Страница:
– Самое главное забыла!
Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
– Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать за мной.
Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.
– Сашенька, - сказала Милица. - Откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.
Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
– Его давно не открывали? - спросил он.
– Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции. Не помню уж зачем.
Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.
– Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
– Но он же был смазан, - сказала Милица.
– А что там? - не выдержала Шурочка.
– Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.
– Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавали машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
– Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
– Мой последний супруг, - сообщила Милица, - присяжный поверенный Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.
– Она бензиновая? - спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
– Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
– Паровоз? - спросила Шурочка.
– И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
– Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
– Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.
– Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
– Но ведь любовь это не главное?
– Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. - И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.
Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
– Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут, старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.
– Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
– Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. - К тому же мой муж их никогда не заряжал.
– Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
– Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
И Шурочка совсем не удивилась.
22
23
24
25
Она вытащила из комода шкатулку, вытрясла из нее на стол всякую старую дребедень, среди дребедени отыскался толстый медный ключ.
– Сейчас будет сюрприз, - сказала она. - Господа, прошу следовать за мной.
Они пересекли двор и остановились перед вросшим в землю покосившимся сараем, почти скрытым за кустами сирени.
– Сашенька, - сказала Милица. - Откройте дверь. Я думаю, вам это будет очень интересно.
Грубин потрогал тяжелый ржавый замок. Замок лениво качнулся.
– Его давно не открывали? - спросил он.
– Как-то я сюда заглядывала, - сказала Милица. - После революции. Не помню уж зачем.
Ключ с трудом влез в скважину. Грубин нажал посильнее. Ключ повернулся.
– Не ожидал, - сказал Саша, вынимая дужку.
– Но он же был смазан, - сказала Милица.
– А что там? - не выдержала Шурочка.
– Идите, - сказала Милица. - Я надеюсь, что все в порядке.
Саша Грубин шагнул внутрь. Поднялась пыль, закружилась в солнечных лучах. Темные углы сарая были завалены мешками и ящиками. Середину занимало нечто большое, как автомобильный контейнер, покрытое серым брезентом.
– Смелее, Саша, - сказала Милица. - Я себя чувствую дедом-морозом.
Брезент оказался легким, сухим. Он послушно сполз с невероятного сооружения - белого, с красными кожаными сиденьями автомобиля. Большие на спицах колеса, схожие с велосипедными, несли грациозное, созданное с полным презрением к аэродинамике, но с оглядкой на карету тело машины. Множество чуть потускневших бронзовых и позолоченных деталей придавали машине совсем уж неправдоподобное ощущение старинного канделябра.
– Ой! - Шурочка прижала руки к груди. - Что это такое?
– Мой последний супруг, - сообщила Милица, - присяжный поверенный Бакшт выписал мне это из Парижа. А полицейский исправник страшно возражал, потому что все свиньи и обыватели боялись. Даже у губернатора такого не было.
– Она бензиновая? - спросил Грубин, не в силах оторвать взора от совершенства нелепых линий этого мастодонта автомобильной истории.
– Нет, - сказала Милица. - Вы видите этот котел? Он паровой. А сюда нужно класть дрова. У меня они есть, вон в том углу.
– Паровоз? - спросила Шурочка.
– И вы думаете, что она поедет? - спросил Грубин. - Она не поедет.
Ему очень хотелось, чтобы машина поехала.
– Сашенька, я пригласила вас сюда, - сказала Милица, - именно потому, что вы единственный талант из моих знакомых. Я не ошибаюсь в людях.
– Да, Саша, - поддержала Милицу Шурочка, - у Милицы Федоровны большой жизненный опыт.
– Глупенькая, - сказала прекрасная персидская княжна, - при чем здесь жизненный опыт? Разве хоть одну женщину любили за жизненный опыт?
– Но ведь любовь это не главное?
– Милая моя девочка, вы еще слишком мало прожили, чтобы так говорить. Сначала столкнитесь с любовью по-настоящему, а потом делайте выводы. Я убеждена, что лет через сто вы меня поймете. - И Милица рассмеялась, словно зазвенели колокольчики.
Грубин даже задохнулся от этого серебряного смеха.
– Трудитесь, Саша, - сказала, отсмеявшись, Милица.
И Грубин продолжал трудиться. Он выяснил, как работает машина, загрузил котел, положил под него хорошо просохшие за сто лет поленца, разжег их, залил котел водой. Вскоре из высокой медной позолоченной трубы пыхнуло дымом, и еще через несколько минут, старая, но совсем не состарившаяся паровая машина господина Бакшта медленно выехала из сарая. Девушки принялись протирать тряпками ее металлические части.
В багажном отделении Милица обнаружила черный цилиндр, который водрузила на голову Грубину, и деревянный ящик с дуэльными пистолетами, хищными и красивыми, как пантеры.
– Спрячьте их, - испугалась Шурочка. - А то они выстрелят.
– Они слишком стары, чтобы стрелять, - сказала Милица. - К тому же мой муж их никогда не заряжал.
– Вы не знаете, - сказала Шурочка. - Если в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом оно обязательно выстрелит.
– Ах, помню, - улыбнулась Милица. - Мне об этом говорил Чехов.
И Шурочка совсем не удивилась.
22
Елена Сергеевна убрала за ухо светлую прядь, прищурилась и отсыпала в кастрюлю ровно полстакана манки из синей квадратной банки с надписью «Сахар». Молоко вздыбилось, будто крупа жестоко обожгла его. Но Елена Сергеевна успела взболтнуть кашу серебряной ложкой, которую держала наготове.
Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
– Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня. - Ты посолить забыла, баба.
– А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.
– Простите, - сказал он знакомым глуховатым голосом. - Извините великодушно. У вас незаперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
– Чайку бы, Елена.
Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
– Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.
– Не шутите, - сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. - В моем возрасте...
Алмаз засмеялся.
На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.
– Есть кто живой? - спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.
Движения были вчерашними, привычными, и любопытно было глядеть на собственные руки. Они были знакомыми и чужими.
– Не нужна мне твоя каша, - сказал по привычке Ваня. - Ты посолить забыла, баба.
– А я и в самом деле забыла посолить, - засмеялась Елена Сергеевна.
В дверь постучали. Вошел незнакомый молодой человек большого роста. Он наполнял пиджак так туго, что в рукавах прорисовывались бицепсы и пуговицы с трудом удерживались в петлях.
– Простите, - сказал он знакомым глуховатым голосом. - Извините великодушно. У вас незаперто, и я себе позволил вторгнуться. Утро доброе.
Он по-хозяйски присел за стол, отодвинул масленку и сказал:
– Чайку бы, Елена.
Елене Сергеевне пришлось несколько минут вглядываться в лицо гостя, прежде чем она догадалась, что это Алмаз Битый.
– Угадала? - спросил Алмаз. (Он где-то раздобыл новые полуботинки и джинсы.) - Как сказал, так и вышло. Проснулась и себя не узнала. И хороша, ей-богу, хороша. Не так хороша, как моя Милица, но пригожа. Теперь замуж тебя отдадим.
– Не шутите, - сказала Елена Сергеевна, указывая на замершего в изумлении Ваню. - В моем возрасте...
Алмаз засмеялся.
На улице послышался странный рокот. Заскрипели тормоза, закрякал клаксон.
– Есть кто живой? - спросила, заглядывая в окно, чернокудрая красавица. - Ой, да вас не узнать! Мы к вам в гости. И на автомобиле.
23
– Вот и Милица! - сказал Алмаз, легко поднимаясь из-за стола. - Я же говорил, что хороша. Правда, Елена?
Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.
Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.
Грубин схватил Елену за руку, показывал другим как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала - прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.
Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно...» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.
Елена заметила и улыбнулась.
– Я тебя, Лена, такой отлично помню, - сказала Ванда.
– И я тебя, - согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.
«Пройдет несколько лет - растолстеет, расплывется, станет сварливой... Ну и чепуха в голову лезет, - оборвала себя Елена. - Она же теперь все знает, будет следить за собой».
– Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, - сказал Алмаз.
– Хорошо, - согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.
Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.
«Ну и бог с тобой, - подумала Елена, выходя в сени. - Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».
Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.
Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне - старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.
Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.
– Елена Сергеевна дома? - спросил он Елену Сергеевну.
Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:
– Дурак, бабу не узнал.
– Сенсация, - сказал тихо Стендаль. - Сенсация века.
Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.
– Ох-хо! - рявкнул Алмаз. - Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!
Стендаль поглядел на Алмаза, как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.
– И вы тоже? - спросил он.
– И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.
– А я камеру не взял, - сказал Стендаль. - Вам уже сколько лет?
– Шура! - гаркнул Алмаз. - К тебе молодой человек!
Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили, как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.
– Молодой человек! Молодой человек! - хохотала Милица. - Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.
– Покормить нас надо, - сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. - Такая орава... Картошка у тебя, Елена, есть?
– Сейчас принесу, - сказала Елена.
– Я сам, - сказал Алмаз. - Во мне сила играет.
Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.
Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, сказав:
– Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.
– Я с тобой пойду, - сказала Шурочка. - Ты чего-нибудь не того купишь. Мужчины всегда не то покупают.
Грубин протянул Мише еще одну десятку.
– Щедрее покупай, - сказал он. - Белую головку, может, возьмешь. Все-таки праздник.
– Ни в коем случае, - сказала Шурочка. - Я уж прослежу, чтобы без этого.
В голосе ее прозвучали сухие, наверно подслушанные неоднократно материнские интонации.
– Возьмите шампанского, - сказала Елена Сергеевна.
– У меня есть деньги, - сказал Миша Грубину. - Не надо.
Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.
– Где вы так научились? - спросила Елена Сергеевна. - В армии?
– У меня была трудная жизнь, - сказал Алмаз. - Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.
Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.
Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Милицей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.
Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.
Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.
В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом - ведь не было еще договорено, как вести себя.
Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.
– Как я тебе сейчас! - сказал угрожающе Ваня.
Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.
– Кто отвечать будет? - вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. - Кто отвечать будет?
Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.
– Поди-ка сюда, Елена, - сказал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. - Присмотрись.
Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язык мелко бился о зубы.
– Узнаешь? - спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: - Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.
– Это Удалов? - спросила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.
– А кто отвечать будет? - спросил мальчик, вертясь в руке Алмаза.
– Вы - Корнелий? - спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.
– Не узнаете? - плакал мальчик. - Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!
Гнев мальчика был не страшен - уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.
– Грубин! - крикнул Алмаз. - Где твой гроссбух? Записать надо.
– Это жестоко, Алмаз Федотович, - сказала Елена.
Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.
– Не повезло Корнелию, - сказал Грубин.
Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.
Елена не ответила. Среди вошедших увидала молодого Савича, и было это еще невероятнее собственной молодости. Будто уходил Никитка всего на неделю, не больше, была пустая размолвка и кончилась.
Вокруг, как на школьном балу, мелькали и дергались смеющиеся лица. Ванда хохотала громче других, притопывала, будто хотела пойти в пляс.
Грубин схватил Елену за руку, показывал другим как свою невесту, уговаривал Шурочку познакомиться с бывшей учительницей, а Шурочка конфузилась, потому что знала - прочие куда старше ее и солиднее, просто сейчас притворяются равными ее возрасту.
Савич замер в углу, пялил глаза и шевелил губами, словно повторял: «Средь шумного бала, случайно...» И когда Алмаз, подойдя к Елене, положил ей руку на плечо, Никита сморщился, как от зубной боли.
Елена заметила и улыбнулась.
– Я тебя, Лена, такой отлично помню, - сказала Ванда.
– И я тебя, - согласилась Елена. И подумала, что у Ванды склонность к полноте.
«Пройдет несколько лет - растолстеет, расплывется, станет сварливой... Ну и чепуха в голову лезет, - оборвала себя Елена. - Она же теперь все знает, будет следить за собой».
– Я тебе чай помогу поставить. Буду за мужика в доме, - сказал Алмаз.
– Хорошо, - согласилась Елена. Мелькнуло желание, чтобы вызвался помочь ей Савич.
Никита и вправду сделал движение к ней, но тут же кинул взгляд на Ванду, остался. Привычки, приобретенные за тридцать лет, были сильнее воспоминаний.
«Ну и бог с тобой, - подумала Елена, выходя в сени. - Всегда ты был тряпкой и, сколько ни дай тебе жизней, тряпкой и останешься. И не нужен ты мне. Просто удивилась в первую минуту, как увидела».
Ваня помогал Елене с Алмазом разжечь самовар, задавал вопросы, почему все сегодня такие молодые и веселые.
Алмаз удивлялся, как ребенок всех узнал. Даже в прекрасной персидской княжне - старуху Милицу. Алмаз нравился Ване своими сказочными размерами и серьезным к нему, Ване, отношением.
Вежливо постучался и вошел в дом Миша Стендаль. Он был приглажен, респектабелен и немного похож на молодого Грибоедова, пришедшего просить руку княжны Чавчавадзе.
– Елена Сергеевна дома? - спросил он Елену Сергеевну.
Ваня восхитился невежеством гостя, ткнул пальцем бабушку в бедро и сказал:
– Дурак, бабу не узнал.
– Сенсация, - сказал тихо Стендаль. - Сенсация века.
Он схватился за переносицу, будто хотел снять грибоедовское пенсне.
– Ох-хо! - рявкнул Алмаз. - Разве это сенсация? Вот в той комнате сенсация!
Стендаль поглядел на Алмаза, как на отца Нины Чавчавадзе, давшего согласие на брак дочери с русским драматургом.
– И вы тоже? - спросил он.
– И я тоже. Иди-иди. И Шурочка там.
– А я камеру не взял, - сказал Стендаль. - Вам уже сколько лет?
– Шура! - гаркнул Алмаз. - К тебе молодой человек!
Миша отступил к двери и приоткрыл ее. И сразу в кухню ворвался разноцветный водопад звуков. Мишу встретили, как запоздавшего дорогого гостя на вечере встречи однокашников.
– Молодой человек! Молодой человек! - хохотала Милица. - Маска, я тебя знаю, теперь угадай, кто я.
– Покормить нас надо, - сказал Алмаз, прикрывая дверь за Мишей. - Такая орава... Картошка у тебя, Елена, есть?
– Сейчас принесу, - сказала Елена.
– Я сам, - сказал Алмаз. - Во мне сила играет.
Он достал из чулана мешок и выжал его раза три как гирю, отчего Ваня зашелся в восторге.
Алмаз заглянул в большую комнату, прервал на минутку веселье, сказав:
– Михаил, возьми вот десятку и сходи, будь ласков, в магазин. Купишь колбасы и так далее к чаю. Остальным вроде бы не стоит излишне по улицам бродить. Чтобы без этой, без сенсации.
– Я с тобой пойду, - сказала Шурочка. - Ты чего-нибудь не того купишь. Мужчины всегда не то покупают.
Грубин протянул Мише еще одну десятку.
– Щедрее покупай, - сказал он. - Белую головку, может, возьмешь. Все-таки праздник.
– Ни в коем случае, - сказала Шурочка. - Я уж прослежу, чтобы без этого.
В голосе ее прозвучали сухие, наверно подслушанные неоднократно материнские интонации.
– Возьмите шампанского, - сказала Елена Сергеевна.
– У меня есть деньги, - сказал Миша Грубину. - Не надо.
Шурочка с Мишей ушли, забрав все хозяйственные сумки, что нашлись в доме. Алмаз очистил картошку споро и привычно.
– Где вы так научились? - спросила Елена Сергеевна. - В армии?
– У меня была трудная жизнь, - сказал Алмаз. - Как-нибудь расскажу. Где только я картошку не чистил.
Елене Сергеевне показалось, что за дверью засмеялся Савич.
Дверь на улицу была полуоткрыта. Шурочка с Милицей, убегая, не захлопнули. В щель проникали солнечные лучи, косым прямоугольником ложились на пол, и Елена отчетливо видела каждую щербинку на половицах.
Залетевшая с улицы оса кружилась, поблескивая крыльями, у самой двери, будто решала, углубиться ли ей в полутьму кухни или не стоит.
Вдруг оса взмыла вверх и пропала. Ее испугало движение за дверью. Освещенный прямоугольник на полу расширился, и солнце добралось до ног Елены.
В двери обозначился маленький силуэт. Против солнца никак не разглядишь, кто это пришел. Елена Сергеевна решила было, что кто-то из соседских детей, хотела подойти и не пустить в дом - ведь не было еще договорено, как вести себя.
Маленькая фигурка решительно шагнула от двери внутрь, солнце зазолотило на миг светлый мальчишеский хохолок на затылке. Ребенок сделал еще шаг и, вдруг размахнувшись, по-футбольному наподдал ногой в большом башмаке ведро с чищеной картошкой. Ведро опрокинулось. Наводнением хлынула по полу вода, утекая в щели. Картофелины покатились по углам.
– Как я тебе сейчас! - сказал угрожающе Ваня.
Но вошедший мальчик его не слушал. Он бегал по кухне и давил башмаками картофелины. Те с хрустом и скрипом лопались, превращались в белую кашу. Мальчик при этом озлобленно плакал, и, когда он попадал под солнечный луч, уши его малиновели.
– Кто отвечать будет? - вскрикивал мальчик, пытаясь говорить басом. - Кто отвечать будет?
Алмаз медленно поднялся во весь свой двухметровый рост, не спеша, точно и ловко протянул руку, взял ребенка за шиворот, поднял повыше и поднес к свету. Ребенок сучил башмаками и монотонно визжал.
– Поди-ка сюда, Елена, - сказал Алмаз, поворачивая пальцем свободной руки личико мальчика к солнцу. - Присмотрись.
Мальчик зашелся от плача, из широко открытого рта выскакивали отдельные невнятные, скорбные звуки, и розовый язык мелко бился о зубы.
– Узнаешь? - спросил Алмаз. И когда Елена отрицательно покачала головой, сказал: - Прямо скандал получается. То ли я дозу не рассчитал, то ли организм у него особенный.
– Это Удалов? - спросила Елена, начиная угадывать в белобрысой головке тугое, щекастое мужское лицо.
– А кто отвечать будет? - спросил мальчик, вертясь в руке Алмаза.
– Вы - Корнелий? - спросила Елена, и вдруг ей стало смешно. Чтобы не рассмеяться некстати над человеческим горем, она закашлялась, прикрыла рукой лицо.
– Не узнаете? - плакал мальчик. - Меня теперь мать родная не узнает. Отпусти на пол, а то получишь! Кто отвечать будет? Я в милицию пойду!
Гнев мальчика был не страшен - уж очень тонка шея и велики полупрозрачные под солнцем уши.
– Грубин! - крикнул Алмаз. - Где твой гроссбух? Записать надо.
– Это жестоко, Алмаз Федотович, - сказала Елена.
Грубин уже вошел. Стоял сзади. Вслед за ним, не согнав еще улыбок с лиц, вбежали остальные. И Удалов взрыдал, увидев, насколько молоды и здоровы все они.
– Не повезло Корнелию, - сказал Грубин.
Когда Корнелий говорил, что пойдет в милицию, угроза его не была пустой. В милицию он уже ходил.
24
Удалов проснулся оттого, что в глаз попал солнечный луч, проник сквозь сомкнутое веко, вселил тревогу и беспокойство.
Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое - от прихода к Елене Сергеевне, к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.
Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.
В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.
Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол.
Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!
Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.
Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться - он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и притом беззвучно завывает.
На самом деле Удалову было не до танцев, - таким странным и нервным способом он осознавал трагедию, происшедшую с ним за ночь по вине старика и прочей компании.
Ваня забормотал во сне, и Корнелий в ужасе замер на одной ноге. Удаловым внезапно завладел страх, желание вырваться из замкнутого пространства, где его могут увидеть, удивиться, обнаружить вместо солидного мужчины белобрысого мальчика лет восьми. Разобраться можно будет после...
Детскому, неразвитому тельцу было зябко в спадающей с плеч майке и пижамных штанах, которые приходилось придерживать рукой, чтобы не потерять.
Удалов выгреб из-под кровати ботинки и утопил в них ноги. Ботинки были не в подъем тяжелы, и пришлось обмотать концы шнурков под коленками. Хуже всего с полосатыми штанами. Подгибай их не подгибай - они слишком обширны и смешны...
Чувство полного одиночества в этом мире овладело Корнелием.
Вновь зашебаршился в постельке Ваня. За стеной вздохнула во сне Кастельская.
Удалов подставил стул к окну, переполз на животе подоконник и ухнул в бурьян под окном...
Удалов долго и бесцельно брел по пустым, прохладным рассветным улицам Гусляра. Когда его обгоняли грузовики или автобусы, прижимался к заборам, нырял в подъезды, калитки. Особо избегал пешеходов. Мысли были туманными, злыми и неконкретными. Надо было кого-то привлечь, чтобы кто-то ответил и прекратил издевательство.
Наконец Удалов укрылся в сквере у церкви Параскевы Пятницы, в которой помещался районный архив. Он отдышался. Он сидел под кустами, не видный с улицы, и старался продумать образ действий. Проснувшиеся с солнцем трудолюбивые насекомые жужжали над ним и доверчиво садились на плечи и голову. Которых мог, Удалов давил. И думал.
Низко пролетел рейсовый АН-2 на Вологду. Проехала с базара плохо смазанная телега - в мешках шевелились, повизгивали поросята.
Удалов думал. Можно было вернуться к Елене Сергеевне и пригрозить разоблачением. А вдруг они откажутся его признать? Было ли все подстроено? А если так, то зачем? Значит, был подстроен и провал? С далеко идущими целями? А может, все это - часть громадного заговора с участием марсиан? Началось с Удалова, а там начнут превращать в детей районных и даже областных работников, может, доберутся и до центральных органов? Если пригрозить разоблачением, они отрекутся или даже уничтожат нежелательного свидетеля. Кто будет разыскивать мальчика, у которого нет родителей и прописки? Ведь жена Ксения откажется угадать в нем супруга. Может, все же побежать в милицию? В таком виде?.. Вопросов было много, а ответов на них пока не было.
Удалов прихлопнул подлетевшую близко пчелу, и та перед смертью успела вогнать в ладонь жало. Ладонь распухла. Боль, передвигаясь по нервным волоконцам, достигла мозга и превратилась на пути в слепой гнев. Гнев лишил возможности рассуждать и привел к решению неразумному: срочно сообщить куда следует, ударить в набат. Тогда они попляшут! У Удалова отняли самое дорогое - тело, которое придется нагуливать много лет, проходя унизительные и тоскливые ступеньки отрочества и юности.
Удалов резко поднялся, и пижамные штаны спали на землю. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел, что по дорожке, совсем рядом, идет мальчик его же возраста, с оттопыренными ушами и кнопочным носом. На мальчике были синие штанишки до колен на синих помочах, в руках сачок для ловли насекомых. Мальчик был удивительно знаком.
Мальчик был Максимкой, родным сыном Корнелия Удалова.
– Максим! - сказал Удалов властно. - Поди-ка сюда.
Голос предал Удалова - он был не властным. Он был тонким.
Максимка удивился и остановился.
– Поди сюда, - повторил Удалов-старший.
Мальчик не видел отца за кустами, но в зовущем голосе звучали взрослые интонации, которых он не посмел ослушаться. Оробев, Максимка сделал шаг к кустам.
Удалов вытянул руку навстречу сыну, ухватился за торчащий конец сачка и, перебирая руками по древку (ладонь болела и саднила), приблизился к мальчику, будто взобрался по канату.
– Ты чего здесь в такую рань делаешь? - спросил он, лишив сына возможности убежать.
– Бабочек ловить пошел, - сказал Максимка.
Если бы при этой сцене присутствовал сторонний наблюдатель, могущий при этом воспарить в воздухе, он увидел бы, как схожи дети, держащиеся за концы сачка. Но наблюдателей не было.
– А мать где?
В душе Удалова проснулись семейные чувства. В воздухе ему чудился аромат утреннего кофе и шипение яичницы.
– Мать плачет, - сказал просто Максимка. - У нас отец сбежал.
– Да, - сказал Удалов. И тут только осознал, что сын его не принимает за отца, беседует как с однолеткой. И вообще нет больше прежнего Удалова. Есть ничей ребенок. И вновь вскипел гнев. И ради удовлетворения его приходилось жертвовать сыном. - Снимай штаны, - сказал он мальчику.
Не поддерживаемые более пижамные штаны Удалова опять упали, и он стоял перед пойманным сыном в длинной майке, подобной сарафану или ночной рубашке.
– Уйди, - сказал мальчик нерешительно своему двойнику. Его еще никогда не грабили, и он не знал, что полагается говорить в таких случаях.
Удалов-старший вздохнул и ударил сына по носу остреньким жестким кулачком. Нос сразу покраснел, увеличился в размере, и капля крови упала на белую рубашку.
– А я как же? - спросил мальчик, который понял, что штанишки придется отдать.
– Мои возьмешь, - сказал Удалов, показывая себе под ноги, - Они большие. И трусы снимай.
– Без трусов нельзя, - сказал мальчик.
– Еще захотел? Забыл, как тебе от меня позавчера попало?
Максимка удивился. Позавчера ему ни от кого, кроме отца, не попадало.
Белая рубашка доставала Максимке только до пупа, и он прикрылся поднятыми с земли, свернутыми в узел пижамными брюками.
– Из этих брюк мы тебе три пары сделаем, - сказал подобревший Удалов, натягивая синие штанишки. - А теперь беги. И скажи Ксении, чтобы не беспокоилась. Я вернусь. Ясно?
– Ясно, - сказал Максим, который ничего не понял.
Прикрываясь спереди пижамными штанами, он побежал по улице, и его беленькие ягодицы жалобно вздрагивали на бегу, вызывая в отце горькое, сиротливое чувство.
Он открыл глаза и некоторое время лежал недвижно, глядел в требующий побелки потолок, пытался сообразить, где он, что с ним. Потом, будто кинолента прокрутилась назад, вспомнил прошлое - от прихода к Елене Сергеевне, к ссоре с женой, рассказу старика и злосчастному провалу.
Он повернулся на бок, раскладушка скрипнула, зашаталась.
В углу, у кафельной печи, на маленькой кровати посапывал мальчик Ваня.
Удалов приподнял загипсованную руку, и, к его удивлению, гипс легко слетел с нее и упал на пол.
Рука была маленькой. Тонкой! Детской! Немощной!
Сначала это показалось сном. Удалов зажмурился и приоткрыл глаза снова, медленно, уговаривая себя не верить снам. Рука была на месте, такая же маленькая.
Удалов спрыгнул на пол, еле удержался на ногах. Со стороны могло показаться - он исполняет дикий танец: подносит к глазам и бросает в стороны руки и ноги, ощупывает конечности и тело и притом беззвучно завывает.
На самом деле Удалову было не до танцев, - таким странным и нервным способом он осознавал трагедию, происшедшую с ним за ночь по вине старика и прочей компании.
Ваня забормотал во сне, и Корнелий в ужасе замер на одной ноге. Удаловым внезапно завладел страх, желание вырваться из замкнутого пространства, где его могут увидеть, удивиться, обнаружить вместо солидного мужчины белобрысого мальчика лет восьми. Разобраться можно будет после...
Детскому, неразвитому тельцу было зябко в спадающей с плеч майке и пижамных штанах, которые приходилось придерживать рукой, чтобы не потерять.
Удалов выгреб из-под кровати ботинки и утопил в них ноги. Ботинки были не в подъем тяжелы, и пришлось обмотать концы шнурков под коленками. Хуже всего с полосатыми штанами. Подгибай их не подгибай - они слишком обширны и смешны...
Чувство полного одиночества в этом мире овладело Корнелием.
Вновь зашебаршился в постельке Ваня. За стеной вздохнула во сне Кастельская.
Удалов подставил стул к окну, переполз на животе подоконник и ухнул в бурьян под окном...
Удалов долго и бесцельно брел по пустым, прохладным рассветным улицам Гусляра. Когда его обгоняли грузовики или автобусы, прижимался к заборам, нырял в подъезды, калитки. Особо избегал пешеходов. Мысли были туманными, злыми и неконкретными. Надо было кого-то привлечь, чтобы кто-то ответил и прекратил издевательство.
Наконец Удалов укрылся в сквере у церкви Параскевы Пятницы, в которой помещался районный архив. Он отдышался. Он сидел под кустами, не видный с улицы, и старался продумать образ действий. Проснувшиеся с солнцем трудолюбивые насекомые жужжали над ним и доверчиво садились на плечи и голову. Которых мог, Удалов давил. И думал.
Низко пролетел рейсовый АН-2 на Вологду. Проехала с базара плохо смазанная телега - в мешках шевелились, повизгивали поросята.
Удалов думал. Можно было вернуться к Елене Сергеевне и пригрозить разоблачением. А вдруг они откажутся его признать? Было ли все подстроено? А если так, то зачем? Значит, был подстроен и провал? С далеко идущими целями? А может, все это - часть громадного заговора с участием марсиан? Началось с Удалова, а там начнут превращать в детей районных и даже областных работников, может, доберутся и до центральных органов? Если пригрозить разоблачением, они отрекутся или даже уничтожат нежелательного свидетеля. Кто будет разыскивать мальчика, у которого нет родителей и прописки? Ведь жена Ксения откажется угадать в нем супруга. Может, все же побежать в милицию? В таком виде?.. Вопросов было много, а ответов на них пока не было.
Удалов прихлопнул подлетевшую близко пчелу, и та перед смертью успела вогнать в ладонь жало. Ладонь распухла. Боль, передвигаясь по нервным волоконцам, достигла мозга и превратилась на пути в слепой гнев. Гнев лишил возможности рассуждать и привел к решению неразумному: срочно сообщить куда следует, ударить в набат. Тогда они попляшут! У Удалова отняли самое дорогое - тело, которое придется нагуливать много лет, проходя унизительные и тоскливые ступеньки отрочества и юности.
Удалов резко поднялся, и пижамные штаны спали на землю. Он наклонился, чтобы подобрать их, и увидел, что по дорожке, совсем рядом, идет мальчик его же возраста, с оттопыренными ушами и кнопочным носом. На мальчике были синие штанишки до колен на синих помочах, в руках сачок для ловли насекомых. Мальчик был удивительно знаком.
Мальчик был Максимкой, родным сыном Корнелия Удалова.
– Максим! - сказал Удалов властно. - Поди-ка сюда.
Голос предал Удалова - он был не властным. Он был тонким.
Максимка удивился и остановился.
– Поди сюда, - повторил Удалов-старший.
Мальчик не видел отца за кустами, но в зовущем голосе звучали взрослые интонации, которых он не посмел ослушаться. Оробев, Максимка сделал шаг к кустам.
Удалов вытянул руку навстречу сыну, ухватился за торчащий конец сачка и, перебирая руками по древку (ладонь болела и саднила), приблизился к мальчику, будто взобрался по канату.
– Ты чего здесь в такую рань делаешь? - спросил он, лишив сына возможности убежать.
– Бабочек ловить пошел, - сказал Максимка.
Если бы при этой сцене присутствовал сторонний наблюдатель, могущий при этом воспарить в воздухе, он увидел бы, как схожи дети, держащиеся за концы сачка. Но наблюдателей не было.
– А мать где?
В душе Удалова проснулись семейные чувства. В воздухе ему чудился аромат утреннего кофе и шипение яичницы.
– Мать плачет, - сказал просто Максимка. - У нас отец сбежал.
– Да, - сказал Удалов. И тут только осознал, что сын его не принимает за отца, беседует как с однолеткой. И вообще нет больше прежнего Удалова. Есть ничей ребенок. И вновь вскипел гнев. И ради удовлетворения его приходилось жертвовать сыном. - Снимай штаны, - сказал он мальчику.
Не поддерживаемые более пижамные штаны Удалова опять упали, и он стоял перед пойманным сыном в длинной майке, подобной сарафану или ночной рубашке.
– Уйди, - сказал мальчик нерешительно своему двойнику. Его еще никогда не грабили, и он не знал, что полагается говорить в таких случаях.
Удалов-старший вздохнул и ударил сына по носу остреньким жестким кулачком. Нос сразу покраснел, увеличился в размере, и капля крови упала на белую рубашку.
– А я как же? - спросил мальчик, который понял, что штанишки придется отдать.
– Мои возьмешь, - сказал Удалов, показывая себе под ноги, - Они большие. И трусы снимай.
– Без трусов нельзя, - сказал мальчик.
– Еще захотел? Забыл, как тебе от меня позавчера попало?
Максимка удивился. Позавчера ему ни от кого, кроме отца, не попадало.
Белая рубашка доставала Максимке только до пупа, и он прикрылся поднятыми с земли, свернутыми в узел пижамными брюками.
– Из этих брюк мы тебе три пары сделаем, - сказал подобревший Удалов, натягивая синие штанишки. - А теперь беги. И скажи Ксении, чтобы не беспокоилась. Я вернусь. Ясно?
– Ясно, - сказал Максим, который ничего не понял.
Прикрываясь спереди пижамными штанами, он побежал по улице, и его беленькие ягодицы жалобно вздрагивали на бегу, вызывая в отце горькое, сиротливое чувство.
25
Дежурный лейтенант посмотрел на женщину. Она робко облокотилась о деревянный шаткий барьер. Слезы оставили на щеках искрящиеся под солнечным светом соляные дорожки.
– Сына у меня ограбили, - сказала она. - Только что. И муж скрылся. Удалов. Из ремконторы. Среди бела дня, в сквере.
– Разберемся, - сказал лейтенант. - Только попрошу по порядку.
– У него рука сломанная, в гипсе, - сказала женщина.
Она смотрела на лейтенанта требовательно. По соляным руслам струились ручейки слез.
– У кого? - спросил лейтенант.
– У Корнелия. Вот фотокарточка. Я принесла.
Женщина протянула лейтенанту фотографию - любительскую, серую. Там угадывалась она сама в центре. Потом был полный невыразительный мужчина и мальчик, похожий на него.
– Среди бела дня, - продолжала женщина. - Я как раз к вам собралась, соседи посоветовали. А тут прибегает Максимка, без штанов. Синие такие были, на штрипках...
Женщина широким движением сеятеля выбросила на барьер светлые в полоску пижамные штаны.
Лейтенант посмотрел на нее как обреченный...
– Может, напишете? - спросил он. - Все по порядку. Где, кто, что, у кого отнял, кто куда сбежал, - только по порядку и не волнуйтесь.
Говоря так, лейтенант подошел к графину с кипяченой водой, налил воды в граненый стакан, дал ей напиться.
Женщина пила, изливая выпитое слезами, писать отказывалась и все норовила рассказать лейтенанту яркие детали, упуская целое, ибо целое ей было уже известно.
Минут через десять лейтенант наконец понял, что два трагических события в жизни семьи Удаловых между собой не связаны. Муж пропал вечером, вернее, ночью; пришел из больницы, сослался на командировку и исчез в пижаме. Сына ограбили утром, только что, в скверике у Параскевы Пятницы, и ограбление было совершено малолетним преступником.
Разобравшись, лейтенант позвонил в больницу.
– Больной Удалов на излечении находится? - спросил он.
Подождал ответа, поблагодарил. Потом подумал и задал еще вопрос:
– А вы его выписывать не собирались?.. Ах так. Ночью? В двадцать три? Ясно.
Потом обратился к Удаловой.
– Правильно говорите, гражданка, - сказал он ей. - Ушел ваш супруг из больницы. В неизвестном направлении. Медперсонал предполагал, что домой. А вы думаете, что нет?
– Так и думаю, - сказала Удалова. - И еще сына ограбили. Оставили пижаму.
Лейтенант разложил пижамные штаны на столе.
– От взрослого человека, - сказал он. - А вы говорите - ребенок.
– Я и сама не понимаю, - согласилась Удалова. - И мальчик такой правдивый. Тихий. Смирный. И штаны со штрипками были. Синие. Вот как на этом.
Гражданка Удалова показала на мальчика в синих штанишках, вошедшего тем временем в помещение милиции и робко отпрянувшего к двери при виде Удаловой.
Ксения не узнала своего мужа. Не узнала она и штанов, принадлежавших ранее Максиму, ибо они пришлись Корнелию в самый раз.
– Так вы свою жалобу напишете? - спросил лейтенант.
– Напишу. Все как есть напишу, - сказала Ксения. - Только домой сбегаю и там напишу. Кормить сына надо.
При таком свидетельстве заботы жены о доме Корнелию захотелось плакать слезами раскаяния, но он удержался - не смел обратить на себя внимание.
– Тебе чего, мальчик? - спросил лейтенант, когда Удалова ушла писать заявление и кормить сына.
Удалов, почесывая ладонь, подошел к барьеру. Голова его белым курганчнком возвышалась над деревянными перилами, и ему пришлось стать на цыпочки, чтобы начать разговор с дежурным.
– Не тебе, а вам, - поправил Удалов. Когда себя не видел, как-то забывал о своих истинных размерах.
– Ну, вам, - не стал спорить лейтенант. - Говори, пацан.
– Дело государственной важности, - сказал Удалов и оробел.
– Молодец, - сказал лейтенант. - Хорошо, когда дети о большом думают. Погляди, старшина, мы в его возрасте только футболом интересовались.
Старшина, сидевший в другом углу, согласился.
– Я поближе хочу, - сказал Удалов. - За барьер.
– Заходи, садись, - сказал лейтенант. - И начинай, а то у меня дежурство кончается. Домой пора. Жена ждет, понимаешь?
Удалов это понимал. И кивнул головой сокрушенно.
Мальчик в слишком больших башмаках, завязанных, чтобы не упали, под коленками шнурками, вскарабкался на стул.
Лейтенант смотрел на мальчика с сочувствием. У него детей не было, но он их любил. И хоть дело мальчика касалось какой-нибудь малой несправедливости, обижать его лейтенант не хотел и слушал, как взрослого.
– Существует заговор! - сказал Удалов. - Я еще не знаю, кто его финансирует. Но может оказаться, что и не марсиане.
– Сына у меня ограбили, - сказала она. - Только что. И муж скрылся. Удалов. Из ремконторы. Среди бела дня, в сквере.
– Разберемся, - сказал лейтенант. - Только попрошу по порядку.
– У него рука сломанная, в гипсе, - сказала женщина.
Она смотрела на лейтенанта требовательно. По соляным руслам струились ручейки слез.
– У кого? - спросил лейтенант.
– У Корнелия. Вот фотокарточка. Я принесла.
Женщина протянула лейтенанту фотографию - любительскую, серую. Там угадывалась она сама в центре. Потом был полный невыразительный мужчина и мальчик, похожий на него.
– Среди бела дня, - продолжала женщина. - Я как раз к вам собралась, соседи посоветовали. А тут прибегает Максимка, без штанов. Синие такие были, на штрипках...
Женщина широким движением сеятеля выбросила на барьер светлые в полоску пижамные штаны.
Лейтенант посмотрел на нее как обреченный...
– Может, напишете? - спросил он. - Все по порядку. Где, кто, что, у кого отнял, кто куда сбежал, - только по порядку и не волнуйтесь.
Говоря так, лейтенант подошел к графину с кипяченой водой, налил воды в граненый стакан, дал ей напиться.
Женщина пила, изливая выпитое слезами, писать отказывалась и все норовила рассказать лейтенанту яркие детали, упуская целое, ибо целое ей было уже известно.
Минут через десять лейтенант наконец понял, что два трагических события в жизни семьи Удаловых между собой не связаны. Муж пропал вечером, вернее, ночью; пришел из больницы, сослался на командировку и исчез в пижаме. Сына ограбили утром, только что, в скверике у Параскевы Пятницы, и ограбление было совершено малолетним преступником.
Разобравшись, лейтенант позвонил в больницу.
– Больной Удалов на излечении находится? - спросил он.
Подождал ответа, поблагодарил. Потом подумал и задал еще вопрос:
– А вы его выписывать не собирались?.. Ах так. Ночью? В двадцать три? Ясно.
Потом обратился к Удаловой.
– Правильно говорите, гражданка, - сказал он ей. - Ушел ваш супруг из больницы. В неизвестном направлении. Медперсонал предполагал, что домой. А вы думаете, что нет?
– Так и думаю, - сказала Удалова. - И еще сына ограбили. Оставили пижаму.
Лейтенант разложил пижамные штаны на столе.
– От взрослого человека, - сказал он. - А вы говорите - ребенок.
– Я и сама не понимаю, - согласилась Удалова. - И мальчик такой правдивый. Тихий. Смирный. И штаны со штрипками были. Синие. Вот как на этом.
Гражданка Удалова показала на мальчика в синих штанишках, вошедшего тем временем в помещение милиции и робко отпрянувшего к двери при виде Удаловой.
Ксения не узнала своего мужа. Не узнала она и штанов, принадлежавших ранее Максиму, ибо они пришлись Корнелию в самый раз.
– Так вы свою жалобу напишете? - спросил лейтенант.
– Напишу. Все как есть напишу, - сказала Ксения. - Только домой сбегаю и там напишу. Кормить сына надо.
При таком свидетельстве заботы жены о доме Корнелию захотелось плакать слезами раскаяния, но он удержался - не смел обратить на себя внимание.
– Тебе чего, мальчик? - спросил лейтенант, когда Удалова ушла писать заявление и кормить сына.
Удалов, почесывая ладонь, подошел к барьеру. Голова его белым курганчнком возвышалась над деревянными перилами, и ему пришлось стать на цыпочки, чтобы начать разговор с дежурным.
– Не тебе, а вам, - поправил Удалов. Когда себя не видел, как-то забывал о своих истинных размерах.
– Ну, вам, - не стал спорить лейтенант. - Говори, пацан.
– Дело государственной важности, - сказал Удалов и оробел.
– Молодец, - сказал лейтенант. - Хорошо, когда дети о большом думают. Погляди, старшина, мы в его возрасте только футболом интересовались.
Старшина, сидевший в другом углу, согласился.
– Я поближе хочу, - сказал Удалов. - За барьер.
– Заходи, садись, - сказал лейтенант. - И начинай, а то у меня дежурство кончается. Домой пора. Жена ждет, понимаешь?
Удалов это понимал. И кивнул головой сокрушенно.
Мальчик в слишком больших башмаках, завязанных, чтобы не упали, под коленками шнурками, вскарабкался на стул.
Лейтенант смотрел на мальчика с сочувствием. У него детей не было, но он их любил. И хоть дело мальчика касалось какой-нибудь малой несправедливости, обижать его лейтенант не хотел и слушал, как взрослого.
– Существует заговор! - сказал Удалов. - Я еще не знаю, кто его финансирует. Но может оказаться, что и не марсиане.