Члены комиссии переглядываются.
– Скажите, а то, что его отдел потерял такую уйму денег в понедельник вечером, – это не могло как-то… его… расстроить?
– О, разумеется, мы все просто в бешенстве. Вы знаете, Эрик… герр Хартконнер, как член Ассоциации инвестиционных компаний, уже направил в адрес руководства биржи коллективное письмо, под которым подписалось семьсот пятьдесят четыре руководителя…
– Да-да, я понимаю. А скажите, Эми: Вике Рольф тоже уехала по делам?
– О, да, – отвечает Эми, не задумываясь. – По делам.
О, Эми Иллерталер держит лицо.
– Если нет вопросов, позвольте перейти ко второй части, – говорит адвокат Эми.
– Нет-нет, – негромко говорит Давид Блумберг. – Не могли бы вы все-таки прояснить для меня поподробнее, что происходит с руководством отдела финансовой архитектуры и дилингового центра? Де Грие исчез, причем для нас, в отличие от вас, Эми, абсолютно очевидно, что поехал он ни по каким не по делам…
Члены комиссии принимают озабоченный вид.
– …не по делам, – гнет Блумберг, повышая голос, – а поехал он кататься с девицей, конкретно – со стажеркой его же отдела Манон, которую вы в тот же самый день зачислили на работу. Далее: Вике Рольф также, по вашим словам, уехала по делам, при этом мобильный телефон у нее не работает. Ну и, наконец, смерть Кнабе. Воля ваша, слишком много совпадений, вам не кажется?
– Вам отлично известно, что Кнабе покончил жизнь самоубийством. И что это абсолютно никак не связано со сбоями на сервере, – тоскливо говорит Эмми.
– Хотел бы предупредить, что мы будем просить вас предоставить в наше распоряжение внутрикорпоративную переписку, – говорит Блумберг. – Ваш отказ тоже будет в какой-то мере результатом, так что, если у вас все в порядке, в ваших интересах создать нам условия для работы.
– О, разумеется, – не моргнув глазом, кивает Эми Иллерталер. – Вы можете приступить завтра же.
В это время солнце заходит за тучу, и все как-то блекнет, тускнеет, меркнет; и сразу становится видно, что госпожа синдицированный менеджер – маленькая, в перьях белесых кудряшек, как птичка, обороняющая свое гнездо, – что эта женщина лжет, лжет беззаветно и опрометчиво; и почему она лжет, тоже вдруг становится понятно. И эта столь прозрачная и грустная причина встает перед всеми с такой очевидностью, что никто даже не решается уже промолвить слова пред лицом такой любви. И каждому из членов Комиссии остается лишь по-своему вздохнуть украдкой.
– Если же у вас есть претензии к кадровой политике, пожалуйста, изложите их в письменной форме, – добавляет Эми.
А между тем эта женщина, ни много ни мало, знает всех, кто работает в RHQ, и не только по имени и фамилии; она знает все обо всех; она их мирит и стравливает; она за ними следит. Эми Иллерталер – корпоративный Макиавелли; она лучший менеджер по кадрам, которого только можно себе представить; и вот она сидит здесь перед Комиссией и даже не пытается сделать вид, что говорит правду.
Комиссия расходится. Члены комиссии недовольны.
– А все же она перегибает палку, – вполголоса говорит один из членов Комиссии другому. – Нельзя же так.
– Говорят, с ним работать невозможно. Настоящий диктатор. Диктаторские замашки.
Райнера передергивает.
– Мы не боимся, да?
– Какое там, – говорит Блумберг.
– Ничего, мы люди опытные.
– Что и говорить; опытные.
Но и ему не по себе от Эми Иллерталер, таким безумным обожанием и фанатизмом веет от синдицированного менеджера RHQ. И Блумберг что-то хочет сказать. Для этого-то он и поднимает глаза, устремляет взгляд на Райнера и говорит, примерно:
– Мы вот, – говорит Блумберг, – мы вот, хотя на словах и за спокойствие, чтобы жизнь текла размеренно и величаво, как Рейн, или, может быть, даже как Иордан, или еще вспомнить про правый консерватизм, и про чистый незамутненный Разум. А на деле-то, вопреки себе, оказывается, тянемся к безумию, простите уж, к венским кошмарам, к кристальному и чистому безумию, хотя сами-то мы исключительно простые, разумные и скучные… хм… люди. И вроде ладно елочка наряжена, а как притрешься, присмотришься, протрешь, как в троллейбусе, рукавом запотевшее окно – и там такое увидишь…
– Ау, – говорит Райнер, и его опять передергивает. – Что-то меня знобит, – говорит Райнер.
– И про это я тоже слышал, – говорит Блумберг, не слыша, что он говорит.
Где у нас кухарка, Черная кухарка?
Здесь она, здесь она, быть должна.
Быть должна-а!
Ибо в 7:00 FFT генеральный директор компании RHQ Эрик Хартконнер уже прыгает по двору собственного дома вокруг клумбы, волоча за собой на поводке старого окостенелого дога по имени Локи. Солнце не дотягивается до Эрика Харта, так как утро еще раннее, а росту в величайшем финансовом гении современности всего лишь сто семьдесят сантиметров. Солнце лишь скользит по вершинам сосен. Наконец Локи присаживается на клумбу. Дождавшись окончания процесса, Хартконнер решительно тащит Локи в дом.
А теперь, ну-ка: кто из них первым приедет на работу? У Давида Блумберга «Байрише моторверке», у Хартконнера тоже; они ровесники; обе машины новые – не старше трех лет; машина Харта несколько мощнее; но Блумбергу ехать не так далеко; но ему необходимо заправиться; но Хартконнер выехал на двенадцать минут раньше. Сколько данных, сколько факторов! Ну, и кто же из них, спрашивается, приедет на работу первым?
Но яркое крашеное небо слепит глаза Давиду Блумбергу – он едет против солнца. И он опускает козырек и снижает скорость.
А Эрику Харту солнце светит в спину. Он едет в тени.
И он давит на газ.
Утро разгорается; асфальт плавится, на небо глаза не поднять.
– Так, – говорит Блумберг, не веря ушам своим. – Это значительно осложняет дело.
Райнер отворачивается.
– Значительно осложняет, – повторяет Блумберг, холодея. – О, какие мы идиоты!! – он швыряет телефонную трубку в стену и хлопает по столу. – Какие идиоты!! – Блумберг вскакивает и принимается ходить по кабинету. – Де Грие и Вике Рольф. Надо срочно их найти. Срочно найти.
Фрау Хартконнер
ГЛАВА 3
Де Грие
– Скажите, а то, что его отдел потерял такую уйму денег в понедельник вечером, – это не могло как-то… его… расстроить?
– О, разумеется, мы все просто в бешенстве. Вы знаете, Эрик… герр Хартконнер, как член Ассоциации инвестиционных компаний, уже направил в адрес руководства биржи коллективное письмо, под которым подписалось семьсот пятьдесят четыре руководителя…
– Да-да, я понимаю. А скажите, Эми: Вике Рольф тоже уехала по делам?
– О, да, – отвечает Эми, не задумываясь. – По делам.
О, Эми Иллерталер держит лицо.
– Если нет вопросов, позвольте перейти ко второй части, – говорит адвокат Эми.
– Нет-нет, – негромко говорит Давид Блумберг. – Не могли бы вы все-таки прояснить для меня поподробнее, что происходит с руководством отдела финансовой архитектуры и дилингового центра? Де Грие исчез, причем для нас, в отличие от вас, Эми, абсолютно очевидно, что поехал он ни по каким не по делам…
Члены комиссии принимают озабоченный вид.
– …не по делам, – гнет Блумберг, повышая голос, – а поехал он кататься с девицей, конкретно – со стажеркой его же отдела Манон, которую вы в тот же самый день зачислили на работу. Далее: Вике Рольф также, по вашим словам, уехала по делам, при этом мобильный телефон у нее не работает. Ну и, наконец, смерть Кнабе. Воля ваша, слишком много совпадений, вам не кажется?
– Вам отлично известно, что Кнабе покончил жизнь самоубийством. И что это абсолютно никак не связано со сбоями на сервере, – тоскливо говорит Эмми.
– Хотел бы предупредить, что мы будем просить вас предоставить в наше распоряжение внутрикорпоративную переписку, – говорит Блумберг. – Ваш отказ тоже будет в какой-то мере результатом, так что, если у вас все в порядке, в ваших интересах создать нам условия для работы.
– О, разумеется, – не моргнув глазом, кивает Эми Иллерталер. – Вы можете приступить завтра же.
В это время солнце заходит за тучу, и все как-то блекнет, тускнеет, меркнет; и сразу становится видно, что госпожа синдицированный менеджер – маленькая, в перьях белесых кудряшек, как птичка, обороняющая свое гнездо, – что эта женщина лжет, лжет беззаветно и опрометчиво; и почему она лжет, тоже вдруг становится понятно. И эта столь прозрачная и грустная причина встает перед всеми с такой очевидностью, что никто даже не решается уже промолвить слова пред лицом такой любви. И каждому из членов Комиссии остается лишь по-своему вздохнуть украдкой.
– Если же у вас есть претензии к кадровой политике, пожалуйста, изложите их в письменной форме, – добавляет Эми.
А между тем эта женщина, ни много ни мало, знает всех, кто работает в RHQ, и не только по имени и фамилии; она знает все обо всех; она их мирит и стравливает; она за ними следит. Эми Иллерталер – корпоративный Макиавелли; она лучший менеджер по кадрам, которого только можно себе представить; и вот она сидит здесь перед Комиссией и даже не пытается сделать вид, что говорит правду.
Комиссия расходится. Члены комиссии недовольны.
– А все же она перегибает палку, – вполголоса говорит один из членов Комиссии другому. – Нельзя же так.
– Говорят, с ним работать невозможно. Настоящий диктатор. Диктаторские замашки.
* * *
Эмми Иллерталлер.Райнера передергивает.
– Мы не боимся, да?
– Какое там, – говорит Блумберг.
– Ничего, мы люди опытные.
– Что и говорить; опытные.
Но и ему не по себе от Эми Иллерталер, таким безумным обожанием и фанатизмом веет от синдицированного менеджера RHQ. И Блумберг что-то хочет сказать. Для этого-то он и поднимает глаза, устремляет взгляд на Райнера и говорит, примерно:
– Мы вот, – говорит Блумберг, – мы вот, хотя на словах и за спокойствие, чтобы жизнь текла размеренно и величаво, как Рейн, или, может быть, даже как Иордан, или еще вспомнить про правый консерватизм, и про чистый незамутненный Разум. А на деле-то, вопреки себе, оказывается, тянемся к безумию, простите уж, к венским кошмарам, к кристальному и чистому безумию, хотя сами-то мы исключительно простые, разумные и скучные… хм… люди. И вроде ладно елочка наряжена, а как притрешься, присмотришься, протрешь, как в троллейбусе, рукавом запотевшее окно – и там такое увидишь…
– Ау, – говорит Райнер, и его опять передергивает. – Что-то меня знобит, – говорит Райнер.
– И про это я тоже слышал, – говорит Блумберг, не слыша, что он говорит.
Где у нас кухарка, Черная кухарка?
Здесь она, здесь она, быть должна.
Быть должна-а!
* * *
Следующий день – суббота; однако в 7:00 FFT Давид Блумберг уже стоит у плиты и варит себе яйцо, но уже не так, как вчера, а куда более победоносно и поспешно. Он не дожидается крутости; он выхватывает яйцо, ковыряет его ложкой и высасывает жидкое содержимое; глава Комиссии по надзору за финансовыми рынками торопится.Ибо в 7:00 FFT генеральный директор компании RHQ Эрик Хартконнер уже прыгает по двору собственного дома вокруг клумбы, волоча за собой на поводке старого окостенелого дога по имени Локи. Солнце не дотягивается до Эрика Харта, так как утро еще раннее, а росту в величайшем финансовом гении современности всего лишь сто семьдесят сантиметров. Солнце лишь скользит по вершинам сосен. Наконец Локи присаживается на клумбу. Дождавшись окончания процесса, Хартконнер решительно тащит Локи в дом.
А теперь, ну-ка: кто из них первым приедет на работу? У Давида Блумберга «Байрише моторверке», у Хартконнера тоже; они ровесники; обе машины новые – не старше трех лет; машина Харта несколько мощнее; но Блумбергу ехать не так далеко; но ему необходимо заправиться; но Хартконнер выехал на двенадцать минут раньше. Сколько данных, сколько факторов! Ну, и кто же из них, спрашивается, приедет на работу первым?
Но яркое крашеное небо слепит глаза Давиду Блумбергу – он едет против солнца. И он опускает козырек и снижает скорость.
А Эрику Харту солнце светит в спину. Он едет в тени.
И он давит на газ.
Утро разгорается; асфальт плавится, на небо глаза не поднять.
* * *
– Мы не хотели бы вас расстраивать, – говорит Райнер и прячет глаза. – Однако… в ходе проверки выяснилось, что вся внутрикорпоративная переписка исчезла. Вероятнее всего, Эрик Хартконнер приказал ее стереть. Это значит, что мы… не сможем располагать, допустим, письмами в аналитический отдел, то есть, вы понимаете…– Так, – говорит Блумберг, не веря ушам своим. – Это значительно осложняет дело.
Райнер отворачивается.
– Значительно осложняет, – повторяет Блумберг, холодея. – О, какие мы идиоты!! – он швыряет телефонную трубку в стену и хлопает по столу. – Какие идиоты!! – Блумберг вскакивает и принимается ходить по кабинету. – Де Грие и Вике Рольф. Надо срочно их найти. Срочно найти.
Фрау Хартконнер
У меня над столом висит старая черно-белая фотография: какой-то танцовщик, или даже может быть, плясун.
Правильный кадр, сортовой экземпляр.
Ту т надо бы объяснить, что я думаю и чувствую, когда смотрю на этого плясуна.
Почему я его у себя над компьютером повесила.
Ну что ж, пожалуй, не так сложно.
Я думаю: «Пляши!»
И тогда происходит чудо – чужой человек становится единственным, твоим.
Я танцевала с Эриком много-много лет. И я даже не уловила, когда наступил момент, после которого я смогла говорить: «Люблю тебя, жить без тебя не могу», – не кривя душой.
Зачем я пишу книжки?
Чтоб дать ответ на этот вопрос.
На него ведь никто не дал ответ. Об этом редко пишут.
Интереснее, понятнее – писать о внезапно вспыхнувшей страсти тридцатилетнего молодого человека к пятнадцатилетней дикой луппетте. Это как заражение крови. Горячка, любовный жар. Это болезненно и красиво. Сонная и кровавая реальность, мгновенные вспышки счастья на грани сна и яви, жизни и смерти.
А вот поди-ка ты пойми: когда, как начинается вот это странное состояние, которому и имени нет; когда были чужими, а стали своими? когда разрыв уже невозможен, непредставим?
Загадка.
А если и получалось, то помимо их воли, случайно.
У Голсуорси в «Саге о Форсайтах», в первой ее части, описана ситуация: Ирэн вышла замуж за Сомса, не любя его. Сомс ее обожает, благоговеет перед ней. А он ей попросту противен. Ирэн изменяет Сомсу с архитектором Босини. Оскорбленный Сомс делает Босини банкротом, и тот совершает, в сущности, самоубийство.
Разумеется, Ирэн для Сомса навсегда потеряна.
Так вот: мне всегда было безумно жалко Сомса. Хотя Голсуорси, наверное, не хотел, чтобы читатель его жалел, когда писал первую часть. Тогда Голсуорси был молод, он оказался в той же ситуации, что и Босини.
Может быть, ему даже приходило в голову что-то вроде: «Вот умру я, и будете знать!…»
Но в конце романа Голсуорси, кажется, наконец понял Сомса.
И Сомс погибает, спасая из огня свою коллекцию картин.
Однажды я задумалась над причинами своих неудач, и вот что я вспомнила.
У моего деда было две внучки – я и моя двоюродная сестренка, на год младше меня. Так вот, сестренку дед просто обожал, души в ней не чаял. А надо мной всегда подтрунивал, насмехался, иногда довольно обидно.
И однажды, когда мне было лет шесть, я подслушала разговор между дедом и моим отцом.
– Нельзя же так явно показывать девочке, что ты предпочитаешь ее сестру, – говорил мой отец огорченно.
– Понимаешь, – сказал дед, – сестренка-то позволяет себя любить так, как я могу ее любить. А твоя дочка хитрая, она хочет, чтобы я ее любил так, как она хочет, чтобы ее любили… Это неправильно, и пусть она лучше сейчас, в свои шесть лет, это поймет.
И вот в свои двадцать я решила, что мне пришла пора задуматься над словами деда.
Я решила научиться принимать такую любовь, какую человек может мне дать.
В те годы я была максималисткой. Я дала себе странное обещание: выйти замуж за первого встречного, с кем удастся зайти так далеко.
Таким первым встречным стал Эрик Хартконнер.
Неудивительно, что…
Неудивительно, что, гуляя с Эриком Хартом, я еще полгода строила глазки всем не первым встречным. И не могла избавиться от ощущения, что обманываю и себя, и Эрика. Я в то время подавала большие надежды. Прежние мои бойфренды были интеллектуалы, художники. Все они были старше меня. С ними было о чем поговорить.
Эрик Харт был моим ровесником. Он заочно учился на инженера, а работал бухгалтером в фирме отца. Единственным заметным даром Эрика было удивительное умение считать в уме. Этим он и забавлял меня как мог той довольно-таки холодной зимой нашего знакомства.
С одной стороны – в нем была легкость, у него получалось удачно шутить, говорить остроумные, хотя и незамысловатые слова.
С другой стороны – он не очень-то верил в свое будущее.
Когда мы познакомились поближе, он даже говорил мне:
– И зачем я тебе? Ты – умная. А я?
Все это было не так-то легко.
Мне помогала одна вещь: Эрик был очень хорошим любовником. Остальное я была полна решимости создать.
Я поднимала его на смех. На людях мы разыгрывали увлекательный спектакль, настоящий парный танец: он отбивался, я нападала. Задавала ему перцу.
Иногда я так увлекалась, что Эрик на самом деле обижался на меня, хотя наедине я никогда не позволяла себе никаких замечаний и всегда была нежна.
– Зачем ты выставляешь меня дураком? – возмутился он однажды.
В ответ я только обняла его и сказала, что будь он умным или дураком, я все равно буду его любить.
Мои шуточки взбадривали Эрика; моя нежность была наградой; и длилось это очень недолго, потому что Эрик быстро почувствовал вкус к успеху.
Осенью он заявил отцу, что не собирается больше работать в его фирме, а хочет поступать в университет.
– Вот так-то, – сказал он мне. – Теперь и у меня будет высшее образование.
Невозможно вдохновить человека сделать то, на что у него самого не хватит ума и сил.
Можно только на это надеяться.
И поэтому я вовсе не преувеличиваю свои заслуги. Ни свою проницательность. Эрик Хартконнер вовсе не выглядел гением в двадцать лет. Он им и не был. Он стал гением гораздо позже, и виной тому – не я.
Но все же… Все же.
Да, да. Абсолютно ничего.
Потому что, спустя четверть века со дня нашего знакомства, за двадцать пять лет счастливой совместной жизни, я по-прежнему не понимаю: как мы полюбили друг друга? Когда это произошло?
Почему мы сейчас вместе?
Успех есть. А понимания нет.
Эрик дарил мне только красные розы. Он никогда не дарил хозяйственных подарков.
Никаких кастрюль, терок и стиральных машин. Ведь это не подарки, а просто вещи. Эрик – романтик, но в общепринятом, благопристойном смысле. В смысле – джентльмен. При Эрике я никогда в жизни не стала бы ходить в халате или в бигуди. Не потому, что ему бы это не понравилось. Просто… это неправильно.
Эрик очень много работает. Были целые годы, когда мы виделись лишь по выходным да во время официальных приемов. Но, скажите, разве жизнь первой леди или жены государственного деятеля оставляет больше места для общения с мужем? Если у него нет времени – это показатель того, что его дело нужно людям, что он востребован. К тому же, бывали и другие периоды, когда мы проводили вместе по два-три месяца, почти не разлучаясь. Последний раз это было всего лишь полтора года назад.
Бывают разные жизни и разные режимы существования. Мне иногда кажется, что многим парам не мешало бы периодически отдыхать друг от друга.
– Знаешь, муж должен уметь курицу и утку.
И поясняет:
– Сможет ли он накормить курицей тебя и твоего ребенка? И подаст ли он тебе утку, когда ты станешь старой и не сможешь дойти до туалета?
А мой отец, за бокалом вина, говорил так:
– Дочка, мужчина должен быть хорошим любовником, хорошим другом и заботливым отцом.
Правы. Правы все.
Правильный кадр, сортовой экземпляр.
Ту т надо бы объяснить, что я думаю и чувствую, когда смотрю на этого плясуна.
Почему я его у себя над компьютером повесила.
Ну что ж, пожалуй, не так сложно.
Я думаю: «Пляши!»
* * *
Что надо сделать, чтоб полюбить человека? Надо с ним потанцевать. Надо его растанцевать.И тогда происходит чудо – чужой человек становится единственным, твоим.
Я танцевала с Эриком много-много лет. И я даже не уловила, когда наступил момент, после которого я смогла говорить: «Люблю тебя, жить без тебя не могу», – не кривя душой.
Зачем я пишу книжки?
Чтоб дать ответ на этот вопрос.
На него ведь никто не дал ответ. Об этом редко пишут.
Интереснее, понятнее – писать о внезапно вспыхнувшей страсти тридцатилетнего молодого человека к пятнадцатилетней дикой луппетте. Это как заражение крови. Горячка, любовный жар. Это болезненно и красиво. Сонная и кровавая реальность, мгновенные вспышки счастья на грани сна и яви, жизни и смерти.
А вот поди-ка ты пойми: когда, как начинается вот это странное состояние, которому и имени нет; когда были чужими, а стали своими? когда разрыв уже невозможен, непредставим?
Загадка.
* * *
Да, некоторые писатели пытались говорить о семейной жизни, но у них попросту ничего не получалось. Чаще всего выходила какая-нибудь литературщина.А если и получалось, то помимо их воли, случайно.
У Голсуорси в «Саге о Форсайтах», в первой ее части, описана ситуация: Ирэн вышла замуж за Сомса, не любя его. Сомс ее обожает, благоговеет перед ней. А он ей попросту противен. Ирэн изменяет Сомсу с архитектором Босини. Оскорбленный Сомс делает Босини банкротом, и тот совершает, в сущности, самоубийство.
Разумеется, Ирэн для Сомса навсегда потеряна.
Так вот: мне всегда было безумно жалко Сомса. Хотя Голсуорси, наверное, не хотел, чтобы читатель его жалел, когда писал первую часть. Тогда Голсуорси был молод, он оказался в той же ситуации, что и Босини.
Может быть, ему даже приходило в голову что-то вроде: «Вот умру я, и будете знать!…»
Но в конце романа Голсуорси, кажется, наконец понял Сомса.
И Сомс погибает, спасая из огня свою коллекцию картин.
* * *
До Эрика у меня было несколько молодых людей. Сначала я им очень нравилась, но потом они вдруг заявляли, что не желают продолжать отношения.Однажды я задумалась над причинами своих неудач, и вот что я вспомнила.
У моего деда было две внучки – я и моя двоюродная сестренка, на год младше меня. Так вот, сестренку дед просто обожал, души в ней не чаял. А надо мной всегда подтрунивал, насмехался, иногда довольно обидно.
И однажды, когда мне было лет шесть, я подслушала разговор между дедом и моим отцом.
– Нельзя же так явно показывать девочке, что ты предпочитаешь ее сестру, – говорил мой отец огорченно.
– Понимаешь, – сказал дед, – сестренка-то позволяет себя любить так, как я могу ее любить. А твоя дочка хитрая, она хочет, чтобы я ее любил так, как она хочет, чтобы ее любили… Это неправильно, и пусть она лучше сейчас, в свои шесть лет, это поймет.
И вот в свои двадцать я решила, что мне пришла пора задуматься над словами деда.
Я решила научиться принимать такую любовь, какую человек может мне дать.
В те годы я была максималисткой. Я дала себе странное обещание: выйти замуж за первого встречного, с кем удастся зайти так далеко.
Таким первым встречным стал Эрик Хартконнер.
* * *
Мы познакомились зимой, на катке. Я разлетелась в его объятия, мы сцепились, закружились и упали в снег. Эрик был в огромных спортивных перчатках и в длинном заснеженном пальто, а лицо он наполовину замотал шарфом. Неудивительно, что он не произвел на меня впечатления. Но я тогда кокетничала абсолютно со всеми.Неудивительно, что…
Неудивительно, что, гуляя с Эриком Хартом, я еще полгода строила глазки всем не первым встречным. И не могла избавиться от ощущения, что обманываю и себя, и Эрика. Я в то время подавала большие надежды. Прежние мои бойфренды были интеллектуалы, художники. Все они были старше меня. С ними было о чем поговорить.
Эрик Харт был моим ровесником. Он заочно учился на инженера, а работал бухгалтером в фирме отца. Единственным заметным даром Эрика было удивительное умение считать в уме. Этим он и забавлял меня как мог той довольно-таки холодной зимой нашего знакомства.
С одной стороны – в нем была легкость, у него получалось удачно шутить, говорить остроумные, хотя и незамысловатые слова.
С другой стороны – он не очень-то верил в свое будущее.
Когда мы познакомились поближе, он даже говорил мне:
– И зачем я тебе? Ты – умная. А я?
* * *
Но я-то знала, что я неумная. Пока ему приходило в голову задавать такие вопросы, я не могла считать себя умной.Все это было не так-то легко.
Мне помогала одна вещь: Эрик был очень хорошим любовником. Остальное я была полна решимости создать.
Я поднимала его на смех. На людях мы разыгрывали увлекательный спектакль, настоящий парный танец: он отбивался, я нападала. Задавала ему перцу.
Иногда я так увлекалась, что Эрик на самом деле обижался на меня, хотя наедине я никогда не позволяла себе никаких замечаний и всегда была нежна.
– Зачем ты выставляешь меня дураком? – возмутился он однажды.
В ответ я только обняла его и сказала, что будь он умным или дураком, я все равно буду его любить.
Мои шуточки взбадривали Эрика; моя нежность была наградой; и длилось это очень недолго, потому что Эрик быстро почувствовал вкус к успеху.
Осенью он заявил отцу, что не собирается больше работать в его фирме, а хочет поступать в университет.
– Вот так-то, – сказал он мне. – Теперь и у меня будет высшее образование.
* * *
Совершенно не имеют смысла разговоры о том, что «без Хиллари Билл Клинтон никогда не стал бы президентом».Невозможно вдохновить человека сделать то, на что у него самого не хватит ума и сил.
Можно только на это надеяться.
И поэтому я вовсе не преувеличиваю свои заслуги. Ни свою проницательность. Эрик Хартконнер вовсе не выглядел гением в двадцать лет. Он им и не был. Он стал гением гораздо позже, и виной тому – не я.
Но все же… Все же.
* * *
Недавно у Эрика брали интервью. Его попросили перечислить все свои достижения за долгие годы. И знаете что? Он ограничился перечислением тех наград и грамот, которые получил в школе. Никто не понял, почему он так сделал. А мне кажется, что таким образом Эрик попытался дать понять: по сути, успех ничего не меняет.Да, да. Абсолютно ничего.
Потому что, спустя четверть века со дня нашего знакомства, за двадцать пять лет счастливой совместной жизни, я по-прежнему не понимаю: как мы полюбили друг друга? Когда это произошло?
Почему мы сейчас вместе?
Успех есть. А понимания нет.
* * *
У нас с Эриком трое детей, но я никогда не была клушей и домоседкой. Это потому, что в первый раз у нас родилась двойня, а третья девочка появилась, когда сыновья поступили в университет. Обычно, когда дети уезжают из дома, мать чувствует себя так одиноко! А здесь – их вступительные экзамены пришлись как раз на мой девятый месяц.Эрик дарил мне только красные розы. Он никогда не дарил хозяйственных подарков.
Никаких кастрюль, терок и стиральных машин. Ведь это не подарки, а просто вещи. Эрик – романтик, но в общепринятом, благопристойном смысле. В смысле – джентльмен. При Эрике я никогда в жизни не стала бы ходить в халате или в бигуди. Не потому, что ему бы это не понравилось. Просто… это неправильно.
Эрик очень много работает. Были целые годы, когда мы виделись лишь по выходным да во время официальных приемов. Но, скажите, разве жизнь первой леди или жены государственного деятеля оставляет больше места для общения с мужем? Если у него нет времени – это показатель того, что его дело нужно людям, что он востребован. К тому же, бывали и другие периоды, когда мы проводили вместе по два-три месяца, почти не разлучаясь. Последний раз это было всего лишь полтора года назад.
Бывают разные жизни и разные режимы существования. Мне иногда кажется, что многим парам не мешало бы периодически отдыхать друг от друга.
* * *
Моя мать, которая прожила в счастливом браке три десятка лет, говорит так:– Знаешь, муж должен уметь курицу и утку.
И поясняет:
– Сможет ли он накормить курицей тебя и твоего ребенка? И подаст ли он тебе утку, когда ты станешь старой и не сможешь дойти до туалета?
А мой отец, за бокалом вина, говорил так:
– Дочка, мужчина должен быть хорошим любовником, хорошим другом и заботливым отцом.
Правы. Правы все.
ГЛАВА 3
Де Грие
Наутро мы выезжаем из М. в сторону В.
«Не совсем на юг, скорее даже на юго-запад».
Манон уверенно указывает ребром ладони совсем не на юго-запад, скорее в небо.
Земля понемногу начинает подниматься буграми то там, то сям, как одеяло, под которым кто-то лазает. И небо точно так же взбугрилось кулаками, а цветом оно, как подсиненная простыня. Обочины цветут мириадами мелкотравчатых фиолетовых цветочков, обочины в цветочек, сиреневые и желтые, а местами эти обои в виде заставки Windows отклеиваются от неба, и проступают синюшные пятна.
Ветер в гору и ветер с горы. Мы плывем в густой траве.
День начинается жаркий. Манон стоит на сиденье и непрерывно делает снимки, поворачиваясь, щелкает туда-сюда, пытаясь настигнуть свое впечатление. Но всюду одна и та же сине-белая заставка.
Дорога незаметно идет в гору.
С вершины очередного холма мы наконец видим вдали низкие, белые, замасленные солнцем конусы вершин.
– Альпы.
Мы начинаем взбираться.
Мы поворачиваем еще раз. Подъем усиливается. Проезжаем деревеньку. На траве газона стоит декоративная вагонетка, полная угля, а на ней написано: Gluck auf!
– Я хочу сфотографироваться, – задумчиво говорит Манон.
Она стоит возле вагонетки в желто-серой юбке до колен и в босоножках. Манон стоит, трогает пальчиком черную масленую вагонетку и жует сухую травинку.
Между нами происходит куртуазный разговор.
– Я хочу понять, вокруг уже достаточно красиво, уже можно сказать «замри, мгновенье», или мы играем дальше?
– Играем дальше, – говорю я. – Дальше будет гораздо красивее.
– Я никогда не заходила так далеко.
– Это говорит лишь о неопытности, дитя мое.
Красиво: Манон, вагонетка с углем, мириады фиолетовых и желтых цветов, плывущие по небу бледно-голубые обои, порывы ветра, дорога, уходящая вправо и вниз, Альпы вдали.
И еще одна странность. Мы съехали с шоссе уже два с половиной часа назад, и за все это время не увидели по дороге ни одного человека. И дорога, и деревня – все пустынно в этот жаркий день. Мы едем в долине. Ветер прекращается. Горы сильно подрастают. Вокруг высятся крутые склоны, поросшие островерхими елками. Солнце стоит на самой макушке неба.
– Рэнди, это же озеро! – кричит Манон. – Останови! Останови! Я хочу купаться!
Манон выскакивает из машины: пляшет, скидывает каблуки, стаскивает топик через голову, блеснув загорелыми плечами, сдергивает юбчонку вместе с трусиками и голышом, босиком мчится по песку к озеру. Она с визгом обрушивается в ворох брызг, я стремительно нагоняю ее, ловлю, и мы кувыркаемся и плещемся в прозрачной пузыристой воде, насквозь просвеченной солнцем.
После купания я не нахожу ключей от машины. Похоже, они вывалились из кармана брюк. Обшариваем прибрежную траву.
– Кажется, я нашла.
– Это не наши ключи. А вот эти – наши, – я нагибаюсь подобрать.
Но и эти тоже не наши. Так мы обнаруживаем, что поляна усыпана ключами от чужих машин. Сколько нас тут таких проехало?
Я вижу, что Манон немного расстроена.
– А ты думала, мы здесь первые?
– Думала, первые, – признается Манон.
Легкие тени пробегают по поляне.
Манон нагибается и нашаривает в короткой жесткой траве старинный ржавый ключ.
– Интересно, как они отсюда уехали, если все ключи потеряны здесь, – вслух рассуждаю я.
В конце концов мы находим и свои ключи тоже. Однако Манон долго еще не дает покоя мысль:
– А что, если это не наши ключи, а нарочно?
День продолжается: все та же бледная яркая свежесть. Солнце, правда, уже несколько поблекло, и небо начинает медленно сгущаться.
Все шесть рядов забиты машинами, заглушившими свои двигатели. Сзади – Мерседес S-klass, слева – большой трак, водитель высунулся в окно, смотрит вперед. По его лицу ясно, что пробке конца-края не видно.
Тут я говорю:
– Манон, дай-ка диск, я хочу послушать ту музыку.
Манон протягивает мне диск, я вставляю его в щель. Музыка начинается.
Но это не та музыка.
– Это не та музыка, – говорю я.
Манон усмехается. А музыка играет, очень странная. Она мне совсем не нравится. Эта музыка неприятно скользит. Зыбкий обрывок мелодии то появляется, то пропадает. Потом его очень долго нет, и, когда я думаю, что он исчез совсем, музыка вдруг подсовывает мне его, да так беззастенчиво, так откровенно.
– Манон, – говорю я. – Это не та музыка. Эта музыка мне не нравится. Давай лучше заведем тот диск, что был раньше.
Вместо этого Манон делает погромче. Водитель трака с беспокойством смотрит на нас и что-то говорит тому, кто сидит с ним рядом.
Водитель «мерседеса» открывает дверцу и подходит к нам.
– Здесь нельзя слушать такую музыку! – говорит он.
Манон не реагирует. Она откинулась на спинку сиденья. Я бормочу извинения и переключаю магнитолу на радио. Манон перехватывает мою руку.
– Объясните, – говорит она водителю «мерседеса», – что не так с этой музыкой?
– Ну не знаю, – извиняется водитель «мерседеса». – Просто она очень громкая… да и вообще, – добавляет он честно.
– Что «вообще»? – пытливо интересуется Манон.
Водитель «мерседеса» вздыхает.
– Я не знаю, как это сказать. Мне не нравится эта музыка.
– Вы хотите сказать, что вы ее боитесь?
Ох уж эта Манон.
Проходит еще пятнадцать минут, прежде чем мы трогаемся с места. В В. мы въезжаем за полночь.
Распахиваю глаза. Некоторое время не понимаю, что происходит. Потом вспоминаю, где я нахожусь. Ощупью нахожу брюки и рубашку.
Сколько времени? Еще рано, солнце не взошло.
В дверь больше не стучат. Может быть, мне померещилось?
Осторожно подхожу к двери.
– Кто там?
– Герр де Грие, откройте, пожалуйста, – говорит хриплый голос с легким акцентом и легким раздражением.
Тон такой: хватит валять дурака.
Я бросаю взгляд на кровать. Манон спит или притворяется спящей.
– Чего вы хотите? – вполголоса спрашиваю я.
– Нам нужно с вами поговорить. Не бойтесь, это не полиция, – добавляет голос.
В коридоре их двое: толстый низенький и чуть повыше. Оба в необременительном casual. Оба какие-то потрепанные, точно пылью присыпанные.
Похоже, жизнь не доставляет им удовольствия.
– Пойдемте вниз, в холл, господин де Грие, – говорит толстый низенький все с тем же легким раздражением.
Он почти не смотрит на меня. И молодой тоже. На их лицах не читается особенного интереса к происходящему. Мы едем вместе в лифте. Наверное, это опасно. На любом этаже меня могут ждать их сообщники. Вытолкают из лифта. Затолкают в номер. Отрежут голову. Вынесут по частям. Сожгут в лесу. Мысль о подобном исходе абсолютно не вяжется с видом и манерами этих двух.
Мы проходим в холл. Усаживаемся под пальмой, за прозрачным столиком.
– У вас в номере сейчас спит девушка по имени Анна Лысько? – говорит наконец толстый.
– Какая еще Анна Лысько? Вы что-то перепутали, – отвечаю я.
Толстый низенький таращит глаза.
– Позвольте. Это не я, а вы перепутали. И не что-то, а все.
– Возможно, но я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы меня просвещали.
– Вы видели ее документы?
Я встаю.
– Послушайте, я не имею никакого желания вас слушать. Честное слово. Никакого.
– Черт, – говорит толстый низенький и потирает виски. – Как с вами трудно.
– А какое вы имеете право приставать к людям, вытаскивать их из постели и вести идиотские разговоры?
Толстый низенький морщится.
– Герр де Грие, – поспешно говорит он и смотрит на меня снизу вверх из кресла. – Кабы хуже-то не было, а? – и он смотрит на меня. – Прошу, просто выдайте мне девчонку, и у вас не будет никаких неприятностей. Никаких неприятностей, ни с пропавшими деньгами, ни с джентльменскими соглашениями о скупке облигаций, – продолжает толстый низенький, все так же глядя на меня. – Заметьте, я вас даже не прошу. Не угрожаю и ничего не обещаю. Да и что вамможно пообещать? Я просто говорю: «так будет» – и все.
– Мы вас информируем, – говорит высокий.
– Верно. Информируем. Это правильное слово.
– Погодите. Откуда вы извлекаете все эти сведения?
– Лишние вопросы, – злобно говорит высокий.
– Де Грие, слушайте, это так просто, – замечает толстый низенький. – Просто отдайте ее мне, и больше ничего не надо. И что бы там ни случилось с Эриком Хартом, вы будете в шоколаде. На вас ведь там уголовное дело заводят, вам это известно? Вас уже ищут, для вас это все еще сюрприз? Но это скоро кончится. Или уже кончилось. Смотря что считать точкой отсчета, вы понимаете меня, герр де Грие?
Он так произносит мое имя, будто берет его двумя пальцами, обсасывает и в рот кладет. Я встаю, поворачиваюсь и ухожу.
Я прямо чувствую, как они – оба – выдыхают и покачивают головами.
Входная дверь запотела. Из подсобного помещения для администратора доносится аромат кофе. В углу холла три японца бодро пьют кофе и читают свежие газеты. Над их головами сияют неоново-зеленые стрелочки, чтобы начальник мог двумя щелчками кликнуть их обратно в Японию.
– Вызывающе, – говорю я.
Манон воспринимает это как комплимент и кокетливо смеется.
– Не смотри на меня так пристально, когда я одеваюсь. Это меня типа возбуждает, – говорит она.
«Не совсем на юг, скорее даже на юго-запад».
Манон уверенно указывает ребром ладони совсем не на юго-запад, скорее в небо.
Земля понемногу начинает подниматься буграми то там, то сям, как одеяло, под которым кто-то лазает. И небо точно так же взбугрилось кулаками, а цветом оно, как подсиненная простыня. Обочины цветут мириадами мелкотравчатых фиолетовых цветочков, обочины в цветочек, сиреневые и желтые, а местами эти обои в виде заставки Windows отклеиваются от неба, и проступают синюшные пятна.
Ветер в гору и ветер с горы. Мы плывем в густой траве.
День начинается жаркий. Манон стоит на сиденье и непрерывно делает снимки, поворачиваясь, щелкает туда-сюда, пытаясь настигнуть свое впечатление. Но всюду одна и та же сине-белая заставка.
Дорога незаметно идет в гору.
С вершины очередного холма мы наконец видим вдали низкие, белые, замасленные солнцем конусы вершин.
– Альпы.
Мы начинаем взбираться.
Мы поворачиваем еще раз. Подъем усиливается. Проезжаем деревеньку. На траве газона стоит декоративная вагонетка, полная угля, а на ней написано: Gluck auf!
– Я хочу сфотографироваться, – задумчиво говорит Манон.
Она стоит возле вагонетки в желто-серой юбке до колен и в босоножках. Манон стоит, трогает пальчиком черную масленую вагонетку и жует сухую травинку.
Между нами происходит куртуазный разговор.
– Я хочу понять, вокруг уже достаточно красиво, уже можно сказать «замри, мгновенье», или мы играем дальше?
– Играем дальше, – говорю я. – Дальше будет гораздо красивее.
– Я никогда не заходила так далеко.
– Это говорит лишь о неопытности, дитя мое.
Красиво: Манон, вагонетка с углем, мириады фиолетовых и желтых цветов, плывущие по небу бледно-голубые обои, порывы ветра, дорога, уходящая вправо и вниз, Альпы вдали.
И еще одна странность. Мы съехали с шоссе уже два с половиной часа назад, и за все это время не увидели по дороге ни одного человека. И дорога, и деревня – все пустынно в этот жаркий день. Мы едем в долине. Ветер прекращается. Горы сильно подрастают. Вокруг высятся крутые склоны, поросшие островерхими елками. Солнце стоит на самой макушке неба.
– Рэнди, это же озеро! – кричит Манон. – Останови! Останови! Я хочу купаться!
Манон выскакивает из машины: пляшет, скидывает каблуки, стаскивает топик через голову, блеснув загорелыми плечами, сдергивает юбчонку вместе с трусиками и голышом, босиком мчится по песку к озеру. Она с визгом обрушивается в ворох брызг, я стремительно нагоняю ее, ловлю, и мы кувыркаемся и плещемся в прозрачной пузыристой воде, насквозь просвеченной солнцем.
После купания я не нахожу ключей от машины. Похоже, они вывалились из кармана брюк. Обшариваем прибрежную траву.
– Кажется, я нашла.
– Это не наши ключи. А вот эти – наши, – я нагибаюсь подобрать.
Но и эти тоже не наши. Так мы обнаруживаем, что поляна усыпана ключами от чужих машин. Сколько нас тут таких проехало?
Я вижу, что Манон немного расстроена.
– А ты думала, мы здесь первые?
– Думала, первые, – признается Манон.
Легкие тени пробегают по поляне.
Манон нагибается и нашаривает в короткой жесткой траве старинный ржавый ключ.
– Интересно, как они отсюда уехали, если все ключи потеряны здесь, – вслух рассуждаю я.
В конце концов мы находим и свои ключи тоже. Однако Манон долго еще не дает покоя мысль:
– А что, если это не наши ключи, а нарочно?
День продолжается: все та же бледная яркая свежесть. Солнце, правда, уже несколько поблекло, и небо начинает медленно сгущаться.
* * *
Наступает вечер, а вслед за ним и ночь. Но, несмотря на ночь, на дороге, по которой мы едем, машин все больше, а простора для разбега все меньше. И напрасно ветер дует нам в спину, напрасно Манон подгоняет: «Вперед!», «Быстрей!» и «Поехали!» А вскоре и подгонять перестает. Становится ясно, что мы попали в пробку. Медленнее. Медленнее. Перебежками. Стали.Все шесть рядов забиты машинами, заглушившими свои двигатели. Сзади – Мерседес S-klass, слева – большой трак, водитель высунулся в окно, смотрит вперед. По его лицу ясно, что пробке конца-края не видно.
Тут я говорю:
– Манон, дай-ка диск, я хочу послушать ту музыку.
Манон протягивает мне диск, я вставляю его в щель. Музыка начинается.
Но это не та музыка.
– Это не та музыка, – говорю я.
Манон усмехается. А музыка играет, очень странная. Она мне совсем не нравится. Эта музыка неприятно скользит. Зыбкий обрывок мелодии то появляется, то пропадает. Потом его очень долго нет, и, когда я думаю, что он исчез совсем, музыка вдруг подсовывает мне его, да так беззастенчиво, так откровенно.
– Манон, – говорю я. – Это не та музыка. Эта музыка мне не нравится. Давай лучше заведем тот диск, что был раньше.
Вместо этого Манон делает погромче. Водитель трака с беспокойством смотрит на нас и что-то говорит тому, кто сидит с ним рядом.
Водитель «мерседеса» открывает дверцу и подходит к нам.
– Здесь нельзя слушать такую музыку! – говорит он.
Манон не реагирует. Она откинулась на спинку сиденья. Я бормочу извинения и переключаю магнитолу на радио. Манон перехватывает мою руку.
– Объясните, – говорит она водителю «мерседеса», – что не так с этой музыкой?
– Ну не знаю, – извиняется водитель «мерседеса». – Просто она очень громкая… да и вообще, – добавляет он честно.
– Что «вообще»? – пытливо интересуется Манон.
Водитель «мерседеса» вздыхает.
– Я не знаю, как это сказать. Мне не нравится эта музыка.
– Вы хотите сказать, что вы ее боитесь?
Ох уж эта Манон.
Проходит еще пятнадцать минут, прежде чем мы трогаемся с места. В В. мы въезжаем за полночь.
* * *
Под утро я просыпаюсь от стука.Распахиваю глаза. Некоторое время не понимаю, что происходит. Потом вспоминаю, где я нахожусь. Ощупью нахожу брюки и рубашку.
Сколько времени? Еще рано, солнце не взошло.
В дверь больше не стучат. Может быть, мне померещилось?
Осторожно подхожу к двери.
– Кто там?
– Герр де Грие, откройте, пожалуйста, – говорит хриплый голос с легким акцентом и легким раздражением.
Тон такой: хватит валять дурака.
Я бросаю взгляд на кровать. Манон спит или притворяется спящей.
– Чего вы хотите? – вполголоса спрашиваю я.
– Нам нужно с вами поговорить. Не бойтесь, это не полиция, – добавляет голос.
В коридоре их двое: толстый низенький и чуть повыше. Оба в необременительном casual. Оба какие-то потрепанные, точно пылью присыпанные.
Похоже, жизнь не доставляет им удовольствия.
– Пойдемте вниз, в холл, господин де Грие, – говорит толстый низенький все с тем же легким раздражением.
Он почти не смотрит на меня. И молодой тоже. На их лицах не читается особенного интереса к происходящему. Мы едем вместе в лифте. Наверное, это опасно. На любом этаже меня могут ждать их сообщники. Вытолкают из лифта. Затолкают в номер. Отрежут голову. Вынесут по частям. Сожгут в лесу. Мысль о подобном исходе абсолютно не вяжется с видом и манерами этих двух.
Мы проходим в холл. Усаживаемся под пальмой, за прозрачным столиком.
– У вас в номере сейчас спит девушка по имени Анна Лысько? – говорит наконец толстый.
– Какая еще Анна Лысько? Вы что-то перепутали, – отвечаю я.
Толстый низенький таращит глаза.
– Позвольте. Это не я, а вы перепутали. И не что-то, а все.
– Возможно, но я совершенно не нуждаюсь в том, чтобы меня просвещали.
– Вы видели ее документы?
Я встаю.
– Послушайте, я не имею никакого желания вас слушать. Честное слово. Никакого.
– Черт, – говорит толстый низенький и потирает виски. – Как с вами трудно.
– А какое вы имеете право приставать к людям, вытаскивать их из постели и вести идиотские разговоры?
Толстый низенький морщится.
– Герр де Грие, – поспешно говорит он и смотрит на меня снизу вверх из кресла. – Кабы хуже-то не было, а? – и он смотрит на меня. – Прошу, просто выдайте мне девчонку, и у вас не будет никаких неприятностей. Никаких неприятностей, ни с пропавшими деньгами, ни с джентльменскими соглашениями о скупке облигаций, – продолжает толстый низенький, все так же глядя на меня. – Заметьте, я вас даже не прошу. Не угрожаю и ничего не обещаю. Да и что вамможно пообещать? Я просто говорю: «так будет» – и все.
– Мы вас информируем, – говорит высокий.
– Верно. Информируем. Это правильное слово.
– Погодите. Откуда вы извлекаете все эти сведения?
– Лишние вопросы, – злобно говорит высокий.
– Де Грие, слушайте, это так просто, – замечает толстый низенький. – Просто отдайте ее мне, и больше ничего не надо. И что бы там ни случилось с Эриком Хартом, вы будете в шоколаде. На вас ведь там уголовное дело заводят, вам это известно? Вас уже ищут, для вас это все еще сюрприз? Но это скоро кончится. Или уже кончилось. Смотря что считать точкой отсчета, вы понимаете меня, герр де Грие?
Он так произносит мое имя, будто берет его двумя пальцами, обсасывает и в рот кладет. Я встаю, поворачиваюсь и ухожу.
Я прямо чувствую, как они – оба – выдыхают и покачивают головами.
Входная дверь запотела. Из подсобного помещения для администратора доносится аромат кофе. В углу холла три японца бодро пьют кофе и читают свежие газеты. Над их головами сияют неоново-зеленые стрелочки, чтобы начальник мог двумя щелчками кликнуть их обратно в Японию.
* * *
Манон надевает платье из белого шелка и газа (нечто среднее между пачкой балерины и подвенечным нарядом). Под ним виднеется другое платье, маленькое и черное.– Вызывающе, – говорю я.
Манон воспринимает это как комплимент и кокетливо смеется.
– Не смотри на меня так пристально, когда я одеваюсь. Это меня типа возбуждает, – говорит она.