Страница:
Я съеживаюсь еще сильнее, напрягаю каждый мускул, стараясь вжаться в щель между перископом и бульверком. Сердце обрывается внутри меня. Если эта волна обрушится на нас — Боже, смилуйся над нами! Лодке никогда не выбраться из-под нее.
Все прочие звуки потонули в одном непрерывном высоком зловещем шипении. В течение нескольких гнетущих мгновений я даже не решаюсь дышать. Я чувствую, как корма лодки начинает приподниматься: ее, замершую неподвижно в наклонном положении посреди складок водяного склона, вздымает все выше и выше, так высоко, как никогда прежде. Ужас, сдавивший мне горло, начинает ослаблять свою хватку — и тут вершина горы обваливается. Чудовищная палица бьет по рубке с такой силой, что та начинает звенеть, передавая свою дрожь всему корпусу лодки. Я слышу визжащий, клокочущий вой, и бешено кружащийся водоворот вихрем обрушивается на мостик.
Я стискиваю рот и задерживаю дыхание. Перед моими глазами — зеленое стекло. Я изо всех сил пытаюсь прибавить себе весу, чтобы не дать плотному потоку снести меня с ног. Боже — неужели мы утонем? Весь мостик целиком скрылся под водой.
Наконец рубка кренится в сторону. Я выпрыгиваю из воды и хватаю открытым ртом воздух, но тут же мое дыхание пресекается вновь. Мостик клонится все дальше и дальше. Неужели лодка опрокинется? Как там килевой балласт? Сможет ли он выдержать подобную ярость стихии?
Водоворот старается содрать с меня одежду. Тяжело дыша широко открытым ртом, я сперва выдираю правую, затем левую ногу из воронки, как из капкана. Только теперь я решаюсь поднять взор. Наша корма стоит вертикально! Я тут же отворачиваюсь, заставляю свои колени выпрямиться и отваживаюсь бросить беглый взгляд поверх бульверка. В глаза бросается лицо второго вахтенного офицера: его рот широко открыт, и, похоже, он кричит что-то во весь голос. Но я не слышу ни единого звука.
С лица командира капает вода. Поля его зюйдвестки напоминают водосток на крыше дома. Прямой и недвижимый, он смотрит прямо вперед. Я перевожу взгляд в направлении его взгляда.
Другой корабль должен оказаться у нас слева по борту. Внезапно он предстает взору во всю свою длину. Тот самый вал, прошедший под нами, теперь поднимает его к небесам. Он справляется с этим в мгновение ока. Теперь нос лодки пропал в гуще пены. Можно подумать, что в море вышла лишь одна половина судна, позабыв другую в гавани. От их башни, как от утеса, о который разбивается прибой, во все стороны летят фонтаны брызг. И вот вся лодка полностью исчезает в серой морской пене.
Второй вахтенный кричит что-то, похожее на «Бедняги!» Бедняги! Он что, с ума сошел? Или он забыл, что нас швыряет и мотает точно так же, как и их?
Лодка продолжает разворачиваться на шестнадцать румбов. [66] Угол между направлением нашего носа и движением волн неуклонно сокращается. Скоро мы сможем встречать волны прямо по курсу.
— Хорошо справились — О, черт! — ревет второй вахтенный. — Если только та — посудина — не улизнет или выкинет — что-нибудь неожиданное!
Я тоже опасаюсь, что в таком море они не смогут удержать лодку на курсе. Наша траектория разворота быстро сближает нас с ними. Уже волны, разбегающиеся от их носа, который разрезает волны подобно плугу, сталкиваются с порывистыми встречными волнами, поднятыми носом нашей лодки. В воздух взлетают столбы воды — множество гейзеров, маленьких, больших, огромных…
Мы снова устремляемся наверх. Бешеный вал, возникший из глубин океана, поднимает нас на своем горбу подобно сказочному Левиафану. Мы взлетаем — Вознесение Субмарины — Kyrie eleison! Как будто стремясь преодолеть притяжение земли, мы поднимаемся, подобно черному цеппелину, все выше и выше. Носовая часть лодки уже высовывается из воды.
Мне кажется, что я смотрю на мостик другой лодки, как с крыши дома — господи! Не слишком ли близко Старик подошел к ним? Мы можем рухнуть сверху прямо на них.
Но он не дает никакой команды. Теперь уже я узнаю каждого из пятерых людей, которые взирают на нас, прижавшись к правому бульверку. Томсен стоит посередине.
Они все раскрывают рты, как у деревянных кукол, в которые надо попасть тряпичными мячиками — или выводок птенцов, ожидающих возвращение своей матери.
Так вот как мы выглядим со стороны! Такими нас увидели бы Томми, будь они поблизости: пять человек, набившиеся в бочку — черное зернышко посреди клочка пены, косточка в белой фруктовой мякоти. Лишь когда волна схлынет, вид меняется — и из воды появляется стальная сигара корпуса.
Вот чудовище дает нам соскользнуть с его спины, и мы несемся вниз. Все ниже и ниже.
Бог мой — почему Старик ничего не предпринимает?
Я замечаю выражение его лица. Он ухмыляется. Только маньяк может усмехаться в такую минуту.
— Пригните головы!
Скорее, выгни по-кошачьи спину. Держись крепче, колени упри в бульверк, спину — в кожух перископа. Напряги мускулы. Подбери живот. Стена, стена воды бутылочно-зеленого цвета, украшенная геральдическим орнаментом, вырастает перед нами, как на картине Хирошиги «Цунами вблизи Канагавы».
Она выгибается вовнутрь, тянется к нам — прячьте свои головы! Еще есть время, чтобы набрать воздуха в легкие и пригнуться, прижав бинокль к животу — и в этот момент снова обрушивается удар молота. Задержи дыхание и считай. Не позволяй себе задохнуться и продолжай считать про себя, пока старающийся смыть тебя поток не пойдет на убыль.
Я потрясен: на этот раз не происходит ужасающее скольжение бортом вниз.
Старик — он еще раз доказал, что является опытным шкипером, — знал, как будет вести себя чудовищный кит. Он предчувствует, что будет делать вода, как поведет себя океанское чудище.
Теперь наступает черед Томсена балансировать на гребне водяной горы, куда его забросил толчок гигантской руки. Всматриваясь в бинокль, я вижу ярко блестящие цистерны погружения его лодки, полностью высвободившиеся из-под воды. Лодка висит на вершине, кажется, целую вечность, затем она внезапно слетает в следующую долину. Нас разделяет взметнувшиеся между нами белые пики, и те, другие, исчезают, как будто их никогда и не было. Сердце успевает отсчитать дюжину ударов, а я по-прежнему не вижу ничего, кроме серо-белых кипящих волн, снежных гор, чьи вершины атакуют буйные вихри. Они, поглотившие лодку, кажутся воплощением первозданных сил природы, неизменных со дня сотворения мира.
Подумать только: там внизу, в брюхе лодки, посреди этой бешеной бездонной круговерти, около дизелей несет вахту очередная смена, в своем закутке скрючился радист, матросы, старающиеся улечься на своих койках, пытаются читать или заснуть, там горит электрический свет и там — живые люди…
«Так», — говорю я себе. — «ты становишься похож на второго вахтенного офицера. Ты совершенно забыл, что мы идем на точно такой же лодке. И наши моряки испытывают то же, что и те, на другой лодке».
Командир требует подать сигнальные флажки. Сигнальные флажки? Он окончательно спятил! Кто сможет семафорить в таких условиях?
Но он выхватывает их, как бегун — эстафетные палочки, и когда мы опять взмываем к небу, он молниеносно отстегивает свой страховочный пояс, подтягивается высоко над бульверком, ухватившись за стойку перископа, и, твердо упершись, разворачивает сигнальные флажки. Он передает свое послание, не пропуская ни единой буквы, как будто мы находимся на учениях где-нибудь на Ванзее: Ч-т-о-в-ы-п-о-т-о-п-и-л-и.
В это трудно поверить, но человек на другой лодке делает рукой знак «Понял». И когда мы в очередной раз опускаемся вниз, как на ленте конвейера, другой помешанный передает с той лодки: Д-е-с-я-т-ь-т-ы-с-я-ч-т-о-н-н.
Сквозь летящие брызги мы обмениваемся информацией на языке глухонемых, подобно людям, машущим друг другу из окон вагончиков канатной дороги, расходящихся в противоположные стороны. Лодки зависают всего на несколько секунд вровень друг с другом. Когда мы снова движемся вверх, Старик передает еще одно сообщение: У-д-а-ч-и-в-а-м-ч-е-р-т-и.
Теперь другая сторона достала свои флажки. Мы все громко читаем хором: Ж-е-л-а-е-м-в-а-м-с-л-о-м-а-н-н-ы-х-м-а-ч-т-и-о-б-о-р-в-а-н-н-ы-х-в-а-н-т.
Внезапно волна роняет нас вниз, и нос нашей лодки с бешеной скоростью наклоняется вперед. Перегнувшись вниз до предела, мы окунаемся в долину, наполненную морской пеной.
Высоко над нами над краем пропасти высунулся нос лодки Томсена. Она кренится на левый борт — ясно различимы заслонки обоих торпедных аппаратов левого борта, равно как и любая из водозаборных прорезей, да и все днище лодки, — пока перевесившая носовая часть не обрушивается в ложбину подобно падающему лезвию гильотины. С яростью, которая разрубила бы металл, он входит в волну. Вода внезапно раздается в обе стороны огромными волнами зеленого стекла, которые снова смыкаются над ней вскипевшими водоворотами и заливают мостик. В клокочущей пене остались видны лишь несколько темных пятнышек: головы вахтенных на мостике да одна рука, размахивающая красным сигнальным флажком.
Я перехватываю изумленный взгляд второго вахтенного, адресованный командиру, а потом я замечаю лицо шефа, на котором застыло восторженное выражение. Должно быть, он уже давно стоит на мостике.
Я охватываю перископ одной рукой и подтягиваюсь повыше. Та лодка у нас за кормой спряталась у подножия волн. Затем там неожиданно всплывает бочка, ее подбрасывает вверх, потом она тонет; затем лишь бутылочная пробка пляшет на волнах, а спустя несколько минут ничего больше не разглядеть.
Старик велит лечь на прежний курс. Откидываю люк — слежу одним глазом за проходящей волной — и вниз, в нору.
Рулевой в боевой рубке прижимается к стенке, освобождая дорогу, но лодка кренится на правый борт, так что он все равно получает свою порцию душа.
— Что там происходило?
— Встретились с другой лодкой — Томсена — очень близко!
Люк захлопывают сверху. Из темноты выплывают бледные лица, как будто выхваченные фонариком горняка. Мы снова в подземелье. Внезапно я осознаю, что даже рулевой не видел нашей встречи.
Я развязываю тесемки зюйдвестки под подбородком и начинаю стаскивать резиновую куртку. Помощник на посту управления жадно ловит каждое сказанное мной слово. Не уверен, что стоило говорить это, но я еще подкинул ему малозначащие слова вроде «Невероятно, как командир вел лодку — правда — просто образцовое маневрирование!».
Должно быть, возбуждение расслабило мои мускулы: я освободился от промокшей одежды намного быстрее, чем вчера. Рядом со мной методично вытирается шеф.
Через десять минут мы собираемся в кают-компании.
Я все еще заведен, но я стараюсь вести себя, как всегда:
— Все это было достаточно необычно, верно?
— Что вы хотите сказать? — спрашивает Старик.
— Наша встреча.
— Почему?
— Разве мы не обязаны были дать опознавательный сигнал?
— Боже мой, — отвечает командир. — Эту рубку я узнал бы с первого взгляда! У них был бы припадок, если бы мы запустили ракету. Это означало бы, что им пришлось бы сразу отвечать нам тем же. И кто знает, были ли у них в такую погоду готовые заряды. Зачем ставить друзей в неловкое положение?
— И именно потому, что опознавательные ракеты никогда не используются в сомнительных случаях, мы вскакиваем со своих мест по два раза на день, когда их несут!
— Не стоит ворчать, — успокаивает Старик. — Надо — значит надо! Устав!
Десять минут спустя он возвращается к моему недовольству:
— В такую непогоду мы в любом случае можем не опасаться английских подлодок. Что они будут тут искать? Немецкий конвой?
Суббота.
Волнение улеглось. За обедом мы все сидим, придвинувшись к столу, и жуем. Свободные от вахты члены экипажа постепенно возвращаются в летаргический сон.
Трапеза оканчивается прежде, чем старик наконец-то изрекает:
— Они быстро выскочили!
«Они» — это Томсен и его команда. Старик потрясен, что Томсен оказался в нашем районе.
— Все-таки он вернулся незадолго до того, как мы вышли в море — причем с повреждением!
Выскочили — это значит, в доке пробыли недолго.
— Командование теперь подгоняет!
Мало времени в доке — ускоренный ремонт. Больному не дают отлежаться как следует, а сразу ставят на ноги. Никакой симуляции!
Проходит не меньше четверти часа, пока Старик заговаривает вновь:
— Здесь что-то не так. Даже если считается, что у нас в Атлантике достаточно лодок, это означает, что их не больше дюжины. Дюжина лодок между Гренландией и Азорскими островами — и мы все же практически натыкаемся друг на друга. Что-то не так! Ну да ладно — это не мое дело.
Не его дело? Что же тогда он ломает голову с рассвета до заката и, скорее всего, всю ночь напролет тоже, размышляя над явными противоречиями: слишком большой оперативный простор — слишком мало лодок — отсутствие поддержки с воздуха.
— Пора бы им выйти в эфир.
Проснувшись на третье утро после нашей штормовой встречи, я понимаю по движению лодки, что море несколько успокоилось.
Натянув на себя прорезиненный плащ так быстро, как только возможно, я отправляюсь на мостик. Ночь еще пытается бороться со светом.
Горизонт очистился от туч. Лишь иногда на верхушке высокой донной волне появляется случайный гребень. Волны поднимаются почти такой же высоко, как и в предыдущие дни, но их движение утратило свою ярость — лодку больше не трясет и не мотает.
Ветер устойчивый. Изредка отклоняется на несколько градусов от своего основного, северо-западного, направления. Он несет с собой холод.
К полудню ветер почти полностью стихает. Вместо его воя слышится лишь приглушенное шипение и шелест. В моих ушах все еще звучит дикий рев, и мне становится как-то не по себе от непривычной тишины; такое ощущение, будто во время показа кинофильма пропал звук. Мимо лодки катится бесчисленный табун по-прежнему высоких белогривых волн, чей торжественный вид внушает трепетный страх.
Из-за их движения сложно понять, что на самом деле волны никуда не движутся — что вся поверхность океана не проносится мимо нас. Мне приходится воскресить в памяти образ поля пшеницы, раскачивающейся под ветром, чтобы убедить себя, что эти невообразимо громадные массы воды в действительности так же неподвижны, как стебли злаков.
— Нечасто можно увидеть такую здоровенную донную волну, — замечает штурман. — Эта может вытянуться в длину на тысячу миль.
Мы принимаем радиограмму от Флоссмана: «Тройным залпом потопил одинокий корабль».
— Он еще в адмиралы пробьется, — комментирует Старик. В его словах больше презрения, чем зависти. — Не выходя их датских проливов.
Раздражение Старика выплескивается вспышкой ярости:
— Долго они еще будут держать нас тут, чтобы мы рыскали, полагаясь лишь на свой нюх?! И все безрезультатно!
Чтобы отвлечься, я разбираю вещи в своем крошечном шкафчике. Там творится просто жуть: все мои рубашки покрылись серо-черными пятнами плесени, вся моя одежда провоняла мокрым запахом гнили. Просто диву даешься, что мы сами не начали гнить — а то наблюдали бы за тем, как наши живые тела постепенно разлагались.
Впрочем, надо признать, кое у кого из нас этот процесс уже начался. Лицо Зорнера полностью обезображено алыми угреватыми нарывами с желтыми головками посередине. Учитывая тучность его фигуры, эти раздражения выглядят еще более зловеще. Морякам приходится хуже всех, так как из-за постоянного соприкосновения с соленой водой их порезы и фурункулы не заживают.
Но зато шторм прекратился. Мостик снова превратился в место, где можно передохнуть.
Ничто не нарушает линию горизонта. Идеальная линия, где небо и вода встречаются, чтобы слиться в единое целое.
Я воспринимаю океан, как огромный плоский диск, на который опирается колокол из серого стекла. Куда бы мы ни перемещались, этот колокол двигается вместе с нами так, что мы всегда остаемся в центре диска. Его радиус — не более шестнадцати миль, а значит, диаметр диска — тридцать две мили. Почти что ничто в сравнении с бескрайней Атлантикой.
VII. Контакт
Все прочие звуки потонули в одном непрерывном высоком зловещем шипении. В течение нескольких гнетущих мгновений я даже не решаюсь дышать. Я чувствую, как корма лодки начинает приподниматься: ее, замершую неподвижно в наклонном положении посреди складок водяного склона, вздымает все выше и выше, так высоко, как никогда прежде. Ужас, сдавивший мне горло, начинает ослаблять свою хватку — и тут вершина горы обваливается. Чудовищная палица бьет по рубке с такой силой, что та начинает звенеть, передавая свою дрожь всему корпусу лодки. Я слышу визжащий, клокочущий вой, и бешено кружащийся водоворот вихрем обрушивается на мостик.
Я стискиваю рот и задерживаю дыхание. Перед моими глазами — зеленое стекло. Я изо всех сил пытаюсь прибавить себе весу, чтобы не дать плотному потоку снести меня с ног. Боже — неужели мы утонем? Весь мостик целиком скрылся под водой.
Наконец рубка кренится в сторону. Я выпрыгиваю из воды и хватаю открытым ртом воздух, но тут же мое дыхание пресекается вновь. Мостик клонится все дальше и дальше. Неужели лодка опрокинется? Как там килевой балласт? Сможет ли он выдержать подобную ярость стихии?
Водоворот старается содрать с меня одежду. Тяжело дыша широко открытым ртом, я сперва выдираю правую, затем левую ногу из воронки, как из капкана. Только теперь я решаюсь поднять взор. Наша корма стоит вертикально! Я тут же отворачиваюсь, заставляю свои колени выпрямиться и отваживаюсь бросить беглый взгляд поверх бульверка. В глаза бросается лицо второго вахтенного офицера: его рот широко открыт, и, похоже, он кричит что-то во весь голос. Но я не слышу ни единого звука.
С лица командира капает вода. Поля его зюйдвестки напоминают водосток на крыше дома. Прямой и недвижимый, он смотрит прямо вперед. Я перевожу взгляд в направлении его взгляда.
Другой корабль должен оказаться у нас слева по борту. Внезапно он предстает взору во всю свою длину. Тот самый вал, прошедший под нами, теперь поднимает его к небесам. Он справляется с этим в мгновение ока. Теперь нос лодки пропал в гуще пены. Можно подумать, что в море вышла лишь одна половина судна, позабыв другую в гавани. От их башни, как от утеса, о который разбивается прибой, во все стороны летят фонтаны брызг. И вот вся лодка полностью исчезает в серой морской пене.
Второй вахтенный кричит что-то, похожее на «Бедняги!» Бедняги! Он что, с ума сошел? Или он забыл, что нас швыряет и мотает точно так же, как и их?
Лодка продолжает разворачиваться на шестнадцать румбов. [66] Угол между направлением нашего носа и движением волн неуклонно сокращается. Скоро мы сможем встречать волны прямо по курсу.
— Хорошо справились — О, черт! — ревет второй вахтенный. — Если только та — посудина — не улизнет или выкинет — что-нибудь неожиданное!
Я тоже опасаюсь, что в таком море они не смогут удержать лодку на курсе. Наша траектория разворота быстро сближает нас с ними. Уже волны, разбегающиеся от их носа, который разрезает волны подобно плугу, сталкиваются с порывистыми встречными волнами, поднятыми носом нашей лодки. В воздух взлетают столбы воды — множество гейзеров, маленьких, больших, огромных…
Мы снова устремляемся наверх. Бешеный вал, возникший из глубин океана, поднимает нас на своем горбу подобно сказочному Левиафану. Мы взлетаем — Вознесение Субмарины — Kyrie eleison! Как будто стремясь преодолеть притяжение земли, мы поднимаемся, подобно черному цеппелину, все выше и выше. Носовая часть лодки уже высовывается из воды.
Мне кажется, что я смотрю на мостик другой лодки, как с крыши дома — господи! Не слишком ли близко Старик подошел к ним? Мы можем рухнуть сверху прямо на них.
Но он не дает никакой команды. Теперь уже я узнаю каждого из пятерых людей, которые взирают на нас, прижавшись к правому бульверку. Томсен стоит посередине.
Они все раскрывают рты, как у деревянных кукол, в которые надо попасть тряпичными мячиками — или выводок птенцов, ожидающих возвращение своей матери.
Так вот как мы выглядим со стороны! Такими нас увидели бы Томми, будь они поблизости: пять человек, набившиеся в бочку — черное зернышко посреди клочка пены, косточка в белой фруктовой мякоти. Лишь когда волна схлынет, вид меняется — и из воды появляется стальная сигара корпуса.
Вот чудовище дает нам соскользнуть с его спины, и мы несемся вниз. Все ниже и ниже.
Бог мой — почему Старик ничего не предпринимает?
Я замечаю выражение его лица. Он ухмыляется. Только маньяк может усмехаться в такую минуту.
— Пригните головы!
Скорее, выгни по-кошачьи спину. Держись крепче, колени упри в бульверк, спину — в кожух перископа. Напряги мускулы. Подбери живот. Стена, стена воды бутылочно-зеленого цвета, украшенная геральдическим орнаментом, вырастает перед нами, как на картине Хирошиги «Цунами вблизи Канагавы».
Она выгибается вовнутрь, тянется к нам — прячьте свои головы! Еще есть время, чтобы набрать воздуха в легкие и пригнуться, прижав бинокль к животу — и в этот момент снова обрушивается удар молота. Задержи дыхание и считай. Не позволяй себе задохнуться и продолжай считать про себя, пока старающийся смыть тебя поток не пойдет на убыль.
Я потрясен: на этот раз не происходит ужасающее скольжение бортом вниз.
Старик — он еще раз доказал, что является опытным шкипером, — знал, как будет вести себя чудовищный кит. Он предчувствует, что будет делать вода, как поведет себя океанское чудище.
Теперь наступает черед Томсена балансировать на гребне водяной горы, куда его забросил толчок гигантской руки. Всматриваясь в бинокль, я вижу ярко блестящие цистерны погружения его лодки, полностью высвободившиеся из-под воды. Лодка висит на вершине, кажется, целую вечность, затем она внезапно слетает в следующую долину. Нас разделяет взметнувшиеся между нами белые пики, и те, другие, исчезают, как будто их никогда и не было. Сердце успевает отсчитать дюжину ударов, а я по-прежнему не вижу ничего, кроме серо-белых кипящих волн, снежных гор, чьи вершины атакуют буйные вихри. Они, поглотившие лодку, кажутся воплощением первозданных сил природы, неизменных со дня сотворения мира.
Подумать только: там внизу, в брюхе лодки, посреди этой бешеной бездонной круговерти, около дизелей несет вахту очередная смена, в своем закутке скрючился радист, матросы, старающиеся улечься на своих койках, пытаются читать или заснуть, там горит электрический свет и там — живые люди…
«Так», — говорю я себе. — «ты становишься похож на второго вахтенного офицера. Ты совершенно забыл, что мы идем на точно такой же лодке. И наши моряки испытывают то же, что и те, на другой лодке».
Командир требует подать сигнальные флажки. Сигнальные флажки? Он окончательно спятил! Кто сможет семафорить в таких условиях?
Но он выхватывает их, как бегун — эстафетные палочки, и когда мы опять взмываем к небу, он молниеносно отстегивает свой страховочный пояс, подтягивается высоко над бульверком, ухватившись за стойку перископа, и, твердо упершись, разворачивает сигнальные флажки. Он передает свое послание, не пропуская ни единой буквы, как будто мы находимся на учениях где-нибудь на Ванзее: Ч-т-о-в-ы-п-о-т-о-п-и-л-и.
В это трудно поверить, но человек на другой лодке делает рукой знак «Понял». И когда мы в очередной раз опускаемся вниз, как на ленте конвейера, другой помешанный передает с той лодки: Д-е-с-я-т-ь-т-ы-с-я-ч-т-о-н-н.
Сквозь летящие брызги мы обмениваемся информацией на языке глухонемых, подобно людям, машущим друг другу из окон вагончиков канатной дороги, расходящихся в противоположные стороны. Лодки зависают всего на несколько секунд вровень друг с другом. Когда мы снова движемся вверх, Старик передает еще одно сообщение: У-д-а-ч-и-в-а-м-ч-е-р-т-и.
Теперь другая сторона достала свои флажки. Мы все громко читаем хором: Ж-е-л-а-е-м-в-а-м-с-л-о-м-а-н-н-ы-х-м-а-ч-т-и-о-б-о-р-в-а-н-н-ы-х-в-а-н-т.
Внезапно волна роняет нас вниз, и нос нашей лодки с бешеной скоростью наклоняется вперед. Перегнувшись вниз до предела, мы окунаемся в долину, наполненную морской пеной.
Высоко над нами над краем пропасти высунулся нос лодки Томсена. Она кренится на левый борт — ясно различимы заслонки обоих торпедных аппаратов левого борта, равно как и любая из водозаборных прорезей, да и все днище лодки, — пока перевесившая носовая часть не обрушивается в ложбину подобно падающему лезвию гильотины. С яростью, которая разрубила бы металл, он входит в волну. Вода внезапно раздается в обе стороны огромными волнами зеленого стекла, которые снова смыкаются над ней вскипевшими водоворотами и заливают мостик. В клокочущей пене остались видны лишь несколько темных пятнышек: головы вахтенных на мостике да одна рука, размахивающая красным сигнальным флажком.
Я перехватываю изумленный взгляд второго вахтенного, адресованный командиру, а потом я замечаю лицо шефа, на котором застыло восторженное выражение. Должно быть, он уже давно стоит на мостике.
Я охватываю перископ одной рукой и подтягиваюсь повыше. Та лодка у нас за кормой спряталась у подножия волн. Затем там неожиданно всплывает бочка, ее подбрасывает вверх, потом она тонет; затем лишь бутылочная пробка пляшет на волнах, а спустя несколько минут ничего больше не разглядеть.
Старик велит лечь на прежний курс. Откидываю люк — слежу одним глазом за проходящей волной — и вниз, в нору.
Рулевой в боевой рубке прижимается к стенке, освобождая дорогу, но лодка кренится на правый борт, так что он все равно получает свою порцию душа.
— Что там происходило?
— Встретились с другой лодкой — Томсена — очень близко!
Люк захлопывают сверху. Из темноты выплывают бледные лица, как будто выхваченные фонариком горняка. Мы снова в подземелье. Внезапно я осознаю, что даже рулевой не видел нашей встречи.
Я развязываю тесемки зюйдвестки под подбородком и начинаю стаскивать резиновую куртку. Помощник на посту управления жадно ловит каждое сказанное мной слово. Не уверен, что стоило говорить это, но я еще подкинул ему малозначащие слова вроде «Невероятно, как командир вел лодку — правда — просто образцовое маневрирование!».
Должно быть, возбуждение расслабило мои мускулы: я освободился от промокшей одежды намного быстрее, чем вчера. Рядом со мной методично вытирается шеф.
Через десять минут мы собираемся в кают-компании.
Я все еще заведен, но я стараюсь вести себя, как всегда:
— Все это было достаточно необычно, верно?
— Что вы хотите сказать? — спрашивает Старик.
— Наша встреча.
— Почему?
— Разве мы не обязаны были дать опознавательный сигнал?
— Боже мой, — отвечает командир. — Эту рубку я узнал бы с первого взгляда! У них был бы припадок, если бы мы запустили ракету. Это означало бы, что им пришлось бы сразу отвечать нам тем же. И кто знает, были ли у них в такую погоду готовые заряды. Зачем ставить друзей в неловкое положение?
— И именно потому, что опознавательные ракеты никогда не используются в сомнительных случаях, мы вскакиваем со своих мест по два раза на день, когда их несут!
— Не стоит ворчать, — успокаивает Старик. — Надо — значит надо! Устав!
Десять минут спустя он возвращается к моему недовольству:
— В такую непогоду мы в любом случае можем не опасаться английских подлодок. Что они будут тут искать? Немецкий конвой?
Суббота.
Волнение улеглось. За обедом мы все сидим, придвинувшись к столу, и жуем. Свободные от вахты члены экипажа постепенно возвращаются в летаргический сон.
Трапеза оканчивается прежде, чем старик наконец-то изрекает:
— Они быстро выскочили!
«Они» — это Томсен и его команда. Старик потрясен, что Томсен оказался в нашем районе.
— Все-таки он вернулся незадолго до того, как мы вышли в море — причем с повреждением!
Выскочили — это значит, в доке пробыли недолго.
— Командование теперь подгоняет!
Мало времени в доке — ускоренный ремонт. Больному не дают отлежаться как следует, а сразу ставят на ноги. Никакой симуляции!
Проходит не меньше четверти часа, пока Старик заговаривает вновь:
— Здесь что-то не так. Даже если считается, что у нас в Атлантике достаточно лодок, это означает, что их не больше дюжины. Дюжина лодок между Гренландией и Азорскими островами — и мы все же практически натыкаемся друг на друга. Что-то не так! Ну да ладно — это не мое дело.
Не его дело? Что же тогда он ломает голову с рассвета до заката и, скорее всего, всю ночь напролет тоже, размышляя над явными противоречиями: слишком большой оперативный простор — слишком мало лодок — отсутствие поддержки с воздуха.
— Пора бы им выйти в эфир.
Проснувшись на третье утро после нашей штормовой встречи, я понимаю по движению лодки, что море несколько успокоилось.
Натянув на себя прорезиненный плащ так быстро, как только возможно, я отправляюсь на мостик. Ночь еще пытается бороться со светом.
Горизонт очистился от туч. Лишь иногда на верхушке высокой донной волне появляется случайный гребень. Волны поднимаются почти такой же высоко, как и в предыдущие дни, но их движение утратило свою ярость — лодку больше не трясет и не мотает.
Ветер устойчивый. Изредка отклоняется на несколько градусов от своего основного, северо-западного, направления. Он несет с собой холод.
К полудню ветер почти полностью стихает. Вместо его воя слышится лишь приглушенное шипение и шелест. В моих ушах все еще звучит дикий рев, и мне становится как-то не по себе от непривычной тишины; такое ощущение, будто во время показа кинофильма пропал звук. Мимо лодки катится бесчисленный табун по-прежнему высоких белогривых волн, чей торжественный вид внушает трепетный страх.
Из-за их движения сложно понять, что на самом деле волны никуда не движутся — что вся поверхность океана не проносится мимо нас. Мне приходится воскресить в памяти образ поля пшеницы, раскачивающейся под ветром, чтобы убедить себя, что эти невообразимо громадные массы воды в действительности так же неподвижны, как стебли злаков.
— Нечасто можно увидеть такую здоровенную донную волну, — замечает штурман. — Эта может вытянуться в длину на тысячу миль.
Мы принимаем радиограмму от Флоссмана: «Тройным залпом потопил одинокий корабль».
— Он еще в адмиралы пробьется, — комментирует Старик. В его словах больше презрения, чем зависти. — Не выходя их датских проливов.
Раздражение Старика выплескивается вспышкой ярости:
— Долго они еще будут держать нас тут, чтобы мы рыскали, полагаясь лишь на свой нюх?! И все безрезультатно!
Чтобы отвлечься, я разбираю вещи в своем крошечном шкафчике. Там творится просто жуть: все мои рубашки покрылись серо-черными пятнами плесени, вся моя одежда провоняла мокрым запахом гнили. Просто диву даешься, что мы сами не начали гнить — а то наблюдали бы за тем, как наши живые тела постепенно разлагались.
Впрочем, надо признать, кое у кого из нас этот процесс уже начался. Лицо Зорнера полностью обезображено алыми угреватыми нарывами с желтыми головками посередине. Учитывая тучность его фигуры, эти раздражения выглядят еще более зловеще. Морякам приходится хуже всех, так как из-за постоянного соприкосновения с соленой водой их порезы и фурункулы не заживают.
Но зато шторм прекратился. Мостик снова превратился в место, где можно передохнуть.
Ничто не нарушает линию горизонта. Идеальная линия, где небо и вода встречаются, чтобы слиться в единое целое.
Я воспринимаю океан, как огромный плоский диск, на который опирается колокол из серого стекла. Куда бы мы ни перемещались, этот колокол двигается вместе с нами так, что мы всегда остаемся в центре диска. Его радиус — не более шестнадцати миль, а значит, диаметр диска — тридцать две мили. Почти что ничто в сравнении с бескрайней Атлантикой.
VII. Контакт
Первое, что принял сегодня наш радист, был запрос Томсену сообщить свои координаты.
— Где он сейчас может быть? — спрашиваю я у Старика.
— Он не докладывал, — отвечает Старик. — И с тех пор было еще два запроса.
Перед моими мысленным взором разыгрывается трагедия: лодку атакуют с воздуха, вокруг нее, похожие на гигантские ростки брюссельской капусты, встают ослепительно белые разрывы.
Я говорю себя, что у Томсена должны быть причины не отвечать на запросы. Наверняка бывают обстоятельства, при которых невозможно дать в эфир даже самый короткий радиосигнал.
На следующее утро, за завтраком, я интересуюсь как можно более обыденным тоном:
— Есть что-нибудь от Томсена?
— Нет! — говорит Старик и продолжает жевать, уставившись прямо перед собой. Наверно, антенна повреждена, убеждаю я себя. Или неисправен передатчик. Снесло радиомачту, или еще что-то в этом роде.
Входит Херманн с судовым журналом. Старик нетерпеливо берет его, просматривает позывные, коды и захлопывает книгу. Я беру ее и отдаю назад. Старик хранит молчание.
На нашей памяти были случаи, когда лодкам так доставалось во время бомбежки, что они не могли даже подать сигнала бедствия.
— Он уже давно должен был сообщить свои координаты, — произносит Старик. — Не дожидаясь напоминаний.
На следующий день никто не упоминает о Томсене. Эта тема — табу. Впрочем, можно легко догадаться, о чем думает Старик. Скоро командование издаст еще один трехзвездочный некролог.
Около полудня, незадолго перед тем, как должны были подать обед, с центрального поста докладывают:
— Командиру: на ста сорока градусах видны дымы!
Командир моментально вскакивает на ноги. Мы врываемся следом за ним на пост управления. По пути успеваю сорвать с крюка бинокль, и вот я уже на мостике, почти одновременно со Стариком.
— Где?
— Вон там, по левому борту, под правым выступом того большого кучевого облака — едва заметно, — вытягивает руку штурман.
Как я ни вглядывался, ничего не смог разглядеть в указанном направлении. Штурман не в состоянии спутать построенный из облаков галеон со следом дыма! Сектор, о котором идет речь, похож на переполненную сцену, с занавесами облаков самых разнообразных расцветок, от зеленой до розовато-лиловой, один за другим заслоняющими горизонт.
Командир наклоняет голову к биноклю. Я сантиметр за сантиметром исследую неудержимо скачущий в моих линзах горизонт. Ничего, кроме сбившихся в кучу облаков, каждое из которых может быть дымом. Я изо всех сил напрягаю глаза. Они уже начинают слезиться.
Как будто пар над ведьминым котлом! Наконец я замечаю тоненькую струйку, оттенком чуть темнее розоватого фона, которая расширяется раструбом кверху. Почти вплотную с ней подобно зеркальному отражению виднеется еще одна тень — может, слегка приглушеннее и более размыто, но вне всякого сомнения, точно такая же. А там, дальше — целый лес крошечных сосенок, чьи тонюсенькие стволы уходят корнями за горизонт. Командир опускает бинокль:
— Конвой! Тут и раздумывать нечего! Каков наш курс?
— Двести пятьдесят градусов!
Старик не раздумывает ни секунды:
— Держать двести тридцать градусов!
— Есть курс двести тридцать градусов!
— Обе машины — средний ход вперед!
Он оборачивается к штурману, который приклеился к окулярам своего бинокля:
— Похоже, штурман, они двигаются к югу?
— Мне кажется, что так, — отвечает Крихбаум, не отрываясь от бинокля.
— Нам надо забежать им вперед и выяснить наверняка, куда они направляются, — говорит командир и отдает приказание рулевому. — Десять градусов — лево руля!
Никакого возбуждения. Никакого охотничьего азарта. Совершенно безучастные лица.
Лишь Вихманн проявляет волнение: это он первый заметил дымные облачка.
— Я же говорил: третья вахта. Третья вахта сделает это! — удовлетворенно бормочет он себе под нос, точнее говоря, под бинокль. Но заметив краем глаза, что командир услышал его, он краснеет и замолкает.
Крошечные сосенки по-прежнему ничего не могут сообщить нам о курсе судов. То, что они держат на юг — всего лишь предположение. Конвой вполне может идти по направлению к лодке. С такой же вероятностью он может удаляться от нее. Корабли по ту сторону горизонта со своими предательскими клубами дыма могут двигаться в любом направлении, которое только может показывать стрелка компаса.
Мой бинокль неотрывно наведен на нашу цель, в то время как лодка плавно поворачивает подо мной.
— Руль — в нейтральное положение!
Рулевой внутри боевой рубки выравнивает руль по осевой линии корабля.
Лодка продолжает поворачиваться.
— На сколько она развернулась? — спрашивает командир.
— Сто семьдесят градусов! — доносится снизу ответ.
— Курс — сто шестьдесят пять!
Поворот лодки замедляется, пока маленькие сосны не оказываются прямо по нашему курсу. Подозрительно прищурясь, командир разглядывает небо, плотно затянутое серыми тучами. Запрокинув голову, он поворачивает ее, описывая почти полный круг вокруг своей оси. Ради бога, только бы не было самолетов.
Снизу докладывают:
— Обед на столе!
— Времени нет! Принесите его сюда, — отрывисто приказывает командир.
Тарелки ставят на небольшие откидные сиденья, приделанные к бульверку мостика. Еда сидит смирно, как ее посадили. Никто не притрагивается к ней.
Командир спрашивает у штурмана, когда взойдет луна. Значит, он собирается дождаться ночи для атаки. Пока что нам нечего делать, кроме как оставаться начеку и, пусть хоть небо упадет на землю, не упускать конвой, чтобы к нему могли стянуться другие подлодки.
Клубы дыма постепенно встают над горизонтом все выше и выше и слегка смещаются к правому борту.
— Мне кажется, они счисляются вправо! — замечает штурман.
— Они возвращаются домой, — соглашается командир. — Скорее всего, порожние. По правде говоря, плохо. Было бы намного лучше, если бы они шли на восток.
— Видны уже двенадцать мачт, — докладывает Вихманн.
— Пока хватит, — шутит командир и кричит вниз. — Рулевой, какой у нас курс?
— Сто шестьдесят пять градусов!
Командир начинает высчитывать вслух:
— Конвой движется на двадцать градусов по правому борту — значит, его настоящий курс — сто восемьдесят пять градусов. Дистанция? Вероятнее всего, это среднетоннажные пароходы — стало быть, около шестнадцати миль.
Наша кильватерная струя пенится, как лимонад. По небу бесцельно плывут маленькие белые облачка, похожие на разрывы шрапнели. Лодка несется по серому морю, как гончая в наморднике, с которого капает слюна.
— Наверно, уже достаточно близко — не улизнут от нас! — говорит командир. И тут же оговаривается. — Если нам ничто не помешает, — и, обращаясь к рулевому:
— Круто право руля! Курс — двести пятьдесят пять градусов!
Дымы начинают медленно двигаться в другую сторону, пока не оказываются у нас по левому борту. Лодка, по нашему мнению, теперь идет параллельно конвою тем же курсом, что и он.
Командир опускает свой бинокль не более, чем на несколько секунд. Время от времени он что-то бормочет. Я улавливаю обрывки:
— Никогда… не бывает так… как надо… Они идут неправильным курсом.
Итак, загруженный под завязку конвой, направляющийся в Англию, намного предпочтительнее. И не только потому, что будет уничтожен и его груз, но также потому, что преследуя идущие на восток корабли, мы приближаемся к дому. Старика беспокоит чрезмерный расход топлива при полном ходе. Если бы погоня сокращала расстояние между нами и родной базой, наше положение намного улучшилось бы.
— Топливо? — слышу я вопрос штурмана.
Можно подумать, он старается не выпалить бранное слово. Командир, начавший шептаться с ним — точь-в-точь инспектор полиции. Наконец на мостик для допроса вызывают шефа. Тот бледен.
— Проверьте все по два раза, — приказывает Старик, и шеф живо исчезает внизу.
Проходит не меньше получаса, прежде чем командир отдает приказ обеим машинам полный вперед. Он хочет зайти конвою далеко вперед до наступления сумерек.
Стук двигателей нарастает, пока раздающиеся поочередно выстрелы отдельных цилиндров не сливаются в слитный рокот. Из щелей обрешетки вырываются брызги, летящие на нас мыльной пеной. От носа лодки в сторону отходит неожиданно большая волна.
Из нутра лодки, как джинн из бутылки, появляется шеф. Он обеспокоен расходом топлива.
— Его осталось не так уж много, господин каплей! — скорбным тоном извещает он. — Такими темпом мы сможем идти не дольше трех часов в лучшем случае!
— Как вы считаете, сколько топлива нам потребуется, чтобы доползти до дома? — спокойно спрашивает командир.
Шеф наклоняется к нему, прикрыв ладонями рот, как человек, прикуривающий сигарету на ветру, так что я не могу расслышать его ответ. В любом случае, он был заранее готов ответить на подобный вопрос.
На ширине пальца над горизонтом рваные коричневатые клубы дыма постепенно сливаются с маслянистой охряно-коричневатой полосой тумана. Верхушки мачт внизу похожи на медленно отрастающую щетину бороды.
Старик опускает бинокль, надевает на линзы кожаный защитный чехол и оборачивается к первому вахтенному офицеру, который успел заступить на свое дежурство:
— Где он сейчас может быть? — спрашиваю я у Старика.
— Он не докладывал, — отвечает Старик. — И с тех пор было еще два запроса.
Перед моими мысленным взором разыгрывается трагедия: лодку атакуют с воздуха, вокруг нее, похожие на гигантские ростки брюссельской капусты, встают ослепительно белые разрывы.
Я говорю себя, что у Томсена должны быть причины не отвечать на запросы. Наверняка бывают обстоятельства, при которых невозможно дать в эфир даже самый короткий радиосигнал.
На следующее утро, за завтраком, я интересуюсь как можно более обыденным тоном:
— Есть что-нибудь от Томсена?
— Нет! — говорит Старик и продолжает жевать, уставившись прямо перед собой. Наверно, антенна повреждена, убеждаю я себя. Или неисправен передатчик. Снесло радиомачту, или еще что-то в этом роде.
Входит Херманн с судовым журналом. Старик нетерпеливо берет его, просматривает позывные, коды и захлопывает книгу. Я беру ее и отдаю назад. Старик хранит молчание.
На нашей памяти были случаи, когда лодкам так доставалось во время бомбежки, что они не могли даже подать сигнала бедствия.
— Он уже давно должен был сообщить свои координаты, — произносит Старик. — Не дожидаясь напоминаний.
На следующий день никто не упоминает о Томсене. Эта тема — табу. Впрочем, можно легко догадаться, о чем думает Старик. Скоро командование издаст еще один трехзвездочный некролог.
Около полудня, незадолго перед тем, как должны были подать обед, с центрального поста докладывают:
— Командиру: на ста сорока градусах видны дымы!
Командир моментально вскакивает на ноги. Мы врываемся следом за ним на пост управления. По пути успеваю сорвать с крюка бинокль, и вот я уже на мостике, почти одновременно со Стариком.
— Где?
— Вон там, по левому борту, под правым выступом того большого кучевого облака — едва заметно, — вытягивает руку штурман.
Как я ни вглядывался, ничего не смог разглядеть в указанном направлении. Штурман не в состоянии спутать построенный из облаков галеон со следом дыма! Сектор, о котором идет речь, похож на переполненную сцену, с занавесами облаков самых разнообразных расцветок, от зеленой до розовато-лиловой, один за другим заслоняющими горизонт.
Командир наклоняет голову к биноклю. Я сантиметр за сантиметром исследую неудержимо скачущий в моих линзах горизонт. Ничего, кроме сбившихся в кучу облаков, каждое из которых может быть дымом. Я изо всех сил напрягаю глаза. Они уже начинают слезиться.
Как будто пар над ведьминым котлом! Наконец я замечаю тоненькую струйку, оттенком чуть темнее розоватого фона, которая расширяется раструбом кверху. Почти вплотную с ней подобно зеркальному отражению виднеется еще одна тень — может, слегка приглушеннее и более размыто, но вне всякого сомнения, точно такая же. А там, дальше — целый лес крошечных сосенок, чьи тонюсенькие стволы уходят корнями за горизонт. Командир опускает бинокль:
— Конвой! Тут и раздумывать нечего! Каков наш курс?
— Двести пятьдесят градусов!
Старик не раздумывает ни секунды:
— Держать двести тридцать градусов!
— Есть курс двести тридцать градусов!
— Обе машины — средний ход вперед!
Он оборачивается к штурману, который приклеился к окулярам своего бинокля:
— Похоже, штурман, они двигаются к югу?
— Мне кажется, что так, — отвечает Крихбаум, не отрываясь от бинокля.
— Нам надо забежать им вперед и выяснить наверняка, куда они направляются, — говорит командир и отдает приказание рулевому. — Десять градусов — лево руля!
Никакого возбуждения. Никакого охотничьего азарта. Совершенно безучастные лица.
Лишь Вихманн проявляет волнение: это он первый заметил дымные облачка.
— Я же говорил: третья вахта. Третья вахта сделает это! — удовлетворенно бормочет он себе под нос, точнее говоря, под бинокль. Но заметив краем глаза, что командир услышал его, он краснеет и замолкает.
Крошечные сосенки по-прежнему ничего не могут сообщить нам о курсе судов. То, что они держат на юг — всего лишь предположение. Конвой вполне может идти по направлению к лодке. С такой же вероятностью он может удаляться от нее. Корабли по ту сторону горизонта со своими предательскими клубами дыма могут двигаться в любом направлении, которое только может показывать стрелка компаса.
Мой бинокль неотрывно наведен на нашу цель, в то время как лодка плавно поворачивает подо мной.
— Руль — в нейтральное положение!
Рулевой внутри боевой рубки выравнивает руль по осевой линии корабля.
Лодка продолжает поворачиваться.
— На сколько она развернулась? — спрашивает командир.
— Сто семьдесят градусов! — доносится снизу ответ.
— Курс — сто шестьдесят пять!
Поворот лодки замедляется, пока маленькие сосны не оказываются прямо по нашему курсу. Подозрительно прищурясь, командир разглядывает небо, плотно затянутое серыми тучами. Запрокинув голову, он поворачивает ее, описывая почти полный круг вокруг своей оси. Ради бога, только бы не было самолетов.
Снизу докладывают:
— Обед на столе!
— Времени нет! Принесите его сюда, — отрывисто приказывает командир.
Тарелки ставят на небольшие откидные сиденья, приделанные к бульверку мостика. Еда сидит смирно, как ее посадили. Никто не притрагивается к ней.
Командир спрашивает у штурмана, когда взойдет луна. Значит, он собирается дождаться ночи для атаки. Пока что нам нечего делать, кроме как оставаться начеку и, пусть хоть небо упадет на землю, не упускать конвой, чтобы к нему могли стянуться другие подлодки.
Клубы дыма постепенно встают над горизонтом все выше и выше и слегка смещаются к правому борту.
— Мне кажется, они счисляются вправо! — замечает штурман.
— Они возвращаются домой, — соглашается командир. — Скорее всего, порожние. По правде говоря, плохо. Было бы намного лучше, если бы они шли на восток.
— Видны уже двенадцать мачт, — докладывает Вихманн.
— Пока хватит, — шутит командир и кричит вниз. — Рулевой, какой у нас курс?
— Сто шестьдесят пять градусов!
Командир начинает высчитывать вслух:
— Конвой движется на двадцать градусов по правому борту — значит, его настоящий курс — сто восемьдесят пять градусов. Дистанция? Вероятнее всего, это среднетоннажные пароходы — стало быть, около шестнадцати миль.
Наша кильватерная струя пенится, как лимонад. По небу бесцельно плывут маленькие белые облачка, похожие на разрывы шрапнели. Лодка несется по серому морю, как гончая в наморднике, с которого капает слюна.
— Наверно, уже достаточно близко — не улизнут от нас! — говорит командир. И тут же оговаривается. — Если нам ничто не помешает, — и, обращаясь к рулевому:
— Круто право руля! Курс — двести пятьдесят пять градусов!
Дымы начинают медленно двигаться в другую сторону, пока не оказываются у нас по левому борту. Лодка, по нашему мнению, теперь идет параллельно конвою тем же курсом, что и он.
Командир опускает свой бинокль не более, чем на несколько секунд. Время от времени он что-то бормочет. Я улавливаю обрывки:
— Никогда… не бывает так… как надо… Они идут неправильным курсом.
Итак, загруженный под завязку конвой, направляющийся в Англию, намного предпочтительнее. И не только потому, что будет уничтожен и его груз, но также потому, что преследуя идущие на восток корабли, мы приближаемся к дому. Старика беспокоит чрезмерный расход топлива при полном ходе. Если бы погоня сокращала расстояние между нами и родной базой, наше положение намного улучшилось бы.
— Топливо? — слышу я вопрос штурмана.
Можно подумать, он старается не выпалить бранное слово. Командир, начавший шептаться с ним — точь-в-точь инспектор полиции. Наконец на мостик для допроса вызывают шефа. Тот бледен.
— Проверьте все по два раза, — приказывает Старик, и шеф живо исчезает внизу.
Проходит не меньше получаса, прежде чем командир отдает приказ обеим машинам полный вперед. Он хочет зайти конвою далеко вперед до наступления сумерек.
Стук двигателей нарастает, пока раздающиеся поочередно выстрелы отдельных цилиндров не сливаются в слитный рокот. Из щелей обрешетки вырываются брызги, летящие на нас мыльной пеной. От носа лодки в сторону отходит неожиданно большая волна.
Из нутра лодки, как джинн из бутылки, появляется шеф. Он обеспокоен расходом топлива.
— Его осталось не так уж много, господин каплей! — скорбным тоном извещает он. — Такими темпом мы сможем идти не дольше трех часов в лучшем случае!
— Как вы считаете, сколько топлива нам потребуется, чтобы доползти до дома? — спокойно спрашивает командир.
Шеф наклоняется к нему, прикрыв ладонями рот, как человек, прикуривающий сигарету на ветру, так что я не могу расслышать его ответ. В любом случае, он был заранее готов ответить на подобный вопрос.
На ширине пальца над горизонтом рваные коричневатые клубы дыма постепенно сливаются с маслянистой охряно-коричневатой полосой тумана. Верхушки мачт внизу похожи на медленно отрастающую щетину бороды.
Старик опускает бинокль, надевает на линзы кожаный защитный чехол и оборачивается к первому вахтенному офицеру, который успел заступить на свое дежурство: