом поддерживает на высочайшем уровне их героизм и решимость.
— Замечательные слова, Вы так не считаете?
— Ну конечно! — с фырканьем произносит Старик. — Редакция самого командования.
Чуть погодя, он встряхивает головой и начинает громко читать газетный заголовок:
— «Команда „Гелиос“ протягивает руки к футбольному кубку».
Он на мгновение закрывает глаза, а затем бормочет:
— А где-то люди думают, что у них большие проблемы.
Каким далеким кажется все это!
Вдруг я понимаю, что мы едва ли думаем о суше. Изредка кто-нибудь вспоминает свой дом. Иногда мне кажется, что мы уже годы провели в этом походе. Если бы не получаемые нами радиограммы, можно было бы представить, что мы — последние представители Homo sapiens, совершающие кругосветное путешествие.
В моей голове начинает крутиться мысль: а что, если командование тоже забыло про нас? Что тогда может произойти? Как далеко мы можем заплыть с теми запасами, что есть у нас на борту? Конечно же, у нашего корабля максимальная дальность действия. Но откуда взять провиант? В нашем сумрачном мирке можно устроить грибную ферму. Климат на лодке идеально подходит для этого: доказательством тому — плесень на нашем хлебе. Или мы можем разводить водяной кресс-салат. Ведь можно же выращивать водяной кресс при электрическом свете. Боцман наверняка сможет найти для него место, например, прямо под потолком в проходе. Подумать только, грядки кресс-салата, подвешенные на шарнирах у нас над головой.
Наконец, мы можем собирать водоросли. В них содержится много витамина С. Может быть, даже есть сорта, которые смогут расти у нас в трюме, используя в качестве удобрения машинное масло.
Воскресенье.
— Сегодня на столе должны были бы быть поджаристые булочки, — замечает шеф за завтраком. — Намазанные подсоленным маслом, которое слегка растекается, ибо булочки внутри еще теплые — только что из пекарни! И чашка горячего какао, не сладкого — горького — но горячего! Вот это было бы как раз то, что надо.
Шеф вдохновенно закатывает глаза и проводит рукой перед своим носом, делая жест, который помог бы ему лучше ощутить воображаемый аромат горячего шоколада.
— Оставьте свою ремарку для водевиля, — парирует Старик. — А теперь прошу подать нам на завтрак омлет из яичного порошка. Передайте командованию военно-морского флота, что все было очень вкусно.
Подыгрывая ему, шеф, почти не жуя, начинает поглощать, жадно глотая, пищу. Его адамово яблоко неистово ходит вверх-вниз, выпученные глаза прокованы к тарелке, стоящей перед ним на столе.
Старик доволен представлением. Но первый вахтенный офицер, демонстрирующий свою благонадежность даже во время еды, когда он методично, до последней крошки, потребляет весь отпущенный ему рацион, видимо, полагает, что это больше, нежели он может стерпеть. Он обводит стол взглядом, исполненным душевного страдания.
— Уберите со стола! — выкрикивает командир в сторону поста управления, и с той стороны является стюард вместе со своей вонючей тряпкой. Первый вахтенный негодующе отворачивается от него.
После завтрака я возвращаюсь в каюту унтер-офицеров. Я хочу немного поспать.
— Нас еще помотает немного, — последнее, что я слышу от Старика, находящегося на посту управления.
Как я ни стараюсь, какую позу ни пробую принять, мне не удается улечься на койке так, чтобы меня не катало и не швыряло из стороны в сторону. Я мог бы привыкнуть к этим перекатываниям, если бы они подчинялись определенному ритму. Но резкие толчки, ощущаемые всякий раз, как нос лодки обрушивается вниз или тяжелая волна ударяет в носовую часть, приводят меня в отчаяние. А вдобавок еще доносятся новые зловещие звуки. В оглушительные звуки ударов по боевой рубке вплетается новый аккомпанемент: непрестанный скрежет, шипение, царапанье и — несколькими октавами выше — грозный беспорядочный стук, сопровождаемый впридачу жутко действующими на нервы завываниями, скрипами и посвистываниями. Не проходит ни минуты без того, чтобы вдоль всего корпуса лодки не прокатилась дрожь или тебя до самых костей не пробрал бы какой-нибудь неведомый пронзительный звук. Единственное средство защитить себя от этого постоянного кошмара и буйства звуков — это тупо не придавать им никакого значения.
Хуже всего то, что грохот не прекращается даже ночью: когда лодка затихает, рев волн, кажется, усиливается. Временами он звучит так, как если бы водопад низвергался в ковш расплавленного в домне металла. Я лежу и пытаюсь разобрать, из каких звуков складывается в это грохотание за бортом: помимо скрежета и свиста там присутствуют всплески, шлепки и удары, как зубилом. Затем снова раздается целая серия мощных сокрушительных ударов, заставляющих лодку звучать подобно гигантскому барабану. Боже правый! Ну и оркестр — глухой барабанщик и пьяный литаврщик. Должно быть, там, наверху, шторм разогнался не менее, чем до шестидесяти пяти узлов.
Нос лодки снова опускается в головокружительном реверансе, каюта кренится вперед, наклоняется все круче и круче. Висящая на переборке одежда отделяется от нее под углом в сорок пять градусов. Занавеска моей койки сама собой отлетает в сторону, мои ноги беспомощно задраны в воздух. Моя голова оказывается внизу, а вся каюта вокруг меня начинает описывать круги в то время, как лодка старается выйти из пике, вильнув в сторону. Она не хочет становиться на голове. С кормы доносится шум наших винтов, которые, судя по звукам, намотали на себя кокон из шерсти. Лодку бьет лихорадочная дрожь, какие-то металлические детали громыхают друг о друга: опять звучит раскат барабанов.
Френссен бросает на меня скучающий взгляд, потом томно закатывает глаза:
— Немного потряхивает, не так ли?
— Да уж, пожалуй.
Наконец винты опять загудели привычным гудом. Каюта вернулась в горизонтальное положение. Одежда на вешалке снова висит вдоль стены. А потом я задергиваю свою шторку. К чему лишнее беспокойство? Лодка уже опять штурмует следующий вал.
Понедельник.
Я давненько не выходил на мостик. Пора бы мне выбраться наверх и глотнуть свежего воздуха. Хотя стоит ли? По лицу плеткой-девятихвосткой будут хлестать волны, промокнешь насквозь, от холода не сможешь пошевельнуть ни рукой, ни ногой, будет ломить кости и щипать глаза.
Так почему бы, учитывая все эти веские причины, не остаться здесь, в самом удобном помещении — в кают-компании — в сухости и сохранности?
Со стола свалилась книга. Я должен был бы увидеть, как она падала, но я заметил ее, лишь когда она уже оказалась на полу. Должно быть, возникла задержка между непосредственным видением и мысленным восприятием. Наши нервы натянуты, как старая резиновая лента. У меня возникает непреодолимое желание немедленно поднять книгу с пола: она не должна оставаться там! Но я не повинуюсь этому внутреннему голосу. Я закрываю глаза, подавляя в себе последний огонек жажды действия. В конце концов, эта лежащая на полу книга ведь никому не мешает.
Из своего машинного отделения приходит шеф, видит книгу, нагибается и поднимает ее. Ну, вот и все!
Он забирается с ногами на свою койку, подтягивает колени к груди и достает газету из своего шкафчика. Все это — не произнеся ни единого слова. Он просто сидит с мрачным видом, распространяя вокруг себя запах машинного масла.
Спустя четверть часа появляется прапорщик и просит свежие заряды для сигнальной ракетницы. У шефа тоже наблюдается заторможенная реакция: он не слышит прапорщика, который вынужден повторить свою просьбу, на этот раз — громче. Только теперь шеф отрывается от газеты и поднимает на него сердитый взгляд. Наблюдая за ним со стороны, я пытаюсь представить, как в его мозгу в данную минуту пытается переключиться реле, ответственное за принятие решения. Шеф с заметным трудом пытается осмыслить полученную информацию и хоть как-то отреагировать на нее. Сигнальные ракеты — вещь, конечно же, серьезная. И они находятся в шкафчике у него за спиной. Одному богу известно, пригодятся ли они нам когда-нибудь, но их ежедневная замена — часть ставшего обыденным священного ритуала.
В носовом отсеке идут разговоры:
— Ну что, обглодали твои ребрышки?
— Дело — дрянь.
— И это помимо всего прочего.
— Да уж, это, пожалуй, слишком!
Наша фауна обогатилась. Теперь у нас на борту есть не только корабельная муха, но и корабельные вши. Скоро мы превратимся в Ноев ковчег для низших классов животных.
У пятерых свободных от вахты обнаружены вши. Вскоре по лодке распространяется сладкий запах бензина. Уничтожение врага началось.
Ветер налетает на нас с таким ревом, какой издает сжатый воздух, вырывающийся сквозь узкое отверстие. Временами он затихает, как будто наполняет воздухом свои меха, потом внезапно начинает дуть с еще большей яростью.
С каждой секундой волны вокруг нас вздымаются все выше и выше, зажатые в тисках шквалов. Струи пены, вспыхивая, разлетаются во все стороны, как трещины, разбегающиеся по темному стеклу. Волны выглядят все более угрожающе — ревущий, бурлящий котел. Снова и снова нос лодки скрывается за свистящими брызгами воды, которые выстреливают вверх из-под палубных решеток. Ветер подхватывает эти потоки и раз за разом хлещет ими по лицам впередсмотрящих.
На посту управления влажность увеличивается. Незаметно все покрывается влажной пленкой. Трап становится мокрым и холодным на ощупь.
Я не могу дольше оставаться на мостике без дождевика и зюйдвестки. Спустившись вниз, первым делом я смотрю на барограф. Его игла начертила нисходящую лесенку. Как будто смотришь сбоку на каскад в разрезе. Линия ненастной погоды опускается с такой настойчивостью, что скоро она коснется края бумаги.
Замечательный прибор — барограф. С его помощью погода берет в руки перо, чтобы оставить росчерк своего автографа на барабане, медленно вращающемся вокруг вертикальной оси. Линия, прочерченная на нем, тем не менее периодически нарушается резкими скачками пиков.
Не в силах понять значение этих всплесков, я обращаюсь за разъяснениями к штурману.
— Это хроника наших ежедневных учебных погружений — барограф отмечает не только изменение атмосферного давления снаружи, но и, само собой, его перепады внутри лодки. Пики — это избыточное давление внутри корпуса.
Заметно, что погодя сильно беспокоит командира.
— Такие циклоны иногда делают по сто-двести узлов в час, а это приводит к колебаниям в атмосфере и столкновению субтропических и полярных воздушных масс, — объясняет он. — Это порождает сильные завихрения — ветер прямо как с цепи срывается.
— Угощайтесь, пока предлагают, — говорит мне шеф, ехидно улыбаясь.
Старик склоняется над картой, штурман заглядывает ему через плечо.
— Эти североамериканские штормовые фронты шутить не любят. За отступающей зоной низкого давления следует холодный воздух. С ним может прийти шквалистый ветер и, если повезет, видимость может улучшиться. Конечно же, мы можем податься дальше к северу, но тогда мы еще больше углубимся в центр шквала. Увернуться на юг, мы, к сожалению, не можем по тактическим соображениям. Что ж, Крихбаум, у нас нет выбора, кроме как помолиться Богу и двигать напрямую, прямо посередине. Очень плохо, что у нас по левому борту — затишье.
— Похоже, нам предстоит принять участие в настоящем родео, — глухо отвечает штурман.
Несколько свободных от вахты матросов, вооружившись тонкими линями, найтовят [55] ящики с провиантом. Больше делать нечего, никаких приготовлений, которые увидишь на надводном корабле в преддверии шторма. Старик может позволить себе расслабиться, уперев свои большие руки в бедра.
За обедом нам пришлось поставить на стол ограждение, хотя оно не сильно помогло, и нам требуется приложить максимум сноровки, чтобы не дать супнице опрокинуться.
Внезапно, как бы ненароком, шеф обращается ко второму инженеру:
— Что это у вас на ресницах и бровях? Вам стоило бы показаться доктору.
Как только оба вахтенных офицера и второй инженер уходят, он произносит — опять как бы невзначай:
— Вши.
— Что?.. не может быть! — опешивает Старик.
— Очень даже может, у второго инженера на бровях и у основания ресниц.
— Вы шутите!
— Нисколько. Уж если они там начали плодиться, значит, дело зашло и впрямь далеко.
Старик с шумом втягивает носом воздух и, наморщив лоб и открыв рот, растерянно смотрит на шефа.
— Учитывая, какое уважение внушают мне ваши познания, значит ли это, что ваш наследник…?
— Т-с-с — не будем делать преждевременных выводов!
Шеф злорадно усмехается. Командир так энергично мотает головой, как будто проверяет свой вестибулярный аппарат. Наконец он произносит:
— Второй инженер только что вырос в моих глазах. Любопытно, чего еще можно от него ожидать.
Теперь наступает очередь шефа открыть от изумления рот.
Лодка постепенно затихает. Можно расслышать гудение вентиляторов. Лишь когда на несколько секунд открывается люк, ведущий в носовой отсек, доносятся обрывки песен и гомон многих голосов. Я встаю и иду вперед.
— Сегодня в цехе предстоит знатная гулянка, — с одобрением кивает головой штурман, когда я прохожу через каюту унтер-офицеров.
В носовом отсеке темень еще больше, чем обычно.
— Что тут происходит?
— Празднуем и гуляем! — кричит мне в ответ хор голосов.
Свободные от вахты матросы сидят на плитах пола, поджав под себя ноги на манер портных. Все это напоминает переиначенную сцену с разбойниками из «Кармен», только вместо замысловатых рваных одеяний они одеты в промасленные матросские куртки и тельняшки, которые извлечены на свет божий непонятно из какой кучи старого тряпья.
Внезапно лодка резко кренится. Кожаные куртки и плащи отделяются от стены. Нам приходится изо всех сил держаться за веревочные ограждения коек. В глубине отсека звучит крепкая ругань. Промеж голов и качающихся гамаков я вглядываюсь в темноту. Там кто-то отплясывает почти абсолютно голый.
— Салага с мостика! Он старается держать свое драгоценное тело в форме, — получаю я разъяснение от Маленького Бенджамина. — Постоянно этим занимается. Он безумно обожает себя.
С коек, расположенных впереди, и из одного гамака доносится траурное пение. Крошка Бенджамин извлек на свет божий свою губную гармошку, торжественно прочистил ее, постучав по руке, пару раз провел туда-сюда по сжатым губам, держа в согнутой ладони, и наконец выдает мелодию, к которой добавляет немного тремоло, сопровождая ее негромкими быстрыми хлопками свободной рукой. Хаген подвывает в такт. Один за другим присоединяются и другие матросы. Бокштигель запевает:
Она села на поезд в Гамбург,
И настроение у нее было — хуже некуда.
Она вышла на станции Фленсбург
И улеглась на рельсы.
Машинист увидел девушку и
Схватился за тормоз.
Но, увы, поезд продолжал неумолимо двигаться,
И голова покатилась по песку.
— Проклятие, уже без десяти минут! — внезапно объявляет Факлер. — Что за собачья жизнь! Только присядешь, и уже снова пора бежать. Черт!
Продолжая ругаться, он покидает хор.
Швалле тоже поднимается на ноги, тщательно затягивает свой ремень и исчезает за дверью, бросив на прощание:
— Пора на работу!
— Да брось ты ее, любовь моя! — орет вдогонку Бокштигель.
Шеф все еще сидит в кают-компании. Он выжидающе смотрит на меня и задает вопрос:
— Что делает стекольщик, если у него нет стакана?
Мой озадаченный взгляд не смиряет его. Никакого снисхождения к недогадливым.
— Он пьет из бутылки.
Я устало пропускаю его остроту мимо ушей.
С поста управления долетает шум воды, ливнем обрушивающейся сверху через люк. Временами где-то заносится гигантский кулак, который с размаху бьет по корпусу лодки. Раздается такой грохот, что я подскакиваю на месте. Командир ухмыляется:
— Это морские слоны пробуют выплеснуть свою сперму на лодку.
Раздается еще один глухой удар. Шеф встает, аккуратно надевает подтяжки, потом сдвигает одну из пайол палубы и подзывает меня:
— Вон один из них!
Я просовываю голову в отверстие и в свете фонарика вижу небольшую тележку, стоящую на двух направляющих рельсах. На ней, согнувшись в три погибели, лежит человек.
— Он проверяет концентрацию кислоты в аккумуляторах.
— При таком волнении на море — самая приятная работа!
— Это Вы верно подметили.
Я принимаюсь за книгу, но вскоре чувствую, что слишком утомлен и разбит, чтобы сконцентрироваться на ней должным образом. Единственное, что мне остается, это как завзятому алкоголику, забыв о том удушливом мире потенциальных мертвецов, в котором я сейчас нахожусь, предаться мечтам о выпивке. Пиво Beck — пльзеньский Urquell — отменный мюнхенский Lowenbrau — Martell — замечательный трехлетний Hennessy!
Вдруг я замечаю, что шеф пристально смотрит на меня. Он хохочет:
— Отрешенный — вот самое подходящее слово. Наш отрешенный корабельный поэт.
При этих словах я поворачиваюсь к нему, оскаливаю зубы и рычу, как дикий зверь. Моя выходка забавляет шефа. Он еще долго ухмыляется после нее.
Суббота.
Я стою утреннюю вахту вместе со штурманом. Ветер взбил покатые валы в череду пенящихся гребней и узких зеленых долин между ними. Их высокие матово-тусклые стены — синевато-серые, цвета грифельной доски. К нашему счастью, теперь волны накатывают на нас не с траверса, а с носа. Одному Богу известно, какую счастливую случайность нам надо благодарить за то, что ночью мы изменили свой курс.
Впрочем, с таким же успехом мы могли вообще неподвижно стоять на одном месте. Все равно на нас одна за другой обрушиваются горы воды, не давая перевести дух.
Отстояв примерно половину вахты, мы видим, как прямо перед нами возникает подобие стены, покрытой серо-черной штукатуркой. От самого горизонта она уходит ввысь, в небо. Постепенно она оживает и начинает шевелиться. У нее вырастают руки, которые неспеша охватывают половину видимого неба, пока они не закрывают собой угасающий бледный свет солнца. Воздух становится все тяжелее и тяжелее, его давление неумолимо растет. Свист и рев волн звучат все громче потому, что на время прекратились завывания ветра, внезапно решившего угомониться.
И вот шторм обрушивается на нас. Он атакует резким броском, ринувшись на нас из стены, преградившей нам дорогу, на своем пути срывая прочь с поверхности воды ее зелено-белую кожу.
Небо над нами превратилось в плиту сплошного мышино-серого цвета. Лишь появляющиеся на ней время от времени темные пятнышки говорят о том, что все небеса охвачены жестокой битвой.
Иногда отдельные волны взметаются выше прочих, но удар штормового ветра, сбивающего напрочь с ног высоко взлетевшую воду, немедленно заставляет их вернуться на место.
Свист ветра, выдувающего свою мелодию на струнах нашего страховочного ограждения, становится все пронзительнее.
Шторм перепробовал все свои голоса с разными силами: визжал, выл, стенал. Стоит носу лодки, зарывшись в воду, погрузить в нее ограждение, как стоны моментально прекращаются. Но едва нос выпрыгивает из зелено-мраморного водоворота, как рыдания начинают звучать вновь. Водяное знамя, свешивающееся с лееров, ветер рвет и кромсает в клочья — спустя мгновение его уже нет.
Я прижимаюсь спиной к трубе перископа и медленно приподнимаюсь, стараясь заглянуть через бульверк мостика, чтобы увидеть всю носовую часть лодки. Сразу же по моей голове наносят удар завывающие шквалы ветра. Воздуха больше нет — этого летучего вещества больше не осталось — он превратился в тягучую, вязнущую в зубах массу, которая стремится проникнуть внутрь меня сквозь мои челюсти всякий раз, как я открываю рот.
Шторм! От восторга мне хочется заорать во всю глотку. Я прищуриваю глаза, стараясь сконцентрироваться и запечатлеть в своей памяти моментальные снимки разбушевавшихся волн, эпизоды семейного кинофильма, запечатлевшего рождение и первые детские шаги нашего мира.
Летящие брызги заставляют меня спрятаться за бульверк. Мои веки опухли. Мои морские сапоги доверху наполнены водой. Они неудачно скроены: вода заливается в них через верх голенища. С перчатками дело обстоит немногим лучше. Они успели насквозь промокнуть, и некоторое время назад мне пришлось передать их вниз. Костяшки моих пальцев стали мертвенно-бледного цвета, как на руках прачки.
Нас окутывают пенные плащи, и я не решаюсь стоять, ни разу не согнув спины на протяжении нескольких минут.
Это металлическое корыто без задней стенки, в котором мы стоим, согнувшись в защитную боксерскую стойку, не заслуживает, чтобы его называли «мостиком». У него нет ни малейшего сходства с мостиками обычных кораблей, растянувшимися в полную ширину палубных надстроек, тщательно застекленными, сухими и теплыми — надежные укрытия, из которых можно взирать вниз на штормящее море с высоты десяти, пятнадцати, двадцати метров, как с верхнего этажа какого-нибудь здания. На тех мостиках установлены быстро вращающиеся стеклянные диски, на которых не остается ни капли воды.
Наш мостик, наоборот, не более, чем большой щит, скорее даже — просто панцирь. Отражающие ветер дефлекторы, которые установлены вдоль верхней кромки бульверка, должны защищать нас, отклоняя встречный поток из горизонтальной плоскости наверх, образую таким образом перед нами воздушную стену, но шторм такой силы, как сейчас, делает и без того не слишком эффективные приспособления абсолютно бесполезными. А со стороны кормы мостик и вовсе не предоставляет нам никакой защиты: ничто не прикрывает нас с тыла, и с той стороны постоянно затекает вода.
Большую часть вахты я отстоял среди бурлящей воды, толкающей, засасывающей, тянущей в разные стороны, как на взбесившейся во время половодья реке. Стоит только одному водовороту умчаться назад через открытый для нее шлюз в кормовой части мостика, как второй вахтенный офицер кричит: «Держись!», и мостик накрывает следующий вал. Я скачу по этому боксерскому рингу, прижав подбородок к груди. Но у воды есть свои излюбленные приемы. Она бьет снизу по лицу, отвешивая настоящие апперкоты.
Но я не позволю сбить себя с ног. Я забиваюсь в щель между стойкой дальномера и ограждением мостика. Сгруппируйся, дыши глубже, осядь всем своим весом! Нельзя полностью полагаться на страховочные пояса, какими бы прочными и надежными они не казались.
Не успев прийти в себя после атаки очередной волны, я едва поднимаю голову, чтобы бегло осмотреть свой сектор наблюдения, а второй вахтенный снова выкрикивает: «Берегись!», и на мостик врывается новая волна. Опять наклоняю голову. Получаю еще один удар в спину, за которым тут же следует второй — снизу. Мои руки судорожно вцепляются в поручень так, что, кажется, костяшки пальцев сейчас прорвут кожу. Я мельком оглядываюсь на корму. Далее стоек ограждения и турели зенитного пулемета нельзя ничего разглядеть — кормовая часть судна скрыта покровом бурлящей пены. Заслонки выхлопной системы скрылись в водовороте, впрочем, как и воздухозаборные клапаны: по-видимому, в этот момент дизели поглощают воздух из отсеков внутри лодки.
Спустя несколько мгновений следующая волна с басовитым грохотом разбивается о башню боевой рубки и брызгами взлетает высоко в воздух, как вал, налетевший на утес. Рубка разрезает стену волны на две слепящие своими брызгами части, но они снова смыкаются за ее башней, сталкиваются и с ревом устремляются вверх. Затем вода, кипя и бурля, обрушивается на корму, и лодка в очередной раз выбирается из-под накрывшего ее пенного покрова, стараясь стряхнуть с себя всю воду вплоть до самого маленького ручейка. На какие-то мгновения вся верхняя палуба полностью освобождается от воды. Затем буруны вновь наносят удар, заставляя корму уйти под воду. Борись, уворачивайся, приседай и вновь распрямляйся, и так без конца.
Спускаясь внутрь лодки, я, вымокший насквозь, понимаю, что мое тело утратило чувствительность. Со стоном я стягиваю с себя резиновую куртку. Рядом со мной чертыхается парнишка с мостика:
— Какой придурок изобрел такую одежду?
Продолжая снимать мокрые вещи, он безостановочно ворчит.
— Напиши жалобу командованию, — подтрунивает над ним Айзенберг. — Голову даю на отсечение, в ставке обожают получать дельные советы из действующих частей.
— Довольно грубое, — так Старик отзывается о море.
Он сидит за столом, пролистывая свои синие и зеленые записные книжки. Я хочу сказать ему, что, во всяком случае, по моему мнению прилагательное «грубая» подходит для описания наждачной бумаги, но никоим образом не того водного безумия, которое творится вокруг нас. Хотя какой смысл говорить это? Похоже, у него все равно не найдется более выразительного слова, чтобы описать происходящее в океане.
Ворча, он зачитывает вслух:
— Незамеченная неприятелем, подводная лодка может проникнуть в любой район моря, который выберет для ведения боевых действий. Следовательно, она наилучшим образом подходит для минирования непосредственно прибрежных вод противника, входов во вражеские гавани и устьев рек. Здесь, в ключевых местах движения кораблей противника, даже ограниченная грузоподъемность подводной лодки не умаляет ее боевую эффективность. Напротив, небольшое число поставленных мин с большей вероятностью приведет к успеху.
Он поднимает голову и смотрит мне в лицо:
— «Выберет для ведения боевых действий», «с большей вероятностью приведет к успеху»! Вы тоже пишите таким слогом?
Вскоре он находит еще одно место, которым хочет поделиться со мной:
— Подводники любят свои боевые корабли. Подлодки в полной мере проявили свой дух отваги во время Первой мировой войны, и по сей день командование подводным флотом поддерживает на высочайшем уровне их героизм и решимость.
— Замечательные слова, Вы так не считаете?
— Ну конечно! — с фырканьем произносит Старик. — Редакция самого командования.
Чуть погодя, он встряхивает головой и начинает громко читать газетный заголовок:
— «Команда „Гелиос“ протягивает руки к футбольному кубку».
Он на мгновение закрывает глаза, а затем бормочет:
— А где-то люди думают, что у них большие проблемы.
Каким далеким кажется все это!
Вдруг я понимаю, что мы едва ли думаем о суше. Изредка кто-нибудь вспоминает свой дом. Иногда мне кажется, что мы уже годы провели в этом походе. Если бы не получаемые нами радиограммы, можно было бы представить, что мы — последние представители Homo sapiens, совершающие кругосветное путешествие.
В моей голове начинает крутиться мысль: а что, если командование тоже забыло про нас? Что тогда может произойти? Как далеко мы можем заплыть с теми запасами, что есть у нас на борту? Конечно же, у нашего корабля максимальная дальность действия. Но откуда взять провиант? В нашем сумрачном мирке можно устроить грибную ферму. Климат на лодке идеально подходит для этого: доказательством тому — плесень на нашем хлебе. Или мы можем разводить водяной кресс-салат. Ведь можно же выращивать водяной кресс при электрическом свете. Боцман наверняка сможет найти для него место, например, прямо под потолком в проходе. Подумать только, грядки кресс-салата, подвешенные на шарнирах у нас над головой.
Наконец, мы можем собирать водоросли. В них содержится много витамина С. Может быть, даже есть сорта, которые смогут расти у нас в трюме, используя в качестве удобрения машинное масло.
Воскресенье.
— Сегодня на столе должны были бы быть поджаристые булочки, — замечает шеф за завтраком. — Намазанные подсоленным маслом, которое слегка растекается, ибо булочки внутри еще теплые — только что из пекарни! И чашка горячего какао, не сладкого — горького — но горячего! Вот это было бы как раз то, что надо.
Шеф вдохновенно закатывает глаза и проводит рукой перед своим носом, делая жест, который помог бы ему лучше ощутить воображаемый аромат горячего шоколада.
— Оставьте свою ремарку для водевиля, — парирует Старик. — А теперь прошу подать нам на завтрак омлет из яичного порошка. Передайте командованию военно-морского флота, что все было очень вкусно.
Подыгрывая ему, шеф, почти не жуя, начинает поглощать, жадно глотая, пищу. Его адамово яблоко неистово ходит вверх-вниз, выпученные глаза прокованы к тарелке, стоящей перед ним на столе.
Старик доволен представлением. Но первый вахтенный офицер, демонстрирующий свою благонадежность даже во время еды, когда он методично, до последней крошки, потребляет весь отпущенный ему рацион, видимо, полагает, что это больше, нежели он может стерпеть. Он обводит стол взглядом, исполненным душевного страдания.
— Уберите со стола! — выкрикивает командир в сторону поста управления, и с той стороны является стюард вместе со своей вонючей тряпкой. Первый вахтенный негодующе отворачивается от него.
После завтрака я возвращаюсь в каюту унтер-офицеров. Я хочу немного поспать.
— Нас еще помотает немного, — последнее, что я слышу от Старика, находящегося на посту управления.
Как я ни стараюсь, какую позу ни пробую принять, мне не удается улечься на койке так, чтобы меня не катало и не швыряло из стороны в сторону. Я мог бы привыкнуть к этим перекатываниям, если бы они подчинялись определенному ритму. Но резкие толчки, ощущаемые всякий раз, как нос лодки обрушивается вниз или тяжелая волна ударяет в носовую часть, приводят меня в отчаяние. А вдобавок еще доносятся новые зловещие звуки. В оглушительные звуки ударов по боевой рубке вплетается новый аккомпанемент: непрестанный скрежет, шипение, царапанье и — несколькими октавами выше — грозный беспорядочный стук, сопровождаемый впридачу жутко действующими на нервы завываниями, скрипами и посвистываниями. Не проходит ни минуты без того, чтобы вдоль всего корпуса лодки не прокатилась дрожь или тебя до самых костей не пробрал бы какой-нибудь неведомый пронзительный звук. Единственное средство защитить себя от этого постоянного кошмара и буйства звуков — это тупо не придавать им никакого значения.
Хуже всего то, что грохот не прекращается даже ночью: когда лодка затихает, рев волн, кажется, усиливается. Временами он звучит так, как если бы водопад низвергался в ковш расплавленного в домне металла. Я лежу и пытаюсь разобрать, из каких звуков складывается в это грохотание за бортом: помимо скрежета и свиста там присутствуют всплески, шлепки и удары, как зубилом. Затем снова раздается целая серия мощных сокрушительных ударов, заставляющих лодку звучать подобно гигантскому барабану. Боже правый! Ну и оркестр — глухой барабанщик и пьяный литаврщик. Должно быть, там, наверху, шторм разогнался не менее, чем до шестидесяти пяти узлов.
Нос лодки снова опускается в головокружительном реверансе, каюта кренится вперед, наклоняется все круче и круче. Висящая на переборке одежда отделяется от нее под углом в сорок пять градусов. Занавеска моей койки сама собой отлетает в сторону, мои ноги беспомощно задраны в воздух. Моя голова оказывается внизу, а вся каюта вокруг меня начинает описывать круги в то время, как лодка старается выйти из пике, вильнув в сторону. Она не хочет становиться на голове. С кормы доносится шум наших винтов, которые, судя по звукам, намотали на себя кокон из шерсти. Лодку бьет лихорадочная дрожь, какие-то металлические детали громыхают друг о друга: опять звучит раскат барабанов.
Френссен бросает на меня скучающий взгляд, потом томно закатывает глаза:
— Немного потряхивает, не так ли?
— Да уж, пожалуй.
Наконец винты опять загудели привычным гудом. Каюта вернулась в горизонтальное положение. Одежда на вешалке снова висит вдоль стены. А потом я задергиваю свою шторку. К чему лишнее беспокойство? Лодка уже опять штурмует следующий вал.
Понедельник.
Я давненько не выходил на мостик. Пора бы мне выбраться наверх и глотнуть свежего воздуха. Хотя стоит ли? По лицу плеткой-девятихвосткой будут хлестать волны, промокнешь насквозь, от холода не сможешь пошевельнуть ни рукой, ни ногой, будет ломить кости и щипать глаза.
Так почему бы, учитывая все эти веские причины, не остаться здесь, в самом удобном помещении — в кают-компании — в сухости и сохранности?
Со стола свалилась книга. Я должен был бы увидеть, как она падала, но я заметил ее, лишь когда она уже оказалась на полу. Должно быть, возникла задержка между непосредственным видением и мысленным восприятием. Наши нервы натянуты, как старая резиновая лента. У меня возникает непреодолимое желание немедленно поднять книгу с пола: она не должна оставаться там! Но я не повинуюсь этому внутреннему голосу. Я закрываю глаза, подавляя в себе последний огонек жажды действия. В конце концов, эта лежащая на полу книга ведь никому не мешает.
Из своего машинного отделения приходит шеф, видит книгу, нагибается и поднимает ее. Ну, вот и все!
Он забирается с ногами на свою койку, подтягивает колени к груди и достает газету из своего шкафчика. Все это — не произнеся ни единого слова. Он просто сидит с мрачным видом, распространяя вокруг себя запах машинного масла.
Спустя четверть часа появляется прапорщик и просит свежие заряды для сигнальной ракетницы. У шефа тоже наблюдается заторможенная реакция: он не слышит прапорщика, который вынужден повторить свою просьбу, на этот раз — громче. Только теперь шеф отрывается от газеты и поднимает на него сердитый взгляд. Наблюдая за ним со стороны, я пытаюсь представить, как в его мозгу в данную минуту пытается переключиться реле, ответственное за принятие решения. Шеф с заметным трудом пытается осмыслить полученную информацию и хоть как-то отреагировать на нее. Сигнальные ракеты — вещь, конечно же, серьезная. И они находятся в шкафчике у него за спиной. Одному богу известно, пригодятся ли они нам когда-нибудь, но их ежедневная замена — часть ставшего обыденным священного ритуала.