Бушков Александр Александрович. Д'Артаньян -- гвардеец кардинала (книга вторая)

   - Не огорчайтесь, Шарль. У вас есть множество других достоинств.
   - Нет, ну почему у меня не получаются стихи, как у Шакспура, если я вас люблю так, что хоть с ума сходи?
   Анна ничего не ответила. Они шли над Темзой, с реки наплывала прохлада, совсем как тогда в Нидерландах, и кроны деревьев на том берегу на фоне заката выглядели сказочными чудовищами - то ли стражами любви, то ли угрозой, и будущее казалось д'Артаньяну непроницаемым, как эта темная вода. Он боялся надеяться и боялся оставить надежды...
   - Вы ничуть не похожи на Рошфора в том, что касается стихов, - сказала она задумчиво. - Рошфор тоже частенько читает стихи, главным образом испанцев, но всегда выбирает что-то печальное... Вы не замечали за ним такого обычая? Нет? Ну, вы еще мало его знаете пока что...
   - Анна... Он... не ухаживает за вами?
   - Боитесь проиграть в сравнении? - улыбнулась она.
   - Боюсь, - честно признался д'Артаньян. - Он старше, увереннее, он лучше знает жизнь и людей... Я уже понял, что в ваших поездках по поручению кардинала вам много времени приходится проводить вместе. Неужели он не пытался...
   - Нет.
   - Почему? Невозможно быть рядом с вами и не влюбиться.
   - И тем не менее... - сказала Анна серьезно. - Это загадка, вы правы. Будь у него кто-то, мы бы узнали рано или поздно - мало что, к примеру, может укрыться от Мирей де Кавуа. И все же... Я подозреваю, что в прошлом у него есть какая-то тайна. Связанная именно с женщиной. Когда речь заходит о любви, у него каменеет лицо и на губах появляется столь горькая усмешка, что какая-то тайна просто обязана существовать. Не без причины человек постоянно выбирает самые печальные стихи...
   И она нараспев продекламировала:

 
   Наши жизни - это реки,
   и вбирает их всецело
   море-смерть.
   Исчезает в нем навеки
   все, чему пора приспела
   умереть.
   Течь ли им волной державной,
   пробегать по захолустью
   ручейком -
   Всем удел в итоге равный:
   богача приемлет устье
   с бедняком...

 
   - Это дон Хорхе Манрике, любимый поэт Рошфора. Положительно, должна быть причина...
   - Я молю вас, дорогая Анна, не надо говорить о печальном, - сказал д'Артаньян. - Не хочу, чтобы нас с вами окутывала печаль... Анна, мы с вами молоды, черт возьми, жизнь не успела нас огорчить...
   - Меня успела, - сказала она, отвернувшись.
   - Что я должен сделать, чтобы вы об этом забыли?
   - Не знаю, - сказала она почти беспомощно. - Право, не знаю, Шарль. Может быть, просто оставаться рядом. Когда вы рядом, отлетает тоска, кажется, что в жизни и не было ничего горестного, я начинаю шутить - быть может, довольно неуклюже, потому что вы обижаетесь... Но я не хочу вас обижать, я просто разучилась шутить, слишком долго после смерти мужа чувствовала себя ледяной статуей, и только теперь, с вами, начала немного оттаивать...
   Д'Артаньяну показалось, что его ноги не касаются земли, что он воспарил над берегом реки, бесплотный и невесомый, словно дым костра. Он услышал гораздо больше, чем надеялся, и не было нужды что-то преувеличивать по обычаю влюбленных...
   "Ну почему я не поэт? - подумал он удрученно. - Сейчас сочинил бы на ходу что-нибудь красивое и складное, и язык не казался бы присохшим к гортани..."
   Он пытался найти какие-то невероятно важные и убедительные слова, но вместо этого спросил:
   - Нам еще долго идти?
   - А мы уже пришли, - ответила Анна, останавливаясь перед калиткой в глухой стене, по английскому обычаю окружавшей дом, и доставая ключ. - Этот дом лорд Винтер еще, будем надеяться, не выследил...
   Ключ легко и почти бесшумно провернулся в хорошо смазанном замке, и д'Артаньян закручинился не на штуку: тяжко было думать, что после всего только что прозвучавшего из ее уст придется брести назад в "Кабанью голову" темными лондонскими улочками, мимо припозднившихся трактирных гуляк.
   Она помедлила и, подняв к нему серьезное личико, глядя чуточку беспомощно, сказала тихо:
   - Входите, Шарль. Я здесь полная хозяйка и никому не обязана отдавать отчет...
   Они неторопливо прошли по короткой аллее и поднялись на крыльцо небольшого дома, где свет горел только на первом этаже. В прихожей навстречу им настороженно выдвинулись двое рослых мужчин - один со старомодным, но ухоженным палашом, второй с парой двуствольных пистолетов - и после жеста, поданного Анной, разомкнулись, дали дорогу. Однако по-прежнему смотрели на д'Артаньяна угрюмо-выжидательно, с видом хорошо обученных охотничьих собак, доверявших только хозяину, а всех прочих живых существ, сколько их ни есть на свете, рассматривавших лишь как возможную дичь - только дай команду...
   - Не беспокойтесь, - сказала Анна. - Это верные люди, слуги из нашего поместья.
   - Куда уж вернее, - проворчал д'Артаньян. - Особенно этот, с палашом, так и прикидывает, куда мне половчее лезвие вогнать...
   - Видите ли, Шарль, они научены горьким опытом... А если учесть, что у этого, с палашом, во время очередного неизвестно кем устроенного нападения на мой прежний дом убили родного брата... Простите им некоторую угрюмость.
   - Охотно, - сказал д'Артаньян. - Но не затруднит ли вас объяснить этим достойным господам, что я готов умереть за вас еще охотнее, чем они оба? Я не страшусь опасностей - но не хотелось бы по недоразумению получить по голове этим прадедом нынешних шпаг...
   Анна перебросилась со слугами несколькими фразами по-английски, и они окончательно отступили в темный угол.
   - Пока что все в порядке, - сказала она. - Они уверяют, что никто не следил за домом, и никого подозрительного не было поблизости.
   - Прекрасно, - сказал д'Артаньян. - И что же дальше?
   - Дальше? - повторила она задумчиво, с той же беспомощностью. - Дальше... В конце-то концов... Пойдемте, Шарль.
   Она взяла д'Артаньяна за руку и не отпускала ее до самой двери спальни.
   И вскоре заветное желание д'Артаньяна исполнилось - решительно вопреки тому, как порой случается со сбывшимися желаниями, приносящими, вот диво, разочарование. Не было никаких разочарований, наоборот, он чувствовал себя мореплавателем, после жутких штормов и прочих опасностей вошедшим в обетованную гавань. Когда обнаженная девушка оказалась в его объятиях, когда она отвечала на поцелуи покорно и пылко, когда она убрала наконец узенькую ладонь, прикрывавшую последнюю крепость, и победитель вступил в свои права, с восторгом заглушая поцелуем невольный стон, в его душе родилось нечто прежде неизведанное - не привычное торжество покорителя очередной твердыни, а умиротворенная нежность странника, нашедшего то, что он искал так долго. Все было иначе, совсем иначе. Считавший себя невероятно опытным и чуть ли не уставшим от женщин, д'Артаньян вдруг сообразил, что все его прежние победы были и не победами вовсе, а чем-то другим - уж, безусловно, не имевшим ничего общего с любовью. Только теперь, в объятиях Анны, удивительным образом и послушной, и властвовавшей над ним, он понял, что следует называть настоящей любовью, - слияние душ, а не только тел...
   - Вы не уснули, Шарль?
   - Ну что вы... - сказал д'Артаньян, пребывая в незнакомом прежде состоянии - блаженного, усталого счастья. - Мне просто так хорошо, что шелохнуться боюсь - вдруг проснусь, и окажется, что все это мне просто приснилось...
   - Что с вами? - спросила Анна озабоченно, прижимаясь к его плечу. - Вы вдруг так встрепенулись, передернулись, словно в вас угодила пуля...
   - Вы будете смеяться...
   - И не подумаю.
   - Невероятная чепуха лезет в голову, - смущенно признался д'Артаньян. - Отчего-то примерещилось вдруг, что на самом-то деле меня так и убили в Менге разъяренные горожане, проткнули алебардой, и на самом деле я умираю сейчас в пыли на том дворе, а все дальнейшее: Париж, дуэли, кардинальская гвардия, король, заговор, Нидерланды, вы - все это лишь уместившийся в краткий миг невероятно долгий сон. Словно душа, как бабочка, перед тем, как отлететь навсегда, взмахнула крыльями, и этот мимолетный отблеск солнца на крыле бабочки и есть долгий сон... Глупость какая...
   - Смеяться я над вами не буду, потому что обещала не смеяться, - сказала Анна ему на ухо суровым шепотом. - Но вот рассержусь обязательно. Значит, по-вашему, я - не более чем мимолетный сон? И я, и все, что здесь произошло, и сам этот мир? Стоило отвечать на ваши чувства, чтобы в награду услышать о себе такое...
   - Анна, поверьте...
   - Не бойтесь, я же не всерьез... Бедный вы мой... - Она легонько коснулась его щеки. - Что же у вас творится на душе, если вы и сейчас вспоминаете о смерти? Жизнь с вами обходилась не так уж и сурово до сих пор...
   - Как знать, - сказал он задумчиво. - Чего-то важного она меня уже лишила. Даже не она, а Париж. Ох, этот Париж! Анна, Анна... Простите, что я даже сейчас, в ваших объятиях, несу всю эту чушь, но до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам, у меня есть друзья, но это совсем не то... Понимаете, Париж проделал со мной нечто странное - он вырвал кусок из души, а взамен ничего не вложил. Многое оказалось совсем не тем, чем виделось провинциалу в далеком Беарне - и люди, и вещи, и даже иные идеалы... Многое оказалось сложнее во сто крат - а что-то ничтожнее...
   - Это означает, что вы взрослеете, Шарль. Когда-то я переживала то же самое - как и многие. Правда, мне пришлось еще тяжелее - я о своей истории...
   - Значит, я достаточно взрослый?
   - Пожалуй, - усмехнулась она в темноте.
   - В таком случае, могу я просить вашей руки? Насколько я знаю, у вас нет ни родителей, ни опекунов, и все зависит только от вас. Вы взрослая, независимая женщина...
   - Вы серьезно все это говорите?
   - Куда уж серьезнее, - сказал д'Артаньян. - Какое там влияние сладкой минуты...
   - У меня есть сын.
   - Ну и что? Постараюсь заменить ему отца.
   - Шарль, вам самому не помешал бы мудрый и суровый отец поблизости...
   - Только что вы посчитали меня вполне взрослым.
   - Это другое, Шарль. Совсем другое...
   - Почему? Я люблю вас... и, по крайней мере, небезразличен вам. Вы, без сомнения, понравились бы моим родителям... За чем же дело стало?
   Анна долго молчала, а потом ответила серьезно:
   - Может быть, дело не только в вас, Шарль, но и во мне. Да-да. Я в последние годы чуточку отвыкла от обыкновенной жизни - как, впрочем, и вы. Кардинальскую службу трудно назвать обыкновенным течением жизни, согласитесь.
   - Но как получилось, что вы...
   - Трудно объяснить. Дело не только в величии кардинала, притягивающем людей. Просто в какой-то момент, когда мне было особенно тяжело и одиноко после смерти мужа, я решила, что должна что-то сделать. Доказать в первую очередь самой себе, что я - не еще одна жалкая и беспомощная тоскующая вдова, стоящая перед небогатым выбором: либо новое банальное замужество, либо монастырь, либо скучная жизнь в отдаленном поместье... Тут, как нельзя более кстати, подвернулась одна интрига... И, знаете, я прекрасно справилась. Даже лучше иных мужчин, замешанных в той же истории, - так признал сам кардинал, а он скуп на похвалы. И с тех пор... Шарль, мне невероятно трудно будет остановиться. Пока я служу известному делу, я что-то значу - в своих собственных глазах и в глазах других. А выйти за вас замуж и зажить обыкновенной жизнью означает утратить что-то важное...
   - Я понимаю...
   - Простите, Шарль, но - вряд ли...
   - Хорошо, - решительно сказал д'Артаньян. - Вы правы. Ну что же, я добросовестно попытаюсь понять, клянусь вам... А где ваш сын?
   - Винтер дорого бы дал, чтобы это знать... Он в Озерной стране. Есть к северу от Лондона такая чудесная местность - красивейшие озера, леса... Он там живет с верными людьми.
   - По-моему, было бы лучше увезти его во Францию, - серьезно сказал д'Артаньян. - Здесь Винтер рано или поздно может напасть на след.
   - Я сама об этом успела подумать... Завтра, если только в королевском дворце все пройдет гладко, вы со своими друзьями отправитесь во францию, а мы с Рошфором поедем за север. Заберем ребенка и кружным путем вернемся в Париж. Вот-вот начнется война, и англичанам будет гораздо труднее шпионить во Франции, Винтеру в том числе.
   - Война?
   - Да. Наши войска вот-вот выступят под Ла-Рошель.
   - Черт, вот славно! - воскликнул д'Артаньян. - На войне я еще не был, а ведь давно пора! В мои-то годы и не побывать на войне?
   - Ну конечно, - тихонько засмеялась она. - Вы в одиночку обрушите пару крепостных башен, вас увенчают лавровым венком, вручат маршальский жезл, и вы медленно подъедете к моему дому на горячем боевом коне, весь в пороховой копоти, усталый и гордый, и я выбегу вам навстречу, держась за ваше стремя, пойду следом, глядя снизу вверх сияющими глазами... Верно?
   - Вечно вы насмехаетесь, - сказал д'Артаньян, весьма сконфуженный, - ибо, надо признаться, нарисовал в своем воображении картину, довольно близкую к описанной Анной. - Однако... Анна, а что плохого в том, что мужчина возвращается с войны победителем, а женщина радостно держится за его стремя, выбежав навстречу с сияющими глазами?
   - Ничего плохого.
   - Отчего же вы...
   - На войне еще и убивают, дорогой Шарль. И далеко не все возвращаются со славой. Я уже пережила одну утрату, не хотелось бы во второй раз...
   - Ба! - воскликнул д'Артаньян со всей бесшабашностью своих девятнадцати лет, великолепного возраста, когда слово "смерть" предстает чем-то далеким и отвлеченным, всегда настигающим других. - Как говорят у нас в Гаскони - нужно только не произносить слово "смерть" вслух, и все обойдется. Знаете, у нас есть старая легенда. Однажды один рыцарь гулял по кладбищу и увидел прекрасную златовласую девушку. Он влюбился с первого взгляда и предложил ей стать его женой. Она согласилась, но попросила его обещать, что в ее присутствии никогда не будет произнесено слово "смерть". Он охотно пообещал, сгорая от любви...
   - Вы забыли упомянуть, что в руке у нее была белая лилия.
   - Вы знаете эту легенду? - воскликнул д'Артаньян.
   - У нас в Нормандии ее тоже рассказывали...
   - Тогда вы должны знать, что было потом. Молодые жили счастливо, но однажды приглашенный в замок менестрель запел грустную песню о небесах и смерти. И прекрасная жена рыцаря стала увядать, как цветок от мороза, становиться все меньше и тоньше, пока не обернулась окончательно белой лилией.
   - Вот именно, - сказала Анна. - "В смятении выбежал рыцарь из замка, и во мраке ночи сыпались с неба лепестки белых как снег лилий..."
   - Все верно... Но к чему я это веду? Не произнеси этот олух невзначай слова "смерть", все так и осталось бы прекрасно!
   - Это легенда, Шарль. А есть еще и жизнь... И она порой грустна.
   - Не надо о грустном. Как-то незаметно мы перескочили на беседу о смерти...
   - Все из-за вашего азартного желания отправиться на войну, будто это увеселительная прогулка. А я не хочу вас потерять... потому что я все же люблю вас, Шарль...

Глава шестая

Невинный блеск алмазов

   Д'Артаньян давно уже успел убедиться на собственном опыте, что ожидание - пожалуй, самая тягостная вещь на земле, уступающая только смерти. Однако что такое настоящее ожидание, мучительное и исполненное тревоги, он понял только сейчас, прохаживаясь в Саду прудов королевского дворца Хэмптон-Корт, возле каменного столбика с каменной же фигурой геральдического единорога.
   Совсем недалеко от него сияли мириадом свечей высокие окна дворца, доносилась музыка - что же, это, по крайней мере, свидетельствовало, что бал продолжается, как ни в чем не бывало, а значит, Анна то ли успела совершить задуманное кардиналом и остаться незамеченной, то ли не улучила еще момента...
   Последнее предположение было хуже всего. В разгоряченном мозгу д'Артаньяна вихрем проносились удручающие картины полного и окончательного краха: вот ее заметили срезающей два из двенадцати подвесков, то ли сам Бекингэм, то ли окружающие, вот ее влекут в тюрьму, в сырой сводчатый подвал...
   Он пытался успокоить себя напоминанием об очевиднейших вещах: даже если кто-то заметит ее проделку, вряд ли свяжет это с поручением Ришелье, с утонченным замыслом, имеющим целью скомпрометировать королеву Франции; всё это могут посчитать обычной шуткой или проказой влюбленной женщины, возжелавшей заполучить какую-то вещественную память о своем предмете обожания, - примеры известны и многочисленны как для мужчин, так и для женщин. Наконец, здесь, как и во Франции, не принято бросать в тюрьму знатных дам по столь ничтожному поводу, как кража подвесок на балу, и Анну надежно защищает от многих неприятностей ее пол - это с мужчинами, будь они знатны, принято обходиться гораздо более бесцеремонно. Знатных дам не принято пытать и заключать в темницу - для этого нужны не в пример веские основания - например, претензии на престол, как это было с леди Джен Грей<Джен Грей (1537-1554) - дальняя родственница английского короля Эдуарда VI, которую прочили ему в жены. В 1553 г. вышла замуж за лорда Гилфорда Дадли. После смерти Эдуарда VI, согласно его завещанию, семнадцатилетняя леди Джен была провозглашена королевой Англии, но через три дня свергнута партией принцессы Марии (будущей королевой Марией Кровавой) и казнена вместе с мужем>, отравление мужа при столь вопиющих обстоятельствах, как случилось с матушкой принца Конде, или попросту брак с насолившим всем фаворитом, достаточно вспомнить о печальной участи Леоноры Галигаи...<Леонора Галигаи - жена Кончино Кончини. После его убийства была сожжена на Гревской площади по формальному обвинению в колдовстве>
   Но от того, что он себе все это внушал, легче на душе не становилось - они могли предусмотреть не все, даже великий Ришелье не более чем смертный, кто-то мог предупредить Бекингэма, а он человек злобный и мстительный, как все слабодушные авантюристы, взобравшиеся на вершину не благодаря уму или способностям, а исключительно с помощью пронырливой беззастенчивости в средствах...
   Потом его стало беспокоить другое - показалось, что он мог перепутать условленное место, и Анна с Рошфором сейчас тщетно ждут его совсем в другом уголке парка. Сделав над собой нешуточное усилие, д'Артаньян дословно вспомнил их разговор перед отплытием из Лондона - нет, все правильно, речь шла именно о Саде прудов, где когда-то располагались рыбные садки королевской кухни, и фигура единорога была здесь одна-единственная, это солнечных часов не менее полудюжины, потому их и не выбрал Рошфор в качестве места встречи...
   Он встрепенулся, подался вперед - но это оказалась совершенно незнакомая парочка, весело болтая, она удалилась в глубину темных аллей с намерениями, понятными даже тому, кто по-английски знал лишь одно-единственное слово "уиски"...
   - Д'Артаньян...
   Он резко обернулся, от неожиданности хватаясь за шпагу, но тут же узнал Анну и Рошфора, одетого совершенно по английской моде и неотличимого от лондонского светского повесы.
   - Ну что? - шепотом воскликнул д'Артаньян. Анна молча подняла руку, разжала пальцы. На ее ладони в ярком свете, падавшем из дворцовых окон, невинно, чисто, нежно переливались радужными отблесками алмазы чистейшей воды, числом около дюжины - две подвески, крохотная кучка прозрачных камней, сулившая надменной испанке, королеве Франции, немало неприятных минут. И гасконец вновь подумал: "Жалко, что нашего короля именуют Людовик Тринадцатый, а не Генрих Восьмой - все было бы иначе..."
   Он извлек заранее припасенный замшевый мешочек, опустил в него камни, тщательно затянул шнурок и спрятал на груди почти невесомую ношу, на других весах, не имевших ничего общего с ювелирными, весившую неизмеримо больше.
   - Лодка вас ждет? - отрывисто спросил Рошфор.
   - Да, разумеется. Я ее нанял до утра, и там Планше...
   - Отлично. Немедленно уплывайте в Лондон, а с рассветом отправляйтесь в порт. Де Вард уже отыскал судно. Удачи...
   - А вы?
   - Мы отправляемся... в то место, о котором я вам говорила, - сказала Анна, послав ему взгляд, от которого д'Артаньян вновь оказался на седьмом небе. - До встречи в Париже, Шарль!
   Еще миг - и их уже не было, они скрылись в одной из боковых аллей, словно призраки. Со вздохом проводив их взглядом, д'Артаньян оглянулся на освещенные окна - он никогда в жизни не был на большом балу и с удовольствием вернулся бы в зал, но дело превыше всего, и приходилось спешить...
   Чтобы сократить путь, он пошел не по широким, ярко освещенным парковым аллеям, а напрямик, где боковыми проходами, узенькими тропками меж высоких стен аккуратно подстриженных кустов, а где и напрямик, лужайками. Заблудиться он не боялся - обширный парк отлого спускался к Темзе, и д'Артаньян прекрасно видел десятки ярких огней на реке: увеселительные суда, увешанные гирляндами разноцветных фонариков, тихо колыхались на спокойной глади и были похожи на бесконечный сияющий сад, цветы которого тихо колеблются от дуновения летнего ветра. Отражения огней переплетались на темной воде прекрасной и диковинной паутиной, ежесекундно менявшей очертания, пронизанной отражением звезд небесных, и это было так красиво, что д'Артаньян охотно любовался бы этим зрелищем до зари, но его подгонял долг.
   И все же он резко остановился, прислушиваясь к непонятному шуму в кустах, - что-то там было не так, что-то неправильно...
   Он сразу отметил, что для куртуазной возни в густых зарослях, сколь бы пылкой она ни была, шум чересчур ожесточенный, словно там идет борьба не на жизнь, а на смерть. Хрустели ветки, слышалось хриплое дыхание. Яростный возглас сквозь зубы, неясное бормотание...
   Опасаясь помешать каким-то особенно уж разыгравшимся любовникам, стать посмешищем в их, да и собственных глазах, д'Артаньян колебался, но все его сомнения развеял отчаянный женский крик. Очень похоже было, что женщине зажимали рот. Освободившись на секунду, она попыталась было позвать на помощь, но крик тут же оборвался протяжным стоном. Вслед за тем послышался мужской крик - словно от резкой, неожиданной боли. Быть может, жертва укусила зажимавшую ей рот руку. Отчетливый звук звонкой пощечины...
   Не колеблясь более, гасконец вломился в кусты и оказался на небольшой полянке. Луна и иллюминация на реке давали достаточно света, и он сразу убедился, что сбылись как раз худшие предположения...
   Некий кавалер, одетый как дворянин, при шпаге - шляпа с пышными перьями валялась тут же, - как раз свалил женщину в мох и, хрипло бормоча что-то сквозь зубы, одной рукой зажимал ей рот, а другой стягивал платье с плеч, прижимая к земле всем телом. Судя по тому, как отчаянно - хоть и слабо - она отбивалась, никакими играми тут и не пахло, любому, кто хоть немного разбирался в отношениях меж мужчинами и женщинами, с первого взгляда было ясно, что дама отнюдь не желает отвечать на столь бесцеремонно навязываемые ей ухаживания. В чем заключается долг истинного дворянина, ставшего невольным свидетелем подобного зрелища, нашему гасконцу объяснять не требовалось.
   Он достиг лежащих аккурат в тот самый момент, когда мужчина занес руку, чтобы отвесить женщине еще одну пощечину, но д'Артаньян, ухватив его одной рукой за запястье, другой вцепился в пышный воротник и одним рывком поднял на ноги.
   Барахтаясь в стальных объятиях гасконца, незадачливый кавалер возмущенно завопил что-то по-английски.
   - Ни словечка не понимаю из вашей тарабарщины, сударь, - громко заявил д'Артаньян, надежно удерживая наглеца и уворачиваясь от пинков вслепую, точнее, вульгарного лягания. - Может быть, вы умеете по-человечески говорить? - спросил он, вспомнив ученую дискуссию меж слугами в трактире "Кабанья голова".
   - Какого черта? - заорал незнакомец на неплохом французском. - Убирайтесь отсюда, болван! Что вы за идиот такой? Что за деревенщина? Кавалер уединился с дамой, значит, мешать им не следует! Неужели непонятно?
   - Простите, сударь, - твердо сказал д'Артаньян, - но у меня сложилось впечатление, что дама отнюдь не в восторге от... столь азартно сделанного ей предложения. Мне показалось даже, что вы подняли на нее руку...
   - Катитесь к черту! Это совершенно не ваше дело, французик! Хотите неприятностей? Они у вас будут!
   Д'Артаньян стиснул покрепче своего пленника, надо сказать, довольно субтильного телосложением, - и тот, охнув, обмяк в надежной гасконской хватке. Глядя через его плечо, д'Артаньян громко спросил:
   - Сударыня, вы тоже считаете, что я совершенно напрасно вмешался? Если так, примите мои извинения, и я удалюсь, сгорая от стыда за столь нелепое и глупое вмешательство...
   - О нет, сэр, только не уходите! - воскликнула она в испуге, торопливо натягивая платье на плечи и приводя в порядок шнуровку корсажа. - Вы ничуть не помешали, наоборот! Я... я вовсе не хотела...
   Присмотревшись к ней внимательнее, д'Артаньян обнаружил, что она совсем молоденькая. И довольно очаровательная - синеглазая, темноволосая, чем-то неуловимо отличавшаяся от француженок.
   - Вы слышали, сударь? - сурово спросил он притихшего пленника. - Дама выразила свое мнение о происходящем в предельно ясных выражениях... положительно, у нее на щеке след от пальцев! Вы ее ударили, скот этакий. За такое поведение у нас во Франции приглашают немедленно обнажить шпагу и встать в позицию... да и здесь, в Англии, думается мне, тоже... Ну-ка!
   С силой отпихнув пленника в сторону, он положил руку на эфес, готовый к бою. Однако англичанин, заслоняясь руками, словно бы начисто забыл про висящую у него на поясе шпагу. Он не то чтобы закричал - заверещал, как заяц: