Старый-престарый, многажды перекрашенный, местами прошпаклеванный «Мерседес» цвета дерьма громыхает — не громыхает даже, а жужжит, как предвестник смерти жук, по мостовой. Однако же «Мерседес», пусть даже видавший виды, завалящий, обшарпанный, все-таки «Мерседес» и несется по пустынным, укрытым ночною мглой стогнам града, как пущенный из пращи камень, разве что при поворотах в узейшие закоулки слегка поскуливает, полязгивает и подскакивает всем корпусом. В закоулки эти он, можно сказать, не въезжает, а этак вваливается, впадает, взвившись вверх чуть не на двух колесах, и до того как впасть окончательно, подрагивает кормой, или, если выразиться более популярно, задом, и вытягивает по асфальту дымящиеся темные полосы. В глазах вцепившегося в руль Шамугиа не прочитывается ни малейшей здравой или трезвой мысли — он витает в небесных высях. Да и что в них прочтешь, когда они застыли, остекленели так, что похожи на сиротливые жемчужины-пуговицы в глазницах у чучела. Весь же он сейчас больше смахивает на недоумка-беглеца из дурдома, чем на едущего по делу следователя. Впрочем, поверишь ли, чтоб таким испытанным фантазерам-мечтателям, каковыми предстаете пред нами вы, мои передовые, не пришло на ум сопоставления, куда более пристойного, подходящего для нашего персонажа, нежели грубоватые недоумок, фантазер, недалекий? Неужто он сейчас не больше напоминает пилота гоночного автомобиля, чем удравшего из клиники психа? Ни за что меня не уверите, что на земле отыщется человек, не видывавший хотя бы раз в жизни документальных кинокадров (и какой такой Божий гнев мог свалиться именно на вас, мои многоопытные, чтобы вам не пришлось их видеть): пулей летящий, впившийся в узкий руль пилот Формулы-1, подрагивающий в полете, как вошедший в транс на спиритическом сеансе медиум. Вспомнили, что и говорить, такой кадр? Так вот Шамугиа именно так и трясется-содрогается: истый гонщик с одной рукой на баранке, другой на рычаге скорости, который он время от времени, а в особенности на поворотах переключает так резко и грубо, будто бы силится вырвать с корнем.
Что касается вздрагиваний и подскоков, то — не утаивать же от вас! — мне приходит в голову сравнение получше, нежели с гонщиком Формулы-1, однако же, сдается, что даже такие застоялые особи, как вы, высоко чтимые мною, о нем и слыхом не слыхивали. Что, любопытствуете, под сим подразумевается? Чтоб я пропал, если тотчас же не объясню! Да и к чему мне вас подлавливать на том, слышали вы о нем или не слышали? Короче, речь идет о клиническом сумасшедшем, многократно освидетельствованном, чокнутом Джеймсе Брауне. Да, на всей мировой эстраде не найдется другого, кто бы при исполнении песен содрогался столь же неистово, как гигантский вибратор, и с чьих уст бы сходило: «Я секс-машина, секс-машина». Что я слышу? Неужели вы видели и его? А я вбил себе в голову, что и слыхом о нем не слыхивали. Эге-ге! Ну так бог с ними, с певцами и пилотами, позаботимся по давеча принятому уговору о… словом, сжимающий руль Шамугиа сотрясается, как вспотевший от напряжения Браун. Расширим, если угодно, этот участок повествования и поведем речь о следующем: по безлюдным ночным улицам с жужжанием и подвыванием, легким полязгиванием на поворотах несется, как оглашенный, «Мерседес» Шамугиа. Включен магнитофон, и из салона на предельной громкости слышится: «Я секс-машина, секс-машина». Шамугиа в унисон механически повторяет: «Секс-машина, секс-машина», на что ему с готовностью отзывается улица: «Секс… секс… секс». «Мерседес» мчится во весь опор, ветер, срывающийся с его корпуса, бьется о бордюры и о деревья, сбивает в копны и понуждает плясать опавшие с крон к подножью стволов сухие, отжившие листья, и под ветвями шуршит, кружится, носится карусель этих отщепенцев.
Неужто вы так-таки и не спросите, недотепы мои, куда к дьяволу мчится следователь? До зубов, как я погляжу, вооружились терпением. Что ж, доведу до вашего сведения и первым же долгом сообщу, что Шамугиа устремляется ни больше, ни меньше, как к гадалке Фоко. Он совершенно, непререкаемо убежден, что у сей прозорливицы найдутся ответы на самые заковыристые в мире вопросы. Оттого он и несется к ней сломя голову, точно так, как при поносе летят к нужнику. Будто бы, если не поторопиться, то завтра, быть может… нет-нет, Шамугиа и думать об этом не хочет.
XIV
XV
XVI
Что касается вздрагиваний и подскоков, то — не утаивать же от вас! — мне приходит в голову сравнение получше, нежели с гонщиком Формулы-1, однако же, сдается, что даже такие застоялые особи, как вы, высоко чтимые мною, о нем и слыхом не слыхивали. Что, любопытствуете, под сим подразумевается? Чтоб я пропал, если тотчас же не объясню! Да и к чему мне вас подлавливать на том, слышали вы о нем или не слышали? Короче, речь идет о клиническом сумасшедшем, многократно освидетельствованном, чокнутом Джеймсе Брауне. Да, на всей мировой эстраде не найдется другого, кто бы при исполнении песен содрогался столь же неистово, как гигантский вибратор, и с чьих уст бы сходило: «Я секс-машина, секс-машина». Что я слышу? Неужели вы видели и его? А я вбил себе в голову, что и слыхом о нем не слыхивали. Эге-ге! Ну так бог с ними, с певцами и пилотами, позаботимся по давеча принятому уговору о… словом, сжимающий руль Шамугиа сотрясается, как вспотевший от напряжения Браун. Расширим, если угодно, этот участок повествования и поведем речь о следующем: по безлюдным ночным улицам с жужжанием и подвыванием, легким полязгиванием на поворотах несется, как оглашенный, «Мерседес» Шамугиа. Включен магнитофон, и из салона на предельной громкости слышится: «Я секс-машина, секс-машина». Шамугиа в унисон механически повторяет: «Секс-машина, секс-машина», на что ему с готовностью отзывается улица: «Секс… секс… секс». «Мерседес» мчится во весь опор, ветер, срывающийся с его корпуса, бьется о бордюры и о деревья, сбивает в копны и понуждает плясать опавшие с крон к подножью стволов сухие, отжившие листья, и под ветвями шуршит, кружится, носится карусель этих отщепенцев.
Неужто вы так-таки и не спросите, недотепы мои, куда к дьяволу мчится следователь? До зубов, как я погляжу, вооружились терпением. Что ж, доведу до вашего сведения и первым же долгом сообщу, что Шамугиа устремляется ни больше, ни меньше, как к гадалке Фоко. Он совершенно, непререкаемо убежден, что у сей прозорливицы найдутся ответы на самые заковыристые в мире вопросы. Оттого он и несется к ней сломя голову, точно так, как при поносе летят к нужнику. Будто бы, если не поторопиться, то завтра, быть может… нет-нет, Шамугиа и думать об этом не хочет.
XIV
Вышеупомянутому нашему персонажу вроде бы ничего, он хоть поспешает на автомобиле, или, как художественно изъясняются писатели получше меня, «играет со смертью», и никто загодя не сможет с уверенностью сказать, доедет он до гадалки или не доедет, и исходя из этого сомнения стоит ли ему подвергать себя опасности, и есть ли смысл столь опрометчиво рисковать. А раз так, то, стало быть, он волнует и беспокоит нас, и, развивая далее силлогизм, тематическое присутствие его в повествовании пока еще оправданно и законно. Что же касается остальных семи или восьми, то они изо всех сил стараются расшевелить наши чувства и доставить нам удовольствие. Пантелеймон в увенчивающем голову колпаке и в войлочных шлепанцах на босу ногу мелькает по комнатам, как лунатик, с плоскогубцами в одной и тюбиком из-под клея в другой руке, с клочком изоляционной ленты в сжатых губах, тщательно исследует электропроводку на случай, не надо ли где чего подправить, подтянуть или подвинтить. Где пропадает в столь поздний час Пепо, не только что нам, а и самому черту установить не под силу. Между прочим, и старуха Женя, Евгения Очигава, вопреки вороньему веку ухитряется не попасться нам на глаза. Промелькнула раз, в начале третьей главы, и все, поминай, как звали. Куда, шут ее дери, делась? Притаилась, должно быть, в своей инвалидной коляске и попыхивает-дымит сигаретой, последним своим утешением. Что касается коляски, то, кстати, не исключено, что мы со временем поставим ее обладательницу на ноги. Если в нас сохранилась еще капля чего-то, напоминающего совесть, нам следует непременно, во что бы то ни стало вытащить Женю из ее плена. По моим наблюдениям, в бедственное нынешнее время без ноги оставаться чрезвычайно, предельно трудно. Не мозги ведь, в конце концов, нога, чтоб без нее легко можно было обходиться! Что же до удравшего из цирка медведя, то его местонахождения мы все еще не уточнили, и если ничего не изменится, то в соответствии с первоначальным, предварительным замыслом он, должно быть, свалится-таки нам на голову и явится не к кому иному, как к семье Очигава. Для этого, да и не только для этого наличествует в повествовании и способствует действию множество поводов и причин, и главнейшая из них та, что предводительница олимпийского пантеона уже оросила небеса млеком, а Аннушка пролила на мостовую подсолнечное масло. Другая же, долженствующая пособить нам в отправленье медведя именно к Очигава, та, что нам ничего не стоит сделать Пепо и Шамугиа возлюбленными, а это, согласитесь со мной, даст нам мощный толчок к дальнейшему развитию сюжета. К тому, например, что Шамугиа доищется-таки до местопребыванья медведя, при том, что, пока он охотился за косолапым где-то на стороне, Пепо так привязалась к зверюге, что едва ли бы отличила его от родного брата. С учетом же всего этого перед следователем встанет вопрос не о том, быть ему или не быть, а о том, профессиональной ли чести придется несколько потесниться и уступить место любви или, напротив, любви поприжаться и дать протиснуться профессиональной чести. Поистине поразительна, как призадуматься, сила любви! И, как всякий благородный рыцарь, следователь не только никому не выдаст медведя, но пойдет много дальше — все втроем, он, Пепо и медведь, они сбегут и укроются где-нибудь далеко, хотя бы в горах, у горцев. И, между прочим, последние, то есть горцы, беглецов примут, укроют и приголубят, таков закон гор и т. д., и т. п.
Короче, как вы и сами видите, мои лучезарные, всякий из персонажей независимо от роли и удельного веса в повествовании в соответствии со своими возможностями забавляет и увеселяет нас. Вот только Натэла, не знаю, как вам, а мне не совсем понятна. Чем далее углубляемся мы в повествование, чем бодрее идем вперед, тем эта дама все больше утрачивает для меня заманчивость и привлекательность (если вообще возможно, чтоб в нынешнее забубенное время верующая, более того, глубоко верующая, религиозная женщина была чем-нибудь и кому-нибудь привлекательна). Разве вы и сами не то же полагаете? Нет? Ладно, не станем поднимать по этому поводу шума. В конце концов, это просто оценка факта, а не политическое заявление. Так вам кажется, что книге настоятельно необходим некто такой, кто проникнут непреодолимым ужасом перед карой решительно всего, на чем стоит печать чистоты, с тем чтоб книге выпал хоть малейший успех? И все же, и все же, какой бы гнев ни обрушили вы на меня, всемилостивейшие, должен признаться и повиниться, вы ошибочно, дурно рассчитали все, богоравные, не в ту углубились степь! В нынешнюю нашу пору, восхитительные, сквозь джунгли рыночной экономики никому и ничему не пробиться и не продраться так ловко, как богомерзкому сквернословию, особливо же в литературе, и не в какой иной, как в художественной. Дошло до того, что единственное, что оживляет нынче эту деградирующую, чуть не отмирающую отрасль духа, это богопротивные, бранные словеса. И еще, нельзя умолчать, обильное и детальное описание порно-эпизодов, как-то взаимное трение половых органов, семяизвержение, сопутствуемое судорожными спазмами и стонами, и так далее, господа, и так далее. Верьте, не верьте, мои скептики, а если бы не это беспардонное жонглирование непотребностями и непристойностями, то литература вскорости исчерпала бы себя точно так же, как некогда исчерпалась, скажем, схоластика. И это вовсе не мое предположение, а непререкаемая, легко доказуемая истина. И если вы продолжаете упорствовать в своем ко мне недоверии, не желаете положиться на мои прозрения и подозрения, то прислушайтесь, по крайности, к биению пульса современного мира, склонитесь, прильните к нему своим чутким ухом, и вы тотчас же неукоснительно удостоверитесь в этом. И чтоб помочь вам наглядней узреть и усвоить предмет обсуждения, без прикрас и сокрытий поделюсь с вами неким своим наблюдением. Нынче все дозволяется, господа! То, что вчера еще пребывало под строгим запретом, теперь допущено без малейших стеснений и ограничений. Сегодня только продают и покупают. Раздобыть можно все, что угодно душе: начиная от мученического тернового венца Иисуса Христа и Иудина фонаря до Бог знает чего, до бесконечности, с затесавшимися между ней и терновым венцом небесною манной и златовласою бородою Юпитера. Впрочем, требуется ли утруждаться, раздобывать? Навалом и одного, и другого, и третьего, и, вообразите себе, чуть не даром, по рублю за ведерко. Лишь бы рубль этот был. Вы изумлены, всепрощенцы? Между тем за примерами далеко идти не придется: достославный и глубокоуважаемый Роберт Де Ниро подумывает о продаже камня из своей почки, каковой он породил, по сведениям журнала, в 1983 году. Что ж, хочет — продаст, не хочет — и не продаст. А вообще, кто предпочитает терновый венец Христа, а кто и — изумляйся не изумляйся — камень из почки Де Ниро. Чай, по достоинству оценили предмет обсуждения? И при всем том ученые лбы, мудрецы вроде вас дивились, как выясняется, внедрению бывших непечатных слов в новейшую литературу. Как вам нравится?!
Так вот, уместно ли, черт побери, в нашу пережившую сексуальную революцию и бешеный поток цифровой информации эпоху приплетать к делу глубокую набожность и религиозность Натэлы? Что мне Гекуба… других бы, ей-богу, не возникло забот. А-а, так вы все еще не расстались с блажью недоверия ко мне, не слезаете с упрямца-осла, все стоите на том соображении, что всякое повествование, если оно хоть чем-то примечательно (а мое именно таким мне и представляется), непременно должно быть украшено хоть одним богобоязненным персонажем, дабы возвысить и облагородить свой имидж и участь? Знать бы, отчего он происходит, этот ваш не столь уж и случайный изъян? Результат ли он благопристойного семинарского воспитания или врожденный и взращенный веками страх перед всем, что недоступно вашему воображению? Вы, по всему видно, не слишком уж склонны и причастны к прогрессу и нововведениям, мои ущербные, предпочитаете, вероятней всего, препровождать дни свои по старинке, а посему по наивности своей и простодушию всякую неудачу норовите приписать в первую голову Божьему гневу, а не следствию падения всеобщей нравственности. Впрочем, что ж это я, не самим ли вам сподручнее разобраться в своих предпочтениях, так что пусть будет так, как вам угодно и как вам заблагорассудится и ныне, и присно, и во веки веков! Тем более, что распотешное наше повествование чувствительно пострадало и натерпелось от уже доставшихся ему клевет и нареканий и теперь пребывает в достойном жалости, горестном состоянии, и когда вы не прочь утишить и смягчить елеем его язвы и раны, то не душеполезней ли было бы с Господнего благословения предать забвению как старые, так и давешние обиды и сцепить наши руки в знак полного примирения? И да сопутствует отныне благословение Всевышнего и нам, и братьям нашим, пособникам и покровителям. Между тем, уповая не отклониться от праведности, опричь запечатленного, необходимо надобно не обойти и отметить еще и то, что, не знаю, как вам, а зову моей души как бы ни было сие мне желательно запечатленного отнюдь не достаточно. Говоря по-нынешнему, в условиях безбрежного, разливанного либерализма рассчитывать на небесное лишь правосудие, сдается мне, не пик благоразумия и не утешение. Несмотря тем не менее и вопреки всему этому, следует приложить все доступные нам усилия, дабы не пострадал наш сказ и дабы подчеркнуть особое к вам, всепрощенцы мои, почтение. О своих же пристрастиях умолчу. Затаюсь и вскользь даже не упомяну, не оговорюсь, а лишь в точности повторю то, что про-чтется в ваших глазах.
Короче, как вы и сами видите, мои лучезарные, всякий из персонажей независимо от роли и удельного веса в повествовании в соответствии со своими возможностями забавляет и увеселяет нас. Вот только Натэла, не знаю, как вам, а мне не совсем понятна. Чем далее углубляемся мы в повествование, чем бодрее идем вперед, тем эта дама все больше утрачивает для меня заманчивость и привлекательность (если вообще возможно, чтоб в нынешнее забубенное время верующая, более того, глубоко верующая, религиозная женщина была чем-нибудь и кому-нибудь привлекательна). Разве вы и сами не то же полагаете? Нет? Ладно, не станем поднимать по этому поводу шума. В конце концов, это просто оценка факта, а не политическое заявление. Так вам кажется, что книге настоятельно необходим некто такой, кто проникнут непреодолимым ужасом перед карой решительно всего, на чем стоит печать чистоты, с тем чтоб книге выпал хоть малейший успех? И все же, и все же, какой бы гнев ни обрушили вы на меня, всемилостивейшие, должен признаться и повиниться, вы ошибочно, дурно рассчитали все, богоравные, не в ту углубились степь! В нынешнюю нашу пору, восхитительные, сквозь джунгли рыночной экономики никому и ничему не пробиться и не продраться так ловко, как богомерзкому сквернословию, особливо же в литературе, и не в какой иной, как в художественной. Дошло до того, что единственное, что оживляет нынче эту деградирующую, чуть не отмирающую отрасль духа, это богопротивные, бранные словеса. И еще, нельзя умолчать, обильное и детальное описание порно-эпизодов, как-то взаимное трение половых органов, семяизвержение, сопутствуемое судорожными спазмами и стонами, и так далее, господа, и так далее. Верьте, не верьте, мои скептики, а если бы не это беспардонное жонглирование непотребностями и непристойностями, то литература вскорости исчерпала бы себя точно так же, как некогда исчерпалась, скажем, схоластика. И это вовсе не мое предположение, а непререкаемая, легко доказуемая истина. И если вы продолжаете упорствовать в своем ко мне недоверии, не желаете положиться на мои прозрения и подозрения, то прислушайтесь, по крайности, к биению пульса современного мира, склонитесь, прильните к нему своим чутким ухом, и вы тотчас же неукоснительно удостоверитесь в этом. И чтоб помочь вам наглядней узреть и усвоить предмет обсуждения, без прикрас и сокрытий поделюсь с вами неким своим наблюдением. Нынче все дозволяется, господа! То, что вчера еще пребывало под строгим запретом, теперь допущено без малейших стеснений и ограничений. Сегодня только продают и покупают. Раздобыть можно все, что угодно душе: начиная от мученического тернового венца Иисуса Христа и Иудина фонаря до Бог знает чего, до бесконечности, с затесавшимися между ней и терновым венцом небесною манной и златовласою бородою Юпитера. Впрочем, требуется ли утруждаться, раздобывать? Навалом и одного, и другого, и третьего, и, вообразите себе, чуть не даром, по рублю за ведерко. Лишь бы рубль этот был. Вы изумлены, всепрощенцы? Между тем за примерами далеко идти не придется: достославный и глубокоуважаемый Роберт Де Ниро подумывает о продаже камня из своей почки, каковой он породил, по сведениям журнала, в 1983 году. Что ж, хочет — продаст, не хочет — и не продаст. А вообще, кто предпочитает терновый венец Христа, а кто и — изумляйся не изумляйся — камень из почки Де Ниро. Чай, по достоинству оценили предмет обсуждения? И при всем том ученые лбы, мудрецы вроде вас дивились, как выясняется, внедрению бывших непечатных слов в новейшую литературу. Как вам нравится?!
Так вот, уместно ли, черт побери, в нашу пережившую сексуальную революцию и бешеный поток цифровой информации эпоху приплетать к делу глубокую набожность и религиозность Натэлы? Что мне Гекуба… других бы, ей-богу, не возникло забот. А-а, так вы все еще не расстались с блажью недоверия ко мне, не слезаете с упрямца-осла, все стоите на том соображении, что всякое повествование, если оно хоть чем-то примечательно (а мое именно таким мне и представляется), непременно должно быть украшено хоть одним богобоязненным персонажем, дабы возвысить и облагородить свой имидж и участь? Знать бы, отчего он происходит, этот ваш не столь уж и случайный изъян? Результат ли он благопристойного семинарского воспитания или врожденный и взращенный веками страх перед всем, что недоступно вашему воображению? Вы, по всему видно, не слишком уж склонны и причастны к прогрессу и нововведениям, мои ущербные, предпочитаете, вероятней всего, препровождать дни свои по старинке, а посему по наивности своей и простодушию всякую неудачу норовите приписать в первую голову Божьему гневу, а не следствию падения всеобщей нравственности. Впрочем, что ж это я, не самим ли вам сподручнее разобраться в своих предпочтениях, так что пусть будет так, как вам угодно и как вам заблагорассудится и ныне, и присно, и во веки веков! Тем более, что распотешное наше повествование чувствительно пострадало и натерпелось от уже доставшихся ему клевет и нареканий и теперь пребывает в достойном жалости, горестном состоянии, и когда вы не прочь утишить и смягчить елеем его язвы и раны, то не душеполезней ли было бы с Господнего благословения предать забвению как старые, так и давешние обиды и сцепить наши руки в знак полного примирения? И да сопутствует отныне благословение Всевышнего и нам, и братьям нашим, пособникам и покровителям. Между тем, уповая не отклониться от праведности, опричь запечатленного, необходимо надобно не обойти и отметить еще и то, что, не знаю, как вам, а зову моей души как бы ни было сие мне желательно запечатленного отнюдь не достаточно. Говоря по-нынешнему, в условиях безбрежного, разливанного либерализма рассчитывать на небесное лишь правосудие, сдается мне, не пик благоразумия и не утешение. Несмотря тем не менее и вопреки всему этому, следует приложить все доступные нам усилия, дабы не пострадал наш сказ и дабы подчеркнуть особое к вам, всепрощенцы мои, почтение. О своих же пристрастиях умолчу. Затаюсь и вскользь даже не упомяну, не оговорюсь, а лишь в точности повторю то, что про-чтется в ваших глазах.
XV
Можно смело утверждать, что Фоко с самого рождения, точней с тех пор как набралась ума-разума, ждала встречи с Шамугиа. Что это вы на меня уставились, благодетели, неужели сомневаетесь в достоверности и этих сведений? Полагаете, что на всем белом свете не сыскать пророчицу, провидящую свое собственное будущее? Как бы не так! Что там будущее, говорят, да я и сам знаю одну даму из высших кругов, что недавно собственными глазами видела во плоти самого черта, Вельзевула. И, между прочим, я веду речь не о слышанном где-то краешком уха, а о том, в бесспорности чего и к тому же в порядочности и праведности дамы убежден до того, что не премину положить за это голову, куда мне укажут, поскольку достойнейшая сия матрона сама рассказала обо всем приключившемся с нею, и с таким заразительным волнением и со страстною убежденностью, что к концу беседы я впал было в сомнение, уж не самому ли мне примерещился черт вкупе с дамой? Отлегло от сердца, должен признаться, только когда дама сама подтвердила, что случившееся не мне примерещилось, а рассказано ею и не подлежит ни малейшему сомнению. Чему вы, никак не пойму, улыбаетесь? По мне, дело весьма даже не шуточное, и вы в этом не далее, как в ближайшее время, убедитесь сами, если хоть ненадолго навострите ушки и вникнете в то, о чем мне должно сейчас рассказать. Так вот, одним дрянным, недоброй памяти утром дама пробудилась ото сна и только продрала глаза, как ей предстал некто, оседлавший подоконник, с длинным волосатым хвостом, угольно-черными копытами, торчащими рожками, извивающимся в глотке раздвоенным языком и отливающими блеском ежевично-черными когтями. Ну, что приумолкли? Узнали, стало быть, молодца?! Шутки в сторону, а мне ужас хочется знать, кого, полагаете, могла позвать спозаранку себе на подмогу почтенная наша особа? Мужа и детей, должен поставить вас в известность, у нее нет, живет одна-одинешенька… Нет-нет, ради бога, другой дамы столь образцового, примерного поведения днем с огнем не найти во всем мире. Не то что причинного места, а и запястья ее никто не касался даже с уважительным поводом проверить пульс. Возможно, последнее обстоятельство и послужило в некотором роде поводом к посещению ее божьим охальником. Ну разве удивительно, что нечистая сила облюбовывает по преимуществу скромниц и целок? О сладчайшая девственная плева! Однако… Как вы, скорей всего, усекли уже, сластолюбцы мои, не тут-то было! Оттого что мужа даме, как вы уже осведомлены, милостивые государи, было взять негде, то она и схватилась, сообразила, за свисавший с шейки ее нательный крест, коим и отгородилась вкупе с вырывавшимся из глубины души возгласом: «Угу… Угу!» от негодника. Нечистый при виде креста состроил такую мерзкую рожу, что, когда бы увидел в эти мгновения сам себя в зеркале, не исключено, что обделался бы с досады. Что же касается внешних в названные мгновения проявлений, то у паскудника дыбом встал волос по всей спине и на мерзком хвосте, к тому же последний взметнулся столпом (можно полагать, что и другой стервец от него не отстал), отдающие болотом гляделки зловеще вспыхнули таким бесовским блеском, что только диву осталось даться, как не извергли пламени, и когда он смекнул, что ничего путного для себя (хоть и надеялся до последнего) от дамы не добьется, то подскочил и, согнувшись чуть не вчетверо, взвизгнув и проскулив, выпрыгнул за окно.
И что это мы зашли так далеко? Все вы помните инока Гавриила, того самого, что прямо в центре Тбилиси среди бела дня углядел серафимов и херувимов!
Можно привести в связи с этим злободневным вопросом множество и других выразительных примеров, хоть и приоритетней на этом остановиться, ибо мы и без того слишком долго на нем задержались. Короче, дабы закруглиться, с горечью констатируем, что кому видится ангел, а кому тот самый косматый, с торчащим кверху хвостом… Ну так приходится ли удивляться, что Фоко провидит свое будущее? Вижу, опять сомневаетесь, трясете бородами. А знаете, что она такое, эта Фоко, что у нее в кармане и на сердце? В том-то и дело, что и понятия не имеете. Когда бы имели, ни минуты бы не колебались. Нисколько не сомневались бы, а тотчас уверились во всем, что уже написано или вот-вот будет написано. Правда, перед тем как вывести очередную строку, мне бы хотелось привлечь ваше внимание к небольшой, но чрезвычайно важной детали. Утверждать, что Фоко предугадывает судьбы по таро или по кофейной гуще, дело никчемное и пустое. И не потому, что ворожить и по тем, и по другой дело столь уж головоломное (более легким и быстроосваиваемым нынче можно признать разве что толченье воды в ступе). Ну не забавно ли гадать на подонках от кофе? А между тем в не столь уж давние годы, на нашей памяти, школьные врачи колдовали по калу учеников. Неужели не помните? Что ж, мне остается только напомнить вам, и напомнить настоятельно, что чуть не вчера, не только у нас, а и во всем Союзе не нашлось бы школы, не содержавшей в своем штате переодетых врачами ворошителей кала. К чему уходить далеко от текста — тот же Шамугиа помнит, будто это было только вчера, как приседал ранним утром по самой средине залы на ночной горшок в позе подогнувшего под себя ноги Будды под деревом бодхи, как старательно тужился, опасаясь недоизвергнуть потребное, как потом матушка черенком ложечки бережно перекладывала дымящийся результат усилий в спичечный коробок, а отец увертывал последний в бумагу, как в дальнейший процесс вовлекалась вся семья без изъятия — дед фломастером надписывал на свертке фамилию, бабка же перетягивала и обвязывала готовый продукт ниткою, завершая тем самым этап домашней обработки. Недоставало разве что розовенькой бечевки, чтоб достичь полного сходства с упаковкой пирожных из кондитерской «Франция», что над садом «Мзиури». Все увенчивалось вручением дивной сей икебаны мальцу Шамугиа для доставки в школу. Тот с бьющимся сердцем влек это донельзя индивидуальное, личное, будто урну с собственным пеплом. Он отчетливо помнит, как грел ему руку непривычно тяжеленький коробок и как он потом выслушивал уверения, что в нем искали не более, но и не менее, как глистов. Глистов ли? И искали ли? Кто их знает, быть может, и впрямь ворожили и колдовали? А оттого, что все сие устарело, замшело и обветшало. Полистаешь, бросишь взгляд, пусть даже подслеповатый или совсем уж косой, на новейший роман, и окажется, что всякий третий, а то и второй персонаж горазд поворожить на таро, на кофейной гуще, гадательнице или воске. Так вот, чтоб не очень уж закручивать сюжет затеянного нами повествования, и без того не прямого, а, скорее, витиеватого и к тому же оградить себя от недоумений, недоразумений, поучений, внушений, уместней и разумней было бы воздержаться от священнодействий над перечисленными предметами и с этой целью ввести в текст нечто новое, доселе неслыханное — к примеру, откушенную десницу мужчины. Тем паче, что это единственная соломинка, за которую еще в силах ухватиться Шамугиа. Для того он и выпросил ее «ненадолго» у лаборатории и для того и мчится с ней в глухую полночь к колдунье Фоко в надежде, что она во что бы то ей это ни стало непременно выведет на чистую воду это темное дело, рассеет мрак таинственности над его ходом, ухватит нить, связующую его с подлинными обстоятельствами, то есть прозрит то, что другим недоступно и неуловимо. Даром, что ли, мастерица тайное делать явным?
И что это мы зашли так далеко? Все вы помните инока Гавриила, того самого, что прямо в центре Тбилиси среди бела дня углядел серафимов и херувимов!
Можно привести в связи с этим злободневным вопросом множество и других выразительных примеров, хоть и приоритетней на этом остановиться, ибо мы и без того слишком долго на нем задержались. Короче, дабы закруглиться, с горечью констатируем, что кому видится ангел, а кому тот самый косматый, с торчащим кверху хвостом… Ну так приходится ли удивляться, что Фоко провидит свое будущее? Вижу, опять сомневаетесь, трясете бородами. А знаете, что она такое, эта Фоко, что у нее в кармане и на сердце? В том-то и дело, что и понятия не имеете. Когда бы имели, ни минуты бы не колебались. Нисколько не сомневались бы, а тотчас уверились во всем, что уже написано или вот-вот будет написано. Правда, перед тем как вывести очередную строку, мне бы хотелось привлечь ваше внимание к небольшой, но чрезвычайно важной детали. Утверждать, что Фоко предугадывает судьбы по таро или по кофейной гуще, дело никчемное и пустое. И не потому, что ворожить и по тем, и по другой дело столь уж головоломное (более легким и быстроосваиваемым нынче можно признать разве что толченье воды в ступе). Ну не забавно ли гадать на подонках от кофе? А между тем в не столь уж давние годы, на нашей памяти, школьные врачи колдовали по калу учеников. Неужели не помните? Что ж, мне остается только напомнить вам, и напомнить настоятельно, что чуть не вчера, не только у нас, а и во всем Союзе не нашлось бы школы, не содержавшей в своем штате переодетых врачами ворошителей кала. К чему уходить далеко от текста — тот же Шамугиа помнит, будто это было только вчера, как приседал ранним утром по самой средине залы на ночной горшок в позе подогнувшего под себя ноги Будды под деревом бодхи, как старательно тужился, опасаясь недоизвергнуть потребное, как потом матушка черенком ложечки бережно перекладывала дымящийся результат усилий в спичечный коробок, а отец увертывал последний в бумагу, как в дальнейший процесс вовлекалась вся семья без изъятия — дед фломастером надписывал на свертке фамилию, бабка же перетягивала и обвязывала готовый продукт ниткою, завершая тем самым этап домашней обработки. Недоставало разве что розовенькой бечевки, чтоб достичь полного сходства с упаковкой пирожных из кондитерской «Франция», что над садом «Мзиури». Все увенчивалось вручением дивной сей икебаны мальцу Шамугиа для доставки в школу. Тот с бьющимся сердцем влек это донельзя индивидуальное, личное, будто урну с собственным пеплом. Он отчетливо помнит, как грел ему руку непривычно тяжеленький коробок и как он потом выслушивал уверения, что в нем искали не более, но и не менее, как глистов. Глистов ли? И искали ли? Кто их знает, быть может, и впрямь ворожили и колдовали? А оттого, что все сие устарело, замшело и обветшало. Полистаешь, бросишь взгляд, пусть даже подслеповатый или совсем уж косой, на новейший роман, и окажется, что всякий третий, а то и второй персонаж горазд поворожить на таро, на кофейной гуще, гадательнице или воске. Так вот, чтоб не очень уж закручивать сюжет затеянного нами повествования, и без того не прямого, а, скорее, витиеватого и к тому же оградить себя от недоумений, недоразумений, поучений, внушений, уместней и разумней было бы воздержаться от священнодействий над перечисленными предметами и с этой целью ввести в текст нечто новое, доселе неслыханное — к примеру, откушенную десницу мужчины. Тем паче, что это единственная соломинка, за которую еще в силах ухватиться Шамугиа. Для того он и выпросил ее «ненадолго» у лаборатории и для того и мчится с ней в глухую полночь к колдунье Фоко в надежде, что она во что бы то ей это ни стало непременно выведет на чистую воду это темное дело, рассеет мрак таинственности над его ходом, ухватит нить, связующую его с подлинными обстоятельствами, то есть прозрит то, что другим недоступно и неуловимо. Даром, что ли, мастерица тайное делать явным?
XVI
Итак, нам предстоит провезти следователя Шамугиа из пункта А в пункт Б, из Дидубийского полицейского управления на Московский проспект. Легко сказать! Напишешь «прибыл» или «приехал», и все, и вроде дело с концом. Но, досточтимые господа, закруглить весь автопробег одним росчерком пера мне представляется совершенно немыслимым. Я не шучу, нет (до шуток ли мне сейчас?), а просто-напросто пытаюсь внушить вам, как сложно довести хотя бы эту немудреную мысль до нынешнего изощренного и избалованного читателя. «Прибыл, убыл, появился, подъехал» — вроде слова, как слова, а посредством их достичь цели, обойтись ими по силам лишь сочинителям поискусней и позадористей моего. Когда бы и я был способен на такое, то не принялся бы за столь неумеренно-пространное повествование, а унялся бы тотчас после того как выдал анекдотец-бутончик, нечто кратенькое, основанное на мудрости предков, народа, чем бы славно, а то и достославно увенчал всю затею. Между тем я не канцелярскую регистрацию веду, а вознамерился иссечь и восставить литературный памятник, столп, достойный деяний славных отцов и дедов, во успокоение и услаждение их кипучих и буйных душ. Так что хоть я и везу Шамугиа из пункта А в пункт Б, но важно не это, важно то, куда именно везу его, как везу, когда точно везу, на чем и для чего с ним поспешаю.
Собственно, на пять перечисленных вопросов мы уже дали в четкой последовательности ответы, но по их милости возник новый, вопрос № 6, а именно… позвольте, позвольте, прежде чем поставить его ребром, не уделить ли нам, учтя несколько вышесказанное, внимания сути и сущности такого явления, как анекдот? Тем более что — от вас, господа, естественно, не укрылось — в подтверждение вспоминаются мощные, с исторической нагрузкой, на уровне нравственного постулата басни-притчи с глубиною мудрой сермяжной пословицы и силой воздействия яркой метафоры. Образцы всемирные, такие, что, как ни изворачивайся, ни лезь из кожи, против них не поставишь и двух внеконкурсных книг. И еще по той очевидной причине, что будущее даже таких книг печально, когда они не отмечены вкупе с иными достоинствами еще и отчетливыми этническими признаками. Ну так и мы, опершись на тьму скопившихся у нас «потому», и сами этак ненароком запустим в текст один из своих, почвенных, анекдотцев, вооружившись надеждой на то, что если не на шаг, то хоть на полшага продвинем повествование вперед. Скажу загодя, что помню их уйму, один другого смешней и остроумнее. Так какой же выбрать? Прямо даже обидно, что приходится прибегать к выбору, легко ли вырвать из букета даже один цветок? Потому уж поверьте мне, как я не впервые призываю вас, что какой первым придет на память, тот уместней всего и предложить вам. Эге-ге, вот оно, вынулось! Слышали, небось, анекдот-утешение отечественных скопидомов: «В Зестафони с блохи шкуру содрали, в Хони еще и жир соскребли, как бы чего не пропало!»
А теперь положите руку на сердце и со всей откровенностью и ответственностью сознайтесь, много ли вам вспоминается книг, достойных встать вровень с этою притчей?
В ответ не в ответ, а в связи с обсуждаемым вопросом так и тянет вставить в текст еще вот что: ни на йоту не сомневайтесь, что г-н Нодар Ладариа (вот еще мощная личность, булыжник-человек! Бьюсь об заклад, недреманное око сего всезнающего и всепроницающего сына отечества узревает в небесных высях не одних только ангелов — даже и тогда, когда их там нет и в помине, — но и с одинаковым успехом провидит как будущее, так и прошлое и настоящее. Аристандр из Телмесса и Николай Кузанский ему и в подметки не годятся. А вы не далее, как в предыдущей главе, подвергали недоверию и изумлялись неким предвидениям ворожеи Фоко) и слыхом не слыхивал этого анекдота, не то мигом бы настрочил по нему докторскую диссертацию. Что же этому удивляться, воскликнете вы и будете больше, чем правы: когда уж по ненароком вырвавшемуся в некоем второстепенном рассказе междометию защитишь диссертацию (найдется ли дело патриотичнее?), то, вооружившись присутствующим и выявленным в нашем анекдоте диалектно-апокрифическим наречием, можно выдать и увесистую монографию.
Собственно, на пять перечисленных вопросов мы уже дали в четкой последовательности ответы, но по их милости возник новый, вопрос № 6, а именно… позвольте, позвольте, прежде чем поставить его ребром, не уделить ли нам, учтя несколько вышесказанное, внимания сути и сущности такого явления, как анекдот? Тем более что — от вас, господа, естественно, не укрылось — в подтверждение вспоминаются мощные, с исторической нагрузкой, на уровне нравственного постулата басни-притчи с глубиною мудрой сермяжной пословицы и силой воздействия яркой метафоры. Образцы всемирные, такие, что, как ни изворачивайся, ни лезь из кожи, против них не поставишь и двух внеконкурсных книг. И еще по той очевидной причине, что будущее даже таких книг печально, когда они не отмечены вкупе с иными достоинствами еще и отчетливыми этническими признаками. Ну так и мы, опершись на тьму скопившихся у нас «потому», и сами этак ненароком запустим в текст один из своих, почвенных, анекдотцев, вооружившись надеждой на то, что если не на шаг, то хоть на полшага продвинем повествование вперед. Скажу загодя, что помню их уйму, один другого смешней и остроумнее. Так какой же выбрать? Прямо даже обидно, что приходится прибегать к выбору, легко ли вырвать из букета даже один цветок? Потому уж поверьте мне, как я не впервые призываю вас, что какой первым придет на память, тот уместней всего и предложить вам. Эге-ге, вот оно, вынулось! Слышали, небось, анекдот-утешение отечественных скопидомов: «В Зестафони с блохи шкуру содрали, в Хони еще и жир соскребли, как бы чего не пропало!»
А теперь положите руку на сердце и со всей откровенностью и ответственностью сознайтесь, много ли вам вспоминается книг, достойных встать вровень с этою притчей?
В ответ не в ответ, а в связи с обсуждаемым вопросом так и тянет вставить в текст еще вот что: ни на йоту не сомневайтесь, что г-н Нодар Ладариа (вот еще мощная личность, булыжник-человек! Бьюсь об заклад, недреманное око сего всезнающего и всепроницающего сына отечества узревает в небесных высях не одних только ангелов — даже и тогда, когда их там нет и в помине, — но и с одинаковым успехом провидит как будущее, так и прошлое и настоящее. Аристандр из Телмесса и Николай Кузанский ему и в подметки не годятся. А вы не далее, как в предыдущей главе, подвергали недоверию и изумлялись неким предвидениям ворожеи Фоко) и слыхом не слыхивал этого анекдота, не то мигом бы настрочил по нему докторскую диссертацию. Что же этому удивляться, воскликнете вы и будете больше, чем правы: когда уж по ненароком вырвавшемуся в некоем второстепенном рассказе междометию защитишь диссертацию (найдется ли дело патриотичнее?), то, вооружившись присутствующим и выявленным в нашем анекдоте диалектно-апокрифическим наречием, можно выдать и увесистую монографию.