Страница:
– Так, всё же, что это?
– Это одна из домовых книг. Когда-то, такой том хранился в каждом родовитом семействе. Но затем, лет триста назад, вдруг начались гонения на благородные фамилии. И, спустя век стало считаться, что подобных "Генеалогических древ" уже не осталось. Так что, просто не представляю, кто бы мог вам это дать.
Ну, предположим, про то, что книжка тайная, я и сам бы мог догадаться. И то, что неведомый Хозяин этой "Тихой обители" не любит конкурентов - тоже знаю не понаслышке. В данный же момент меня интересовало совсем другое. И, взяв из рук девушки книгу я открыл её в самом начале.
– Вы не могли бы мне разъяснить, что это? - Я указал на рисунок, весьма точно изображавший те два куска сверхпрочного стекла, добытых мною в последнюю неделю.
Но, к сожалению, ничего нового она сказать не смогла.
Тут к столику снова подошла Анна и потянула мне пакет.
– Держи, подарок на память.
Я глянул на нее, а она, невесело усмехнувшись, объяснила.
– Здешний фирменный. Такой, как подавали два года назад.
Я невольно улыбнулся, ибо местный коктейль назывался "Белый медведь", а состоял - ежели кто не знает - из смеси шампанского со спиртом. И убить этим самым "Медведём" можно было насмерть.
– Спасибо, Ань. И… извини, пожалуйста.
– Чего уж теперь. - И она, закусив губу, снова ушла.
Но, как видно, каждое моё посещение Парижа непременно должно быть связано с каким нибудь мордобитием. Так что, не обошлось и в этот раз.
Покушав - выпив - закусив я, как и всякий здоровый человек почувствовал, ну… сами понимаете. И в туалете, едва за мной закрылась дверь, появился Анькин муж. Вошёл он молча, и на лице у него торжественной маской застыло выражение "я ж тебя, поганца, предупреждал". А в руках он держал палку для игры в лапту. Не бейсбольная бита, конечно, но тоже штука невкусная.
Ей Богу, повеселились мы на славу. От зеркал до потолка и голубого фаянса умывальников мало что осталось. На кафеле тут и там виднелись проломы и вмятины. И даже хромированные металлические краны пришли в полную негодность. В азарте увлекательнейшего поединка мой противник даже проломил унитаз.
Должен вам сказать, что я, как всегда, "кругом не виноватый". И никаких фокусов с "переходами" и переодеваниями в боевой модуль не вытворял. Просто, Анин муж вёл малоподвижный образ жизни, а я, как никак, всё же "человек Дромоса". И Коридор помимо воли поддерживает меня в форме. Так что, я просто всегда оказывался чуть-чуть быстрее.
Вволю намахавшись своим дубиналом он, запыхавшись, уселся прямо на унитаз и, вытирая пот, спросил:
– Ну, чего припёрся-то, а? Я ж просил!
– Извини, дружище. Ей Богу, это всё клиентки. Захотели отметить удачную сделку и притащили сюда. Знаешь этих баб: "Милое местечко, любопытная публика". Да и вообще, мы как раз собирались уходить. - Я протянул ему руку. - Мир?
Он горестно вздохнул, и я закрыл за собой дверь.
– Извините, девочки. - Я постарался принять виноватый вид. - Как выяснилось, появилось срочное дело, и я вынужден поторопиться.
Видимо, в глазах девчёнок я окончательно обрёл статус крутого мужчины, так как ни обижаться, ни, тем более капризничать, они не стали.
– Что ж, пойдёмте. Вам куда?
Я было хотел вернуться в опостылевший клоповник но вдруг передумал. В Париже меня абсолютно ничто не держит. Впечатлений получил - выше крыши. Так что, пора и честь знать. А поскольку "подшофе" у меня с коридором частенько возникали проблемы, то я заявил:
– Я еду на вокзал. И, надеюсь, вы не окажетесь меня проводить?
Благодаря стараниям Анны заведение, и впрямь, приобрело кое-какую репутацию. Так как у входа дежурило сразу несколько такси. В былые времена, насколько я помню, ничего кроме кареты городовых здесь не наблюдалось. Ну, и ещё иногда машины местной "Скорой помощи", если публика очень уж развеселится.
Я взял билет на трансконтинентальный экспресс Париж - Москва и, поскольку вещей у меня с собой не было, просто закинул пакет толстенную книжку на полку.
– Что ж, прощайте, девочки.
– До свидания.
Я протянул Ольге руку и она, пожав её, вдруг поцеловала меня в губы.
– Прощайте, Мари.
Блудная сестрёнка слабо улыбнулась и тоже дотронулась губами до моей щеки.
– Спасибо Вам.
Поезд отходил от перрона, а я стоял, высунувшись из вагона, и смотрел на девушек, которые махали вслед. И, несмотря на все привычки, почему-то стало немножко грустно. Но, вскоре стук колёс, который всегда действовал на меня завораживающе, приглушил горечь расставания. Пусть не от Бреста до Урала, а всего лишь от Парижа до Москвы, но всё же мне предстояло необычное путешествие через всю Империю и я, улёгшись на полку и подложив руку под голову, я принялся глазеть в окно.
20
21
– Это одна из домовых книг. Когда-то, такой том хранился в каждом родовитом семействе. Но затем, лет триста назад, вдруг начались гонения на благородные фамилии. И, спустя век стало считаться, что подобных "Генеалогических древ" уже не осталось. Так что, просто не представляю, кто бы мог вам это дать.
Ну, предположим, про то, что книжка тайная, я и сам бы мог догадаться. И то, что неведомый Хозяин этой "Тихой обители" не любит конкурентов - тоже знаю не понаслышке. В данный же момент меня интересовало совсем другое. И, взяв из рук девушки книгу я открыл её в самом начале.
– Вы не могли бы мне разъяснить, что это? - Я указал на рисунок, весьма точно изображавший те два куска сверхпрочного стекла, добытых мною в последнюю неделю.
Но, к сожалению, ничего нового она сказать не смогла.
Тут к столику снова подошла Анна и потянула мне пакет.
– Держи, подарок на память.
Я глянул на нее, а она, невесело усмехнувшись, объяснила.
– Здешний фирменный. Такой, как подавали два года назад.
Я невольно улыбнулся, ибо местный коктейль назывался "Белый медведь", а состоял - ежели кто не знает - из смеси шампанского со спиртом. И убить этим самым "Медведём" можно было насмерть.
– Спасибо, Ань. И… извини, пожалуйста.
– Чего уж теперь. - И она, закусив губу, снова ушла.
Но, как видно, каждое моё посещение Парижа непременно должно быть связано с каким нибудь мордобитием. Так что, не обошлось и в этот раз.
Покушав - выпив - закусив я, как и всякий здоровый человек почувствовал, ну… сами понимаете. И в туалете, едва за мной закрылась дверь, появился Анькин муж. Вошёл он молча, и на лице у него торжественной маской застыло выражение "я ж тебя, поганца, предупреждал". А в руках он держал палку для игры в лапту. Не бейсбольная бита, конечно, но тоже штука невкусная.
Ей Богу, повеселились мы на славу. От зеркал до потолка и голубого фаянса умывальников мало что осталось. На кафеле тут и там виднелись проломы и вмятины. И даже хромированные металлические краны пришли в полную негодность. В азарте увлекательнейшего поединка мой противник даже проломил унитаз.
Должен вам сказать, что я, как всегда, "кругом не виноватый". И никаких фокусов с "переходами" и переодеваниями в боевой модуль не вытворял. Просто, Анин муж вёл малоподвижный образ жизни, а я, как никак, всё же "человек Дромоса". И Коридор помимо воли поддерживает меня в форме. Так что, я просто всегда оказывался чуть-чуть быстрее.
Вволю намахавшись своим дубиналом он, запыхавшись, уселся прямо на унитаз и, вытирая пот, спросил:
– Ну, чего припёрся-то, а? Я ж просил!
– Извини, дружище. Ей Богу, это всё клиентки. Захотели отметить удачную сделку и притащили сюда. Знаешь этих баб: "Милое местечко, любопытная публика". Да и вообще, мы как раз собирались уходить. - Я протянул ему руку. - Мир?
Он горестно вздохнул, и я закрыл за собой дверь.
– Извините, девочки. - Я постарался принять виноватый вид. - Как выяснилось, появилось срочное дело, и я вынужден поторопиться.
Видимо, в глазах девчёнок я окончательно обрёл статус крутого мужчины, так как ни обижаться, ни, тем более капризничать, они не стали.
– Что ж, пойдёмте. Вам куда?
Я было хотел вернуться в опостылевший клоповник но вдруг передумал. В Париже меня абсолютно ничто не держит. Впечатлений получил - выше крыши. Так что, пора и честь знать. А поскольку "подшофе" у меня с коридором частенько возникали проблемы, то я заявил:
– Я еду на вокзал. И, надеюсь, вы не окажетесь меня проводить?
Благодаря стараниям Анны заведение, и впрямь, приобрело кое-какую репутацию. Так как у входа дежурило сразу несколько такси. В былые времена, насколько я помню, ничего кроме кареты городовых здесь не наблюдалось. Ну, и ещё иногда машины местной "Скорой помощи", если публика очень уж развеселится.
Я взял билет на трансконтинентальный экспресс Париж - Москва и, поскольку вещей у меня с собой не было, просто закинул пакет толстенную книжку на полку.
– Что ж, прощайте, девочки.
– До свидания.
Я протянул Ольге руку и она, пожав её, вдруг поцеловала меня в губы.
– Прощайте, Мари.
Блудная сестрёнка слабо улыбнулась и тоже дотронулась губами до моей щеки.
– Спасибо Вам.
Поезд отходил от перрона, а я стоял, высунувшись из вагона, и смотрел на девушек, которые махали вслед. И, несмотря на все привычки, почему-то стало немножко грустно. Но, вскоре стук колёс, который всегда действовал на меня завораживающе, приглушил горечь расставания. Пусть не от Бреста до Урала, а всего лишь от Парижа до Москвы, но всё же мне предстояло необычное путешествие через всю Империю и я, улёгшись на полку и подложив руку под голову, я принялся глазеть в окно.
20
Вздрогнув, словно раздумывая и заскрипев сцепками, поезд тронулся. Дождик, по-прежнему стучал в окно, и медленно поплыла взад безымянная станция. Шёл второй день пути, погода за окном испортилась и явно не хотела исправляться. Только что миновали тутошнюю Германию и ехали где-то в пределах нашей Польши.
Облезший ларёк, в котором днём, наверное, продавали газеты и разную дребедень закрыт. Вот уже кончилась платформа, и колёса бодро застучали, отбивая лишь им одним ведомый ритм. В окне промелькнуло зелёно-красное пятно семафора, и замелькали небольшие домики. Совсем как у нас.
"А что ты хотел. Люди, они и в Африке люди. И, забрось их судьба хоть на Альфу Центавра, точно так же будут строить дома. Разбивать огороды и, наверное, выращивать цветы".
Мелькнул шлагбаум на переезде, и потянулись поля. Вон кто-то, спасаясь от непогоды, пристроился под раскидистым деревом. Ага! Это ждут трактор, что спешит забрать продрогших полеводов. И стоит на переезде, несмотря на непогоду, мотоциклист. Б-р-р. Удовольствие ниже среднего.
Но начались лесопосадки, как и в моём мире тянущиеся вдоль дорог. В надвигающихся сумерках ели казались величественными и мрачными. А поля, кое-где выглядывающие сквозь просвет, представлялись плоскими и безжизненными.
Из соседнего купе донеслись голоса, и в приоткрытую дверь высунулась улыбающаяся усатая физиономия.
– Скучаете?
Хитро прищуренный глаз смотрел на меня из-под козырька лихо сдвинутой набекрень форменной фуражки. И, не успел я ответить, как меня схватили за рукав.
– Прошу, прошу к нам.
Мне сунули в руку стакан, наполненный чем-то жёлтым, и приятно пахнущим и я, выпил, закрыв глаза и наслаждаясь послевкусием.
Нежный, ароматный напиток. Во рту словно зазвучали высокие ноты. Словно ласковая женская рука тронула струны арфы. И, тотчас, по телу разлилась обманчивая лёгкость, создавая эффект парения. Сие произведение французских самогонщиков именовалось Шартрез, хотя даже отдалённо не напоминало его тёзку там, у нас дома.
Его букет насыщен до умопомрачения, а коварство поистине безгранично.
Первая рюмка приносит эйфорию, снимая усталость и прибавляя бодрости. Со второй - отключаются ноги. После третьей-четвертой, проходящей почти незаметно, появляется поразительное чувство: кажется, что голова по-прежнему светла и ты практически трезв, только немного весел. В действительности же, окружающий мир уж толком не воспринимаешь - остаешься лишь ты сам и твои иллюзии, навеянные словами собутыльников.
Одним словом, страшное оружие в умелых руках. Например, в руках спецслужб, или, как их тут называют. И вряд ли может служить утешением то, что после сего благородного напитка почти не ощущается похмелья. Конечно, в кругу друзей добрая пьянка, да без головной боли… Но вряд ли эти люди успели подружиться до такой степени, чтобы угощать друг друга местным подобием психоделиков.
Я более внимательно оглядел присутствующих.
Господин во фраке, севший в поезд часа два назад. Худощавая паненка с короткой стрижкой. Почему панночка? Слышал, как заходя в вагон, обронила парочку польских фраз. Так, что, явно не барыня, не фрау и не мадмуазель. Господин что-то шептал на ушко спутнице и та, делала вид, что очень этим смущена. Это в тридцать-то лет. И, притом, что в дорогу отправилась одна. Впрочем, почему бы и не покраснеть женщине в ответ на двусмысленный комплимент случайного попутчика.
Напротив - человек в форме городового. Китель расстёгнут, а фуражка лежит в сеточке на стенке.
– Ну, со знакомством. - И мне в руки сунули ещё один стакан.
– Минутку, господа, я сейчас.
Как всякий советский человек, хоть раз в жизни путешествовавший по железной дороге, я ехал не пустым. И, войдя в своё купе достал одну из бутылок Фирменного напитка, подаренного нынешней хозяйкой "Медвежьего угла", и пришедшихся как нельзя кстати. Кто не знаком, рекомендую и не начинать. Хотя, все пьющие, рано или поздно, а пробовали сей коктейль, состоящий из чистого спирта, разбавленного шампанским. Некоторым, правда больше нравится вместо шмапусика лить в благородную жидкость обычное пиво, но это уже никакой не Медведь, а самый натуральный Ёрш.
Почему так жестоко, спросите вы? Да так. Имелись у меня кое-какие подозрения на сей счёт. Так что, лучше уж пить то, к чему привык. А за последствия содержимого моей бутыли я мог ручаться стопроцентно.
Иммунитета к "Белому медведю" нет. И валятся от него даже самые закалённые выпивохи. А похмелье… Это просто жуть. Наверное, Данте привиделся его Ад после знакомства с "Белым медведём". Что же касаемо закуски, то здесь царит абсолютная демократия. Пол-на-я.
Можешь закусывать лимоном, а можешь схарчить под это дело кусок сала. Липильсинка тоже сойдёт, равно как и клейкая, невесть как попавшая в карман карамелька, с налипшими на обёртку крошками табака.
Его величества Павла IV парижский городовой произнёс тост. Предложив поднять бокалы за прекрасных дам. Как здесь отсутствующих наших жён и любовниц, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб никогда им не познакомиться, так и вообще за лучшую половину человечества в лице панны Вандочки.
Чокнулись. Выпили. Закусили, чем Бог послал.
– Ещё по одной?
– Обижаете, господин хороший!
Разлили ещё.
Я достал новую бутылку, а вагоновожатый принёс яблок и американские рыбные консервы. Процесс пошёл и, войдя в накатанную колею, практически не нуждался в чьей либо инициативе. Наверное, таково уж свойство загадочной русской души - пить до упаду. И неважно, что мы ехали по местам, бывшими у нас Польшей, а поездная бригада состояла напополам из немцев и французов. Была бы водочка, как говорится. И, если уж лёд тронулся, господа присяжные заседатели…
Уже выпили и по третьей, и по четвертой - под какой-то совершенно двусмысленный тост, сказанный милой попутчицей. И под застенчивое "на брудершафт", которое промямлил проводник, попытавшись при этом обслюнявить румяную щёчку дамы. За окном стемнело окончательно, стук капель по стеклу стал громче, явно перекрывая мерное звучание колёс. Вода, подчиняясь силе тяготения и одновременно слушаясь инерции поезда, создавала причудливые узоры не стекле, искажая отражения наших хмельных и счастливых лиц.
Внезапно над головой загремело, и я невольно выглянул в окно. Тучи, выхваченные молнией, вспыхнули фиолетовым цветом, создавая фантасмагорическую картину, усиленную водяным рисунком.
– Скажи друг, - настойчиво теребил вагоновожатый мой рукав. - Разве ж это по совести. Я всю жизнь в Империи живу. И батя мой жил, и дед. И прадед.
Я терпеливо слушал перечисление всей родни до пятого колена.
– А они мне: "сменить фамилию не считаем возможным". Ну, скажи мне, ответь. Ну какой я, к чёрту фон Рауф?
– Чем плохо быть Рауфом?
– Дык… Ик… Дык в душе ж я Романофф.
– А чем хорош Романофф?
– Бля буду. - Попытался обнять меня он. - И вправду, ну их всех… Ты… русский человек! И сразу понял душу русского. И немца ик… понял…
– Я не русский, - вздохнул я. - Я полуполяк, полуеврей. У меня мама в девичестве носила фамилию Кацнерманн.
– Все равно, ты русский! - не унимался вагоновожатый - Ты думаешь по-русски, ты понимаешь русскую душу.
– Делов-то. После трёх стаканов.
– …потому что все мужчины двуличные развратники. - Игриво объясняла господину панночка. - Любая женщина это знает. Низменные, примитивные удовольствия - вот всё, что вам надо от женщины. И совершенно никакой утончённости.
Замечательно… Особенно, если учесть, что, мило беседуя с попутчиком, она другой рукой шарила в ширинке бравого полицейского, расплывшегося в улыбке от блаженства.
– …ты ж меня понимаешь, - не отпускал мой рукав вагоновожатый. - Только ты один понял. Русский человек - всегда русский человек. Ну и что, что фон Рауфф. Ты, братуха, самую суть понял!
Мутным взглядом я окинул купе. "Истинно русский" наклонил пустую бутылку над стопками, с недоумением глядя на отсутствие живительной влаги.
"Котик, миленький, ещё сто грамм". - Анекдот с далёкой Родины так и просился на язык. Вместо этого я сходил в своё купе и принёс ещё бутылку "Белого медведя".
– Вот - русский человек! - завопила страждущая душа, и вновь полезла обниматься.
Дальнейшее, к стыду моему я помню смутно. Должно быть, в полном соответствии с марксистско-материалистическим учением, о котором в этом мире никто не слышал, количество перешло в качество. Кажется, бравый полицмейстер сошёл с дистанции, и я занял вакантное место, принявшись слизывать остатки помады с панночкиных губ. И вдруг стало мокро и совершенно нечем дышать.
Не соображая, что делаю, я заработал руками и… вынырнул на поверхность. Вокруг, куда ни глянь, водная гладь. Метрах в четырёх от меня виднелась голова нашей любвеобильной спутницы. Как-то странно посмотрев на меня, она глубоко вздохнула и нырнула. И, как говориться, с концами. Прошло минут пять-семь, прежде чем я осознал весь ужас создавшегося положения.
Я - в чужом коридоре. Вернее - в тупике. И попался, как последний идиот. Это ж надо, быть взятым в плен женщиной. И, надо признать, это профессионал. В невольном восхищении я позволил себе улыбнуться. Как пацана "сделала". А я-то, наивный, предпринял "меры предосторожности" в виде убойной силы "Белого медведя". Да, судя по всему, ей на это тьфу - и растереть. Да и "убежище" её как нельзя располагало к такого рода мероприятиям.
И, как нельзя кстати, пришо на ум одно из красивейших японских стихотворений, точь в точь подходящее к случаю:
Хотелось двигаться и быть в пути
И ехать в поезде
Поехал
А с поезда сошёл - и некуда идти
Для очистки совести попробовав "перейти" и, убедившись в бесполезности усилий, я принялся крутить головой и обнаружил метрах в двухстах некое подобие острова. Подобием же это было потому, что из воды торчал кусок скалы. Почти отвесные стены вздымались на добрых тридцать метров и не имели никакого намёка на растительность. Но выбора у меня, сами понимаете, не было и я заработал руками.
Добравшись до чёртова утеса, поплыл вдоль стенки, пытаясь оценить свои шансы взобраться наверх. И. обогнув его почти полностью, обнаружил место удобное для подъёма. Сразу стало как-то веселей и, не смотря на мокрую одежду, липнущую к телу, и норовившую зацепиться за малейший выступ скалы и изрядно мешающую, я всё-таки стал карабкаться наверх. А кто бы не полез на моём месте?
Взбирался я долго. Может - час а, может и больше. Если бы знал, как тоскливо просто сидеть и пялиться в бескрайний простор то я, наверное, растянул бы удовольствие часа на три. Или на пять. Ибо как раз здесь наиболее наглядно постиг истину, что счастье не в достижении цели, а в пути к ней. Но, раз уж залез, то не спрыгивать же обратно. И, улёгшись на твёрдые камни уставился в низкое серое небо и принялся ждать.
Должно быть, стервозный характер у дамочки. Вон какой ужас нафантазировала. Истеричка, наверное. Или фанатка какого нибудь "…изма". Всё больше и больше распаляясь, я окончательно и бесповоротно пришёл к выводу, что человеку с нормальной психикой до такого ни в жисть не додуматься.
У неё, наверняка, на совести не один десяток душ бедных и невинных представителей местной знати. И, ежели понырять с аквалангом, то обнаружиться, что дно подле утёса усеяно костями жертв.
Вскоре стало скучно, и я принялся выискивать в памяти что нибудь, когда-либо читанное, более или менее похожее на мой случай. Это ж всем ясно, что ежели знаешь, что кому-то горше, то, вроде как легче становиться.
"Один из самых длительных сроков пребывания в тюремном заключении приписывают Полю Гейделю. 5 сентября 1911 г. 17-летний носильщик одной из нью-йоркских гостиниц по имени Поль Гейдель был осужден за убийство второй степени (по американскому закону - убийство при смягчающих обстоятельствах). Он вышел из исправительного учреждения Фишкилл в г. Бикон, шт. Нью-Йорк, США, лишь 7 мая 1980 г. в возрасте 85 лет, отсидев в тюрьме 68 лет 245 дней."
М-да, впечатляет. Но, как ни странно, облегчения не появилось. А сука-память подсовывала всё новые и новые факты:
"Самый старый заключенный Билл Уоллес (1881-1989) последние 63 года жизни провел в психиатрической больнице в Арарате, шт. Виктория, Австралия. В декабре 19 г. он убил человека в одном из ресторанов Мельбурна, однако его признали невменяемым и в феврале 1926 г. передали дело в Управление психиатрии. В результате Уоллеса поместили в психиатрическую лечебницу, где он и пребывал вплоть до смерти 17 июля 1989 г., случившейся незадолго до его 108-летия."
Представив такую прорву времени, почти вдвое превышающую всю мою сознательную жизнь, я поневоле заволновался и стал вспоминать что нибудь более приятное. Вот, кажись, это больше способствует укреплению духа:
"Бывшая советская гражданка Татьяна Русанова, ныне проживающая в Хайфе, Израиль, в 1943-54 гг. 15 раз совершала побеги из разных сталинских лагерей и после поимки 14 раз приговаривалась к новым срокам заключения".
Что ни говори, а молодец тётка! Но, к сожалению, ни просидеть шесть десятков лет, ни попытаться пятнадцать раз бежать я не сумею. Так как где-то через недельку загнусь от тоски.
Подобные мысли нагнали совсем уж чёрную тоску, и я заснул.
Не знаю, сколько я спал, но проснулся, явственно ощущая чьё-то присутствие. Разлепив веки, покрутил головой и обнаружил… "господина Аббата". Бог ты мой. Никогда я не радовался ему так, как сейчас. Да и вряд ли стану радоваться когда нибудь ещё. И его дурацкая улыбка согревала лучше солнечных лучей, которых здесь отродясь не было. Не понимаю, чем она мне не нравилась? Вполне нормальная улыбка.
– Как вы меня нашли. Вы следили за мной?
– Всё гораздо проще, Юрий. И, одновременно, гораздо сложнее.
Но, в теперешнем состоянии я готов взяться разгадывать теорему Ферма. И, ей Богу, с ходу выдал бы пяток решений! И все они были бы правильными!
– Пойдёмте скорей отсюда!
В голосе моём звучало нетерпение, а руки, помимо воли, дрожали.
Но, вместо этого, он уселся, скрестив ноги и, глядя в даль неторопливо начал…
От того, что он мне рассказал, волосы вставали дыбом…
Должно быть, вид у меня был совсем глупый, так как "Аббат" внезапно сменил тему. И поведал мне старинную Даосскую притчу, призванную, как видно, укрепить мой дух в будущих испытаниях.
"Как-то раз Ле, по прозвищу "Защита Разбойников", стрелял на глазах у учителя, Темнеющего Ока. По праву гордясь своим искусством, он, поставив на предплечье кубок с водой, натянул тетиву до отказа, и принялся целиться. Пустил одну стрелу, за ней другую и третью, пока первая была еще в полете. И все время оставался неподвижным, подобным статуе.
– Это мастерство при стрельбе, но не мастерство без стрельбы, - сказал Темнеющее Око. - А смог бы ты стрелять, если бы взошел со мной на высокую гору и встал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней?
Тут Темнеющее Око взошел на высокую гору, встал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней, отступил назад, до тех пор, пока его ступни до половины не оказались в воздухе, и знаком подозвал Ле, Защиту Разбойников. Но тот лег лицом на землю, обливаясь холодным потом с головы до пят.
– У настоящего человека, - сказал Темнеющее Око, - душевное состояние не меняется, глядит ли он вверх в синее небо, проникает ли вниз к Желтым источникам, странствует ли ко всем восьми полюсам. Тебе же ныне хочется зажмуриться от страха. Опасность в тебе самом"!
Говоря это, "Аббат" смотрел мне в глаза, словно пытаясь увидеть там что-то, о чём мне самому не ведомо. И в чём он сам сильно сомневался.
И тут я почувствовал, что в воздухе явственно запахло жареным. Причём горела не чья нибудь, а именно моя шкура. Наши кандидатуры, естественно, первые в коротком списке добровольцев. К тому же, техникой пришельцев располагаем, и вообще, хорошие мы парни и девушки.
Вслух я, однако, так ничего и не сказал. Да и что говорить-то. Сижу тут, как суслик. Ни "войти" ни "выйти".
Он же, пожевав зачем-то губами, встал на краю обрыва лицом к морю и протянул руку, задав так часто повторяемый мною вопрос:
– Ну что, "пошли"?
Я, подобно персонажу даосской байки, с опаской заглянул за край, а он весело улыбнулся.
– Дерзайте! Или вы только дерзить способны?
Облезший ларёк, в котором днём, наверное, продавали газеты и разную дребедень закрыт. Вот уже кончилась платформа, и колёса бодро застучали, отбивая лишь им одним ведомый ритм. В окне промелькнуло зелёно-красное пятно семафора, и замелькали небольшие домики. Совсем как у нас.
"А что ты хотел. Люди, они и в Африке люди. И, забрось их судьба хоть на Альфу Центавра, точно так же будут строить дома. Разбивать огороды и, наверное, выращивать цветы".
Мелькнул шлагбаум на переезде, и потянулись поля. Вон кто-то, спасаясь от непогоды, пристроился под раскидистым деревом. Ага! Это ждут трактор, что спешит забрать продрогших полеводов. И стоит на переезде, несмотря на непогоду, мотоциклист. Б-р-р. Удовольствие ниже среднего.
Но начались лесопосадки, как и в моём мире тянущиеся вдоль дорог. В надвигающихся сумерках ели казались величественными и мрачными. А поля, кое-где выглядывающие сквозь просвет, представлялись плоскими и безжизненными.
Из соседнего купе донеслись голоса, и в приоткрытую дверь высунулась улыбающаяся усатая физиономия.
– Скучаете?
Хитро прищуренный глаз смотрел на меня из-под козырька лихо сдвинутой набекрень форменной фуражки. И, не успел я ответить, как меня схватили за рукав.
– Прошу, прошу к нам.
Мне сунули в руку стакан, наполненный чем-то жёлтым, и приятно пахнущим и я, выпил, закрыв глаза и наслаждаясь послевкусием.
Нежный, ароматный напиток. Во рту словно зазвучали высокие ноты. Словно ласковая женская рука тронула струны арфы. И, тотчас, по телу разлилась обманчивая лёгкость, создавая эффект парения. Сие произведение французских самогонщиков именовалось Шартрез, хотя даже отдалённо не напоминало его тёзку там, у нас дома.
Его букет насыщен до умопомрачения, а коварство поистине безгранично.
Первая рюмка приносит эйфорию, снимая усталость и прибавляя бодрости. Со второй - отключаются ноги. После третьей-четвертой, проходящей почти незаметно, появляется поразительное чувство: кажется, что голова по-прежнему светла и ты практически трезв, только немного весел. В действительности же, окружающий мир уж толком не воспринимаешь - остаешься лишь ты сам и твои иллюзии, навеянные словами собутыльников.
Одним словом, страшное оружие в умелых руках. Например, в руках спецслужб, или, как их тут называют. И вряд ли может служить утешением то, что после сего благородного напитка почти не ощущается похмелья. Конечно, в кругу друзей добрая пьянка, да без головной боли… Но вряд ли эти люди успели подружиться до такой степени, чтобы угощать друг друга местным подобием психоделиков.
Я более внимательно оглядел присутствующих.
Господин во фраке, севший в поезд часа два назад. Худощавая паненка с короткой стрижкой. Почему панночка? Слышал, как заходя в вагон, обронила парочку польских фраз. Так, что, явно не барыня, не фрау и не мадмуазель. Господин что-то шептал на ушко спутнице и та, делала вид, что очень этим смущена. Это в тридцать-то лет. И, притом, что в дорогу отправилась одна. Впрочем, почему бы и не покраснеть женщине в ответ на двусмысленный комплимент случайного попутчика.
Напротив - человек в форме городового. Китель расстёгнут, а фуражка лежит в сеточке на стенке.
– Ну, со знакомством. - И мне в руки сунули ещё один стакан.
– Минутку, господа, я сейчас.
Как всякий советский человек, хоть раз в жизни путешествовавший по железной дороге, я ехал не пустым. И, войдя в своё купе достал одну из бутылок Фирменного напитка, подаренного нынешней хозяйкой "Медвежьего угла", и пришедшихся как нельзя кстати. Кто не знаком, рекомендую и не начинать. Хотя, все пьющие, рано или поздно, а пробовали сей коктейль, состоящий из чистого спирта, разбавленного шампанским. Некоторым, правда больше нравится вместо шмапусика лить в благородную жидкость обычное пиво, но это уже никакой не Медведь, а самый натуральный Ёрш.
Почему так жестоко, спросите вы? Да так. Имелись у меня кое-какие подозрения на сей счёт. Так что, лучше уж пить то, к чему привык. А за последствия содержимого моей бутыли я мог ручаться стопроцентно.
Иммунитета к "Белому медведю" нет. И валятся от него даже самые закалённые выпивохи. А похмелье… Это просто жуть. Наверное, Данте привиделся его Ад после знакомства с "Белым медведём". Что же касаемо закуски, то здесь царит абсолютная демократия. Пол-на-я.
Можешь закусывать лимоном, а можешь схарчить под это дело кусок сала. Липильсинка тоже сойдёт, равно как и клейкая, невесть как попавшая в карман карамелька, с налипшими на обёртку крошками табака.
Его величества Павла IV парижский городовой произнёс тост. Предложив поднять бокалы за прекрасных дам. Как здесь отсутствующих наших жён и любовниц, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб никогда им не познакомиться, так и вообще за лучшую половину человечества в лице панны Вандочки.
Чокнулись. Выпили. Закусили, чем Бог послал.
– Ещё по одной?
– Обижаете, господин хороший!
Разлили ещё.
Я достал новую бутылку, а вагоновожатый принёс яблок и американские рыбные консервы. Процесс пошёл и, войдя в накатанную колею, практически не нуждался в чьей либо инициативе. Наверное, таково уж свойство загадочной русской души - пить до упаду. И неважно, что мы ехали по местам, бывшими у нас Польшей, а поездная бригада состояла напополам из немцев и французов. Была бы водочка, как говорится. И, если уж лёд тронулся, господа присяжные заседатели…
Уже выпили и по третьей, и по четвертой - под какой-то совершенно двусмысленный тост, сказанный милой попутчицей. И под застенчивое "на брудершафт", которое промямлил проводник, попытавшись при этом обслюнявить румяную щёчку дамы. За окном стемнело окончательно, стук капель по стеклу стал громче, явно перекрывая мерное звучание колёс. Вода, подчиняясь силе тяготения и одновременно слушаясь инерции поезда, создавала причудливые узоры не стекле, искажая отражения наших хмельных и счастливых лиц.
Внезапно над головой загремело, и я невольно выглянул в окно. Тучи, выхваченные молнией, вспыхнули фиолетовым цветом, создавая фантасмагорическую картину, усиленную водяным рисунком.
– Скажи друг, - настойчиво теребил вагоновожатый мой рукав. - Разве ж это по совести. Я всю жизнь в Империи живу. И батя мой жил, и дед. И прадед.
Я терпеливо слушал перечисление всей родни до пятого колена.
– А они мне: "сменить фамилию не считаем возможным". Ну, скажи мне, ответь. Ну какой я, к чёрту фон Рауф?
– Чем плохо быть Рауфом?
– Дык… Ик… Дык в душе ж я Романофф.
– А чем хорош Романофф?
– Бля буду. - Попытался обнять меня он. - И вправду, ну их всех… Ты… русский человек! И сразу понял душу русского. И немца ик… понял…
– Я не русский, - вздохнул я. - Я полуполяк, полуеврей. У меня мама в девичестве носила фамилию Кацнерманн.
– Все равно, ты русский! - не унимался вагоновожатый - Ты думаешь по-русски, ты понимаешь русскую душу.
– Делов-то. После трёх стаканов.
– …потому что все мужчины двуличные развратники. - Игриво объясняла господину панночка. - Любая женщина это знает. Низменные, примитивные удовольствия - вот всё, что вам надо от женщины. И совершенно никакой утончённости.
Замечательно… Особенно, если учесть, что, мило беседуя с попутчиком, она другой рукой шарила в ширинке бравого полицейского, расплывшегося в улыбке от блаженства.
– …ты ж меня понимаешь, - не отпускал мой рукав вагоновожатый. - Только ты один понял. Русский человек - всегда русский человек. Ну и что, что фон Рауфф. Ты, братуха, самую суть понял!
Мутным взглядом я окинул купе. "Истинно русский" наклонил пустую бутылку над стопками, с недоумением глядя на отсутствие живительной влаги.
"Котик, миленький, ещё сто грамм". - Анекдот с далёкой Родины так и просился на язык. Вместо этого я сходил в своё купе и принёс ещё бутылку "Белого медведя".
– Вот - русский человек! - завопила страждущая душа, и вновь полезла обниматься.
Дальнейшее, к стыду моему я помню смутно. Должно быть, в полном соответствии с марксистско-материалистическим учением, о котором в этом мире никто не слышал, количество перешло в качество. Кажется, бравый полицмейстер сошёл с дистанции, и я занял вакантное место, принявшись слизывать остатки помады с панночкиных губ. И вдруг стало мокро и совершенно нечем дышать.
Не соображая, что делаю, я заработал руками и… вынырнул на поверхность. Вокруг, куда ни глянь, водная гладь. Метрах в четырёх от меня виднелась голова нашей любвеобильной спутницы. Как-то странно посмотрев на меня, она глубоко вздохнула и нырнула. И, как говориться, с концами. Прошло минут пять-семь, прежде чем я осознал весь ужас создавшегося положения.
Я - в чужом коридоре. Вернее - в тупике. И попался, как последний идиот. Это ж надо, быть взятым в плен женщиной. И, надо признать, это профессионал. В невольном восхищении я позволил себе улыбнуться. Как пацана "сделала". А я-то, наивный, предпринял "меры предосторожности" в виде убойной силы "Белого медведя". Да, судя по всему, ей на это тьфу - и растереть. Да и "убежище" её как нельзя располагало к такого рода мероприятиям.
И, как нельзя кстати, пришо на ум одно из красивейших японских стихотворений, точь в точь подходящее к случаю:
Хотелось двигаться и быть в пути
И ехать в поезде
Поехал
А с поезда сошёл - и некуда идти
Для очистки совести попробовав "перейти" и, убедившись в бесполезности усилий, я принялся крутить головой и обнаружил метрах в двухстах некое подобие острова. Подобием же это было потому, что из воды торчал кусок скалы. Почти отвесные стены вздымались на добрых тридцать метров и не имели никакого намёка на растительность. Но выбора у меня, сами понимаете, не было и я заработал руками.
Добравшись до чёртова утеса, поплыл вдоль стенки, пытаясь оценить свои шансы взобраться наверх. И. обогнув его почти полностью, обнаружил место удобное для подъёма. Сразу стало как-то веселей и, не смотря на мокрую одежду, липнущую к телу, и норовившую зацепиться за малейший выступ скалы и изрядно мешающую, я всё-таки стал карабкаться наверх. А кто бы не полез на моём месте?
Взбирался я долго. Может - час а, может и больше. Если бы знал, как тоскливо просто сидеть и пялиться в бескрайний простор то я, наверное, растянул бы удовольствие часа на три. Или на пять. Ибо как раз здесь наиболее наглядно постиг истину, что счастье не в достижении цели, а в пути к ней. Но, раз уж залез, то не спрыгивать же обратно. И, улёгшись на твёрдые камни уставился в низкое серое небо и принялся ждать.
Должно быть, стервозный характер у дамочки. Вон какой ужас нафантазировала. Истеричка, наверное. Или фанатка какого нибудь "…изма". Всё больше и больше распаляясь, я окончательно и бесповоротно пришёл к выводу, что человеку с нормальной психикой до такого ни в жисть не додуматься.
У неё, наверняка, на совести не один десяток душ бедных и невинных представителей местной знати. И, ежели понырять с аквалангом, то обнаружиться, что дно подле утёса усеяно костями жертв.
Вскоре стало скучно, и я принялся выискивать в памяти что нибудь, когда-либо читанное, более или менее похожее на мой случай. Это ж всем ясно, что ежели знаешь, что кому-то горше, то, вроде как легче становиться.
"Один из самых длительных сроков пребывания в тюремном заключении приписывают Полю Гейделю. 5 сентября 1911 г. 17-летний носильщик одной из нью-йоркских гостиниц по имени Поль Гейдель был осужден за убийство второй степени (по американскому закону - убийство при смягчающих обстоятельствах). Он вышел из исправительного учреждения Фишкилл в г. Бикон, шт. Нью-Йорк, США, лишь 7 мая 1980 г. в возрасте 85 лет, отсидев в тюрьме 68 лет 245 дней."
М-да, впечатляет. Но, как ни странно, облегчения не появилось. А сука-память подсовывала всё новые и новые факты:
"Самый старый заключенный Билл Уоллес (1881-1989) последние 63 года жизни провел в психиатрической больнице в Арарате, шт. Виктория, Австралия. В декабре 19 г. он убил человека в одном из ресторанов Мельбурна, однако его признали невменяемым и в феврале 1926 г. передали дело в Управление психиатрии. В результате Уоллеса поместили в психиатрическую лечебницу, где он и пребывал вплоть до смерти 17 июля 1989 г., случившейся незадолго до его 108-летия."
Представив такую прорву времени, почти вдвое превышающую всю мою сознательную жизнь, я поневоле заволновался и стал вспоминать что нибудь более приятное. Вот, кажись, это больше способствует укреплению духа:
"Бывшая советская гражданка Татьяна Русанова, ныне проживающая в Хайфе, Израиль, в 1943-54 гг. 15 раз совершала побеги из разных сталинских лагерей и после поимки 14 раз приговаривалась к новым срокам заключения".
Что ни говори, а молодец тётка! Но, к сожалению, ни просидеть шесть десятков лет, ни попытаться пятнадцать раз бежать я не сумею. Так как где-то через недельку загнусь от тоски.
Подобные мысли нагнали совсем уж чёрную тоску, и я заснул.
Не знаю, сколько я спал, но проснулся, явственно ощущая чьё-то присутствие. Разлепив веки, покрутил головой и обнаружил… "господина Аббата". Бог ты мой. Никогда я не радовался ему так, как сейчас. Да и вряд ли стану радоваться когда нибудь ещё. И его дурацкая улыбка согревала лучше солнечных лучей, которых здесь отродясь не было. Не понимаю, чем она мне не нравилась? Вполне нормальная улыбка.
– Как вы меня нашли. Вы следили за мной?
– Всё гораздо проще, Юрий. И, одновременно, гораздо сложнее.
Но, в теперешнем состоянии я готов взяться разгадывать теорему Ферма. И, ей Богу, с ходу выдал бы пяток решений! И все они были бы правильными!
– Пойдёмте скорей отсюда!
В голосе моём звучало нетерпение, а руки, помимо воли, дрожали.
Но, вместо этого, он уселся, скрестив ноги и, глядя в даль неторопливо начал…
От того, что он мне рассказал, волосы вставали дыбом…
Должно быть, вид у меня был совсем глупый, так как "Аббат" внезапно сменил тему. И поведал мне старинную Даосскую притчу, призванную, как видно, укрепить мой дух в будущих испытаниях.
"Как-то раз Ле, по прозвищу "Защита Разбойников", стрелял на глазах у учителя, Темнеющего Ока. По праву гордясь своим искусством, он, поставив на предплечье кубок с водой, натянул тетиву до отказа, и принялся целиться. Пустил одну стрелу, за ней другую и третью, пока первая была еще в полете. И все время оставался неподвижным, подобным статуе.
– Это мастерство при стрельбе, но не мастерство без стрельбы, - сказал Темнеющее Око. - А смог бы ты стрелять, если бы взошел со мной на высокую гору и встал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней?
Тут Темнеющее Око взошел на высокую гору, встал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней, отступил назад, до тех пор, пока его ступни до половины не оказались в воздухе, и знаком подозвал Ле, Защиту Разбойников. Но тот лег лицом на землю, обливаясь холодным потом с головы до пят.
– У настоящего человека, - сказал Темнеющее Око, - душевное состояние не меняется, глядит ли он вверх в синее небо, проникает ли вниз к Желтым источникам, странствует ли ко всем восьми полюсам. Тебе же ныне хочется зажмуриться от страха. Опасность в тебе самом"!
Говоря это, "Аббат" смотрел мне в глаза, словно пытаясь увидеть там что-то, о чём мне самому не ведомо. И в чём он сам сильно сомневался.
И тут я почувствовал, что в воздухе явственно запахло жареным. Причём горела не чья нибудь, а именно моя шкура. Наши кандидатуры, естественно, первые в коротком списке добровольцев. К тому же, техникой пришельцев располагаем, и вообще, хорошие мы парни и девушки.
Вслух я, однако, так ничего и не сказал. Да и что говорить-то. Сижу тут, как суслик. Ни "войти" ни "выйти".
Он же, пожевав зачем-то губами, встал на краю обрыва лицом к морю и протянул руку, задав так часто повторяемый мною вопрос:
– Ну что, "пошли"?
Я, подобно персонажу даосской байки, с опаской заглянул за край, а он весело улыбнулся.
– Дерзайте! Или вы только дерзить способны?
21
Вокруг простиралась мгла неопределённого серого цвета. Непроницаемая до такой степени, что, казалось её можно потрогать рукой. Осязаемая в мрачном величии, дышавшем холодом и безнадёжностью. Хотя, холод находился во мне, внутри. Снаружи же мелькали странные тени. Рождённые прихотью моего подсознания, они скользили мимо, пропадая без следа и вновь возникая ниоткуда.
Я растворился, меня больше не было. И, в то же время, я точно знал, что продолжаю существовать. Кем-то и когда-то проклятое сознание не сдавалось, не желая умирать ни в какую. И тянуло за собой бренную оболочку. Нафига? Почему я здесь? Что всем этим уродам от меня надо? От меня, вшивого интеля, который и мухи-то в жизни не обидел? Внезапно я понял, что не знаю, кому адресовал вопрос. Кто же эти таинственные "они"?
Тени становились гуще, чужие лица, появившиеся невесть откуда скалились, корча страшные рожи. Расплывчатые, смутные. В ушах раздался демонический хохот. Такой далёкий, что, поначалу, я принял его за эхо своего веселья. Вот только смеяться мне абсолютно не хотелось. Не было повода, знаете ли. Ну же, ну. Вспоминай, давай. Чего тебя занесло в эту дыру? Что ты здесь делаешь, словно во вселенной не осталось ничего, кроме этой мутной мглы, серо-буро-малинового цвета.
Ах, да. Я же "в гостях". Сволочь "Аббат", подстроил дело так, что я сам напросился сюда. Выходит, это его "коридор". Конечно, конечно. Каков поп, как говорится… И где же тогда чёртова потайная дверца? Эх, Дуратино ты Дуратино. И, ведь, самое противное, что вроде бы как всё правильно. А спасение утопающих…
Злость помогла сосредоточиться, и тут же вспомнился покойный отец Алексий. Ведь это по его совету я поперся тогда в Сен-Дени. Или, это тоже подстроил "Аббат"? Что-то уж слишком прозорливый он у меня получается. Так не бывает.
Незримое присутствие рядом Отца Настоятеля разогнало ухмыляющиеся рожи. И я стал думать.
Само собой в голове образовалось некое подобие решётки. Объёмной и прозрачной. Только вот линии в ней не прямые. Скорее похоже на извивающиеся тоннели странного фиолетового цвета. И я понял, что вязкий кисель начал отступать. Точнее, стал принимать задуманную мною форму. Ходы обрели конфигурацию, и в каждом вырисовывался пейзаж. И начало, и конец этих ходов терялись в серой мгле, растворяясь, будто в тумане. Ну и чёрт с ним. Мне бы выбраться хоть куда нибудь. Я напрягся в отчаянной попытке упорядочить всё это безобразие, и соотнести с какой нибудь системой координат.
И, внезапно, я вспомнил наши с Виктором занятия по "рукопашке". Он разговаривал со мной, пытаясь вложить в дурную голову хоть какие-то зачатки разума.
"Надо постоянно тренироваться, учиться как можно быстрее настраиваться на рабочее состояние, молниеносно подключать воображение. Чтобы, не задумываясь ни на секунду, быть готовым произвести любое действие, и без раскачки "войти в образ". Научиться концентрировать внимание на самых неуловимых движениях, самых неосязаемых ощущениях и незначительных процессах".
Отчаяние и отсутствие выхода как нельзя лучше стимулируют это самое воображение. Да и Аббат, должно быть, где-то рядом. С улыбкой я вспомнил детские обиды по поводу нежелания подарить мне ключик от заветной дверцы. Вот, пожалуйста. Бери, пользуйся…
Интуитивно придерживаясь направления, я двигался от дромоса к дромосу, постепенно начиная проникаться внутренней логикой и совершенством их устройства. Страх прошёл, и ничто не мешало освоиться в этом алогичном, на первый взгляд хаосе из сотен и тысяч "нитей", каждая из которых была чьим-то "коридором". Расслабившись, я почувствовал ритм этого огромного лабиринта, чем-то похожего на полимерную молекулу из учебника химии, в котором приходилось пробираться.
Затем вспомнились слова профессора, сказанные им на одной из "лекций" ещё в те времена, когда мы находились в первой экспедиции на Земле-2:
"Понимание зависит не от знания множества фактов как таковых, а от построения правильных концепций, объяснений и теорий. Одна сравнительно простая и понятная теория может охватить бесконечно много неудобоваримых фактов. Это иллюстрирует еще одно свойство понимания. Возможно уяснить что-то, не осознавая, что разумеешь это, или даже не уделяя этому особого внимания. Это звучит парадоксально, но смысл глубоких обобщенных объяснений состоит в том, что они охватывают не только знакомые ситуации, но и незнакомые".
Ситуация была как раз не знакомой, но, когда надо, самоуверенности мне не занимать.
Я растворился, меня больше не было. И, в то же время, я точно знал, что продолжаю существовать. Кем-то и когда-то проклятое сознание не сдавалось, не желая умирать ни в какую. И тянуло за собой бренную оболочку. Нафига? Почему я здесь? Что всем этим уродам от меня надо? От меня, вшивого интеля, который и мухи-то в жизни не обидел? Внезапно я понял, что не знаю, кому адресовал вопрос. Кто же эти таинственные "они"?
Тени становились гуще, чужие лица, появившиеся невесть откуда скалились, корча страшные рожи. Расплывчатые, смутные. В ушах раздался демонический хохот. Такой далёкий, что, поначалу, я принял его за эхо своего веселья. Вот только смеяться мне абсолютно не хотелось. Не было повода, знаете ли. Ну же, ну. Вспоминай, давай. Чего тебя занесло в эту дыру? Что ты здесь делаешь, словно во вселенной не осталось ничего, кроме этой мутной мглы, серо-буро-малинового цвета.
Ах, да. Я же "в гостях". Сволочь "Аббат", подстроил дело так, что я сам напросился сюда. Выходит, это его "коридор". Конечно, конечно. Каков поп, как говорится… И где же тогда чёртова потайная дверца? Эх, Дуратино ты Дуратино. И, ведь, самое противное, что вроде бы как всё правильно. А спасение утопающих…
Злость помогла сосредоточиться, и тут же вспомнился покойный отец Алексий. Ведь это по его совету я поперся тогда в Сен-Дени. Или, это тоже подстроил "Аббат"? Что-то уж слишком прозорливый он у меня получается. Так не бывает.
Незримое присутствие рядом Отца Настоятеля разогнало ухмыляющиеся рожи. И я стал думать.
Само собой в голове образовалось некое подобие решётки. Объёмной и прозрачной. Только вот линии в ней не прямые. Скорее похоже на извивающиеся тоннели странного фиолетового цвета. И я понял, что вязкий кисель начал отступать. Точнее, стал принимать задуманную мною форму. Ходы обрели конфигурацию, и в каждом вырисовывался пейзаж. И начало, и конец этих ходов терялись в серой мгле, растворяясь, будто в тумане. Ну и чёрт с ним. Мне бы выбраться хоть куда нибудь. Я напрягся в отчаянной попытке упорядочить всё это безобразие, и соотнести с какой нибудь системой координат.
И, внезапно, я вспомнил наши с Виктором занятия по "рукопашке". Он разговаривал со мной, пытаясь вложить в дурную голову хоть какие-то зачатки разума.
"Надо постоянно тренироваться, учиться как можно быстрее настраиваться на рабочее состояние, молниеносно подключать воображение. Чтобы, не задумываясь ни на секунду, быть готовым произвести любое действие, и без раскачки "войти в образ". Научиться концентрировать внимание на самых неуловимых движениях, самых неосязаемых ощущениях и незначительных процессах".
Отчаяние и отсутствие выхода как нельзя лучше стимулируют это самое воображение. Да и Аббат, должно быть, где-то рядом. С улыбкой я вспомнил детские обиды по поводу нежелания подарить мне ключик от заветной дверцы. Вот, пожалуйста. Бери, пользуйся…
Интуитивно придерживаясь направления, я двигался от дромоса к дромосу, постепенно начиная проникаться внутренней логикой и совершенством их устройства. Страх прошёл, и ничто не мешало освоиться в этом алогичном, на первый взгляд хаосе из сотен и тысяч "нитей", каждая из которых была чьим-то "коридором". Расслабившись, я почувствовал ритм этого огромного лабиринта, чем-то похожего на полимерную молекулу из учебника химии, в котором приходилось пробираться.
Затем вспомнились слова профессора, сказанные им на одной из "лекций" ещё в те времена, когда мы находились в первой экспедиции на Земле-2:
"Понимание зависит не от знания множества фактов как таковых, а от построения правильных концепций, объяснений и теорий. Одна сравнительно простая и понятная теория может охватить бесконечно много неудобоваримых фактов. Это иллюстрирует еще одно свойство понимания. Возможно уяснить что-то, не осознавая, что разумеешь это, или даже не уделяя этому особого внимания. Это звучит парадоксально, но смысл глубоких обобщенных объяснений состоит в том, что они охватывают не только знакомые ситуации, но и незнакомые".
Ситуация была как раз не знакомой, но, когда надо, самоуверенности мне не занимать.